На ресницах снежинки. продолжение 4

   
               
                — 3 —
      Она сидела в задумчивости, глядя в мутное стекло.
      Зачем она здесь?  Что она ждёт?  Что ищет?  —  Своё эфемерное счастье?  Возможно ли оно?  Как страшно! Прожито столько лет, прожита целая жизнь! Жизнь полная ожиданий, поисков и одиночества. И вот когда мелькнула искра самой настоящей надежды, — она усомнилась.  Какой ОН сейчас?  Нужна ли она ему?  Не была ли ЕЁ жертва слишком большой?
      НЕТ!!!  и ещё раз  НЕТ!!!
      Это минутное помутнение отброшено в сторону. Она не могла в нём сомневаться, не имела права, её вера в любовь не позволяла этого. Скорее себя обвинит в измене, в чём угодно, но только не его. И пусть будут эти седеющие пряди волос, появившиеся в восемнадцатилетнем возрасте, когда родители, не сумев сломить характер, не разобравшись в чувствах дочери, сочли её больной и поместили в клинику для душевно больных. И это в то время, когда нуждалась, как никогда в их помощи и больше всего в понимании. Она, будучи еще девчонкой, потерявшей на долгие годы любимого человека, осталась одна со своей болью. А ей так не хватало родительской заботы, теплоты, доброго слова.  Вместо этого — упрёки, нравоучения.
     В институт после суда перестала ходить, ей  было тяжело слушать, как ей казалось, пустую  болтовню студентов и видеть равнодушные глаза преподавателей. Укрывшись в своей  комнате, она уходила куда-то далеко, так далеко, что никакими  космическими кораблями невозможно долететь. Цветок, некогда распустивший свой бутон в лучах взаимной любви, закрылся, погрузив её  в себя.
     Обращаясь к родителям, в надежде получить облегчающий бальзам,  натыкалась на холодную стену ханжества и непонимания. Безразличие  к её любви, которое видела в их взглядах, поступках, словах, оборвало связь с внешним миром, и она замкнулась в себе. Там был её мир и в том мире был  ОН. Тот, кто никогда не покинет её сердца.
      Она закрывалась в своей комнате и включала музыку, что когда-то любили слушать вместе. В звуках этих мелодий, вечерним часом, к ней приходил  ОН. Они  сидели на диване и разговаривали. Он рассказывал о своей жизни и она, обнимая бестелесную плоть, шептала  себе и ему слова утешения. У неё все в порядке, жизнь течёт своим чередом, и она ждёт его. Затем взяв его за руки, как и прежде, уходила в мир своих грёз. Тот мир, который  ОНА НЕ ХОТЕЛА  покидать.
      Но однажды её уединение нарушили чужие люди, они вошли вместе с отцом, который взломав дверь, привёл их. Она не удивилась и не сопротивлялась, когда её одели и увезли. Тело её было невесомо, оболочка  пуста, сама  же она  странствовала в запредельных сферах и то, что делали с плотью, мало интересовало блуждающий дух. Эту оболочку  привезли и поместили в светлый мир зелёных стен и белых простыней, где люди были в таких же белых одеждах. Но свет, отраженный от этого мира вверг в темноту её сознание. Несмотря ни на что, ОН проник сквозь стены и мрак. Ночью, неслышно войдя в палату унес её к себе, в свой вонючий  барак, где вынужден был отбывать срок. Там она садилась на край его койки и общение их продолжалось. Вместе с ним  выходила она на работу и своим задором помогала переносить тяготы  разлуки. В наступившие зимние холода оберегала его, следила, что бы одежда на нём была тёплой и удобной. В лютые морозы отогревала ему руки своим дыханием и словами о своей любви. В более теплые дни, когда  мороз, сжалившись над людьми, давал  передышку, они могли поиграть в снежки и поваляться в снегу. В один из таких дней, укрывшись за деревом, наблюдала за ним. В этот час он трудился без напарника, и она видела как запиленная сосна, изменив угол падения, стала валиться в его сторону, в то время как он, взвалив пилу на плечо, беспечно отходил не оборачиваясь. ОНА закричала, но звуки её голоса унёс ветер, тогда она, схватив кусок обледенелого снега, швырнула в него. Он обернулся в тот самый момент, когда ещё была возможность отскочить в сторону. Высокая красавица сосна прочертила на его щеке кривую черту беспечности, вскрыв швы его рабочего ватника.
     Два месяца провела ОНА в клинике, где люди в белом всячески старались  закрыть вход  для него, и как им казалось, достигли своей цели. Она понимала, чего они хотят добиться, и хитрила. Прекратила разговаривать вслух и начала выполнять внутренний распорядок данного заведения. Стала жить двойной жизнью. Физическая часть обратилась к тому существованию, которое от неё требовали, духовная же осталась жить рядом с ним. В них бились сердца связанные незримыми нитями любви и нити эти, как телеграфные провода гудели в каждом, соединяя их мыслью. Она стискивала в кулак свои чувства, чтобы никто не знал о них, и только ночной порой, в глубокой тишине, разжимала свой маленький кулачек, выпуская сдерживаемые эмоции. Они заполняли её всю, переливаясь в сновидения. Она засыпала с улыбкой, чувствуя в себе биение его сердца.
      
     В канун Нового года ей разрешили выйти одной на улицу, без чьего либо надзора. Дни, проведённые в больнице, и время домашнего заточения  сказались на её состоянии: от первого глотка морозного воздуха перехватило дыхание. Свежий воздух, проникнув в лёгкие, вскружил голову, он опьянил и возбудил её сознание. Покачнувшись, она ухватилась за металлические перила подъезда.
     Солнце ласково, словно собака лизнуло её худое лицо, прижалось к ней пытаясь согреть и защитить от декабрьского мороза. Немного отдышавшись и придя в себя, она подставила лицо солнечным ласкам. Улыбка, столь долго не посещавшая её, чуть тронула бледные уста. Так и стояла, улыбаясь, зажмурив глаза. Психологический гнёт, давивший всё это время её грудь, стал растворяться. Прохожие, поёживаясь от холода, с удивлением посматривали на странную девушку, стоявшую с блаженной улыбкой на морозе. Но она не замечала холода, проникающие в неё солнечные нейтрино согревали, плавили лед внутреннего оцепенения, и когда он растаял, она открыла глаза. Оглядевшись вокруг, спрятав лицо в тёплый воротник, засеменила по заснеженному тротуару. Перебежав через дорогу, устремилась в сторону дома, где жила его мать, в надежде узнать какие-либо новости.
      Три месяца нет никаких вестей. Три месяца неизвестности. Три месяца небытия сдавливают грудь. От быстрого шага стала задыхаться, остановившись на мгновение и смахнув морозную слезу бросилась бегом, как бы боясь опоздать.
       Она действительно опоздала. Несколько старых домов на этой улице расселили и пустили под снос. Правда, его дом еще не сломали, — он  сиротливо возвышался над развалинами своих соседей. Зияющие глазницы окон с печалью встретили её. Парадная дверь, уцепившись одной верхней петлёй за косяк, наискось перекрыла полузасыпанный снегом вход. Пустота и холод вселились в эти стены. Стены, когда-то наполненные жизнью и теплом, теперь брошенные людьми, промерзли насквозь и стояли покрытые пушистой шубой голубого инея.  Дом обреченно ждал своей участи.
      Она растерянно стояла в неубранном от снега дворе, впившись глазами в черные провалы окон. Где теперь найти его мать, она не знала. Возможно, кто-то из знакомых мог бы подсказать, есть же близкие друзья, и она торопливо стала обходить своих подруг и знакомых.   
      Праздничное настроение царило вокруг: на площадях стояли нарядные ёлки украшенные гирляндами из цветных лампочек, с красочных плакатов глядели весёлые глаза деда Мороза и раскрасавицы Снегурочки, и всюду подмигивал весёлый краснощекий малыш Новый год с очередным номером на груди. Люди в приподнятом настроении торопились после работы домой, кто-то шел в гости, неся с собой подарки, салаты в кастрюльке, банки с солениями, кто-то в последний момент бежал в магазин. В окнах домов зажигались огни, фонари на столбах осветили улицы, слышалась музыка из открытых форточек. Прохожие поспешно обходили одиноко идущую  девушку и, бросив на неё мимолётный взгляд, спешили дальше, а она, не замечая никого, медленно брела по выскобленному от снега тротуару и тихо плакала.
      Дома в беспокойстве ожидали её возвращения, и только за несколько минут до нового года она появилась в дверях. Ничего не говоря прошла к своей комнате и хотела уединиться, но, взглянув на мать, вдруг разрыдалась и бросилась к ней в объятия. Та в замешательстве онемела и только глазами спрашивала отца — что делать? 
      Пробили куранты, ознаменовав пришествие Нового года. Отец усадил дочь с матерью за стол и открыл шампанское. Выплеснутые чувствами слезы и бокал шампанского немного успокоили её и она, поделившись  своими тревогами, просила отца помочь в розыске матери своего возлюбленного, она-то наверняка знает, где её сын отбывает срок. Отец, повторно наполнив бокалы, клятвенно пообещал после праздников всё выяснить и этим своим обещанием успокоил растревоженное сердце.
      
      Отец оформил дочери  академический отпуск в институте, и вместе с матерью стал уговаривать её временно пожить в деревне у родственников, но она всячески оттягивала эту поездку: ждала письма. Дни тянулись за днями, унылые, серые, похожие один на другой, они громоздились друг на друга, как льдины на реке, давили своей тяжестью, ломались в крошку и медленно уходили прочь, оставляя ощущение  неотвратимой катастрофы. Только по утрам, когда спускалась к почтовому ящику, мир её раскрашивался яркими красками надежды, но время шло, а писем не было.
     Весной, когда сошел снег, отец сообщил, что жильцов старого дома расселили по разным районам, а  мать её знакомого  оставила предоставленную квартиру и уехала в неизвестном направлении. Возможно туда, где могла быть ближе к сыну. Адрес её не известен. Оставалось только ждать. Так прошел первый год неизвестности, и не было дня, чтобы она не заглядывала в почтовый ящик, а ящик уже не знал, куда себя девать, зная о своей пустоте.   
 

                — 4 —
               
       Из воспоминаний её вывел тяжёлый стук и громыхание брошенного в угол инструмента. В двери возник мужчина в длинном брезентовом плаще с капюшоном. Это был бригадир. Он взглянул на женщину и, как бы не замечая её, стал стаскивать с себя плащ, который, стряхнув, повесил в углу на гвоздь. Не оборачиваясь, обтёр лысую голову платком, после чего развернулся и пристально посмотрел на гостью. Взгляд его, черных словно уголья глаз, прожигал  насквозь. Глубоко посаженные в обрамлении синих кругов глаза казались выжженными дырами, из которых веяло холодом. От этого взгляда невозможно было уйти в сторону, он настигал тебя всюду, приковывая к себе, проникал в твой мозг и копошился в твоих мыслях, перебирая их, как монах свои чётки, желтыми узловатыми пальцами. Она не выдержала и отвернулась. Но и не смотреть на него не могла, и вновь взглянула, стараясь избегать его глаз.
     Бригадир тихим, жестким голосом, не повышая тона, отдал распоряжения своим подопечным, гурьбой ввалившимся следом. Все засуетились, со стола исчезла грязная посуда, валявшиеся предметы возвращены на свои места, вмиг повсюду был наведён порядок.
     — Что вас привело к нам? — вопрос был обращён к ней.
     Она постаралась объяснить, но от пережитых волнений часто сбивалась, начинала вновь и в конец вовсе запуталась. Кто-то хихикнул и пытался пошутить.
      — У нас не бюро находок, а похоронное бюро.
      Бригадир посмотрел в ту сторону, и смешки прекратились, затем задумчиво подошёл  к окну и открыл форточку. Свежий воздух вихрем ворвался в душное помещение и так же  моментально растворился в нём, не оставив и следа. Но этого мгновения с глотком чистого воздуха хватило, для того чтобы она вновь обрела ясность мысли.
    — Я ищу человека, которого люблю. Очень сильно люблю. Он отсидел  десять лет за убийство и побег. С тех пор как он вышел прошло ещё семь лет, но мы не можем встретиться. Мы потеряли друг друга. Здесь похоронены его родители, я только сегодня об этом узнала, и он посещает их. Недавно он был здесь, на могиле лежат свежие цветы. Это рядом с тем местом,  где сегодня происходили похороны. Кто-то из вас мог видеть посетителей сегодня или вчера, мог обратить внимание, запомнить, может статься это был и не он. Мне очень важно это знать!  Прощу вас — помогите!
      Она еще много говорила, рассказывая и о своей судьбе, о поисках и  тягостных годах разлуки и ожиданий, заглядывая при этом в лица сидящих. Она еще никогда и не с кем за всю свою жизнь не делилась своим самым сокровенным. Она была переполнена своими чувствами, и они переполнив сердечный сосуд выплеснулись, не смотря на обстановку. И от того что смогла выговориться, вынести из себя свою боль, ей стало легче.
      В этой неуютной каморке, с тусклой лампочкой на потолке, сидели люди, привыкшие изо-дня в день видеть чужое горе. Люди, чьи сердца окаменели от ежедневного вида людских слёз, души которых покрылись ржавчиной и тленом, слушали ее, опустив свои головы, и почти в  каждом из них откуда-то из глубин пробивались чрез черный асфальт их заскорузлой души маленькие беспомощные росточки сострадания и человечности.
      Она замолчала. Мужчины с уважением посмотрели на женщину. Молчание нарушил стоящий у окна бригадир.
     — Лесин, ты вчера работал на восемнадцатом у Таруты?
     Со скамьи встал рабочий, но покачнувшись, снова опустился на прежнее место. Бессмысленный взгляд бесцветных глаз уставился в пустоту. Выпученные глаза напоминали стекляшки от немытой молочной посуды. Он пытался говорить, но его остановил властный голос.
     — Ты опять в своём репертуаре, алямс – тралямс ! …  Мы об этом после поговорим. С ним сейчас бесполезно гутарить — и, как бы извиняясь перед ней, уже мягче, чего невозможно было ожидать в этом человеке, закончил:
     — Как дети, ей богу.
     — Кто вчера с ним работал,  –  обратился он к остальным.
     — Полтора Ивана. За нами следом шел. Да вот и он! 
     За окном промелькнула фигура великана, спустя мгновение из коридора донесся лязг и бряцание брошенных лопат. Все в ожидании глянули на дверь, которая с шумом распахнулась. Вошёл огромный человек в сером ватнике. Огромным он казался из-за мощного, богатырского торса, увенчанного большой головой и длинными руками, которые достигали колен его маленьких ножек. Да, да маленьких детских ножек. Такова игра природы. Было удивительно, как такие ноги могли носить этого великана, хотя и в такой сборке он задевал шапкой дверного князька. Войдя в каморку, он выругался. Дискант его голоса, резанув тишину, дребезжа, рассыпался по углам. Заметив обращённые в его сторону взоры, он весь как-то растерянно скукожился, втянул голову в плечи и выжидающе-вопросительно посмотрел на бригадира. Старший взглядом указав на женщину, расспросил его о вчерашнем дне.
     Полтора Ивана достал Беломор, пачка на его ладони казалась спичечным коробком и, разминая пальцами крохотную папироску, с любопытством посмотрел на женщину.
     — Пойдём, покажешь у какой могилы. Вчера было много народу, за всеми не углядишь. Может и видел.
     Они вышли из сторожки.
     — Вы зонтом прикройтесь, а то вон как промокли, не застудились бы. Время сейчас такое, не май месяц.
     Женщина с признательностью взглянула ему в глаза, от чего великан, засмущавшись, отвернулся. Раскрыв зонт, она  быстрым порывистым шагом пошла вперёд, не обращая внимания на грязь и лужи, лишь иногда оглядываясь на спутника, как бы боясь его потерять. Дойдя до места резко обернулась.
     — Вот! Я ищу человека, чьи родители покоятся  здесь. Мне очень нужен этот человек! — указав на букет, продолжила — Цветы лежат свежие. Вы не видели того кто их мог принести? Вполне возможно, что это был и не он, — и уже потухшим голосом закончила. — Я так давно его не видела, … целую вечность.
      Женщина смотрела на своего мрачного проводника глазами полными надежды. Взор этих космических обитателей наполнился влагой тягостных лет ожидания, и дождевая вода была уже не в силах разбавить горечь этих слёз. На этот раз «проводник на грустный берег Ахерона» не смутился, а с какой то, торжественностью, пониманием  данного момента, произнёс.
     — Вчера здесь был мужчина, да. Он часто сюда приходит. Я когда-то знавал его, вместе в Мордовии харчевались у хозяина. Много лет с тех пор прошло.  —  Он затянулся своим Беломором, вороша в памяти старые события своей жизни.
     — В больничке наши пути пересеклись. Я там от зусмана (холода) хоронился когда его в горячке принесли, он уже совсем доходил, все думали - тухлый номер. Ан нет, отошел, с того света вернулся. Разговаривал всё в бреду с кем-то, потом разобрали –  с женщиной. Много хороших слов говорил, и слова те ласковые, душевные. А мы лежим на шконцах (кровать) и бред его слушаем за место радио. Нам-то что? Застудился он сильно. Когда поднялся стали мы допытываться, про ту женщину, а он в позу. Так и отстали. Пока с нами лежал, романы вслух читал. Пухтарь (врач) даже свои книги приносил. От этого я и срисовал его фасад на память. А здесь узнал сразу, как увидел, те времена трудно забыть. Он тоже меня заметил, но виду не показал, хотя меня трудно с кем либо спутать, такой вот уродился. Но я на него не в обиде. Нет. Не были мы карифанами, да и в разных кашарах (бараках) небо коптили. … Через полгода попал он в бригаду для уборки комнат свиданий, после ремонта, и вместе со всеми рванул с зоны. Они тогда воспользовались отсутствием конвоя и выломали окно. Мамона и еще двоих вскоре взяли. Мамона, так его прозывали от того, что жил особняком, отправили по суду под Иркутск. А ведь уже две трети срока отмотал. Скомля в душе сидела, она-то его и глодала, изводила. Легче физическую боль снести, чем душу свою перековать.
Он года как два здесь появился. Приходит, не забывает родителей. Вот и вчера цветы принёс. До первого снега может ещё зайдёт. Как бы вам с ним встретиться? … Вот на ограде номер прикручен, по нему можно определить кто хозяин захоронения и адрес.   …  Пойдёмте в сторожку, вы все промокли …  вон как дрожите. Номер я запомнил. Обопритесь о мою руку.
      Они молча  шли вдвоём под цветастым зонтом, и ветер тщетно силился вырвать его из огромной ладони, другой рукой великан поддерживал женщину за локоть, помогая обойти пузырящиеся лужи.
      В сторожке их с не поддельным интересом ожидали, желая узнать не прояснилось ли что в этом деле, но никто не посмел задать вопроса. Полтора Ивана вызвал на улицу бригадира и объяснил ситуацию, после они все вместе зашагали в сторону конторы. Коменданта на месте не оказалось, и бригадир сам принялся искать нужную документацию. Полистав конторские книги, он по номеру нашел нужную запись десятилетней давности, и выписал данные на тетрадном листе — имя, фамилию и адрес.
      Она сидела в приёмной, зажав руки коленями и чуть заметно вздрагивала: её бил озноб, лихорадочная нервозность ожидания сотрясала её. Трепещущей рукой  не сразу смогла взять протянутый листок бумаги с адресом.
     — Да вы дамочка совсем раскисли. Пойдемте-ка с нами. — Мужчины подхватили её под руки, она безвольно им повиновалась, и сопроводили обратно в сторожку. Там усадив у печи, бригадир вышел, но через минуту вернулся, неся бутылку водки. В сторожке зашушукались, на столе появились стаканы.
      — Выпейте для успокоения, помогает, вы  уж нам поверьте, ненадолго, но помогает.
      Водка обожгла её изнутри и растеклась теплом по продрогшему телу, снимая дрожь.
   
      Утром следующего дня, выйдя из дому, ОНА не пошла на работу, а вместо этого  зашла в телефон-автомат и, позвонив в институт, где работала — отпросилась.
      Район, в который она ехала по данному на кладбище адресу, был ей знаком. Архитекторы ещё не успели коснуться своими фантазиями старого уклада этой части города, и ей было приятно окунуться в прошлое. Она хорошо знала здешние места, где улицы летней порой утопали в густой зелени. Маленькие дома, притаившись за деревянными заборами, как-бы выглядывали из-за них, подмигивая  окнами вторых этажей. Яблони и вишни перекинувшись через изгородь, предлагали прохожим свои плоды, ничего не требуя взамен. Сейчас картина старого района представлялась унылой и бесцветной. Глубокая осень не украшает. Деревянные стены, с облупившейся краской, покосившиеся от времени, почерневшие от перемен с беззвучной печалью смотрели из-за паутины обнажённых ветвей.
     Стремительно поднявшись на второй  этаж, ОНА  позвонила. Молчание ей было в ответ. Надавила на звонок ещё раз и ещё. Постояв, какое то время, на площадке, переминаясь с ноги на ногу, услышала,  наконец, шум за дверью.
      Щелкнул замок.
      Дверь чуть приоткрылась и высунувшаяся детская головка пискнула:
      — Вам кого? — дверь раскрылась шире и на дверной ручке повисла  девочка лет шести, которая с интересом стала разглядывать незнакомку. — Вы к нам в гости? — глаза её оживились, наполнившись весёлым задором.
      —Леночка, кто к нам пришёл? — из тёмной глубины коридора выросла фигура женщины и стала рядом с ребёнком.
      — Здравствуйте, извините за вторжение. Мне нужна Таисия Федоровна Смирнова, такая здесь проживает? У меня адрес старый.
      Хозяйка, вытирая руки о фартук, удивлённо разглядывала  незнакомую молодую женщину, стоящую перед ней.
      — Нет, здесь живём мы и никаких Смирновых не знаем. Может они до нас здесь жили, а мы сюда переехали шесть лет назад, нам квартиру от завода дали. О прошлых хозяевах ничего не знаем, спросите соседей. Вон, соседка идёт, она всю жизнь здесь живёт, должна знать.
      По лестнице грузно поднималась пожилая женщина, одной рукой опираясь о перила, другой о потемневшую от времени палку.
      — Клавдия Петровна, тут спрашивают старых хозяев, что до нас здесь жили.
      — А кого надо-то? Не Таисью ли? так она давно съехала, к дочери подалась; в Крым, где пески, туманны горы, в тёплые края. А зачем она вам? 
      Незнакомка принялась было рассказывать, как старушка воскликнула:
      — Так вы Валентиной Ивановной интересуетесь, — её подругой. Вон оно что… Опоздали, нет её, — лет уж десять как схоронили. Не дождалась она своего сыночка, не дождалась. Все глазоньки выплакала, не дождалась болезная. А он-то заходил сюда, да, в прошлом году или позапрошлом, не помню точно, к Таисьи приходил, подруги они были с его матерью, она-то её и схоронила болезную. Да, не застал, уехала она уже. Сам он покрутился во дворе, поспрашивал и ушел. Не знаю куда ушёл, не знаю, врать не буду, но только здесь его больше не видели, нет. Ты уж извини дочка, но ничем помочь тебе не могу, ничем.
      

    Вновь постылое одиночество ведёт её под руку по улицам города. Ещё раз надежда, мелькнув вдалеке краешком разноцветного платья, растворилась в тумане тягостного ожидания.

      
               
   
                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ