Настин выбор

Настя,   Настёна  Долгих  была   единственной  дочкой Матрёны  Долгих.   Единственной и незаконной. Но Фрол Долгих, нещадно избивший жену за то, что связалась с лихим цыганом, после рождения дочери успокоился, обрадовался даже – у них за десять лет совместной жизни детей не было. Может, поэтому Матрёна и польстилась  на  чернокудрого и уросливого молодого цыгана. И если прежде мужикам удавалось науськивать Фрола на жену по причине её измены, то теперь он отделывался шуточками:
– Да ни в какого Настёна не в цыгана! Темной ночкой в тёмном бору мы её с маткой смастерили. А кудрявая – так и я кудрявый!
Росла Настёна дерзкой, насмешливой. Даже старшие пацаны боялись с ней связываться. Однажды заводила сорванцов Ванька Рубашкин назвал её цыганским отродьем и тут же получил в физиономию свежую коровью лепёху. Потом, отмывшись, он хотел её оттузить, но был зверски исцарапан. Так Настёна получила право на независимость.
Быстро пролетает детство. Незаметно состарились вчерашние парни и девки – тяжела жизнь крестьянина. Незаметно подросли вчерашние пацаны и девчонки. У одних уже усы табаком пропахли, у других засосы на грудях расцветают. И так же незаметно из вечно чумазой, со спутанными чёрными кудрями девчонки выросла статная красавица. Тут уж пришёл черед Фрола Долгих смеяться над деревенскими мужиками:
– Макар, а Макар, чего это твои женихи всю морковь  у  моих  соседей потоптали?   У меня,  чай,  не  кино, неча под окнами шастать! А то старуха по ночам не спит, волнуется, не к ней ли ухажёры в окошко постукивают.
Мало-помалу из-за таких шуточек, но более из-за гордого и презрительного отношения самой Настёны к тем, кто ещё вчера дразнил и норовил оскорбить, а сегодня искал взаимности, штат её кавалеров постепенно уменьшился. И осталось их всего двое – Костя Замахаев и Гриня Званцев. Нет, и другие парни тайно вздыхали по гордой русской цыганочке, но понимали – не пара они ей.
А Костя и Гриня – это были женихи! Оба рослые, статные, красивые, сильные. Костя – тот чёрный, а Гриня – белобрыс, но кудряв.
– Настёна,   полюби   меня,– смеялся   Костя.– Если белый или рыжий родится у нас, сразу поймём, что кто-то из нас погулял на стороне.
– Не, Насть, меня полюби,– перебивал его Гриня.– Родим мы с тобой белого да кудрявого – все девки по нему сохнуть будут, а нам на старости орехи да конфеты будут дарить.
Иногда их шуточки заканчивались серьёзно: прямо тут же, на гулянии, они начинали ставить друг другу «фонари», считать зубы. Дрались люто, злобно. И всем и деревне стало ясно, что никто из них так просто не отдаст Настёну другому. И что быть Настёне за кем-то из них.
Поняла, видно, это и сама гордая цыганочка. Да и нравились ей эти красивые, сильные и бесшабашные пар¬ни – и работать умели, и попеть, и поплясать. Да только сама она не знала, кому отдать своё сердечко.
И вот однажды – дело было в субботу – Костя и Гриня вновь захотели испробовать кулаками силу своего чувства. Уже и пиджаки на брёвна полетели, и парни вкруговую расступились, когда между ухажёрами выросла Настёна:
– А ну, ухажёры, уймитесь! На черта мне муж инвалид? Вы тут друг дружку поизувечите,  а я потом с калекой нянчись?
Ухажёры опешили. Другого способа выяснять отношения они не знали. Но хитрая Настя уже всё приду¬мала:
– Петя-петушок, золотой гребешок, сыграй-ка моим кавалерам.   Кто   кого   перепляшет,   тот   и   будет   моим дружком!
Костя и Гриня сначала не поверили, но когда рыжий-пыжий-конопатый гармонист Петя Смолянинов рванул меха  своего музыкального инструмента, и Настёна вышла в круг, махнув белым платочком, оба мигом вылетели к ней.
И весело было и жутко от их пляски, и смешными и горькими были их частушки.

Ох, топну ногой,
У меня жар под ногой,
Пускай говорят,
Что подмётки горят!–

начал Костя, а уже Гриня торопился высказаться:

Твои, забава, чёрны брови
Привели меня к любови.
Твои чёрные глаза
Режут сердце без ножа.

Пыль стояла столбом, неслись парни в пляске, и сколь¬ко было боли и тоски в горькой дроби частушки:

Я хожу, хожу, хожу,
За камни запинаюся.
Я люблю, люблю, люблю,
Люблю – не отпираюся!

Уже и устали оба, но хватило сил у Кости и на новую дробь, и на новую частушку:

Ах, баянь, баян, баянь,
Моей милке сердце рань.
Забыла чтобы милая
Соперника постылого!

И не удержался Гриня в присядке – хотел вскочить, да раздался треск его новых штанов. И рухнула от смеха пляска, вылетел стрелой из круга парень, а его счастливый победитель поклонился молча Настёне и сунул ей руку кренделем.
Июньские ночи коротки. И Костя поторопился. Они сидели в старой церкви, под куполом. Во сне шуршали голуби. Тихо было и звёздно. Настёна покорно забралась под его пиджак, покорно подставила губы под его по¬целуй и даже не шелохнулась, когда он полез ей за пазуху. Костя охмелел от счастья и победы. И он засмеялся самодовольно. Как током ударило Настю:
– Ты чего?
– Да нет, – гладя шершавой ладонью тугую горячую грудь, начал виниться Костя.– Я не про тебя. Вспомнил, как у Грини штаны лопнули!..
Настя резко встала:
– А ты не смейся! Не лопнули бы штаны, неизвестно ещё, кто бы кого переплясал.
И она, сбросив на пыльный битый камень его новый пиджак, ушла.
Назавтра было воскресенье. В деревне уже все знали, что Костя Замахаев – жених Настёны. Фрол с Матрёной посудачили-посудачили и решили, что он –  неплохая пара для их дочери: как-никак его отец учётчиком работает – грамотный человек и при должности.
И в это же воскресенье, в горький и памятный всем советским людям воскресный день 22 июня 1941 года, учётчик Замахаев приехал из райцентра. Деревня Сташково уже спала, когда он на расхлёстанной в даль¬ней дороге телеге прогремел по тихим улицам и стал стучать в окна мирных жителей:
– Война!   Эй,   война!   Проснитесь!   Немец   на  нас напал!..
Стоит ли рассказывать, как уходили на фронт сташковцы – мужики в возрасте и молодые, как вытягивали из себя последние жилы оставшиеся в деревне бабы, отправляя всё для фронта, всё для победы – и хлеб, и картошку, и тёплое бельё, получая оттуда взамен солдатские треугольники да серые похоронки! Стоит ли! Сколько было в ту лихую годину тысяч таких сибирских и российских деревень, сколько мужчин ушли на бой с фашистами, и сколько баб так и остались солдатками – на всю жизнь! И стоит ли описывать ту великую радость, когда пришла из Москвы долгожданная весть: ПОБЕДА! Спросите у матери своей, спросите у своего отца, если вам повезло, и ваш отец вернулся с войны. Спросите у старших братьев и сестёр, если вы сами не изведали военной лебеды и военных слёз, военного голода и вечного страха от почтовых известий. Они расскажут лучше меня. Они имеют на это больше права. Я же позволю себе вернуться в деревню Сташково в незабываемом мае 1945 года, когда стали возвращаться первые победители.
Обидела война деревню. Из ста ушедших на фронт мужиков домой вернулись двенадцать. Раньше всех вернулся Петя-петушок. Ему под Сталинградом оторвало снарядом обе ноги, но – рыжие везучие! – он выжил. Когда его привезли домой, вся деревня вышла встречать. Изголодавшиеся по мужикам бабы – кто замужняя, кто вдовая – сделали ему саночки и возили – пьяного в дым – по очереди по домам. Но не судите этих женщин за то, что в их бабьем царстве вскорости стали появляться крикуны, преимущественно с рыжими чубчиками. Женщина, как земля, должна рожать, иначе жизнь прекратится. Там, на западе, каждый день гибли мужчины – продолжатели рода. Но ведь кто-то должен был продлить род – русский народ! Простим этим женщинам их грех. Да и грех ли это был в те горькие годы?
Вслед за Петей-петушком с фронта пришли другие калеки, большей частью люди в годах. Калеки – хотя и не все они были без рук, без ног, но души-то, души-то война у всех покалечила. Даром, что ли, вчерашние трезвенники попивать стали? И вот эти-то мужики и взялись за восстановление заброшенного, запущенного, разорённого, разбитого.
Тринадцатым пришёл Костя Замахаев. На нем были лейтенантские погоны – единственный офицер среди прочей сташковской солдатерии. Он стал вместо отца работать сначала учётчиком, а потом, через неделю,– бригадиром. Каждый вечер он ходил под знакомое окно, звал:
– Насть, выйди!..
Настя выходила, они садились на лавочку и молчали. Всё, что с ним было на войне, он написал ей в письмах. И не мог он занимать Настёну рассказами о героических смертях и лихих атаках, потому что Фрол Долгих, служивший кашеваром в глубоком тылу (по старости лет), погиб в 43-м от немецкой бомбы. Война не разбирает – кашевар ты или стрелок.
Так вот они сидели и молчали до самой осени, пока однажды не появился в деревне Гриня Званцев.
Вот не зря говорят в народе: везучий человек или, наоборот,– невезучий. Костя с войны пришёл без серьёзного ранения. А Гриня – тогда штаны лопнули, сейчас – одна штанина пустая по колено. Но, наверное, у невезучих больше тяги к счастью, они привыкли к превратностям судьбы и научились бороться с этими превратностями.
Грине не повезло, если равнять его с Костей, и повезло, если равнять его с Петей-петушком. Гриня вернулся домой на одной ноге. И на этой ноге он однажды заявился на посиделки.
Это были уже не те весёлые посиделки, на которых хватало и смеха, и песен. Пьяный Петя-петушок – седой гребешок иногда ещё  жарил прежние весёлые плясовые, но по причине его нетрезвого состояния и полной инвалидности больше налегал на жалостливые песни про калек и про сирот, которых вдосталь наслушался по госпиталям, по санитарным вагонам и по станциям, где вдосталь, же было таких, как он.
Гриня заявился на посиделки при полном мундире и в наградах. Орденов и медалей у него было, пожалуй, поболе, чем у кого в деревне, даже чем у лейтенанта Кости. Да это и понятно: Гриня был разведчиком, а у тех либо голова в кустах, либо грудь в крестах. Первое случалось с этими бесстрашными ребятами чаще.
Переспелые девки танцевали с пацанами-подростками, а те в свою очередь и не глядели на своих сверстниц. Девкам терять было нечего, женихи их пали смертью героев за нашу Советскую Родину, и надо было жить, и надо было любить. Вот почему в деревне Сташково, где всё мужское население можно было по пальцам пересчитать, пятнадцатилетние пацаны считались уже зрелыми  мужиками. Впрочем, и в работе они давно стали мужчинами.
Гриня подошел к гуляющим. Он явно кого-то искал. И нашёл. На высокой лавочке сидели бригадир-лейтенант Костя и Настёна. Война украла и у неё красоты, но так же, как четыре года назад, горели её глаза-уголья, так же вороновым крылом отливали при свете костра её роскошные волосы – тронь их и увидишь, как по ним пробегут электрические искры.
Бригадир - лейтенант Костя увидал Гриню и нарочно наклонился к Настёне, стал шептать ей что-то на ушко ласковое и дерзкое, норовя губами ухватить розовую мочку. Это был вызов, и Гриня этот вызов принял.
– Граждане невесты и вдовы, фронтовики и пацаны-молокососы,– вышел он на освещённое место.– Кто помнит, как четыре года назад мы с этим непопорченным красавцем вот тут же, на этой поляночке, плясали вперепляс из-за Настасьи? Все помните?
– Помним,– сказали собравшиеся.
– Тогда случилась маленькая техническая неисправность, и этот молодой человек посчитал, что победил он. Мне думается, что мои солдатские штаны не хуже его офицерских.  Надеюсь, что сегодня они не лопнут. Так что, Костя, давай продолжим наше соревнование?!
Костя рванулся с лавочки, бросил Настёне китель, но та его ловить не стала.
– Давай, зануда одноногая!  Давно ты мне поперёк горла стоишь! Давай! Но если проиграешь, я тебе деревяшку твою в глотку засуну! Петух, наяривай!
Опешивший Петух рванул меха гармошки, заклацали клавиши. Бригадир-лейтенант Замахаев ударил рус¬скую. Одноногий Гриня вышел за ним. Ему было трудней – деревяшка вязла в земле, он сбивался с такта, но снова бойко бил себя ладонями по груди, по ляжкам, по сапогу и по деревяшке и эхал:
– Эх, жги, жги, черноголовый!
Настя с ужасом наблюдала за этим диким танцем. Костя вертелся по кругу вприсядку, Гриня этого сделать не мог, поэтому старался сыпать дробью, но – эта деревяшка! – она все время застревала в земле!
Не было на этот раз частушек. Вскоре и выкрики свои полуцыганские забыли, плясали молча. Так молча бьются в осеннюю брачную пору олени. И побеждённому пощады нет.
Все смотрели на этот сумасшедший, нечеловеческий танец как околдованные. И знали, что это дико и по-звериному, но не было ни криков протеста, ни одобрения. И вдруг Настя увидела, как сквозь штанину, укутывающую культю Гринькиной ноги, стала просачиваться кровь. Всё для неё закружилось в этой адской карусели: костёр, Петя-петушок, рвущий меха гармони, пляшущий вприсядку румяный Костя, побледневший Гриня, пытающийся по-цыгански отплясывать и хлопать себя ладонями – по груди, по бёдрам, по культе в потемневшей штанине...
– Не надо!  Стойте!  Прекратите! – и Настёна кинулась к побледневшему от боли  Грине, бросилась к нему в колени и зарыдала:
– Прости,   прости  меня!   Прости,– что-то   толкнуло её в горло – не сердце ли? – Прости... милый!..
Кончилась, оборвалась на высокой ноте музыка. Конец танцам! Сел в своей присядке здоровый и румяный бригадир-лейтенант Костя. Притихли вдовы и вечные девы. Они смотрели, как красавица и гордячка Настёна, взгрузив инвалида Гриню себе на плечо, повела его домой.
– А-а-х ты, сучья жизнь рачья! – вдруг взревел Петя-петушок, грохнув гармошку об стенку дома.– Да что ж вы, бабы?..
Он, наверно, и сам не понял, что хотел сказать, по¬тому что сразу притих и заплакал – тихо-тихо, как ребёнок.
А бабы смотрели туда, в темноту, и молчали. На глазах у них золотились от огня слёзы. И притихли рядом с ними пятнадцатилетние военные мужички, и тоже молчали.
Стояла осень. Небо было в звёздном горошке. И ночь была бы совсем тихой, если бы не потрескивал костёр. А люди, уставшие после многочисленных великих бед и редких невеликих радостей, замерли в молчаливом оцепенении, думая каждый о своём, о заветном и далёком.
1983 г.