Семь шагов по кругу

Зой была третьей из пятерых детей в семье, а потому всегда лучше спала среди шума, чем в тишине. Дребезжание крышки медного чайника, цокот бусин в шкатулке старшей сестры, перебранки братьев, мяуканье донельзя разговорчивого кота и фальшивые песни кухарки – вот лучшая из колыбельных, какую могла вообразить себе дочь городского судьи, не выносившая и даже побаивавшаяся ночного безмолвия.
И сейчас Зой проснулась оттого, что перестук копыт замолк, а дилижанс перестал скрипеть и покачиваться. Однако худо было другое: повозка не просто стояла на месте. Все деревянные скамейки были пусты, а снаружи доносилась сонная ругань и звон сбруи.
Зой вздрогнула, подбирая полы плаща и заполошно оглядываясь. Она никогда не выходила последней... Из восьми учениц мастерской госпожи Эрбис две жили намного дальше Зой, почти у Старого рынка. Куда же ее завезли, пока она спала, привалившись к твердому, как баранье ребро, ободу дилижанса?
Вскочив, девочка торопливо оправила смявшийся капор, прошмыгнула вдоль скамей и выбралась на подножку:
- Мастер Грэг!  - окликнула она, а в ее голосе вдруг потонуло чье-то растерянное восклицание.
Из-за глянцево-блестящего вечерней сыростью бока повозки показался коренастый тип в сдвинутой на затылок шляпе и с вытаращенными, будто у маринованной сельди, глазами:
- Едрить тя в сарай! Да кто ж так пужает-то! – рявкнул он и осекся, увидев на подножке взъерошенную девочку в забрызганном грязью дорогом плаще.
- Это... Вы чегой-то здесь торчите, вашмилость, а? – пробубнил он и откашлялся, принимая испуганно-строгий вид.
- Я... я еду из мастерской. Я ученица госпожи Эрбис, белошвейки и кружевницы, - независимо отчеканила Зой дрожащим голосом, будто щит прижимая к груди корзину с коклюшками. Она всегда была уверена, что рабочая корзина кружевницы – это сама респектабельность... Недаром даже подмастерья из оружейной лавки никогда не свистели и не кричали сальностей вслед питомицам госпожи Эрбис...
Однако тип с маринованными глазами нахмурился:
- Так это... Ученицы-то... того, приехали уже все.
Эта формулировка Зой не понравилась. Так сильно не понравилась, что она готова была испугаться еще сильнее, но тип пояснил:
- Поздно уже, вашмилость. Папаша Грэг повозку сдал да домой, поди, вовсю чешет. А я Роб, конюх. Лошадков обихожу – и тоже на боковую. И вам домой надо. Нечего вам тута, в Хребтах, околачиваться.
И вот тут Зой не испугалась. Нет. Она окаменела, заледенела от ужаса так, что корзина примерзла к рукам. Хребты...
Хребтами назывался трущобный район, простиравшийся далеко за рабочими кварталами и сбегавший прямо к холодной свинцово-бурой реке. Грязный, шумный, зловонный, он был населен беднотой гуще, чем горшок из-под патоки муравьями. Его верой был завод рыбных консервов, надеждой – каретный сарай, любовью – лавочка самогонщика Смэджа, а публичный дом, где по старой дружбе с хозяйкой квартировал урядник, кое-как годился на роль справедливости.
Разумеется, Зой отродясь не бывала в этом ужасном месте, однако слышала вдоволь рассказов о живущих здесь ворах и убийцах, о повальном пьянстве и ежедневных свирепых драках. Неужели именно здесь живет седой добродушный весельчак мастер Грэг? Бедный...
Но следующая мысль разом сбила Зой с ее сострадательного настроя:
- Но... погодите, мастер Роб... Как же я теперь попаду домой? – залепетала она, давясь словами. Хребты были настоящим концом света. Привычный безопасный мир лежал теперь где-то на другой планете, совершенно недосягаемый.
А конюх сурово шмыгнул носом:
- Вы, барышня, мне тута не плачьте. Я б подсобил, чем мог, да коняки не мои. Выведу без спросу – так меня тут же и под зад, милости просим. Уже грозились. А тогда мы с матерью вовсе по миру пойдем.
Он почесал переносицу и вдруг воодушевленно сдвинул шляпу еще дальше на затылок:
- А вы вот чего. Видите, вона там труба с петухом? Туда и ступайте. Там рыжая Беата живет. Ейный муж славный дядька, у него и ослик есть. Вы его попросите, он не откажет. У них самих две дочки.
Зой задержала дыхание и отерла слезы шерстяным рукавом, не хуже наждака продравшим опухшие веки:
- А... это далеко? Не заплутаю? Темно ведь... – она пыталась говорить твердо. Однако конюх только покачал головой:
- Да где ж оно темно? Вона, луна! И фонари там-сям. Чего с вами случится-то? Разве что курица чья-то скушает, - и остряк фыркнул, будто издеваясь над страшной судьбой, уже поджидавшей Зой прямо за коновязью.
Это было обидно. Так обидно, что на какую-то шальную минуту Зой даже захотелось быть зверски убитой в пяти минутах от конюшни, чтоб этому мужлану в шляпе стало стыдно за свои похабные шуточки.
- Премного благодарна, - прогнусавила она фальшиво-независимым тоном и, вдавив корзину в грудь до жалобного треска прутьев, двинулась к криво замощенной дороге, извилисто уходящей вглубь района, будто змея, подбитая башмаком.
В первые минуты Зой была почти уверена, что конюх немедленно одумается и позовет ее обратно. Но мерзкий тип, фальшиво засвистав, снова принялся снимать с лошадей постромки, и Зой сжала зубы, прибавляя шаг. Некоторое время она неотрывно смотрела на свою тень, постепенно растворявшуюся в тускнеющих отблесках фонаря, и наконец девочку обступила тьма.
Темноты Зой боялась еще больше, чем тишины. Отчасти тому виной было неуемное ее воображение, но главным образом – изумительный дар рассказчицы, каким была наделена пожилая служанка, много лет исполнявшая в семье судьи обязанности няньки. Огюсте шел седьмой десяток, ее одолевал радикулит, и в играх в пиратов и великанов от нее не было ни малейшей пользы. А потому шумную вечернюю возню хозяйских детей она пресекала простым и действенным способом: гасила на втором этаже лампы и, сев у шандала с вязанием, принималась рассказывать о всевозможной нечисти, что таилась во тьме притихшего дома.
В нечисти Огюста знала толк. Выросшая в глухой рыбацкой деревне и научившаяся читать в двадцать восемь лет, она разбиралась в призраках и оборотнях, в упырях и водяницах, русалках, лепреконах, верлиоках и прочей паскудной твари, как бывалая птичница в породах кур и цесарок. Она знала их повадки и привычки, приметы и кулинарные пристрастия, и рассказывала о них с такой живостью и огоньком, что даже Аксель, шестнадцатилетний брат Зой, вернувшийся на ваканцию из военного корпуса, слегка бледнел и покусывал костяшки пальцев.
Однако Огюста не была пустой балаболкой и напоминала подопечным, что на нежить завсегда есть управа. Важно помнить лишь три простых закона: нечистая сила живет только в темноте, питается грехом и непокорством, а также не выносит благонравия. А посему послушное дитя, как след прочитавшее на сон грядущий "Отче Наш" и смирно прячущееся под одеялом, нежити не только недоступно, но и совершенно неинтересно, а отчасти даже неприятно.
Акселя задевали эти наветы на тьму, и он пытался было возразить (в конце-концов, будущий офицер знал, что все самое интересное в солдатской жизни начинается после заката). Однако Огюста (хотя клялась, что никогда в жизни не прикасалась к картам), умела вовремя выложить козырь: Царство Божие завсегда называлось царством Света, разве не так? А все, что лежит за пределами света – суть тьма, где самое место тем, кто Господа и его законов не приемлет. Да-да, милый, в том числе и всем тем нечестивцам, про коих ты перед ужином истопнику рассказывал. Кабатчикам, владельцам игорных домов, бесстыжим девкам и прочему отребью, которое при свете дня и носа не кажет.
Дома Зой неизменно была на стороне Акселя, поскольку старшего брата нежно и вполне взаимно любила. Но сейчас, когда тьма смолою липла к ней со всех сторон, та самая, чужая и недобрая, девочке поневоле подумалось, что Огюсту стоило слушать внимательней...
Огюста была права... Нет... Она еще и недоговаривала, видимо, щадя подопечных. Старушка ведь всего лишь хотела, чтоб детвора не шастала ночью в кухню за изюмом и не шалила на лестнице. Только чего стоила та уютная, пропитанная родными запахами, наполненная домашними звуками темнота по сравнению с этой... Безграничной, холодной и совершенно равнодушной.
Огюста никогда не рассказывала, что темнота дышит, смотрит сотнями невидимых глаз, урчит и ворочается. Эта чужая темнота пахла отбросами и прогорклым маслом, печной копотью и отсыревшим бельем. Она гортанно повизгивала собачими голосами, позванивала цепями, поскрипывала ставнями. Она отмахивалась тухло-рыбным ветерком от покачивающихся чахлых фонарей, лениво гоняла вдоль ветхих частоколов солому пополам с золой, жирно поблескивала лужами, черными, как колесная мазь.
Домашняя темнота была... игрушечной. Как плюшевый щенок с мягкими ушами и бусинами глаз, пахнущий коричным печеньем и мылом, трогательно и смешно притворяющийся собакой... А эта темнота никем не притворялась. Она воочию была цепным волкодавом, смердящим влажной шерстью, скалящим клыки из непроглядного нутра покосившейся конуры.
Зой рвано вдохнула, вдруг ощутив, что челюсти онемели, так неистово она сжимала зубы. Остановилась, приподнимая напряженные плечи и оглядываясь. Куда она так несется... Эдак можно выбежать прямиком к реке. Флюгер... Флюгер-петух над укосом жестяной трубы, такой заметный издали... Где же он?
Вокруг теснились частоколы, потемневшие от времени и дождей. На одном висела криво прибитая вывеска: "Пирожки с требухой тетушки Джун". Зой невольно поежилась. Бедная тетушка Джун... Наверное, это было на свой лад смешно, но сейчас заблудшая кружевница из Верхнего города без труда поверила бы хоть в тетушкину требуху, хоть в дядюшкин окорок...
Луна то и дело скрывалась в облаках, дорога все дальше уходила в путаницу трущоб, и только одинокая крыса выскочила из зарослей крапивы, шустро обогнула лужу и юркнула в груду овощных очисток, сваленных у калитки слева. Крыши топорщились мятыми изломами, чернели слуховыми окошками, скупо чадили торфяным дымом. А флюгера не было...
Где же она? Как далеко забрела в недра этого ужасного места? Зой затряс мелкий озноб, и она опрометью бросилась назад... или вперед... куда-то дальше, надеясь, что из-за крыш снова выглянет жестяной петух.
Плащ волокся по грязи, чавкали ботинки, коклюшки дробно позвякивали в корзине. Девочка выбежала из-за очередного угла и, взвизгнув, отшатнулась назад, едва не рухнув в канаву у края дороги: на земле, прямо в густой слякоти лицом вниз лежал труп. Распростертые руки бессильно цеплялись грязными пальцами за расквашенную глину, у самой головы лежала расколотая бутылка.
Зой всхлипнула, давясь своим голосом, а потом ринулась прочь, уже не заботясь о тишине и отчаянно рыдая. Она бежала сквозь тьму, смрад и круговерть тусклых огней. Бежала, оскальзываясь, спотыкаясь, наступая на край плаща. Бежала, пока не вылетела на маленькую площадь, посреди которой стоял старинный колодец с толстой бухтой ржавой цепи на вороте. У колодца высился масляный фонарь, выхватывавший из темноты круглое светло-оранжевое пятно.
Кружевница секунду стояла на месте, бросилась к фонарю и села наземь, мелко дрожа и прижимаясь к его могучему подгнившему основанию, покрытому наметом мха. Все... Она будет сидеть тут, в этом светлом круге, пока не наступит утро. А потом... потом что-то будет. Все равно что-то случится... Но зато будет светло... Главное дожить до этого света... Ведь тот, который... оставил убитого в грязи... он же наверняка где-то есть. Быть может, он даже видел Зой. Оттуда, из этой непроглядной темени... И сейчас вот-вот подойдет сзади и тронет за плечо...
- Эй... – плеча коснулись чьи-то пальцы, и Зой с задушенным воплем взвилась на ноги. Позади нее стоял... мальчик? Девочка? Подросток невнятного пола в широких замызганных штанах, рабочей блузе и с легкомысленной лентой в длинной косе. Лицо было полускрыто тенью заломленных кверху полей серой извозчичьей шляпы.
А существо сдвинуло шляпу на затылок и одобрительно произнесло:
- Ты тут сидишь, чтоб искать легче было? А если не я первая найду, а, кукла?
Зой откашлялась и хрипловато прогнусавила:
- Я тут сижу, потому что темно. И... я не кукла.
- Как же не кукла? – ухмыльнулся подросток, - кукла и есть. Я в Верхнем городу всего раз была, так на витрине такую видела. Вон тоже – кудри, капор, корзиночка. Красивая... Тебя как сюда занесло-то?
Зой нахмурилась, оправляя плащ. Спокойная наглеца подростка... нет, наверное, все же девочки... начинала ее раздражать, и это неожиданно приободрило.
- Я просто заснула в дилижансе. Случайно завезли, - пробормотала она, а потом вдруг добавила:
- А там... там лежит... – она подавилась следующим словом, запоздало сообразив, что не надо кому попало сознаваться, что видела, чего не след. А существо неожиданно покачало головой:
- Да, я уже видела, что лежит. Бедняга.
Зой нахмурилась:
- А ему... помочь уже поздно, да?
Подросток, оказавшийся девочкой, пожал плечами:
- Да пытались уже. И папаша мой пытался, и урядник, и тетушка Джун...
..."Та, у которой требуха", - мелькнула дурацкая мысль...
- ...Но человеку ж не поможешь, коли он помощи не хочет. Ему теперь только смэджев самогон и помогает. Худо ему. Совсем.
Зой покусала губы, чувствуя, что запуталась:
- Так он просто... пьян? – пробормотала она. А девочка невесело хмыкнула:
- Он уж недели три, как на свет белый сквозь донышко глядит. Жена у него с дитем от кори померли. Вот и ему в землю хочется.
- От кори? – кружевница недоуменно моргнула, - а разве от кори умирают?
- Еще как, - скривилась девочка, - одного кого зацепит – и пойдет косить.
- Но я сама болела корью! – Зой едва не забыла о своих невзгодах, - и брат мой младший! И ничего страшного, родители даже на бал к мэру поехали! Доктор сказал – все пройдет, даже рубцов не останется!
- Дооооктор! – с непередаваемым сарказмом протянула девочка, - у нас таким словом только старого Сейна называют, что опиумом балуется. Слушай, кукла, ты хоть от фонаря-то отойди!
Зой нахмурилась: тон девочки понравился ей еще меньше, чем предложение. Она снова села наземь и нахохлилась:
- Я не кукла. И от фонаря не отойду. Тут светло.
Девочка ухмыльнулась:
- До утра просидишь?
- Да.
- Дура.
Кружевница вспыхнула:
- Я не дура! На себя погляди, то ли парень, то ли девка!
Еще договаривая эту запальчивую фразу, Зой уже пожалела о ней: с непредсказуемыми хребтовцами ссориться было до ужаса глупо, но девочка отчего-то не обиделась. Она задумчиво поковыряла грязь носком башмака и протянула:
- А у вас, значит, все правильно. Все как надо. Парни в сюртуках, девки в кружевах, корь доктор лечит, мэр балы дает, а где светло – там и хорошо.
Зой уже набрала воздуха, но осеклась, кусая губы: да, все было так. И это было правильно. Только отчего же это звучало так... обидно?
А девочка подошла ближе и зашагала по самому краю оранжевого круга:
- Один... два... три... четыре... пять... шесть... семь... А ты знаешь, кукла, что тебя на этом пятачке от самой реки видно? Ночные сторожа уже на слюну изошли, глядючи, как ты тут нижними юбками щеголяешь.
Зой крепче вжалась в столб, натягивая плащ до самой земли:
- Не ври. Никого тут нет. И вообще, хватит меня куклой называть. Я Зой. 
- Рэнди, - кивнула девочка.
- Очень приятно, - пробурчала кружевница.
Рэнди... Это почти мужское имя отлично шло босяку с лентой в косе. А босяк с косой снова ухмыльнулся:
- Только ты кукла и есть. И живешь ты в кукольной лавке, поняла? Вот тебе и нравится на витрине сидеть, чтоб все глазели и пальцами тыкали. А у нас тут не лавка, Зой. И на витрине сидеть нельзя. Не те здесь покупатели.
Рэнди бесцеремонно схватила Зой за руку и вытащила из светлого конуса обратно во тьму ночной площади.
- Пусти, - кружевница вырвала руку из хватки сильных мозолистых пальцев.
- Ты чего? – Рэнди поморщилась, - боишься меня, что ли?
- Я темноты боюсь, - огрызнулась Зой, оправляя рукав, - там... черт знает что прячется, будто смотрит кто-то. И звуки всякие... Чего кривишься? Снова дурой назовешь? Давай! – Зой повысила голос, в горле снова забился плач, - вы тут, наверное, всех нас презираете, да? С нашими кружевами и сюртуками! Кукольными лавками... Нижними юбками... Уж ты-то, наверное, темноты не боишься, а? Вон, гуляешь ночью! Меня б мать за такое выпорола! Ай!
Зой взвизгнула, когда пальцы Рэнди клещами впились в ее запястье:
- Не ори, - зло прошипела хребтовка, - чертова кукла, хватит гонор показывать! Я тебе помочь хочу, дура набитая! А ты истерику катаешь!
Она отволокла кружевницу дальше от фонаря и так брезгливо отшвырнула ее руку, что Зой показалось – девочка сейчас оботрет пальцы о блузу.
- Мать ее выпорет... – глаза Рэнди поблескивали в темноте, - хотела б я, чтоб мне мать чего запрещала! Только у меня матери нет, поняла? Некому пороть. Отец с братом на консервном заводе колотятся, а ночью рыбацкие барки смолят. Иначе хрен бы меня кто из дома выпустил, когда ты орать на улице начала!
Зой молчала, тяжело дыша. Ручка корзинки трещала в пальцах.
- Пойдем к нам, - глухо проворчала Рэнди, - нельзя тут торчать. У Смэджа сейчас самая торговля, скоро пьянь шастать начнет.
Кружевница покорно подобрала грязный подол плаща. Эта безумная ночь отказывалась заканчиваться...
...Рэнди жила в двух кварталах от площади в приземистом домишке под замшелой черепичной крышей. Крупный косматый пес, лежащий у двери, приподнял голову со скрещеных лап и цепко взглянул на Зой, но не заворчал.
В доме пахло мокрой печной золой и неизменной рыбой, запах которой пропитывал в Хребтах даже камень. Зой несмело опустилась на низенькую скамью у очага, оглядываясь в тусклом свете чадящей керосиновой лампы. Всего одна комната... Как они живут тут втроем? Топчан за отодвинутой занавеской... На сером одеяле сидит замусоленный серый медвежонок. Рэнди. Это ее кровать, потому и занавеска... Оловянная посуда на прибитых у очага полках, в углу открытый сундук с ворохом рабочей одежды.
Рэнди проследила за взглядом Зой и, отчего-то смутившись, захлопнула сундук, одергивая свою широченную блузу. "Хрен бы меня кто из дома выпустил..." А ведь это она в спешке выволакивала из сундука одежду, слыша крики Зой на улице... Кружевнице стало как-то по-новому неуютно от этой мысли.
А хребтовка откашлялась и снова взяла свой уверенный тон:
- До утра у нас пересидишь. А завтра папаша Грэг в Верхний город поедет, ну и тебя, ясен каравай, прихватит. Он же тебя, поди, знает.
- Знает, - прошептала Зой. Только сейчас ей пришло в голову, что за ад сейчас царит дома. Она ведь так и не вернулась... Отец наверняка поставит на уши всю жандармерию, мама... о маме сейчас лучше не думать...
Зой всхлипнула, но тут же сжала зубы: плакать перед Рэнди было стыдно. А та сбросила шляпу и подошла ближе:
- Ну... – примирительно проворчала она, - чего скукожилась? Не бойся ты. Завтра чин-чинарем домой вернешься. Здесь тебя никто не тронет. Моих папку с братом в Хребтах уважают, они ж за меня кого хочешь в шуруп скрутят. Вот и ты не робей.
Зой подняла взгляд: лицо Рэнди, уже не скрытое тенью полей шляпы, вдруг оказалось совсем другим. Большие серые глаза, мягкие очертания подбородка, совсем девчоночья прядь, выбившаяся из косы и заложенная за ухо.
Кружевница вдруг улыбнулась:
- Тебе не идет имя Рэнди. Оно мужское.
И хребтовка смущенно улыбнулась в ответ:
- Ну... я, вообще, Миранда. Папка Мирой называет. Брат – тот вообще, Мышкой. Дурак... Только они за меня боятся. Их же дома вечно нет. Вот папка и велит в юбках не бродить. Ну, сама понимаешь... Так ведь и задрать нечего.
Да, Зой поняла. Отец и Аксель тоже вечно тряслись над нею и ее старшей сестрой, будто все проходимцы на пятьдесят миль окрест охотились только за ними. Но никто не заставлял их ходить в мужской одежде и носить мужские имена, будто скрывая свою девичью суть.
А Миранда вдруг села рядом и сморщила нос:
- Смотришь все... Ну да, знаю, что чучело огородное. Только ты не думай, у меня даже платье есть. Нет, правда! Смотри!
Она метнулась к сундуку, долго рылась в нем и выволокла на свет платье из темно-серого полотна. Встряхнула его и не без гордости приложила к себе.
- Вот. Почти по размеру. Мне его тетушка Джун подарила. Ее-то дочка из него выросла. Я еще хотела к нему... ну... оборочку пришить. Только не умею.
Зой встала и, подойдя ближе, внимательно рассмотрела поношенное кухарочье платье с тщательно застиранными жирными пятнами. А потом вскинула глаза:
- Мира... Я умею. Смотри, что у меня есть!
Она порылась в корзине и вытащила длинную полосу кружева, над которым трудилась две недели под чутким присмотром госпожи Эрбис.
- Хочешь, вот тут его пришью?
И Зой приложила кружево к подолу платья. Обтрепанное серое полотно проглянуло сквозь прозрачно-белые ирисы в розетках ажурных листьев, и Миранда закусила губу:
- Ты чего, блаженная? – дрогнувшим голосом пробормотала она, - это ж... Куда сюда такую красоту?
- А для чего еще красота нужна? – Зой уже доставала булавки, - чтоб украшать. Это ж кружево, от него больше никакого толку. Оно для этого и придумано.
...Они просидели у керосиновой лампы до самого рассвета. Зой увлеченно отделывала платье, Рэнди, стиснув в руках медвежонка, следила, как белые ирисы изморозью ложатся на серый подол.
В шестом часу вернулись отец и брат Рэнди, оба высоченные, выдубленные ветром, пропахшие смолой и до остекленения усталые. Зой в первый миг смутилась, а Миранда бросилась к отцу:
- Папка! Гляди, какое Зой мне платье рукодельничает!
Грузный, словно медведь, рабочий стащил шпяпу и потеребил дочь за косу:
- Ишь ты... – смущенно протянул он, - прямо хоть под венец... Барышня, а вы того... чего вскочили-то? Вы не тушуйтеся. Сейчас завтракать будем. Ну... ежели вы трескою не побрезгуете.
Нет, Зой не побрезговала ни треской, ни перловой кашей. И с каким-то странным затаенным чувством следила, как хребтовцы едят, тщательно снимая с рыбьих костей последние клочки мяса. Как дотошно выскабливают миски. Неожиданно вспомнилось, как за завтраком она сама могла оставить у недопитого стакана с молоком едва надкушенный ванильный кекс... А ведь ее собственной порцией Рэнди наверняка могла бы пообедать... Отчего-то снова стало до жаркого румянца неловко, и Зой так же тщательно скоблила ложкой оловянную миску, боясь оставить хоть несколько пресных перловых зерен, к которым здесь относились с таким непривычным ей уважением.
 А около семи часов кружевница уже ехала в знакомом дилижансе, оставив Рэнди в подарок свой капор.
На козлах бормотал молитву мастер Грэг, трижды поменявшийся в лице при виде Зой и с четверть часа причитавший, будто старуха.
Спать отчего-то не хотелось, руки все еще пахли треской, подол схватился засохшей грязью, и проплывавшие за полотняным окошком дилижанса просыпающиеся Хребты уже вовсе не казались грозными, вдруг обнажив безнадежную серую усталость, убожество и неизбывную, бестрепетную  готовность бороться за свою безрадостную жизнь.
...Ад царил не только дома. Верхний город перетряхивали всю ночь, даже не подумав обыскивать Хребты, поскольку мастер Грэг клялся, что высадил всех девочек, а конюх Роб явно струсил и промолчал.
Мама, изжелта-серая от мигрени, опухшая от слез, битых сорок минут рыдала, стискивая блудную дочь в объятиях. Разом постаревший отец молчал, трясущимися руками разжигая трубку и просыпая табак на ковер. Исплаканная сестра спала, стиснув кота, Аксель еще не вернулся с поисков.
Конечно, на уроки Зой сегодня никто не отпустил. Ее то в четыре голоса бранили, то расспрашивали, то обнимали, то снова бранили и грозили запереть дома на неделю. До порки, к счастью, не дошло, хотя Зой была готова и к розгам, если те означали бы окончание всеобщего переполоха.
...А ночью отчего-то снова не спалось, хотя глаза горели от усталости, а под веками словно были набиты опилки. На городской колокольне уже давно отзвонили половину первого ночи, и дом судьи был тих и темен.
Зой сидела на подоконнике, завернувшись в древнюю и невероятно уютную шаль Огюсты, так густо облепленную кошачьей шерстью, что, казалось, от ее близости чихала даже моль.
В комнате было темно. Игрушечной плюшевой темнотой. Только лампа горела на табурете, отчего тьма отползала в углы и густилась там, еще более плотная и домашняя, как мамин кашемировый халат.
А за окном простиралась другая темнота, бескрайняя и совершенно настоящая. Там не было ни лепреконов, ни призраков, ни вампиров. Там вообще никому было не до сказок. Там была девочка, которая могла пойти под венец в кухарочьем платье с кружевом ручной работы. Там был человек, чью жизнь превратила в мертвую пустыню глупая детская болезнь, которую Зой перележала в кровати с книгой и коробкой мармелада. Там был отец, не разрешавший дочери носить юбку. Там была драгоценная перловка и топчан за занавеской. Там были бесчисленные люди, насмерть бьющиеся за право прожить каждый новый, бесконечно тяжелый, изматывающий день. И почему-то тоже умеющие любить, сопереживать и надеяться.
Зой обернулась и посмотрела на лампу. Спрыгнула с подоконника и зашагала по оранжевому кругу. Один... два... три... четыре... пять... шесть... семь. Кусочек света среди тьмы. Островок уюта, из центра которого темнота кажется особенно страшной. И туда не хочется смотреть. И знать о том, что в ней прячется, тоже не хочется. А она смотрит на тебя, кудрявую куклу в зыбкой оранжевой витрине ненастоящего спокойствия. И усмехается твоей наивной вере в этот кукольный мирок.
Зой наклонилась к лампе и дунула на огонек.