Триумф и прах

Для оформления обложки книги использовалась иллюстрация автора.


«Плотское мне больше не угодно. А в блуде вовсе смысла нет, поскольку, выкопав в саду цветы, а место их засеяв сорняками – не вырастит там ничего, кроме травы, такой же, что уже росла там.»
Джеймс Кемелли

1
Не помню, сколько мне исполнилось тогда. Определённо, я была старше подростка, но значительно моложе возраста, когда в одиночку справляются о нише, уготованной тебе в мире возможностей и грёз. Признаться, в те далёкие годы люди виделись мне экраном кинематографа, а их истории – фильмом, воспринимаемым исключительно верой на слово. Эта вера не давала беспристрастно заглянуть за кулисы правды, открывающие личность тех, о ком рождаются сплетни. Но однажды та невероятная правда полностью изменила мою жизнь.
Случилось это благодаря человеку, чьё имя в творческих кругах нашего времени произносят возвышенно, не скрывая восторга и трепета; но оно до сих пор не утратило хульной репутации в глазах светского общества. Разумеется, мало кто знал его как Джеймса Кемелли; да и гения, подспудного в недрах своеобразной его натуры, в те годы удалось разглядеть не многим.
Пожалуй, первое, что приходит на ум о человеке с прозвищем Сатана, включает в себя безнравственность поведения и притягательную внешность повесы; возможно, некоторые вообразили бы вместо глаз у него горящие угли, а также языки пламени, бьющие из ушей. Но совершенно не таким созерцала Джеймса Кемелли я. И прежде, чем увидеть Джеймса воочию, я столкнулась с отчаянной критикой семьи Гвидиче и её близкого окружения.
Дело обстояло в сентябре. В Италии намечался ежегодный праздник винограда, и мой пожилой дядя Джузеппе взял меня с собой в гости к тетушке Адалии. Вот уже десять лет она справлялась с плантацией в одиночку после того, как овдовела, и дядя с удовольствием навещал её. День нашего приезда выдался жарким. Безоблачное небо томилось под золотом солнечных лучей. Обед был накрыт в кирпичном обветшалом доме трех этажей, типичном для сельских плантаций. Стол ломился изобилием, коим тетушка славилась на протяжении многих лет. В её итальянской натуре – впрочем, как и в характере остальных участников ужина – присутствовали гостеприимство и почитание древних традиций, одна из которых гласила, что друзья и соседи приравниваются к степени кровного родства. По той самой причине за столом присутствовали не только члены семьи Гвидиче: Антонио (младший из трех сыновей тети Адалии) с женой Доротеей и малыми продолжателями рода: мальчиком Орландо и девочкой Лукрецией; но и Агостина Медичи с дочерями: Летицией и Каприс. Беседа шла оживленная. Говорили о познавательных поездках дяди Джузеппе по Европе, затем обсудили предстоящий праздник. Потом дядя Джузеппе вышел на улицу, желая искурить табаку, за ним Антонио, а тётя Адалия внесла блюдо с тушенными овощами и передала его по кругу.
Я глядела на неё с любопытством незнакомца. Хотя уважаемая вдова была старше дяди Джузеппе, она сумела сохранить, как принято выражаться в Италии: «bella figura ». При этом она обладала неприметной наружностью: мелкие серые глаза; такие же серые волосы, гладко зачесанные в пучок, а нос выглядел слишком крупным на фоне аккуратного овала лица. Она получила прекрасное воспитание, и с годами её привычки лишь упрочили свои корни. Потому и впечатление производила суровое. Строгость голоса, присущая ей, останавливала любую откровенность собеседника, но плавные черты лица, измаянные солнцем, зачастую спасали положение.
В отличии от пышнотелой тёти Адалии Агостина Медичи выглядела утомленной, высохшей, сморщенной, будто курага. Её тонкие губы, а также морщины, обтянувшие кожу наглядной сетью, служили намёком на скорую старость. Впавшие, будто Желоб Тонга, щеки её обнажали скулы, а за счёт уродливой худобы платье сидело на ней свободно и безвкусно. Зная в какое болото, отнюдь не красящее женщину, тащит её время, она всячески старалась компенсировать невзрачность лица слоем розоватой пудры. Без малейшей прозорливости в её темных глазах различалась злоба на всё насущное; от её колкого, пронзительного взгляда хотелось спрятаться. Она вперила его в тётю Адалию, севшую за стол, и разговор поменял истоки.
 – Уильям Кемелли уже приехал? – холодно спросила Агостина.
Тетя подняла на неё свои выцветшие, благородные глаза.
– Нет, он будет к вечеру. Похоже, поезд задерживается в пути.
– Слава пресвятой Мадонне! – Агостина Медичи перекрестилась. – Мы избежали отвратительного общества и неизбежного скандала!
За нерадивым диалогом женщин прослеживалось некое волнение, охватившее присутствующих. Глаза Каприс засверкали; она силилась скрыть довольную улыбку, но едва ли. Летиция, напротив, была необычайно робкой, и после упоминания о семье Кемелли взгляд её стал до предела смущённым. Тогда я не понимала, что живую реакцию невест на выданье вызвал не синьор Уильям, а другой человек. Я старалась держаться непристрастной, но та атмосфера, что повисла в те минуты, толкала вопросом излиться наружу.
– Что плохого в обществе этого человека?
Высокомерно взирая на меня, Агостина сделала глоток сухого вина, но не удостоила меня ответом.
– И не спрашивай, Белла… – с открытым пренебрежением сказала тётя. – Мало кому приятно об этом вспоминать.
– Верно, Ада! – подхватила Агостина. – Говорят, Уильям вновь привезёт этого мерзкого дьявола!?
Её сухощавое лицо изобразило отвращение, а руки потянулись за салфеткой, уголками которой она промокнула манерно вытянутые губы. Летиция опечалилась, сильнее опуская голову, а Каприс вспыхнула глазами.
– Мама! Прошу, не говори так о нём!
– Не влезай, Каприс! – Агостина заимела оскорбленный вид. – Где твои манеры? Пожалуй, Европа вытрясла из тебя лучшие корни Италии!
В дверях появилась Тереза – чернокожая, пышная, точно взбитая перина, женщина в годах. Она была дочерью торговца полотном, замуж не вышла и работала на плантациях Гвидиче и дома синьора Кемелли бог знает сколько времени. К числу её прелестей любой бы отнёс широкую, бесподобную улыбку: зубы ровные, крупные и белоснежные. Но я бы скорее подчеркнула момент, когда её мясистые щеки во время улыбки или смеха заслоняли разрез больших, на выкате, черных глаз. Она была немного прозаична, но очень мила в белых, размашистых юбках и серой чалме.
Тетя Адалия любезно пригласила Терезу отобедать с нами. Но Тереза, поставив блюдо поркетта  на стол, сказала:
– Не желаю участвовать в балагане жалких сплетен. Вы снова судите бедного мальчика, а ведь он наполовину сирота!
– Его никто не судит, Тереза! – деликатно поправила тётя Адалия. – Поступки этого англичанина давно перешли все мыслимые границы. Вспомни, в том году он испортил половину урожая, когда его беспардонный конь пустился по виноградникам.
– Ничего удивительного, каков хозяин – таков конь! – добавила Агостина, порождая волну смеха, которой заразилась тётя, а Тереза, обиженно всплеснув руками, ретировалась на кухню. Когда смех перестал сотрясать столовую, и несколько минут все молча разделывались с поркеттой, с улицы вернулись дядя и Антонио, вдохновляя женщин снова говорить о богатом урожае винограда и благодати южной природы.
После такой непонятной дискуссии во мне взыграло любопытство, способное подчинить себе любого пристрастного наблюдателя. Меня стало интересовать семейство Кемелли, и в продолжении дня я искала возможность расспросить Терезу о синьоре и его дьявольском спутнике. Когда мне все-таки удалось улучить время наедине в просторах столовой комнаты, Терезу обуяло исступление.
 – Мой бедный мальчик, – причитала она, – судьба с ним так жестока! Ох, чувствуя я, погубят они коня!
Тереза перескакивала с одной мысли на другую, продолжая натирать посуду.
– Я так понимаю, Уильям Кемелли родом из Англии. И зачем ему понадобилось обзаводиться плантацией в Италии?
В мягкий голос Терезы проникла горечь.
– Синьор Уильям был женат на Бьянке. Её покойный отец, дон Диего, оставил ей плантацию в наследство. Когда бедняжка умерла, Уильям забросил усадьбу. Знала бы ты, какой чудесной, кристально чистой души была Бьянка! – Тереза замялась. Её задумчивые глаза уставились в тарелку, затем поглядели в окно. – Ох, и погубят они коня!
Было довольно трудно уследить за ходом бегающих мыслей Терезы, и я старалась упорядочить вопросы.
– От чего умерла Бьянка?
– Заражение крови, кажется. Уильям тяжело перенес трагедию. Он забрал бедного мальчика в Англию после похорон. Я видела, как синьор переживает, и предложила оставить Джеймса здесь, под моим присмотром. Но он пророчил сыну великолепное будущее и отдал его учиться в Лондоне. Теперь они приезжают редко, в основном на праздник винограда.
Я молча вникала, а Терезу охватила охота говорить.
– В прошлом году Джеймс купил лошадь. Помню, как говорила ему: «Зачем такая нужна? Глазища чёрные, непроглядные, точно бездна. Да ещё уродлива на один глаз. А сама, как смерть, жуткая!» Но Джеймс полюбил её, – после недолгой заминки Тереза добавила, – да, несомненно… полюбил…
Неуверенность её заявления смущала. Могло показаться, в сказанном Тереза убеждает больше себя, нежели меня.
– Так почему Джеймса считают дьяволом? – спросила я, дотирая последнюю тарелку.
Тереза махнула рукой.
– Чепуха! Они слишком несправедливы к нему. Пх! Возомнили, он родом из преисподней… А ведь он бедный мальчик. Как же ему нелегко!
После того разговора с Терезой стало понятно, что она вдохновилась Джеймсом Кемелли, как мир искусства вдохновился Сандро Боттичелли  и его несравненной Венерой. Я прониклась к Джеймсу, ещё не видя его. Казалось бы, тайна исчерпала себя, но не тут-то было…


2
В южных районах существует традиция, именуемая Passeggiata, когда после обеда все домочадцы совершают прогулку. Исполняя безукоризненно то, что годами закладывалось народом, участники трапезы вышли на улицу и поделились согласно интересам: впереди следовали мужчины, затем – тётя и синьора Агостина, а позади – я и две сестры Медичи.
Каприс болтала без умолку, рассказывая о проведенной поре в Германии и замужних сверстницах. Ей поскорее хотелось стать уважаемой синьорой, как все те, кто обзавелся супругом и собственным домом. Она восторгалась жизнью в браке и на ходу придумала имена пятерым нерождённым детям. Руками она изображала не вполне уместные жесты, при этом зычно смеялась и запрокидывала голову. Не взирая на развязную веселость, её взгляд оставался пристальным, едким и заставлял чувствовать себя неуютно. Видимо, Каприс старалась продемонстрировать, что человек, открыто глядящий на собеседника, не хранит за душою камень потаенного греха.
Застенчивая Летиция не обронила ни слова, что выглядело не под стать местным девицам. Она напоминала натурщицу картины «Дама с единорогом ». На её овальном лице выгодно смотрелись чёрные, широко поставленные глаза. Высокий лоб и узкий, аккуратный рот выдавали прямое отношение рода Медичи к буржуазной общине. Длинные, слегка вьющиеся волосы переливались золотом, а руки истончали бесподобную нежность кожи.
Летиция приходилась Каприс сводной сестрой (вдовец Адриано женился на Агостине, уже имея дочь Летицию). Вероятно, поэтому разница между ними была ощутима. Если Летиция оживляла в памяти картину Рафаэля, то Каприс будто сошла с «Портрета молодой венецианки ». Она имела длинные, рыжеватые волосы, орлиный нос и крупные черты. Они придавали её расплывчатому лицу мужеподобный вид, что в значительной степени усугублялось покатым подбородком, сильно выступающим вперёд на фоне скошенного лба. Её живые, бегающие глаза полнились лукавством. Внимательно за нами наблюдая, Каприс подметила наше молчание и замыслила дурное. Вид у неё стал кичливый и дерзкий. Она схватила меня под руку, пронзая Летицию, идущую в шаге от нас, издевательским взором.
 – Слышала новость: Летицию замуж выдают?
Быстро подняв глаза на сестру, Летиция покраснела.
– Не болтай, лгунья! – вскричала она. – Матушке он не по нраву, значит, не будет её благословения.
– Как отец решит, так и будет! – отпарировала Каприс. – И ты знаешь об этом не хуже меня.
– Лгунья! – повторила Летиция.
От злости сестры задор Каприс только возрастал, и она продолжила вести беседу со мной, делая вид, что мы наедине.
– Он такой очаровательный. Только разговаривает плохо и когда ест, громко чавкает. А ещё у него огромные передние зубы. Их желтизна напоминает золото ацтеков. Что не говори, самая достойная партия для бесхарактерной особы!
Щеки Летиции вспыхнули пуще прежнего, даже слегка крючковатый нос и тот покраснел с досады. С моей стороны безучастность – порок, относящий мир назад, к этапу самобытности – нельзя называть жестом благородства. Но взаимосвязь двух сестёр выглядела крайне интересной, и прерывать столь драматичную сцену я не посмела.
– Не стесняйся! Расскажи Белле, как ты влюбилась в Джеймса Кемелли и в прошлом году отсылала ему письма. Мы так «далеко» живём друг от друга, что ответ так до сих пор и не пришёл.
Издевки сестры вывели Летицию из душевного равновесия. Ее губы задрожали. Она силилась не заплакать, но слезы так и наполнили глаза кроткой девушки. В тот момент она выглядела агнцем; невинной жертвой, роль которой бесценна в театре высокой драмы. Каприс тоже менялась на глазах. В ней будто засела тысяча чертей, и те искушали её на истязание сводной сестры.
– Прекрати, безбожница! – кричала Летиция. – Лгунья!
На секунду Каприс отразила циничную улыбку, и её крепкие руки по неизвестным причинам затряслись.
– Или расскажи, как своровала снимок Джеймса и лобзала его под одеялом!
– Каприс, хватит! – вмешалась я. – Сестрам подобает жить в мире и согласии.
Каприс метнула на меня укоризненный взгляд: он обвинял меня в измене. Сотрясаясь всем телом, она направилась к дому Медичи и лишь изредка оборачивалась, чтобы снова бросить свой гневный, испепеляющий взор.
Летиция выглядела потерянной и старалась не встречаться со мной глазами. Она тихо сказала:
– Извини, Белла… Я лучше пойду.


3
Я крайне озадачилась перепалкой сестёр. Они были несколько старше меня, и тот возраст требовал знаний этикета, а также навыков применения их при посторонних людях. Но вместо этого они вели себя вопиюще; словно невоспитанные дети, не сумевшие поделить игрушку, которой по сути являлся Джеймс Кемелли – человек, чьё общество Агостина Медичи и тетушка Адалия отказывались воспринимать. Я посчитала разумным забыть ту неловкую историю, и, впрочем, мне бы то удалось, если бы не вечер того же дня.
Погода воцарилась приветливая, и, не смотря на жар прогретого воздуха плантаций, внутри дома Гвидиче витала легкая прохлада. Обстановку в нём нельзя было назвать богатой – тётушка не заостряла внимания на качестве мебели, зато знала, как выгодно расставить её, создавая эффект зажиточности. Ранее её навязчиво преследовало желание тратить итальянские лиры, но после кончины супруга тётушка Адалия потеряла тягу к расточительству. Плантация требовала немалых затрат и полного контроля, и она понимала это. Однако, при всей своей приобретенной бережливости она не могла устоять перед шикарными обедами, которые давала чаще соседей, и совершенно не скупилась на изыски в блюдах. Потому на столе всегда значились элитные вина, поркетта и свежая чамбелла . Она старалась компенсировать расходы, экономя на одежде, и объясняла свой сдержанный вкус нежеланием выряжаться при статусе вдовы. Ее скудный гардероб прятал в себе длинные юбки и платья, преимущественно недорогих материй, и подобные стилю рубашки, и очень редко, на праздник она снисходила до кринолина.
Не изменяя привычкам, в тот вечер тётя спустилась в скромном, длинном платье грязно коричневого цвета. Семья Гвидиче толпилась у накрытого стола, ожидая последнего гостя, о котором я не ведала. На сей раз Медичи не пришли, и оставалось только догадываться, что могло послужить причиной.
– Снова он опаздывает, – ворчал дядя Джузеппе, успев проголодаться, – на месте его отца я бы внушительно потолковал с ним о манерах.
Дядя Джузеппе нахмурился. Созерцая высокий лоб с ярко очерченными буграми и несуразно вздернутый нос дяди, навряд ли человек со стороны счел бы его представителем древнего итальянского рода. Он больше походил на скандинава или англичанина. Хотя ростом был невысок, в широких плечах его таилась мужественность. Чернявые прямые волосы, укороченные по старинке, и тёмную густую бороду разбавляла запоздалая седина.
В его светлых глазах я приметила иссякнувшее в конец терпение, и дядя принялся шагать по комнате вдоль расставленных стульев. Тереза, сверкая белыми зубами, порхала из столовой с горячими блюдами, лишний раз улучая момент приобнять меня или поцеловать в макушку. Тётя Адалия тоже нервничала, но виду не подавала. Антонио и Доротея сдержанно поджидали за столом, то и дело поглядывая на часы.
Мы обождали ещё пятнадцать минут.
– До чего же невоспитанный, – сердито сказала тётя Адалия, – точно вырос в диких джунглях! В конце концов всему есть предел! Время ужина было оговорено, может он вовсе не придёт… Давайте начнем трапезу. Да благословит Господь пищу нашу насущную…
Она прочла короткую молитву, в обязательном порядке читаемую до вкушения пищи. Вся семья склонила головы, соединив ладони вместе, и прилежно слушала тётю. Когда настало время перекреститься, завершая ритуал, в дверь позвонили, и Тереза ринулась открывать.
Молодой гость, стоящий на пороге, выглядел не старше тридцати лет и бросался в глаза одеянием неместного пошива: тёмный сюртук, светлые брюки и шёлковый жилет облагораживали его подтянутый силуэт. Войдя, он небрежно снял шляпу с короткими полями и, передав её Терезе, любезно поздоровался. Гвидиче встали; дядя Джузеппе и Антонио подали ему руку, а тётушка Адалия изящно поцеловала гостя в обе щеки.
 – Caro , как я рада! Вознесём хвалу небесам за такого чудного гостя!
С интересом глядела я на обряд приветствия, и сперва он показался необычайно милым. Враждебность тёти в отношении гостя улетучилась. Она держалась обходительно, не давая повода заподозрить, какое презрение терзает её душу при одном упоминании о нём.
Гость снисходительно улыбнулся. Тётушка пригласила его занять свободное место справа от неё, и мы приступили к ужину в напряжённой обстановке. Холодные закуски сменились горячими блюдами, и тогда завязалась странная беседа.
– Благодарю, – без экспансивности сказал гость, – ужин был отменным.
Он улыбнулся. Трудно подобрать слова, могущие донести читателю меткие представления, что представляла из себя та улыбка. Она состояла из превосходства и назидания, но в то же время считалась бы милой, не присутствуй в серо-голубых глазах блеск, унижающий достоинство. И что самое неприятное: при взгляде на неё чувствуешь себя абсолютным глупцом. Однако, тетушка не смутилась его улыбкой, всем своим видом показывая, что скудный комплимент гостя пришелся ей по душе. Она расцвела, обнажая в глазах искру девичьего задора.
– Caro, ты знаешь, я не люблю хвалу! – тётушка Адалия провела рукой по серым волосам. – Святая обязанность женщины уметь порадовать мужчину вкусным яством.
Я поняла, что её ответ был отнюдь небескорыстным. Непонятно откуда возникшая скромность указывала на то, что тётя не восполнила утробы тщеславия и нарывалась на очередную похвалу. Но гость оказался скуп на доброе слово.
– Так женщины созданы для того, чтобы удовлетворять желания мужчин? – высокомерно спросил он. – Звучит примитивно.
Тётя Адалия смутилась.
– Разумеется нет!
– Но вы утверждаете обратное. И на том настаивает Библия, ведая о сотворении сперва Адама и только потом Евы.
Вмешался дядя Джузеппе.
– Сынок, подобные разговоры портят ужин...
– Я его не начинал, – спокойно продолжал гость, не снимаю с лица ядовитую усмешку, – я всего навсего сказал, что ужин был отменным, без намёка на вытекающие.
Все как-то приметно оживились, в особенности Антонио поменялся в лице. Благородный крупный нос через широкие ноздри шумно выдыхал воздух. Черные глаза блестели, создавая своим блеском конкуренцию густой копне вьющихся до плеч волос. Доротея медленно пережёвывала мясо, смотря то на гостя, то на тётю, и выглядела шаблоном женственности – ей хотелось подражать. Она располагала к себе не только красотой и округлыми формами, правильно подчеркнутыми шелковым смарагдовым платьем – в её характере утвердились покладистость и манеры, достойные светского общества, что, на мой взгляд, и завоевало сердце Антонио. Сам же итальянец по натуре прослыл неуступчивым и вспыльчивым человеком. Его разозлила прямолинейность гостя. Обращаясь к нему, Антонио взял голосом высокую тональность.
– В Италии никто не ущемляет права женщины. А ваши слова – дискриминация!
Каждое сказанное слово он гневно цедил сквозь зубы и сильнее сжимал в руке вилку. Было удивительно наблюдать, как в присутствии матери Антонио впервые встрял в разговор. Такое поведение расценивалось, как непристойное, но он уже не думал об этом.
Усмехнувшись, гость воззрел на Антонио с брезгливым презрением.
– Полагаю, именно в условиях полного равенства ваша жена целый вечер молчит… – сухо ответил гость. – А что касается ранее затронутой темы, то я говорю не конкретно о правах, скорее о смысле человеческой жизни.
Тётушка Адалия стала темнее тучи. Назревающие распри портили святость вечернего ужина, но горячность итальянского народа ни с чем несравнима! Причём удивляла не только дюжая эмоциональность, но и построение самой беседы. С ранних детских лет меня воспитывал дядя Джузеппе на юге Исландии, что способствовало формированию иного взгляда на ведение диалога. Но нельзя не восхищаться столь рьяной демонстрацией чувств! В тот момент они виделись воинами на поле битвы, где повышенные тона и крик использовались, как верный способ устрашить соперника и заставить его обратиться в бегство.
– Да что ты знаешь о смысле человеческой жизни? – Антонио подскочил, бросая вилку на стол.
Я и Доротея встрепенулись от неожиданности, но гость оставался покойным.
– Нельзя знать наверняка, – мирно рассуждал он. – Можно располагать мнением и свято верить в его подлинность. Но нет точного мерила, дабы превратить мысли в неизменное заключение.
Широкая улыбка гостя стала более приторной. Смотреть на неё было невыносимо! Дядя Джузеппе нахмурил лоб. Характер у него был мягкий и терпеливый, но подобные выходки стерпеть было невозможно.
– Хватит с меня неуважения, юноша! – грозно проговорил дядя, вставая из-за стола. – Наша семья гостеприимна, но таким гостям мы больше не рады.
Гость посерьезнел.
– Вы правы. Подобные вечера – пустая трата времени. Чао!
Он встал, отвесив небрежный поклон головой, взял шляпу и поспешно удалился. Когда дверь хлопнула, тётушка побелела до смерти.
– Мама, вам плохо? – вскричал Антонио.
Он живо подскочил к матери; следом кинулась Доротея, участливо взяв её за руку, и дядя Джузеппе. Тётя тяжело и поверхностно дышала.
– Белла, скорее принеси воды! – скомандовал Антонио.
Я быстро исполнила просьбу, и тут же с кухни выскочила перепуганная Тереза. Крупные глаза её были на выкате.
 – Ада, что с тобой?!
Тетя Адалия не могла говорить. Пересохшие губы слегка дрожали. Она устало бегала глазами по столу. Антонио припал губами к чахлой руке матери, и в его черных глазах отражались страх и подлинное волнение. Доротея поднесла стакан воды к устам тети, но она только открывала рот, как рыба, не сделав ни глотка.
 – Расступитесь! – приказал дядя Джузеппе.
Он подхватил тетю на руки и унес наверх. Антонио пустился за ним, переступая по три ступени лестницы. Доротея захватила холодной воды и тоже поднялась. Пока Тереза побежала за врачом, я металась из угла в угол в гостиной. Вся эта суматоха случилась так внезапно, что времени размышлять над случаем не было. Я была охвачена паническим переживанием за тетю. Она обладала крепким здоровьем, болела редко, да и то простудой в лёгкой форме. Но, учитывая преклонность её лет, всякое могло случиться.
Прошло несколько часов; врач ушёл, и я поднялась к тёте в спальню. Накрытая простыней она отдыхала на кровати, а её неподвижные руки лежали по швам. Печальные серые глаза были открыты, устало и медленно моргая. Чопорность изрядно въелась в её бледное, точно снег, лицо.
– Тётушка, я вас не потревожу?
– Входи, – чуть слышно ответила она, – мне уже лучше.
Разговор с тётей всегда давался мне нелегко. Я тщательно подбирала слова, боясь сказать лишнего, и заслужить тем самым её немилость. А в тот вечер вдобавок мне не хотелось навредить её состоянию.
– Вы нас так напугали… – осторожно сказала я.
– В моем возрасте возможно и не такое, caro! Агостина предупреждала, что позвать его сюда будет нелепой ошибкой. Видит пресвятая Мадонна, я лишь старалась ему угодить!
По щекам тёти Адалии заструились слезы. Она осушила их простыней, но они текли снова и снова. Поднимаясь к ней, я не собиралась затрагивать имя неизвестного гостя, чтобы не принести ей нового волнения. Но тётя заговорила о нем первой, и потому я нашла в себе смелость осведомиться, кем был тот человек, что приходил на ужин. Отвечая, тётя отрешенно уставилась в сторону.
– Если кто-нибудь хотя бы раз в жизни видел, как выглядит зло, то непременно скажет, что этим злом был Джеймс Кемелли!
Описав события того сентябрьского дня, пожалуй, следовало бы поставить точку в тайне дьявольского прозвища. Вполне понятно, откуда берут корни ненавистные кривотолки. Хотя, увидев Джеймса Кемелли таким, каким он сидел за столом, во мне поселилось разочарование. Ведь я искренне поддалась фантазии, воображая на его месте редкостного красавца, покорителя сердец посредством обаятельных жестов и мимики.
Но Джеймс Кемелли был отнюдь не таким. Я не созерцала в нём невероятного обаяния, красивых глаз или необычайной выправки. У него был длинный острый нос, прямой, как линейка. Русые пушистые волосы слегка кучерявились возле лба и темени, а на висках были короче и прямее. Глаза неузкие, некрупные, ясные и внушительные. Выбритый подбородок не смотрелся выбритым: темные вкрапления выглядывали из-под светлой матовой кожи. Фигура высокая, жилистая в меру, в меру упитанная. С виду он производил впечатление заурядного адвоката или поверенного в дела зажиточного сэра. Тогда я начала сомневаться, что Джеймс Кемелли вообще может кому-либо понравиться. Но дальнейшее развитие событий в доме Гвидиче опровергло мои домыслы.
Прежде, чем изложить ту странную роковую историю, предлагаю вернуться в день неудачного ужина. Я любила размышлять, когда никто не мешал; когда тишина – главный союзник, а голову не засоряет бремя посторонних мыслей. С той целью я вышла на улицу во двор. Кровавый закат терялся в тропах обихоженной плантации, бросая последние лучи солнечной благодати, как прощальные объятия, а размазанные по небу облака светились тёмным золотом. Подвязанные кусты винограда, все как один: бравые солдаты одной шеренги, еле слышно перешептывались листьями. На изумрудных холмах стелилась ровная, душистая трава; а кустарники и низкорослые деревья, завершая южный этюд, украшали шапками покатые поляны.
Природное великолепие Италии ни с чем несравнимо! Божественное благословение пролилось на землю богатыми холмами, историческими руинами, непревзойденными фонтанами, виллами и бесподобными соборами. Их живая, завораживающая красота впитывается душой и оставляет в ней восторженную благодарность неземной силе за создание этой красоты. Не зря именно здесь родились величайшие гении всех времен, а также многие направления искусства и литературы. Эта невероятная, тонкая чувственность природы вдохновляет!
Восхищаясь элизиумом на земле, я села на скамью у деревянной изгороди. Но чей-то приятный голос не дал мне насладиться уходящим днем в безмолвии.
– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.
Я повернула голову в сторону голоса. В шаге от меня находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды дома Кемелли, и бесшумно подошёл.
– О чём вы говорите? – сконфуженно спросила я.
– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.
Я густо покраснела. Люди, знавшие о моей хромоте, с которой родилась, старались всячески меня жалеть. Та жалость, скорее всего, поднималась из недра более высоких чувств, и большая часть планеты считает сопереживание проявлением сердоболия и высокой нравственности. Но я мало верила жалости; ибо все известные мне случаи сострадания служат ярким примером бесчестности этих людей перед обществом и самими собой. Вместо того, чтобы оказать надлежащую помощь, люди сострадают издалека, в мыслях; словом, но не делом.
Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. А Джеймс Кемелли присел на другой конец скамьи, продолжая речь.
– Подобное волнение и пристрастие к мелочам мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего!
– По-вашему, лучше ходить бесчувственным грубияном и плевать людям в души?
Джеймс усмехнулся.
– Пожалуй, вы намекаете на меня… Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы лорд, завтра нищий. Добро и зло – понятия относительные.
В кой-то степени я была согласна с Джеймсом Кемелли. Увлекаясь чтением газеты «Churchill», мне часто попадаются строчки читательской критики, и чаще всего она порочащая. Это наталкивало на мысль о людской зависти. Вместо того, чтобы с наслаждением принимать труды Андреа Лессо – известного философа итальянской современности,  раскрывающего истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на их тонкость и мудрость, ища недостатки. И то выходит у них, не скажу что без труда, но всё же выходит. Казалось, они с нетерпением ждут выхода свежей статьи философа для того, чтобы вновь пролить на неё свет своего невежества неучтивой рецензией.
Но я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли, считая своим долгом отстоять права человечества перед лицом предвзятости.
– Вздор! Очевидно, вы плаваете на поверхности.
– Не спорю, а вы слишком глубоко мыслите, – улыбаясь, Джеймс проникновенно взглянул на меня. – Как по-вашему, Микеланджело был хорошим человеком?
– Разве я могу судить Микеланджело? Где я, и где он? Он выдающийся гений! Ему не было равных в искусстве скульпторы, и по сей день его место на пьедестале никому не удалось занять.
– Безусловно, искусство его красит, как и он искусство. Но красят ли его методы достижения апогея? Всем известно, что Микеланджело делал скульптуры людей, причём точность деталей тела доведена до совершенства. Но это стало возможным только благодаря работы с мертвыми телами. Прежде, чем возводить скульптуру, он дотошно капался в трупах, тем самым оскверняя память об усопших.
– Микеланджело – победитель, над победителями суд не вершат, – немного помолчав, я прибавила. – Стало быть, вы считаете его недостойным?
– Я не думал об этом в буквальном смысле. Вас занимают мнения, меня – только противоречия.
Он замолчал. В ту минуту я не видела в нём отродья тартара, образ которого так сильно прилип к Джеймсу Кемелли. Он походил на увлеченного мыслителя в процессе поиска ответов на бесконечные вопросы. Намереваясь изменить течение разговора на инцидент в доме Гвидиче, я рассуждала бесцеремонно.
– Итак, вам безразличны люди, мнения, добро и зло. Тогда зачем вы явились на ужин, куда идти не желали?
Джеймс пристально поглядел вдаль.
– Увы, помимо личных желаний есть сила, над которой пока я не властен.
 – И что это за сила?
Лицо Джеймса исказилось – ему стал неприятен разговор. Вставая, он сухо сказал.
– Желаю, чтоб этой ночью вы спали. Без чувств и мыслей.
– Ничего ужасней я не слышала! Разве в Лондоне не принято желать доброй ночи? Или вам в тягость соблюдать даже эту формальность?
– Добро и зло – понятия относительные…
Не глядя мне в глаза, он приподнял шляпу и спешно удалился.


4
Два дня не видела я Джеймса Кемелли и семью Медичи. Погода ухудшилась. Тучи затянули небо, и назревал дождь. Ненастье сказывалось на моей хромой ноге, потому я долго не могла предаться забвению. В доме воцарилась тишина – спали все, кроме меня. Не сумев победить бессонницу, во второй половине ночи я спустилась на веранду. Воздух был свежим и теплым. Ночь возлежала на холмах, и лишь тусклые фонари выполняли роль посланников дневного света, не отдавая землю царству тьмы. Мой взгляд жадно блуждал по плантации. Чинные виноградники сонно дремали, и вдруг посреди ровных кустов мелькнула тень. Я вгляделась в полумрак – тень была человеческая. Легким парением она скользила от ряда к ряду и периодически оборачивалась назад. Моё тело бросило в жар, и первой идеей, пришедшей в голову, было разбудить дядю Джузеппе, чтобы тот задержал вора. Но опасность миновала нашу плантацию: тень метнулась к дому Кемелли и, остановившись, стала озираться по сторонам. По чёрному длинному одеянию, скорее всего платью, я поняла, что это женщина. Лица было не разглядеть: до самых глаз она прикрывалась чем-то похожим на чадру. Убедившись в отсутствии людей, она повернулась к дому и сразу исчезла на темной веранде.
Я была обескуражена. Кому понадобилось ночью идти в дом того, чьё имя не произносят вслух? Сперва возникло предположение, что это могла быть Тереза. Но та не стала бы прятаться, да и фигуру Терезы ни с чем не перепутаешь. Потому эту версию я опровергла, и тогда мне вспомнилось, что в доме живёт Уильям Кемелли, которого ещё не видела. Будучи вдовцом, он вполне мог обзавестись любовницей… В догадках я вернулась в спальню.
На следующий день мы завтракали у Медичи. Глава семьи, Адриано Медичи, – человек неприметного роста с густыми смоляными усами, хитрым взглядом и слишком шумный, говорил, не переставая, и потому составил прекрасную партию дядюшке Джузеппе. Дети Антонио, похожие на него от волос до кончика носа, вели себя неприлично: носились по дому, кричали, хватали грязными руками со стола булочки. Старшины семейств глядели на них снисходительно, а Доротея, преисполненная спокойствием, терпеливо улыбалась при взгляде на них. Признаться, более тихой и смиренной жены здесь я не встречала!
 Каприс, на удивление, была молчаливой и более дерганной, чем обычно. Её руки дрожали, и это сильно бросалось в глаза. Она вертела в руках салфетку, поочерёдно столовые приборы, и то и дело поправляла лёгкий палантин на шее. К чему она укуталась в него – было непонятно. Солнце разогрело с утра, и духота изнуряла и без дополнительного слоя одежды. За столом не сидела Летиция, и я осведомилась у Каприс, где она.
 – Ей не здоровится. К обеду будет.
Разговаривать Каприс была не настроена.
После завтрака, когда мужчины уединились, раскуривая самокрутки на улице, а женщины и дети отправились дышать воздухом плантаций, я решила проведать Летицию.
Трехэтажный дом Медичи мало отличался от дома Гвидиче. Белые потолки были высокими и точно куполом давили на плечи, а выбеленные стены добавляли просторным комнатам немалого света. Здесь также присутствовали изыски декора, помпезные вазы, ковры, репродукции картин эпохи Возрождения и всякая подобная мелочь, способная внести уюта в серые стены. Комната Летиции располагалась на втором этаже. Окна выходили во двор, тесно граничащий с верандой дома Кемелли. Я постучала в дверь – никто не ответил; я повторилась, и тихий, слегка хрипловатый голос разрешил мне войти. Я отворила дверь и увидела, как Летиция лежит на кровати ничком в подушку; руки вцепились в неё безжалостной хваткой. Белокурые нечёсанные волосы небрежно прикрывали плечи, а согнутые ноги скрадывала длинная сорочка.
– Ты заболела, Летти?
Ответом мне послужили громкие внезапные рыдания. Недоумевая, я подскочила к ней и пала на колени.
– Что с тобой?
– Я ненавижу её! Она специально это сделала!
– О ком ты? И что она сделала?
Летиция зарыдала ещё хлеще, стискивая подушку пальцами. Я была растеряна. Моя склонность к состраданию никуда не годилась, но в тот момент я искренне прониклась к Летиции и стала гладить её по волосам, понимая, что ей необходимо время успокоиться. Я выжидала. Рыдания не прекращались несколько минут, после чего Летиция присела и повернулась ко мне лицом. Её стройное тело как прежде передёргивалось – некогда уравновешенная девушка больше не выглядела таковой. Опухшие от слёз веки демонстрировали фиолетовые прожилки, благодаря которым узкие красные глаза имели лихорадочный вид, а круги под ними напоминали тёмные колодцы. В ту минуту никто б не нашёл в ней сходства с шедевром Рафаэля. Она страдала поистине нечеловеческой болью.
– Каприс уничтожила меня, – жалобно лепетала Летиция. – Прошлую ночь она провела с ним!
Я вспыхнула щеками, понимая, что обсуждение перетекает в устье тайных отношений между женщиной и мужчиной, которые ранее я ни с кем не затрагивала. Но мне удалось взять себя в руки.
– С кем с ним?
– С Джеймсом Кемелли конечно!
Она продолжала всхлипывать, уронив глаза на руки, перебирающие сорочку. Вероятно, откровенные подробности тоже вгоняли её в краску, но её лицо и без того пылало красными пятнами, чтобы выдавать стыд. Она говорила ломанным, срывающимся голосом, и каждое изречение заставляло её свежую рану на сердце кровоточить.
– Не может быть! – успокаивала я. – Каприс, верно, шутила или намерена тебя подразнить.
– Нет! Вчера она отправила ему письмо, предлагая встречу, но не простую встречу…
Измученные слезами глаза Летиции переполняла влага.
– Откуда тебе известно о письме?
– Она хвасталась, что написала Джеймсу, а потом дала почитать его ответ.
Летиция подняла подушку и протянула мне конверт, весь помятый и влажный от слез. Я взглянула ей в глаза, выражая сомнение и нерешительность. Читать чужие письма – дурной тон, но любопытство затуманивало рассудок. Мне представилось, что там обнаружится хоть малая доля романтизма, которую, возможно, Джеймс Кемелли прячет от посторонних глаз. Эта мысль подкупила меня, и я, вскрыв конверт, прочла.

«В полночь приходи на веранду. Я спущусь.
Джеймс Кемелли. »


Не обнаружив любовного признания, я испытала искреннее разочарование.
– Теперь ты убедилась?! – Летиция снова залилась слезами. – Боже! Как мне это пережить?!
В письме и не пахло романтикой, которую я жаждала там отыскать. Но оно даровало мне способ утешить Летицию, ибо ранее я не знала, как лучше это сделать.
– Так ведь здесь нет ничего такого, что указывало бы на его любовь к Каприс или на то, о чем подозреваешь ты. Смею предположить, они всего лишь совершили прогулку вместе.
– Нет, Белла! Я застала её в спальне. Она одела чёрное платье и спустилась во двор, а вернулась только на рассвете. Эту злосчастную ночь они провели вместе!
Рыдая с новой силой, Летиция бросилась лицом в подушку. Я была удивлена тем, что тень женщины, увиденная мной ночью, принадлежала Каприс, и, как выяснилось, любовницей обзавелся не Уильям Кемелли, а его сын…
При всем своем изрядном потрясении, вызванном отнюдь неблагородными поступками Джеймса, полного интереса к нему я не потеряла. Мне хотелось разобраться, что обе сестры разглядели в нём такого, чего не увидела я. И почему Каприс скрывала шею за материей палантина?


5
Вечером мы прогуливались на холмах. Угнетающая духота парила над землёй, создавая климат пустынного зноя. Тётя Адалия полностью оправилась от того неприятного ужина и неустанно чирикала бог весть о чём с Агостиной Медичи. Они шли быстрым шагом, словно торопились навстречу заветным мечтам, и ввиду своей хромоты я не поспевала за ними. Бросив затею их догнать, я живо вертела головой, осматривая усадьбу. На безоблачном небе догуливало заходящее солнце, укутываясь в рубиновые оттенки, а холмистые поляны, ковром сбегающие с горизонта к плантациям, неистово умиляли взор.
Меня ослепляло упоение Италией! На её бесконечных холмах; узких улочках города; в шумной суете Риме, забывшем о войне, так долго терзавшей народ, я чувствовала себя чужестранкой. И в то же время переживала безудержную любовь к Италии, зная, что в моей крови течёт спокойствие итальянских вершин и буйство горных рек; зная, что именно Италия – моя единственная Родина и Родина всех тех, кто мне дорог; зная, что нигде не обрету большего покоя, чем на плантациях, дарующих щедрые плоды возделанных земель. Та любовь жила в самых отдаленных уголках моего хладнокровного сердца, и всякий раз, возвращаясь сюда, она, точно Христово воскресение, поднималась всё выше и дарила мне радость и успокоение.
Опьяненная тем чувством, я не сразу различила позади себя топот скачущей лошади, а, когда всё же ясность вернулась к моим мыслям – я оглянулась и увидела Джеймса Кемелли. Стегая лошадь, он стремительно направлялся ко мне.
– Вы не силитесь скрывать хромоту, – мягко отозвался он, приблизившись, – так намного лучше!
Меня злило повышенное внимание к моему увечью. Было бы куда полезней, если б о нем помнили Агостина и тётя Адалия, тогда бы не плелась я позади и сумела избежать того разговора. Пожалуй, Кемелли был единственным человеком, которого занимали чужие беды.
– С вашей стороны весьма странно заметить это и не заметить противоречия самому себе, – с улыбкой съязвила я.
Приторное лицо Джеймса выдавало заинтересованность. Он благородно сдерживал поводья, пока лошадь резво перебирала копытами, шагая вперед-назад.
– Продолжайте.
– Вы утверждали недавно, что не видите смысла в мелочах. А сами только и делаете, что ищите их в окружающем мире.
– Ничего подобного. Я попросту положил начало беседе, которая не имела бы и минуты развития, скажи я о чудесной погоде вместо вашей хромой ноги.
Слегка обескураженная его речью, я замолчала. Джеймс спрыгнул на землю и взял поводья в руки. Мне вспомнились ярые возмущения Терезы в адрес лошади. Это был вороной конь фризской породы, достойный восхищения. Струясь черным гладким шелком, ровная шерстка отливала на солнце блеском, а густая волнистая грива и такой же густой хвост едва не касались земли. Он был бесподобен! Если не считать бельма на чёрном глазу.
– Не хотите прокатиться?
– Как вы себе это представляете? Мне порой ходить сложно, не то что скакать на лошади.
Джеймс издал тихий смешок.
– Леонардо да Винчи страдал дисплексией, но это не помешало ему написать «Джоконду».
Размышляя над словами Джеймса, я посмотрела вперед, где за ближайшим холмом скрылись тётя Адалия и синьора Агостина. Мной обуревало желание воспользоваться предложением Кемелли, но угадывая, как отнесутся обе семьи к моей дружбе с отродьем преисподней, не говоря уже о Летиции, изнемогающей от любви к Джеймсу, я сочла нужным отказать своим желаниям.
– Пожалуй, вы назовёте меня безвольной, но я не Леонардо да Винчи…
Уголки его бескровного рта медленно поползли вверх: отвратительная гримаса насмешки на лице Джеймса Кемелли несопоставима ни с чем!
– Очень зря, – сказал он и, подскочив на лошадь, вскоре затерялся за горизонтом.
Я вспомнила о Каприс. Её демонстративное рвение насолить сестре пугало жестокостью проявления. Она обходилась с Летицией, как сварливая вредная хозяйка, не желающая считаться с правами прислуги. В ней не было тяги к искусству, наукам или поэзии, которая практически всем прививалась с детства. Отсутствовало в ней и стремление к независимости положения. Совсем наоборот – она томилась ожиданием момента, когда какой-нибудь франт попросит её руки; она с головой окунется в почётные круга светского общества и будет устраивать званные обеды. Стараясь убедить всех вокруг какой достопочтенной и заботливой матерью станет, она с экспансивностью няни кидалась к детям Доротеи. Но, видя, как те обременены её присутствием, заливалась с досады пунцовой краской.
– Как же дурно воспитаны эти детёныши! – негодовала Каприс на Лукрецию и Орландо. – Лишены усидчивости и хороших манер. И кому они будут нужны при таком воспитании?
Она забывала, что сама росла вздорной бесшабашной девицей, и мало что изменилось по достижении совершеннолетия. Она всегда старалась привлечь к себе внимание окружения, кипятясь от ревностного самолюбия, когда внимания удостаивали Летицию, которая отнюдь – была целомудренной и застенчивой девушкой; и вспышки гнева, не свойственные её нраву, отражали степень небывалых чувств к Джеймсу Кемелли. Возможно, это была первая невинная любовь, ради которой часто подумывают расстаться с жизнью, но спустя годы подобные мысли выглядят смехотворными и детскими. Я полагала, что вскоре Летицию отпустят чары духовной любви… Меня мучил вопрос, почему Джеймс не ответил Летиции взаимностью или на худой конец не подарил ей один из своих холодных ответов в коротком письме? Почему написал Каприс, если со стороны Летиция располагала большими достоинствами? Мужские начала также темны для женских, как яркий солнечный свет для незрячего путника. Их зарево ощутимо, но непредсказуемо; их можно принять, но не постичь силой женского представления.
Однако, ещё большей интригой веяло от поведения Каприс за столом у Медичи. Она была сама не своя, закрывая на тысячу замков некую тайну, известную только ей, и тот страх, что о тайне прознают все на свете, испепелял её существо. Она не снимала палантин ни дома, ни на улице, когда выходила на прогулки. Мои домыслы становились один кошмарнее другого, но правда оказалась страшнее всех моих предположений…


6
Со второй половины дня и до позднего вечера семья Гвидиче собирала виноград на плантации. Закончив полевые работы, я расположилась с Терезой на веранде. Теплый день подходил к завершению, и отсутствие духоты приносило наслаждение.
– А ты давно служишь дому Кемелли? – спросила я Терезу, которая отбирала виноград на выделку вина.
– Давно, caro. Я помню Джеймса ещё мальчишкой, – Тереза мечтательно обнажила зубы. – Он был озорным и непослушным. Тянул у отца табак из табакерки, всё ломал и топтал палисадники. Я всегда говорила, Уильям был слишком строг с ним, вот Джеймс и стал таким, каким его свет видит. Ты уже слышала, как Джеймс играет на скрипке?
– Нет, а он играет?
Тереза издала удивленный возглас восхищения.
– О! Ничего подобного мои уши никогда не слышали! Он делает это утром, на рассвете, когда синьор Уильям уезжает по делам.
– Но почему? Отец против музыки?
– Разумеется. Уильям – уважаемый адвокат в Лондоне, считает, что заниматься такой чепухой ему не по статусу. К тому же он готовится передать дела сыну, потому Джеймс работает в его прославленной конторе адвокатом. Как мне кажется, там у моего бедного мальчика ничего не клеится.
– С чего ты взяла?
– Уильям недоволен им, – Тереза поджала наливные губы. – Бедный мальчишка! Ах, как бесподобно он владеет скрипкой!
Изумленная до крайности, я задумалась. По натуре своей Джеймс Кемелли был бесчувственным и грубым, тогда как в музыке без патетичности чувств не обойтись. Мне было трудно представить его в роли сентиментальности, зато он располагал всеми необходимыми умениями для практики адвоката, учитывая, как авторитарно он способен опровергать и запутать человека даже в его собственном мнении.
Услышав об Уильяме Кемелли, особенно о характерной для него строгости, мне не терпелось посмотреть на него своими глазами. Вскоре та встреча состоялась, причём в нелепой, порочащей обстановке. Но сперва хочу вернуться несколькими часами позже после разговора с Терезой.
Гуляя перед сном на холме в одиночку, я увидела Летицию и вздумала её нагнать. Сделать это оказалось не просто. Я окликала её, но Летиция шла и шла, всё быстрее, спотыкаясь на ровной тропинке и едва не падая.
– Летиция, подожди!
Мне пришлось приложить великие усилия, чтобы сократить расстояние между нами. Когда я всё же поравнялась с ней – облик Летиции меня поразил. Её бледное, без кровинки лицо рисовало непобедимый испуг, а в глазах пробегала та же тень несокрушимого страха.
– Что с тобой? Ты больна?
– Белла, это ужасно! Я не знаю, как теперь жить… Я безжалостно растоптана! Мне хочется умереть!
– Но что случилось?
Летицию качнуло в сторону. Я схватила ее за плечо, уберегая от падения.
– Пойдём, я отведу тебя домой.
– Нет! – вскричала Летиция, – только не домой! Давай останемся здесь!
Растерянность моя набирала обороты.
 – Ну хорошо, давай присядем. Ты едва на ногах держишься!
Я помогла ей сесть на траву, расправляя подол её юбки, и села рядом. Ладони Летиции были мертвецки холодными.
 – Не знаю, как можно рассказать о таком… Но Каприс рассказала, причём во всех унизительных подробностях!
 Предположение, что речь пойдет о Джеймсе, оказалось пророческим. Стараясь держаться покойной, я спросила.
– Может, тогда и не стоит рассказывать? Забудь об этом и всё.
– Нет, я не могу держать всё в себе! – Летиция помолчала минуту-другую; пока я глазами бегала по её мраморному умалишенному лицу, она смотрела вниз. – Он истязал её той ночью... Она прикрывает шею платком, чтобы родители не догадались!
Я обомлела и некоторое время сидела неподвижно, глядя перед собой. Зарожденные мысли имели слишком расплывчатые догадки случившегося. Возжелав развеять чёрный туман кошмарных картин, я совладала с собой.
– Что значит истязал? Он её избил?
– Не совсем так… – голос Летиции задрожал, а в глазах появилось отчаяние. – Он делал это во время…
Летиция не сумела договорить и, закрыв багровое от стыда лицо трясущимися руками, горько заплакала.
– Он настоящее чудовище! – во весь голос рыдала она. – Чудовище…
– Ну а почему ты плачешь? – нелепый вопрос вырвался у меня из груди немедля, нисколько не конфузя её.
– Потому что я всё равно его люблю…


7
Откровенный рассказ Летиции привел меня в исступление. Я была крайне возмущена и, не смотря на юность лет и воспитание, не старалась скрывать своих чувств. Понимая, что репутации Каприс и Летиции безвозвратно запятнаны, я видела своим долгом восстановить справедливость, будто бы разоблачение Джеймса помогло бы отмыть их честь. Потеряв контроль, я не заботилась, что подумает обо мне семья Гвидиче, увидев, как стучу в дом Кемелли; не помышляла, что скажет Летиция, прознав о визите к её возлюбленному; а уж тем более не думала, как расценит вторжение сам Джеймс. Стучала я с такой силой, что, пожалуй, нехотя задумаешься о катастрофе, постигнувшей мир. Дверь отворилась, но не рукой Терезы, для которой была уготована речь: «Где этот мерзавец? Твой милый мальчик, его растерзать мало!»; а рукой самого Джеймса Кемелли. Он безмятежно улыбался.
– Я рад вам. Входите!
– Не надо со мной любезничать!
Кемелли вкрадчиво оглядел меня, но лояльная улыбка не исчезла с его бледно-розовых губ.
– Что ж, так даже лучше. Что вам угодно?
– Как вы могли так поступить с Каприс?! – моя интонация звучала утвердительно. – Вы чудовище! К сожалению, я не сумею поколотить вас, но это сможет сделать Адриано Медичи!
Джеймс расхохотался искренним, неподражаемым смехом, точно я выдала отборную шутку. Его хладнокровие уязвляло мою добродетель. Казалось, он был готов к любой нападке.
– Вы ещё совсем дитя, чтобы лезть в это дело.
– Посмотрим, хватит ли вам смелости дерзить, когда всем станет известно, что Джеймс Кемелли сделал с бедной девушкой!
– Как видите, мне-то всё равно, – сухо обронил он, – ибо до сих пор мы беседуем на улице, а не в доме, где никого нет. Но бедным рабам чужого мнения придется отдуваться перед светом благодаря вам.
Он был прав. Разбирательство о непристойном случае на улице могло скомпрометировать нечаянных свидетелей на сплетни, и я, оттолкнув его рукой, зашла в дом.
В отличии от внутреннего убранства итальянских домиков здесь царила роскошь английских стилей. Я затрудняюсь до конца определить, что это был за стиль. Должно быть колониальный. Но спектр цветов был сдержанным, приглушенным, несколько мрачным, потому в огромных апартаментах присутствовал полумрак, который не имел отношения к вечернему времени суток. Посредине гостиной находился круглый стол из тёмного дерева, а вокруг него расставлены кресла, обитые дорогой тканью, с вычурными ножками. Стол прикрывала кружевная скатерть, где поблескивал чайный сервиз, графин с вином и чистые бокалы, а в вазе благоухали полевые цветы. Начиная лестницей, ведущей на второй этаж, заканчивая входной дверью, на полу возлежал ярко - пурпурный индийский ковёр. Стену украшали художественные работы Рембрандта и Рафаэля Санти, а также массивные часы в духе английских традиций – деликатный вкус хозяина дома явно не знавал конкуренции.
Я повернулась лицом к Джеймсу, стараясь вложить в силу взгляда как можно больше устрашающей авторитетности.
– Это омерзительно! То, что вы позволили себе, не должно оставаться безнаказанным!
Продолжая ухмыляться, Джеймс направился к столику, налил красного вина и лениво устроился в кресле.
– Что так смутило вас?
– Вы истязали Каприс!
– Нет.
– Вы её били!
– Нет.
Я начинала терять терпение.
 – Она обо всем доложила. Как по-вашему, кому больше веры: вам или ей?
Джеймс отпил из бокала и, с равнодушной грациозностью перебирая его в руке, следил, как вино, точно багровая кровь, медленной волной скользит по хрустальным стенкам. Он отчужденно прищурился, словно в голову проникло осознание того, чем тяготился обремененный разум, и до боли безразличным тоном сказал.
– Смотря, кто возьмется верить.
– Опять вы пытаетесь меня запутать! На этот раз не выйдет!
Мои жалкие угрозы никак не трогали его – Кемелли оставался безучастным и непринужденным. Он снова приложился к бокалу, а затем, ловко вскочив с кресла, вернул его на стол и достал трубку. Набив её до отказа, он закурил и размеренным шагом направился к стене, где висели часы.
 – Время… – говоря монотонно, он остановился возле них, слегка запрокинув голову. – Оно коварно, согласитесь? Репутация его сомнительна. Время обвиняют в многочисленных убийствах, но те обвинители забывают, что благодаря определенному времени происходит и рождение, без которого не было бы убийства, – он затянулся трубкой и продолжил на выдохе. – Вы правда считаете, что обсуждать с вами столь взрослые темы будет правильным?
Я покраснела. Летя сломя голову, чтобы восстановить баланс между добром и злом, я была абсолютно не готова вдаваться в подробности, но контекст о времени меня насторожил. Что он хотел этим сказать?
– Если подобные мерзости вы опишите слогом искусного прозаика, мне нечего тут делать, – брезгливо сказала я. – Так что ограничьтесь двумя словами.
Он воздержался пару секунд, по-прежнему стоя ко мне спиной.
– Я делал лишь то, что хотела она.
– Но ведь на ней следы истязаний!
– Это называется несколько иначе…
Он резко обернулся, лукаво глядя мне в глаза. Беседа была деликатной. Кемелли рассуждал беспристрастно, без амбиций, смущений, а я чувствовала себя крайне неловко и пожалела, что предалась воле исступления.
– Вы полюбили Каприс? – наконец выдавила я, пытаясь сгладить неуютную атмосферу.
– Нет.
– Тогда зачем вы согласились провести с ней ночь?
– Инстинкты. Я вам противен?
– Более чем вы сумели бы себе представить.
Джеймс хмыкнул, принимаясь мерить комнату шагами исследователя.
– В таком случае, вы презираете не меня, а природу, которая создала меня таким.
– Вы животное! – воскликнула я.
– Пусть так, – он снова приложил трубку к губам.
– Вы не думаете о чувствах других! Неужели вам никогда не бывает гадко от себя самого?
– Нет. Я принимаю всё наяву, а не в призрачной дымке ложного восприятия. Право, я не знаю о каких чувствах идёт речь! Каприс не любит меня. Она хотела получить удовольствие – она его получила. Я в ответе за то, что сделал, но не за то, каким образом вынесла в свет эту ночь Каприс.
Последние слова Джеймса заставили меня задуматься. Каприс действительно была заинтересована в том, чтобы Летиция считала Джеймса насильником. Потому приложила колоссальные усилия для убеждения сестры, не забывая обогатить события искаженным смыслом. Пожалуй, коварству завистливой женщины в природе нет равных…


8
На следующий день чуть свет в мою комнату постучали. Глубокие раздумья и сон, где Летиция падает в омут, не дали полноценно отдохнуть. Разбитой я встала с кровати и открыла дверь.
 – Белла, мне срочно нужна твоя помощь! – выдала Летиция, залетая в комнату. Её лицо рдело, а глаза переливались отчаянием. Она говорила так быстро, что была непонятна суть её просьбы. – Нужно скорее всё сделать, пока он не вернулся! Я видела, Джеймс дома, в кабинете отца. Кабинет на первом этаже, первая дверь налево. Запомнила?
Она протянула неподписанный конверт и повернула меня к шкафу, подразумевая, что мне надлежало одеться. Я вспыхнула, поворачиваясь к ней лицом.
– Объясни по порядку, Летти, чего ты от меня хочешь?
– Ради всего святого, сделай для меня эту малость! – Летиция крепко вцепилась в мои руки. – Я больше никогда тебя ни о чем не попрошу! Клянусь! Тереза сказала, Уильям собирается женить Джеймса на Каприс. Это мой последний шанс! Надо чтобы Джеймс прочел моё письмо до прихода отца. Тогда он не станет жениться на ней! Белла, не бросай меня в беде! Умоляю!
Из глаз Летиции брызнули слезы, заставившие меня наскоро совершить туалет и быстро (насколько позволяла нога) прийти к дому Кемелли. Я громко постучала несколько раз, но мне никто не отворил. И тогда я набралась дерзости тихонько войти.
В доме летала тишина; не было посторонних звуков и шагов, и стоило полагать, в доме действительно никого не было. Слева находилась дверь, где по мнению Летиции располагался кабинет старшего Кемелли и там должен находиться Джеймс. Не нарушая этикета, я постучала и спокойно вошла. Но Джеймса в комнате не оказалось. Ближе к окну располагались письменный стол с выдвижными ящиками и прилежно сложенной макулатурой и два широких кресла, под ногами персидский ковёр, сбоку закрытый шкаф – пышная обстановка этого дома не обошла стороной и эту комнату, почитающую строгость за успех решаемых здесь моментов.
Я собиралась уходить, как вдруг со стороны двери послышались чьи-то расторопные шаги. Они приближались очень быстро, и времени на раздумья оставались секунды. Я предположила, что в кабинет направляется Джеймс, что было мне на руку; но моё присутствие в чужом доме при таких обстоятельствах выглядело крайне нелепо и подозрительно. Меня охватило стыдливое волнение. Что если в кабинет поспешает сам Уильям Кемелли собственной персоной? Страшно представить, каким образом придется объясниться, почему нахожусь в кабинете без положенного разрешения хозяина. Моё сердце отчаянно металось в груди.
– Чудесная выдалась прогулка, – сказал мужской, сипловатый голос.
Не найдя лучшего убежища, я открыла шкаф (в одной стороне лежали книги, в другой – висели сюртуки) спряталась в одежде и стала наблюдать сквозь щель между закрытыми дверцами. Дверь в кабинет распахнулась; показалась статная, мужественная фигура мужчины лет пятидесяти, полностью седого, с гладкими приглаженными волосами. Черты его маленького лица были необычайно благородны. На пальцах ухоженных рук отливали блеском драгоценные перстни, в кармане – часы на цепочке, в глазу – монокль; одежда опрятна и новомодна. Это и есть Уильям Кемелли, подумалось мне, а вторым был Адриано Медичи.
Уильям обошёл стол и сел в кресло, жестом показывая на свободное место напротив.
– Благодарю, – сказал Адриано. – Уильям, так о чем ты хотел поговорить?
Синьор Кемелли достал сигареты из стола и предложил Медичи. Тот угостился одной со словами благодарности; вскоре оба пускали сизый дым, копаясь в собственных мыслях. У меня дрожали ноги. Шкаф был сделан из добротного дерева, и щелей практически не было, кроме той, что оставила. Потому воздуха становилось всё меньше; да и тот представлял собой смрад, в котором смешались духи, запахи старой одежды, пыли, и от него кружилась голова. Моей задачей было не впадать в отчаяние.
 – Дорогой друг, – чувственно сказал Уильям, стряхивая пепел. – Ты знаешь, семья Кемелли владеет плантацией десятки лет, и мы прекрасно знаем о семьях друг друга…
Адриано Медичи понимающе кивал, и Кемелли продолжал вкрадчивым, деликатным тоном.
– Да, мы уроженцы разных стран. Но на пороге современности нет смысла отделять одних от других. Насколько мне известно, ты собираешься выдать дочерей замуж, а я планирую положить конец холостяцкой жизни сына. Почему бы нам не избавиться от проблем обоюдно? Давай обручим моего сына Джеймса и твою дочь Летицию.
Поочередно потирая пальцем размашистые, черные усы, Адриано старался выглядеть деловитым, но блеск хитрых маленьких глаз выдавал его. Он слегка помедлил, отяжеляя воздух интригой своего решения. А Кемелли ждал с присущим достоинством английских джентльменов.
– Caro! Клянусь, я польщен твоим предложением. Но оно требует некоторого времени на размышление. Все-таки обе мои дочери – достойные девушки, и многие в Италии почтут за честь сродниться с нами.
Было понятно, что Медичи набивал себе цену. Но по всей видимости Уильям сразу раскусил честолюбивые помыслы гостя и сдержанно улыбнулся.
– Согласен, не зря же и я не устоял от такой выгодной сделки.
Они обменялись улыбками, как два предусмотрительных торговца, боящихся упустить удачу, чувствуя, как та ускользает у них из рук. Адриано ещё немного подумал.
– Видишь ли… – неторопливо изрёк он. – Твоё предложение смутило меня не своей внезапностью, а сутью.
– Без пояснений наш диалог обречён на провал, дорогой друг, – ответил Уильям. – Что мешает тебе согласиться на их брак?
– Пойми меня правильно, Уилл. Мои девочки имеют небольшую разницу в возрасте, тем не менее, сперва я бы хотел выдать замуж Каприс, а не Летицию.
Уильям галантно склонил голову и взглянул на собеседника смеющимися глазами.
– Понимаю, Каприс – прекрасная партия. Она красивая и бойкая. Но мне бы хотелось, чтобы жена Джеймса обладала такими качествами, как смирение и мудрость. Я ни в коем случае не хочу задеть твои отцовские чувства, но смею заверить, что Джеймс и Летиция будут счастливой четой.
Адриано помолчал, делая глубокую затяжку сигаретой. Я предположила, что ответ у него был готов тут же, но для большей важности он решил потянуть время. Уильям глядел на него тем же величественным взором, продолжая спокойно курить.
– Что ж, по рукам: Летиция так Летиция. В конце концов я устрою судьбу обеих, и не важно сейчас или несколько позже.
– Абсолютная правда.
То, как Уильям держался в переговорах, сулило ему достижение немалых побед. Для мужчины он имел довольно мягкий, красочный голос, что могло сослужить ему службу на сцене; его жесты – эталон учтивости, его мимика благородна и своевременна; галантность сочеталась в нём с королевским достоинством. Удивительно, что Джеймс не унаследовал ни одну из богатых черт любезного характера синьора Кемелли. Они докурили сигареты в гробовом молчании. Определённо, друзьями они не были, но вопреки тому выражали друг другу огромный почёт и радушие.
– Мы ждём вас завтра на обед, – вставая, сказал Медичи, – обсудим детали обручения.
Они обоюдно пожали руки, и Адриано удалился.
Пораженная открытием, что женой Джеймса станет не Каприс, а Летиция, я снова убедилась, что полагаться на слухи глупо, даже если первоисточником служила уважаемая женщина Тереза. Но не только это заставляло мою голову хаотично мыслить – у меня спирало дух от того, что Уильям откроет шкаф и обнаружит меня там. Я металась между позором и паническим отчаянием, и пока мною совершался выбор, синьор Уильям встал с места и повернулся лицом к окну. Он размышлял; на что указывали сложенные за спиной руки и непричастный взгляд. Его задумчивость не улетучилась даже, когда в кабинет живо постучали.
– Войдите.
Дверь отворилась, и показался Джеймс.
– Ты хотел меня видеть? – спросил он отца безучастным голосом.
Не оборачиваясь, Уильям жестом указал на кресло, и Джеймс повиновался.
– Ты уже не мальчик, Джеймс. Скоро тебе исполнится двадцать девять, а ты до сих пор не определился в жизни. Я не смогу жить вечно и не сумею контролировать твои действия, которые без надлежащего контроля покинут чертоги здравого смысла, что в свою очередь лишит тебя счастья. Ты бездарно ведешь контору, и, увы, наше дело под твоим руководством выроет себе могилу на загубленных возможностях. Потому я нашёл выход. Я надеюсь, семейное положение пойдёт тебе на пользу.
Уильям повернулся к сыну, вероятно, не понимая его реакции. Казалось бы, тот момент, когда решается будущее, имеет огромное значение для каждого человека. Но Джеймс оставался безучастным, словно собственная судьба виделась ему игрой, где он повинен предопределению. Он слушал внимательно, не выказывая ни взором, ни мимикой того изумленного пренебрежения, на которое рассчитывал Уильям. Лицо Джеймса отдавало тайной. Вспоминая тот день и развитие последующих событий стало многое ясно о Джеймсе Кемелли, но, сидя тогда в шкафу, я не знала, что прячется за стеной его серьезности.
Уильям плеснул в стакан воды и, сделав глоток, утер капли пота, выступившие на висках.
– Я назначил твоё обручение с дочерью Медичи, –Джеймс по-прежнему молчал, продолжая смотреть равнодушно. Уильям глядел на него свысока. – Даже не спросишь на какой из дочерей?
– Обручение назначено, – спокойно молвил Джеймс. – Разве есть разница?
Искушенный провокацией Уильям в конец рассердился. 
– Прекрати извиваться, словно уж на сковородке, делая из меня тирана! – гневно вскричал он. – Пойми уже, я хочу для тебя лучшей доли! Одиночество – незавидная участь. К тому же при таком отношении к судьбе один ты погибнешь. Что дано тебе жизнью кроме абстрактности мышления, которая только мешает жить как все нормальные люди?
– Может потому что я не считаю себя таким, как все, и преследую иные цели.
– Интересно какие? – Уильям навис телом над столом. – Только не говори, что музыка достойна почестей! Музыка – ограниченный род занятий. Принесет ли она истинное удовольствие, когда по воле злого рока, к примеру, ты лишишься слуха или зрения? Женщина – самый проверенный способ согреться ночами; и телом, и сердцем. Кому ты будешь нужен, когда превратишься в беспомощное, жалкое насекомое? Может быть, скрипка даст тебе пищу, подогреет суп или приласкает в горькие часы? Ах, прекрати эту шекспирщину!
Джеймс вызывающе посмотрел в глаза отцу.
– Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.
– Джеймс, твои сужденья легкомысленны! Нельзя прожить увлеченьями, нужно зарабатывать себе на хлеб. Я сколотил немалое состояние, но ты не получишь ни крупицы из того, если не бросишь валять дурака!
Джеймс не сводил ясных, проникновенных глаз с отца. Во взгляде Уильяма говорили твердыня и злость. Джеймс поспешно встал:
– Доброго дня, – мягко сказал он и сразу удалился.
Я припомнила слова Джеймса, сказанные им при первой встрече наедине: «Добро и зло – понятия относительные», и мне показалось, в ту самую минуту заявленного добра он отцу не желал.
Когда шаги сына стали отдаляться, Уильям тяжело вздохнул и тоже покинул кабинет.


9
Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать точный и красочный ответ. Наши беседы были мимолетны, а выводы запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности лет блуждал сам гений, было невозможно. На первый взгляд Джеймс представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. Но на самом деле это было заблуждение. Стоило лишь углубиться в биографию, знакомую единицам, и становилось понятным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. Ввиду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась многие годы. Но никакая сила невластна спасти урожай от налетевшей саранчи. Джеймс служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.
Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, начинаю забывать многие встречи, суть разговоров, а иногда не помню, куда положила свои очки для чтения или записную книжку; зато воспоминания, связанные с Джеймсом, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь. Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, а тело бил озноб от стыда возможной развязки. Но мне удалось остаться незамеченной. Я проскочила в гостиную к парадной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице. Вероятно, тогда он подумал, что я только что появилась в доме.
– Вы снова пришли читать мне нотации? – спросил он сухо. – Тогда спешу огорчить: сегодня я в ужасном расположении духа.
То было правдой: Джеймс был необычайно хмур; редкие бесформенные брови сдвинулись, а в глазах жила пустота.
– Нет, я пришла отдать вам это.
Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устало посмотрел на него, вялым движением взял послание и тут же порвал его пополам, протягивая назад его кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где располагался секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия «Времена года. Осень ». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность формулировать вопросы, пока Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.
– Вам не интересно, что там написано!? – спросила я.
– Мне всё равно.
– Даже не спросите от кого оно?
– Я не жду писем. Всё равно.
– А я скажу от кого, может, тогда вы задумаете все-таки его прочесть.
Не дожидаясь моего ответа, Джеймс открыл ящик секретера и достал стопку писем, связанную шпагатом.
– Вот, прочтите… если вам любопытно, – Джеймс небрежно швырнул её на круглый стол. – Думаю, автор у них один и тот же.
Я взглянула на верхнее письмо. На белом запечатанном конверте посередине красивым, прилежным почерком выведено: «Джеймсу Кемелли». Казалось, каждая буква обычного имени несла в себе ту безвинную прелесть любви, что переполняла душу отправителя. Когда Каприс говорила о письмах Летиции к Джеймсу, я полагала, она отправила одно, два письма – не более. Но их было порядка шестидесяти! Я подняла глаза на Джеймса. Он выглядел отчужденным, изредка касаясь указательным пальцем играющей пластины. В его глазах не было ясности и фанатизма к загадочным фразочкам, вносящим путаницы в сознание тех, кто состоял с ним в диалоге. Душа словно покинула его тело, и слова «мой бедный мальчик» из уст Терезы подошли бы как нельзя кстати. Мне не терпелось разобраться в его личности так, как это делает врач, надеясь сыскать недуг у тяжелобольного.
– Вы не вскрыли ни одного конверта? – моё изумление предельно возрастало.
– Одно вскрыл и пожалел об этом.
Наш разговор прервал стук в дверь. С каждой секундой он становился громче. Лицо Джеймса возвращало себе ровный тон повседневности, но он даже не сдвинулся с места. А неизвестный гость продолжал настойчиво тарабанить.
– Разве не слышите, в дверь стучат? – не выдержала я.
– Пускай.
Он говорил сухо, равнодушно, точно рот открывался без  его воли, а только потому, что из мозга поступали нервные импульсы. Я продолжала взывать к его совести.
– Открывать в вашем доме я не могу. Так не принято!
– Так не открывайте же.
Стук не прекращался, и спустя несколько мгновений, не выдержав, я повернулась к двери и открыла её. Не растрачиваясь на любезности, в комнату влетела Каприс, возбуждённая и румяная от досады, что ей не оказали должного внимания. Вероятно, приравнивая меня к мебели роскошной гостиной, она даже не взглянула в мою сторону и сразу метнулась к Джеймсу. Её яростное лицо обдавало ненавистью.
– Тебе сложно открыть? – взревела она.
Джеймс не потрудился поднять глаз, отвечая монотонной холодностью.
– Убирайся к дьяволу.
– Это после того что с нами было?!
Для большей убедительности Каприс громко кричала, размахивая руками. Право, женские истерики так банальны!
– После того, как я жестоко истязал тебя?
Я поняла, что Джеймс хотел отмыться от грязи сплетен Каприс, вылитой на него.
– Нам нужно поговорить, Джеймс, – Каприс замялась, вероятно вспомнив, что я нахожусь за спиной. – Белла, я попрошу тебя выйти.
– Она останется, – тем же пренебрежением ответил Джеймс. – Хочешь – говори, нет – убирайся.
Каприс была поражена, и я не менее. Стоя боком, Джеймс не заботился о манерах. Застывшая гримаса на его ехидном лице была многозначна, и рассудить её не всякий мог. Думается, Джеймс был рад случаю вдоволь потешиться; но в то же время предпочёл бы никогда в жизни не открывать дверь ни для одной из дочерей Медичи. Они забавляли его и навивали скуку.
Каприс ломала руки. Её всклочному характеру смущение было неприсуще, но тогда ей было неловко вести в открытую довольно личную беседу.
– Джеймс, ты так жесток ко мне… Умоляю, не губи! Нам ведь было так хорошо вместе. Вспомни, той ночью ты говорил, как сильно я тебе нужна; говорил, что у меня есть всё, чтобы увлечь мужчину и подчинить его себе. Но ты ошибся… я невольна перед тобой и твоим равнодушием. Прошу, сжалься! Неужели ты не видишь, как я беспомощно влюблена в тебя?
Джеймс поразмыслил с минуту.
– Вижу… что не влюблена. Твои чувства лишены искренности и напитаны ядом. Они иного характера, нежели о котором говоришь ты.
– Чушь! Я люблю тебя!
– Нет, в тебе говорит дух лидерства. Ты хочешь затмить сестру и доказать всем, что ты лучше её. А теперь уходи.
– Так ты женишься на ней? Она тебе больше по нраву? Как ты можешь так поступать со мной после того, как я отдала тебе свои честь и достоинство? Подарила тебе всё, что у меня было! Играла в твои грязные игры! А теперь ты выбросил меня, как использованную шляпу, и такой чистенький, с незапачканной репутацией пойдешь под венец с моей сестрой, сделав вид, что ничего не произошло?
Джеймс не обмолвился, хотя Каприс продолжала сыпать бессмысленными вопросами, кидаясь то к нему, то по комнате, как дикая свирепая кошка. Она была крайне уязвлена. Её лицо исказилось злобой и досадой, и, наблюдая за ней, я никак не могла взять в толк, почему Каприс заслуживала многочисленные симпатии мужчин. Должно быть, многие различали в ней пыл и красоту. Но тот пыл обладал разрушающим действием, а красота была корыстной приманкой. Как только появлялся поклонник, Каприс впускала в него жало коварных помыслов, обесточивала и забирала силу. В природе так расчётливо поступает самка богомола, уничтожая того, кто некогда был ей близок плотью. Но помимо корыстолюбия в Каприс присутствовала ещё одна утомительная особенность – её было слишком «много» во всем: в разговоре, где болтала громче всех; в действиях и взглядах, которые расточала с пристальной дотошностью охотника. Дома будто бы всё вертелось только вокруг неё, и порой казалось, старшие Медичи забывали, что у них есть ещё и младшая дочь Летиция. То, что безвозмездно прощалось Каприс – другой не сходило с рук. Летиция была довольно смиренной, чтобы оказывать неуважение к старшим, что скорее всего объяснялось проживанием на родине. Каприс в детстве перенесла тяжёлый грипп и долго лечилась в Германии. Это оказало существенное влияние на формирование пренебрежительного поведения. Порой она забывалась, что перед ней не обычная немка-горничная, а почитаемые родители, ровно как в те минуты позабылась, что непристойно столь вызывающе вести себя в доме постороннего мужчины.
Джеймс продолжил сохранять молчаливую позу. Его равнодушие удивляло. В той картине жестокого романтизма различалась нерушимая власть мужского самообладания, сковывающая льдом безразличия, а также ничтожность человеческого духа. Мы рабы чувств. И беспомощность Каприс служила наглядным примером слабости. До конца я не могла судить о водах, наполняющих её внутренний мир. Откровению со мной она поддавалась только, когда дело касалось сводной сестры. А кроме того, много ли я смыслила в любви в те годы? Но как бы не так, был ли тот случай проявлением любви или нелегкой погоней за первенство – оба варианта выглядели убого.
В конце концов Каприс сдалась.
– Женившись на ней, ты разобьешь моё сердце… – пролепетала она.
– Мне всё равно на тебя, твои чувства и твою мольбу. Проваливай к дьяволу.
Не умея достойно терпеть поражение, Каприс огляделась по сторонам и, увидев стопку писем на столе, схватила связку и швырнула на пол – это последнее, чем она могла смягчить рану ужаленного самолюбия. Джеймс повернул голову в ту минуту, когда Каприс, оттолкнув меня в сторону, вылетела из дома Кемелли, захлопнув дверь.
– Что вы об этом скажите? – спросил Джеймс, растягивая на губах таинственную улыбку.
– Это отвратительно! – воскликнула я. – Вы были непростительно грубы с Каприс.
– Я лишь вёл себя так, как позволяла она. Это дешевый спектакль, не более. Она слишком бездарна, чтобы играть талантливей.
Слова Джеймса открыли мне тогда глаза на причину его безжалостности к Каприс. Я часто задумывалась над ними в преклонном возрасте и наконец поняла, что главный кирпичик, благодаря которому строится та или иная связь между двумя людьми – это присутствие в них чувства самодостоинства. Согласно этому на подсознательном уровне оценивается положение другого человека в обществе, его самомнение, и только потом выбирается соответствующая модель поведения. Джеймс долго наблюдал за Каприс. Сама того не замечая, она потеряла к себе уважение тем, что позволяла издеваться над собой – именно так Джеймс и поступал, напоминая тем самым животный инстинкт самосохранения, благодаря которому даже самый кровожадный хищник прежде, чем кинуться на жертву, сначала изучает её, ищет слабые стороны, сопоставляет силу своей силе. Ни с одним львом не станет сражаться гиена; трусливо поджав хвост, она умчит в прерии и станет выжидать. И только когда лев ослабнет, она снова кинется в борьбу за лидерство…
– Почему вы избегаете Летицию? – вдруг спросила я.
– Прочтите одно из писем, – предложил Джеймс. – Неважно какое. Уверен, они похожи как две капли воды. Возможно, тогда ваш вопрос станет бесполезным.
Мне вспомнился дядюшка Джузеппе, который с детства прививал мне элементарные нормы; он говорил: «Нельзя читать чужих писем. Письмо обладает особыми правами, и вникать в тайный смысл послания равносильно зайти в комнату чужого дома, где хозяин дома наг.» Но Джеймс был настойчив. Неясно, зачем ему понадобилось, чтоб я познала суть его интриг, но все-таки я забрала последнее порванное письмо.
Выйдя из дома Кемелли, я застала Каприс на веранде. Она ходила взад-вперёд, покусывая пальцы. Завидев меня, она подскочила ближе и крепко обняла.
– Прости! Не знаю, что на меня нашло… Словно бес вселился! Я не хотела тебя толкать. Ты же понимаешь, я не могу обидеть…
Каприс замялась, и я не без иронии добавила.
– Калеку?
Она отстранилась, а в её круглых знойных глазах витало сострадание, от которого хотелось убежать.
– Говори. Не стесняйся! – сказала я, желая поставить её в затруднительное положение. Но получилось совсем наоборот. 
– Белла, мне правда жаль. Мы скоро выйдем замуж: я, Летиция… А тебе, наверно, очень обидно смотреть на счастье других.
Слегка оторопевшая, я старалась проникнуть в беспардонные глаза Каприс. Она смотрела придирчиво, наглым взглядом бесчестия. Она была неглупа и вполне соображала, какую боль может причинить подобными словами невольному игроку того антракта; она хотела мне отомстить за момент позора, увиденный мной.
– Ты знала, что женой Джеймса станет Летиция, а не ты, – неожиданно сказала я.
Каприс растерялась, пряча глаза. А я продолжала натиск.
– Ты соврала Летиции, что Джеймс женится на тебе, чтобы нанести ей удар, и втянула в эту бесчестную игру доброе имя Терезы.
Каприс метнула на меня гневный взгляд.
– Я не могла сидеть, сложа руки. Джеймс неровня ей! Летиция – ангел, а Джеймс – сатана. И он обязательно её погубит!
– Неправда! Ты и не думала о сестре. Тебе хотелось досадить ей, и ты выбрала самый жестокий метод. Это гнусно и подло! Прежде, чем жалеть меня, пожалей лучше себя. Физическое уродство ничто по сравнению с моральным…


10
Вечером, когда домочадцы Гвидиче разбрелись по комнатам, я спустилась вниз в столовую, чтобы прочесть письмо Летиции. Там горел свет керосиновой лампы, а за столом сидела жена Антонио – Доротея. Гладко приглаженные волосы её были зачесаны назад в солидную прическу, а плечи прикрывал большой кружевной платок. Она немного сутулилась и, вероятно, пребывала в трепетных думах, поскольку шум моих шагов не заставил её обернуться. Я прошла мимо и села рядом, а Доротея смахнула рукой слезу, бегущую по щеке, и поспешно выпрямилась.
– Дороти, что случилось? – поинтересовалась я.
– Ничего особенного. Просто услышала музыку со двора и слегка задумалась.
Она продемонстрировала улыбку: такую мягкую, безмятежную и счастливую. Но её лукавство только оживило мой интерес. Я никогда не замечала в ней неистовой грусти, а уж тем более не заставала в слезах.
Доротея была одной из тех людей, которыми нельзя ни восхищаться. Точнее не сказать: примерная мать семейства, обладающая набором отменных качеств. Встречая такого человека, сложно поверить, что перед тобой чистой воды идеал. Это сразу наталкивает на поиски порочных истоков внутри благочестивой натуры. Но в Доротее я не сыскала греховного. Она была разной в соответствии с ситуацией: нежной и целомудренной – когда возилась с детьми; любящей и доброй – с супругом; элегантной, изящной – при выходе в свет. Да и помимо аристократичного характера в ней присутствовала гармония души и тела. Её утонченную фигуру многие находили привлекательной. Она имела довольно приличные округленные формы. А красивое загорелое лицо Доротеи легко бы вписалось в эпоху Возрождения: над светло-изумрудными распахнутыми глазами парили изящные тёмные брови, и взгляд у неё был всегда томный, очень притягательный. Помнится, один приезжий художник родом из Венеции, Альфредо Риччи, так увлекся благолепием синьоры, что попросил у Антонио разрешения написать портрет Доротеи. Но Антонио только что не поколотил наглеца.
– Она будто тень Мадонны! – приговаривал Альфредо. – Bellissimo ! Я беспомощно влюблён!
Доротея всегда держалась холодно в разговоре с другими мужчинами, а воздыхателей и вовсе сторонилась. Их счастливый союз с Антонио вызывал зависть. Они никогда не ругались, что делало их брак прочным, как гранит. Всякий раз, когда они спускались вместе по лестнице, и Антонио галантно подавал руку Доротее на последней ступени, я была готова отвесить низкий поклон за невероятную теплоту, которая исходила от четы. Вокруг них витала святая любовь!
Находясь на людях, Доротея всегда следила за беседой, чтобы своевременно положению вставить меткое словцо; речь её изливалась связным плавным водопадом. Она явно избегала случаев, когда могла кого-то невольно обидеть или унизить. Но в ту злосчастную минуту она явно хотела избавиться от моего присутствия. Мы не были близки – Доротея не воспринимала меня всерьёз в силу разницы в возрасте. Ее сердце что-то мучило, что-то неистовое и мятежное, но Доротея не собиралась открыться мне.
– Ну хорошо, – мягко сказала я. – Тогда приятных снов.
Доротея встала, сильнее закутываясь в платок. Взгляд её охладел. Она посматривала за пределы столовой, где открывался вид на зеленые кустарники двора Кемелли.
– Да поможет нам святая Мадонна… – рассеяно произнесла она, уходя.
Я осталась недоумевать, глядя Доротее вслед. Налаженное годами равновесие в доме было нарушено, и то ощущалось с каждым днем всё сильнее... Вскрыв две половинки конверта, я достала надушенные листы, сложила их вместе и бегло пробежалась по строчкам.

«Дорогой Джеймс!
Я снова пишу в надежде, что Вы найдёте минутку и прочтёте вопль вашей рабы… Джеймс, Вы холодны со мной и беспощадны! Я не в силах больше сдерживать порыв рыдающего сердца. Оно бьется лишь потому, что рядом вы…
Каприс – моя сестра, и она великолепна! Если Вы любите её, как я люблю Вас – то я не посмею осудить Вас, и будьте счастливы. Но если Вы не питаете к ней никаких чувств, прошу, не женитесь на ней и не отвергайте моей любви! Иначе я просто умру…
С уважением к Вам, Летиция Медичи.»


Напыщенные слова Летиции заставили меня передернуться. Любовь украшает людей куда лучше золота; она разжигает их глаза, придавая легкость походке. Но как же отвратительно смотрится то украшение, в котором любовь лишена взаимности. Я увлеклась размышленьями. Неужели правда Летиция готова покончить с жизнью только ввиду неразделённой любви? Неужели готова отказаться от возможности наблюдать, как солнце поднимается на востоке и садится, будто король, на трон пышных красок уходящего дня: красных, пурпурных и золотых? Неужели мыслит расстаться с красотою природы; отречься от пения птиц, воодушевленных миром; от шелеста юной листвы или рокота прибоя? Неужели мыслит пройти свой путь, не познав особых даров, коими располагает лишь женщина: чудо сотворения новой жизни в её утробах и нерушимое понимание, что нет ничего прекрасней, чем счастье видеть, как родные глаза неустанно ищут тебя в толпе? Я не верила Летиции. Её поведение больше расценивалось, как способ привлечь внимание Джеймса, как вызов жалости по отношению к себе, что являлось для неё светом во тьме ночной. Я как и прежде не понимала, зачем Джеймс настоял на прочтении письма. Оно было сугубо личным, и после прочтения мне стало гадко и грустно на душе.
Пока я задумчиво водила пальцами по конверту, откуда-то из дали послышалась музыка. То была скрипка. Я потушила лампу и в кромешной темноте пересекла столовую. Прислушиваясь к звукам, я остановилась у отворенной двери, ведущей во двор. Благодаря ветру мелодия слышалась урывками, но не было сомнений, что исходила она из дома Кемелли. Мгновение я посмотрела вверх. Чистое небо напоминало сокровищницу, где вместо алмазов мерцали звезды. Луна, полная и сияющая, точно святая лампадка во славу Божью, проливалась благодатным светом на плантации и шумящие кроны деревьев на холме. Мое сердце наполнил гнетущий трепет. Но не от поэзии ночи – так всепоглощающе действовала скрипка! Душа волновалась, дрожала, металась в буйном страхе, и унять её было невозможно! Затем будоражащая патетичность сменилась тоской – той, что возвращала телесный дух на миллионы лет назад. Я не понимала, что тревожило меня. Это чувство было необъятно, от него хотелось избавиться! В тех жутких нотах пустоты различался стон не безжизненной скрипки, а стон души, утопающей в реке ненастья. Но помимо того ощущалось непоколебимое торжество. Словно от момента, когда жизнь взяла верх над смертью. Я задохнулась от избытка чувственности!


11
После того, как семья Кемелли отобедала у Медичи, синьора Агостина захворала, затаив обиду на мужа.
– Видит пресвятая Мадонна, ты точно жаждешь моей смерти! – рыдала она, обращаясь к Адриано.
Ей казалось немыслимым отдать падчерицу за посланника сатаны. Пускай в Летиции не текла кровь Агостины, но свадьбу с тем, кого ненавидят четыре близстоящие дома, не пожелаешь и врагу.
Однако, авторитарность отца семейства незыблема. Адриано Медичи, отважно жестикулируя, уверял, что лучше осведомлен о путях к безграничному счастью дочери. В нём затаились честолюбие и корысть, понимая, что для общего блага с Уильямом Кемелли можно и даже нужно иметь дело. Ему хотелось, чтоб его любимая дочь до конца своих дней ни в чем не нуждалась и обладала высоким положением в обществе, что обеспечило бы семейство Кемелли. Джеймс не был угоден Адриано, но не настолько, чтобы отказаться от такого выгодного предложения. К тому же на многих вечерах, где Джеймс показывал дурную сторону своего существа, Адриано не присутствовал. В своих рассказах Агостина значительно приукрашала хамство младшего Кемелли, и Адриано, зная это внушительное качество жены, затмевающее правду, верил ей в половину.
 Я долгое время не сталкивалась с Каприс. С того дня, как Джеймс отверг её, она, должно быть, не показывалась на улице. Летиция – отнюдь, благодарила меня за содействие и постоянно звала к себе в гости. Но я, нарочно избегая встречи с Каприс, вежливо отказывала ей. Ожидая скорейшего замужества, она была счастлива и не сильно огорчалась тем, что я перестала приходить в их дом. Её голова полностью заболела Джеймсом.
– Теперь-то он сумеет полюбить меня, – говорила Летиция, мечтательно улыбаясь.
В отличии от нее я не питала иллюзий в отношении их союза.
– Ты правда думаешь, что вы составите друг другу достойную пару?
Летиция взглянула недоверчиво, но с нежной улыбкой.
– Ну конечно! Он увидит, как велики мои чувства, и в душе его появится искра, разгорится любовное пламя и в итоге вспыхнет пожар.
– А ты не думала, что ту самую искру легко потушить, задуть, или неизвестно отчего она угаснет, так и не успев набрать должной силы?
– Как много бренной грусти в твоих мыслях, синьорина Изабелла! Уж поверь мне, я сумею стать для Джеймса прекрасной женой и опорой. Он никогда не пожалеет об этом дне!
От своего бесконечного счастья и предвкушения свадьбы Летиция не могла избавиться даже за столом в гостях. В её глазах поселился блеск радостного будущего.
– Что творится с дочкой Медичи? – спрашивала тётя Адалия Терезу. – Не будь её будущим супругом дьявол Кемелли, я бы предположила, что она влюблена. Но его нельзя полюбить!
– Ада, прошу! – махала руками Тереза. – Джеймс – чудесный мальчик, к тому же их семья благородна и очень богата. Летиция всю оставшуюся жизнь будет в достатке, что немаловажно для женщины.
Бурное обсуждение не замолкало во всём доме. Одним таким ненастным дождливым днем, сидя в комнате дяди, от безделья я занялась вышивкой, пока дядя Джузеппе листал газеты. Чтение литературы особенным образом умиротворяло его. Газеты, как правило, он всегда обрабатывал бегло, избирательно останавливаясь на европейских новостях и первооткрытиях; а книги, в особенности общепризнанную классику, превозносил, как божество. Ему приносило неуемное удовольствие разглядывать черно-белые снимки, иллюстрации на страницах прозы, а кроме того читать очень медленно и вдумчиво. Иногда я замечала, как прежде, чем открыть книгу, он нежно скользил пальцами по истерзанному переплету, обводя её взглядом со всех сторон с некой тоской и впечатлением; затем одевал очки, аккуратно поправлял их на переносице, чтобы те сидели, как влитые, и погружался в чтение. Казалось, в страхе растерять слова, написанные столбцами мелкого шрифта, он намеренно сторонился бесед во время любимого дела.
– А что вы думаете о скорой свадьбе Медичи? – спросила я у дяди, когда он закончил листать газету.
Дядя посмотрел на меня поверх одетых очков.
– Адриано слишком расчетлив, чтоб упустить такой выгодный случай. Но младший Кемелли – человек кошмарный. Несмотря на знатные корни, интеллигентности в нём на грош, – дядя многозначительно покачал головой. – Боюсь, девочка натерпится с ним горя.
– А что если она воспылает к нему искренней любовью и будет счастлива рядом с ним? – спросила я.
– В таком случае это чувство продлится недолго. Нельзя жить вечно в любви, но можно в уважении, а Джеймса почитать не за что.

Венчание Джеймса и Летиции было назначено после праздника урожая. Выходя ежедневно на веранду, я издали замечала Джеймса. С величественной осанкой он совершал прогулки на коне, внимательно осматривая плантации. В один из таких вечеров, спускаясь во двор, я нечаянно оступилась на лестнице и повредила без того хромую ногу. Врач – краснолицый тощий старичок – прибыл спустя полчаса.
– Я больше никогда не буду ходить? – отчаянно спросила я, едва врач осмотрел повреждение.
Он мельком взглянул на меня и снова на ногу.
– Это всего лишь сильнейший ушиб, синьорина! Нога будет беспокоить месяц-другой. Я порекомендую одно средство, оно поможет ненадолго снять боль.
Врач попросил дядю Джузеппе проводить его до двери. Как только они покинули комнату, я прислушалась к их тихим голосам в коридоре.
– Ну, Гуерино, как состояние Изабеллы? – осведомился дядя, находясь в крайнем переживании.
– Повторюсь, синьор Гвидиче, у нее сильнейший ушиб. Однако, в виду старого увечья спустя пару дней ей просто необходима физическая активность, иначе последствия будут плачевны.
Уныние одолело меня, и несколько дней я не вставала с кровати. Боль усиливалась, и чем меньше я двигалась, тем сильнее мучила нога. Я пала духом. Мне казалось, судьба предрешена, и до конца своих дней я обречена остаться прикованной к кровати. Моя беспомощность нагнетала стыд, и в таком скверном положении никто не приносил мне радости. Обеспокоенный моим потрясением, дядя Джузеппе горько вздыхал, когда мы вместе пили чай в моей комнате. Тереза металась, как ужаленная, чтобы успеть приготовить обед, прибрать в доме и поухаживать за мной. Тётя Адалия, Антонио и Доротея много хлопотали на плантации. Урожай созрел щедрый, и работы на поле прибавлялось, потому они заходили редко, только перед сном.
Помнится, я скрытно радовалась, когда в часы обеда ко мне не забегала Летиция, пышущая счастьем, или не заходила тётя Адалия после работ на виноградниках, чтобы с лаской в голосе сказать:
– Caro! Моё бедное дитя… Сколько горя выпало на твою долю. Сначала детское увечье, теперь этот глупый ушиб. Я схожу в церковь и попрошу Мадонну смиловаться над тобой.
Тетя Адалия сопереживала мне искренностью детей Божьих, а Тереза изливалась в пламенных речах сострадания. Порой я видела в её крупных глазах океаны слез, уничтожающие доброту моего нрава. Казалось бы, их заботливое участие в полной мере должно было льстить и приносить успокоение. Но со мной происходило обратное. Меня одолевали злость и презрение к ним за их сердечность, но в тот же час я ненавидела себя за то, что обрекла этих чудесных людей с открытыми сердцами и добрыми помыслами на страдальческие переживания. Меня раздражали их советы и рекомендации. Под гнетом неблагоприятного прогноза лекаря дядя Джузеппе уговаривал меня ходить по комнате, но я, сделав один шаг, мучилась нестерпимой болью и снова забиралась в кровать. Я теряла всякую надежду перебороть страх перед болью.
Но однажды, когда сентябрь находился в самом разгаре, свершилось нечто удивительное. Безо всякого предупреждения ко мне нагрянул Джеймс Кемелли. В столь раннее утро в доме Гвидиче хлопотала лишь Тереза, – остальные отправились в город, – никто не мог помешать ему повидать меня. Тереза проводила его в мою комнату и, сверкнув улыбкой, оставила наедине. Джеймс пребывал в великолепном расположении духа, а его ясные глаза игриво блестели.
– Я намерен научить вас кататься верхом, – непринуждённо сказал он, присаживаясь на стул. – В этой глуши нет лучшего развлечения, чем четвероногий друг, не умеющий говорить, но умеющий слушать!
– Вы, верно, наслышаны, что случилось со мной? – в моем голосе преобладало возмущение. – Я не встаю с кровати.
Джеймс глядел курьезным взглядом.
– Вздор! В таком случае я принесу вам ружье, чтоб вы покончили с жизнью.
Он явно насмехался. И я снова ощутила невозможный стыд за то, как беспомощна. Грозно взглянув на него, я скинула простыню и опустила одутловатые ноги. Боль окутала их, но моё лицо оставалось безэмоциональным. Джеймс протянул мне руку с озорной улыбкой и помог встать. Шаткой походкой я прошла не более трех футов и едва не упала – Джеймс успел подставить свое плечо, и я рукой обхватила его шею.
– Первые шаги всегда предательски трудны, – подбадривал Джеймс. – Впрочем вам это известно, не хуже других.
Я предприняла новую попытку: очередной шаг доставлял столько боли, что к глазам подступали слезы. Силясь преодолеть муку, я сжала кулаки, но справиться с собой не сумела.
– Я не могу, – простонала я, чувствуя, как огонь подкатил к щекам. – Мне лучше остаться в комнате.
Лицо Джеймса исказилось – гнев просочился в некогда располагающее лицо. В нём ни осталось ни следа дружелюбия.
– Перестаньте жалеть себя! – грозно процедил он. – Мне дико наблюдать, как сильная духом особа унижает свое достоинство самым безобразным образом. Слабости уродуют. Не поддавайтесь блажи.
Спесивая речь Джеймса подействовала, как ветер на парус тонущего корабля, который натягивает его и подгоняет в просторы морской пучины. Он словно раскрыл мне глаза, некогда смотрящие в свет, а видящие тьму. Озаряясь мыслью, что с каждым днём, проведенным в кровати, утрачиваю силу духа и потенциал ходячего человека, я расценила свои упрямство, как несуразное ребячество, заслуживающее презрения, и сделала новый шаг. Боль, разливаясь от стопы к коленям, напоминала жестокую пытку, и я сильнее стиснула зубы, чтоб не закричать. Наблюдая за мной, Джеймс угадал страдание на моем лице. Он ничего не добавил, лишь подхватил меня на руки и, выйдя из комнаты, пронес по лестнице вниз, а уже во дворе, перебирая копытами, нас ждал вороной конь Гектор. Джеймс опустил меня на ноги, и я поджала губы, чтоб не застонать от боли. Конь громко фыркал и мотал головой в нетерпении, когда хозяин взберется в седло, и они понесутся по бархатистой траве покатых долин. Возвращая себе тягу к жизни, я полной грудью вдохнула воздух свободы. Сидя взаперти, я забыла каково это, и в ту минуту ощутила себя довольно счастливой от возможности находиться вне закрытого пространства, где одно узкое, но продолговатое окно – весь окружающий тебя мир, а также от тривиальных способностей, которыми наделены люди с момента появления на свет: умения дышать, видеть и слышать – ничем незаменимых даров человечеству от всемогущей природы!
Пока я отвлеклась на раздумья, Джеймс ласково потрепал коня за гриву, и Гектор, топнув передними копытами, испустил задорное ржание.
– Вы, должно быть, относитесь к нему лучше, чем к кому бы то ни было из людей? – съязвила я, подразумевая нарядную сбрую лошади и завидную ухоженность.
Джеймс улыбнулся уголком рта, а в глазах расплескалась неприсущая ему доброта. Он помог мне взобраться в седло и взял поводья в свои руки.
– Я забрал его у старого конюха на севере Италии, – сказал Джеймс, идя медленным шагом рядом с лошадью. – Забрал за сущие гроши. Его никто не покупал долгое время, старик отчаялся и собирался избавиться от него.
– А почему его не покупали? – спросила я. – Неужели он плох?
Джеймс глядел вперёд, не поворачивая ко мне головы.
– Вы же обратили внимание, что на одном глазу у него мутное бельмо?
– Да.
– А вы бы купили лошадь с бельмом?
Я призадумалась. Фризская порода лошадей известна с давних времен, когда правили короли и королевы, и они действительно обладали невероятным обаянием. Вот и Гектор издалека блистал непревзойденной красотой, но вблизи такой немалый дефект глаза, как бельмо, портил впечатление до такой степени, что сразу забывается, как он бесподобно гарцует по тропам, и как невообразимо развиваются по ветру густая чёрная грива и пушистый хвост. Я не пожелала таить правды.
– Не купила бы. И не могу отыскать причин, почему вы обзавелись ею? Не обижайтесь, но на спасателя гиблых душ вы не похожи!
Джеймс рассмеялся.
– Вы весьма проницательны! Я действительно не спас Гектора, а лишь отложил его кончину на некоторое время, но как известно избежать её не удастся… Не кажется ли вам, что мир слишком страстно вдохновился красотой, при этом очерняя остальные достоинства нашей вселенной? Мир предпочитает красоту преданности или чести. Эта стезя обманчивая и хлипкая. Она грозит крахом тем, кто на ней вожделенно помешан, и тем, кто ищет её вокруг: в окружающих, природе и людях. Но, увы, те самонадеянные глупцы останутся вне удела: когда внутри царит разруха, а вместо глаз – кривые зеркала, недостижимым станет чудо, чью красоту так жадно алчут их сердца.
Я дивилась.
– Вы увлекаетесь поэзией?
Джеймс усмехнулся.
– Нет, поэзия слишком романтична, а я далеко не романтик.
– А что же музыка? – невзначай спросила я. – Разве она не романтична?
Он одарил меня странным вдумчивым взглядом. Мне мерещилось, что внутри него творится нечто убийственное, обжигающее, и от этого вопиющего взгляда становилось тиско на душе.
– Она идеальна! – Голос его звучал с мелодичной драмой. – И каждый видит в ней только то, что требуют его внутренние начала.
Джеймс выдержал секундную паузу, будто сомневаясь в надобности дополнить сказанное. Взор его стал непримиримо отчужденным, когда он вновь продолжил.
– Но для некоторых музыка становится проказой, поражающей целиком, и которую невозможно излечить теми средствами, что исцеляют изученные болезни. И судьба этих людей становится фатальной.
Мы предпочли обоюдно воздержаться от комментариев и остаток часа провели в тишине: я – верхом на Гекторе, Джеймс шествовал немного впереди, потягивая лошадь за поводья. Боль отступила. Прогулка несла в себе пользу: я была вызволена из четырёх стен, а также могла приятно проводить время, при этом не доставляя излишней боли хромой ноге.
В последующие дни я переборола себя и стала ступать на ногу сквозь боль и слезы. Так прошли будни и миновали выходные. Постепенно мучения отпускали меня из безжалостного плена, и я смогла полноценно ходить к концу следующей недели, только намного медленнее обычного. Я старалась как можно раньше сбегать из-за стола, чтобы прокатиться на Гекторе и впитать словесную прелесть мышления моего беспардонного собеседника Кемелли.
В один из таких семейных вечеров дядюшка Джузеппе пошутил.
– Не будь мы в округе тихих плантаций, я бы счёл, что ты бегаешь на свидания.
Несколько часов к ряду я и Джеймс рассуждали о политике, спорили о Возрождении и счастливейших годах расцвета Римской империи. Он был глубоко начитан и в любом эпосе находил просторы для пытливых размышлений. Он знал каждый сокровенный момент автобиографий Гюго, Леонардо да Винчи и Рафаэля. Ироним Босх  в его понятии был провидец, написавший «Сад земных наслаждений», как легко понимаемую аллегорию контраста пагубных страстей современного мира, где идеалы поменяли лица и понятия. Караваджо  также причислялся Джеймсом к лику чувственности, и в особенности выделял его картину «Мальчик, укушенный ящерицей ». Джеймс говорил, что полотно напоминает ему няню, воспитывавшую его с раннего детства. Она всегда коверкала лицо в гримасе несмиримого ужаса, когда мальчик отказывался есть под предлогом несварения желудка. Не обошёл стороной и Браманте Донато . Кемелли смеялся, что за божественное величие и неземную красоту собора Святого Петра  самому Браманте уготовлено знойное местечко гиены огненной. Ибо церковь должна не совращать души на сребролюбие, а наоборот – развенчивать их лучшие стороны посредством бедности.
Конечно, всё это было между прочим. На самом деле Джеймс горячо искал в каждом из них противоречивость, старался объяснить выбор конкретного сюжета в живописи, а что касается архитектуры и революции в сфере науки – он сгорал истовой страстью к познанию, как обыкновенным смертным удаётся достигнуть ступени божества.
Не смотря на всю пламенную заинтересованность к вышеперечисленному, он был крайне холоден к медицине. Необходимость её существования была неоспорима. Тем не менее, он не видел ничего скучнее, чем листать книги, где разные органы и латынь сливаются в глазах единым мрачным пятном.
– Не зря они сокрыты внутри, – говорил он об органах, – ибо выглядят они весьма и весьма отвратительно! Советую без надобности не погружаться в их анатомические особенности.
Он утверждал, что нет лучшего лекарства от бессонницы, чем учебник лекарственных трав или медицинское пособие на латыни, поскольку, читая про себя те длинные замудренные слова, понятные только обществу добровольного спасения, невозможно ни уснуть. Пожалуй, тогда я загорелась фанатизмом к личности Джеймса Кемелли.
Конечно, моя дружеская связь с ним была обречена на пересуды в обществе. Джеймс не беспокоился о том, но всё же проявлял уважение к моей репутации. Потому мы приходили порознь и отходили подальше на холмы, дабы не привлекать внимания. Я схватывала налету всё, чему учил меня Джеймс. По началу, опасаясь, что Гектор заупрямится идти без хозяина или чего доброго – встанет на дыбы и скинет наездницу, Джеймс усаживался мне за спину, и мы вдвоём катались рысью.
Вскоре конь попривык ко мне и больше не сопротивлялся, когда взбиралась в седло. Джеймс оставался на холмах ждать моего возвращения, а я в одиночку управляла новым другом и уже к концу недели держалась в седле ловкостью жокея. Я привязалась к Гектору, и не знала, что занимало меня больше: общество Кемелли или конные прогулки по долинам на фризском коне. Тереза несказанно радовалась нашей приятельской дружбе. Не хочу сказать, что Джеймс Кемелли стал человеком святых понятий. Нет, он по-прежнему употреблял резкие словечки и истончал дотошное выражение лица. Но непривычный образ мыслей Кемелли подкупал, вероятно, это и держало меня рядом с ним. Нога постепенно пришла в исходное состояние и беспокоила лишь в непогоду, а внушительные расстояния больше не представляли угрозы для моего самочувствия.
В воскресенье той же недели обе семьи: Гвидиче и Медичи, отправились в город без меня для беспрепятственных передвижений. Тем утром Джеймс отправил записку, где засвидетельствовал приглашение почтить его дом моим присутствием
Раньше Джеймс не присылал посланий – мы обозначали время прогулок в момент прощания. Я испытывала некое волнение, ожидая особенный повод для такой встречи.
Ещё переступив порог дома Кемелли, я заметила, что Джеймс был до предела взволнован. В серо-голубых глазах жила неслыханная радость, а руками его заправляла едва различимая дрожь. В столь ранний час Уильям Кемелли занимался коммерческими делами, и в доме ничто не нарушало обычного порядка вещей. Тереза отменно вела хозяйские дела и кругом было тщательно прибрано. Фарфоровый сервиз на одну персону с налитым чаем и тарелка со свежим хлебом и маслом на столике были нетронутыми.
– Что за спешка встретиться утром? – интересовалась я. – Вы, полагаю, даже не завтракали?
– Некогда объяснять.
Джеймс предложил сесть в кресло. Подле меня у стены лежала скрипка.
– Очень хорошо, что вы так скоро пришли! Послушайте, я на днях дописал её.
Он подхватил скрипку, удобно пристроил её на плече и, прикусив нижнюю губу, трепетно поднес смычок к струнам. Сперва мелодия началась тихим легким ветерком, затем она точно вихрем ворвалась в стены души и заставила их сотрясаться. Я не имела музыкального образования и смела судить только из скудных любительских соображений. Эта музыка была не просто набором верно сыгранных нот в одной тональности – она пролилась дождем, встряхнула воображение и заставила представлять. Мне чудилось, как несчастный мальчик: одинокий, голодный и униженный, сидит в узком проходе захудалого района Италии и просит милостыню. Кругом взад-вперёд проходят равнодушные люди, бросая на него циничные взгляды исподлобья. Некоторые перешептываются, проклиная людей, оставивших мальчика выживать бродяжничеством. Синьоры, поправляя изящные шляпки, пренебрежительно фыркают, а другие брезгливо отводят взгляд в сторону. В глазах оборванца теплится надежда: добрая, нерушимая и чуждая синьорам, имеющим огромные животы и толстые кошельки. Его одежда вся из рваных лохмотьев, извращенных грязью тех улиц; босые ноги истерты в кровь от камней узких дорог. Жестокость мира коснулась оборванца, но он остался дивным мальчуганом, который, прожив ничтожный день в холоде, голоде и равнодушии прохожих людей, восхваляет небеса, что те благодушны настроены к нему. В той трепетной лиричной мелодии чувствовалась душа Джеймса, словно привидевшейся мне персонаж попрошайки – и есть Джеймс. Он одинок в большом мире, потому взывает к людям, но они не хотят видеть в нищих одеждах и худом теле богатый невероятный дух борца. И он не осуждает их...
 Джеймса захватила идея. Я созерцала в нём одержимого. Он нервно встряхивал головой в такт работающей смычком руке. Закрытые глаза, мило сложенные брови и подергивания губ – всё доказывало мою правоту. Но тут Джеймс перестал играть. Его глаза всё ещё горели.
– Что скажите? Где моя ошибка?
Прекрасно сознавая, что Джеймс – не приверженец чужих мыслей, а уж тем более его не трогало, что о нём думают другие, я сильно сконфузилась и не знала, как правильно: похвалить его или впрямь выделять изъяны. Только спустя некоторое время я осторожно заговорила.
– Ваша мелодия имеет начало и конец, а что ещё необходимо для права на существование? По правде говоря, я очень впечатлена.
Он бросил скрипку и стал расхаживать по комнате.
– Нет! Вы тоже ничего не поняли… Мелодия должна создавать картину в голове, иначе это пустой ряд нот! Начало целостно, но концовка смазана. Я чувствую в ней не хватает чего-то… большей возвышенности! Возможно, трагизма! Черт подери, зря я вам её сыграл! Она не закончена. Я идиот!
Впервые поведение Джеймса выходило за грани спокойствия. Нахмурившись, он метался по гостиной, перебирал кучу листов, где от руки были начертаны ноты, и по выбранной странице проводил указательным пальцем, вспыхнувшими злостью глазами ища ошибку в написанном. Так его исступление длилось, наверно, две или три минуты. Я молчала, боясь оскорбить его неуместным словом. Но спустя обозначенное время Джеймс присел рядом в кресло и снова превратился в уравновешенного джентльмена, которым обычно лицезрела его я.
– Забудьте об всем, что видели и слышали здесь, – с пренебрежением сказал он. – Я допустил ошибку.
– Не понимаю, поясните?
– Увидимся вечером.
Разговор оборвался неожиданно. В конец растерявшись, я покорно встала и покинула дом адвоката.
С тех пор Кемелли стал для меня ещё большей недосказанностью.



12
Первое воскресенье октября выдалось солнечным. Начиная с семи часов утра, после вкусного завтрака наша семья рассыпалась по плантации. Виноградники застыли в ожидании, когда заботливые руки освободят уставшие ветки от ноши свисающих гроздьев. Здесь их было порядка двадцати сортов и всякий запоминался своей отличительной особенностью: твердостью, формой, цветом и, конечно, сладким или кисловатым вкусом.
Не припомню более дружеской обстановки и манящего уюта, чем во время сбора урожая! Кругом порхают улыбки, кружит радостный смех. По старому обычаю тётя Адалия запела всеми забытый итальянский мотив. Его подхватил Антонио, а голос Терезы и вовсе затмил их силой невероятного контральто. После завершения композиции Тереза ослепляла всех счастливой потрясающей улыбкой на фоне шоколадной кожи. Доротея, возвышенно улыбаясь, глядела на них с тихим восторгом. Вероятно, петь она не умела, как и я, но не забывала поддерживать талант песнопения родных бурными овациями. Подобная суета творилась и на соседних участках. Всеобщий сбор урожая сплотил разные семьи в одну атмосферу вендемии. Жаркое солнце, покупаясь на улыбки тружеников полей, проявляло снисхождение и припекало умеренно.
После небольшого перерыва за дегустацией вин Тереза отправилась в столовую, а мы снова приступили к работе. Дядя Джузеппе был счастлив. В его глазах я видела огромную любовь к Родине. На протяжении многих лет он страдал спиной, и как раз осенью та навязчиво напоминала о себе. Однако ничто: ни изнуряющий зной, ни положение тела, когда приходилось, сидя на корточках или изрядно нагнувшись, собирать виноград – не могло усмирить в дяде пыл к выполнению всех предписаний заложенных традиций. По сему в столь торжественный праздник он не заботился о своей спине, работал прилежно, ни капли не отставая от молодых членов семьи, и лишь изредка поднимался, чтобы потянуть замлевшие мышцы.
Когда я также поднялась, чтобы расправить спину – остальные при этом не прекращали трудиться – мой взгляд упал на Доротею, находящуюся в четырёх шагах от меня. Она стояла в полный рост и смотрела вдаль, куда-то за плантации. Сорванная гроздь винограда выскользнула из её руки и упала мимо корзины. Я взглянула, куда смотрит она: на холме верхом на Гекторе неспешно прогуливался Джеймс Кемелли. Я снова взглянула на Доротею. Печальные глаза смотрели в одну точку в сторону холма. Я не знала, что и думать. Доротея – человек высоких принципов, и навряд ли ей могло приглянуться бездушное существо, которым в большей части являлся Джеймс. Я нарекла это обычным совпадением. Однако, при виде несчастного лица Доротеи казалось, её душу что-то гложет. Я растерянно пожала плечами и вернулась к сбору винограда.
С Джеймсом я свиделась вечером. Он был задумчивее обычного, а в одежде, пошитой итальянским портным: свободной рубашке и таких же свободных штанах, и длинных сапогах для катания верхом – выглядел простодушно и слегка курьезно. Всклоченные тёмные, как сажа, волосы отливали на солнце красноватым оттенком. Мы следовали по вытоптанной тропинке прямиком от двора Кемелли на холмы под взором увядающего солнца, которое бросало последние лучи на долину. Ветер волновал шумную листву деревьев, а с двух сторон виднелись несметные поля винограда.
Между нами завязался бесцеремонный разговор.
– Вы придёте на венчание? – осведомился Джеймс, мимолетно смерив меня взором.
– К сожалению, нет. Я и дядя Джузеппе возвращаемся в Исландию. Говорят, церемония венчания проходит незабываемо. Вы когда - нибудь бывали на итальянских свадьбах?
– Нет, слишком много шума из ничего! – произнёс он с диким презрением. – Вы правда верите, что эту пышную церемонию устраивают для супругов? Нет, это пир тщеславия, созданный для гостей! Очередной шанс доказать, что мы пляшем под одну дудку с планетой. Для любого мужчины этот день подобен смерти.
Я искренне рассмеялась, а Джеймс застенчиво улыбнулся.
– Вы как всегда сгущаете краски! – упрекнула его я. – Разве сочетание двух сердец по любви не доставляет радости и блаженства?
– Ваше сочетание двух сердец, как вы говорите – это лживые узы мировоззрений, а узник не может быть счастливым.
– Вынуждена не согласиться. Вы знаете моего кузена – Антонио Гвидиче и его жену Доротею?
Ядовито поглядев мне в глаза, Джеймс как-то загадочно усмехнулся, что у меня едва не отпало желание продолжать речь.
– Имею представление, – лукаво ответил он.
Не смотря на странную реакцию со стороны Кемелли, мне хотелось завершить мысль.
– Они в браке больше десяти лет и сумели сохранить нежность чувств к друг другу. Они чудесный пример для подражания растущему поколению.
Джеймс помолчал. Пряная самодовольная гримаса застыла на его лице. Мне показалось, дьявол снова спускается в тело Джеймса. Он бойко переставлял трость, которую, должно быть, взял, чтобы не забывать, что он истинный джентльмен Англии.
– Страшны те примеры, что дают ложные уроки, – наконец выдавил он. – Ложь – одно из явных проявлений слабости духа, и она достойна презрения.
Слегка растерянная я погрузилась в раздумья. Антонио относился к жене, как диктовали традиции и правила морали: проявлять сентиментальность на глазах матери или отца считалось непозволительным. Собственно, также вела себя и Доротея. Но я всегда была уверена, что наедине они боготворят друг друга.
Джеймс усмехнулся.
– Так с чего вы взяли, что их пара необычайно счастлива?
Его слова звучали намеком, способным перечеркнуть моё личное мнение. Я не смела утверждать, поскольку располагала лишь малыми умозаключениями после недолгих наблюдений за четой во время ужина, и потому уверенность быстро покидала мой голос.
– Они выглядят счастливыми, – промямлила я, не сумев привести более весомых доводов.
– А вам не приходило в голову, что первая встреча, знакомство с неизвестным человеком – сплошная иллюзия добра и высоких качеств внутренней морали? – Джеймс взглядом окинул пинии, кипарисы и полевые букеты вереска. – В природе подобной иллюзией пользуется непентес, завлекающий насекомых корыстным очарованием цветка. Насекомое даже не представляет, что, попав в тот яркий бутон – цветок безжалостно расправится с ним, заставив тонуть в липком желудочном соке. Если бы изначально цветок показывал то, что сокрыто у него внутри – насекомые бы вели себя осторожнее или сторонились цветка. Во взаимоотношениях люди подобны непентесу. Они слишком хорошо понимают, что чаша их подлой души полнится пороками, низкими и отвратительными, и эти пороки способны оттолкнуть другого человека раньше, чем тот успеет польститься на низкородную натуру, привязаться или примириться с ними. Потому они выстраивают ловушки, чарующие доброжелательностью, красотой или участливостью, чтобы скорее достичь желаемого. Но в большинстве своём позже иллюзия рушится, и тогда распадается союзы, дружбы, семьи, приятельские отношения. Лишь избранные останутся преданы чувствам к порочному лицу.
Джеймс умолк, а я переосмысливала сказанное им. Тропинка закончилась, и мы двинулись в обратный путь мимо виноградников по ковру пестрой зелени и местами пожелтевшей травы.
– Если верить вашим доводам, Антонио не любит Доротею?
– Любит, только пока этого не ценит, – ответил Джеймс, окинув меня игривым взглядом.
– Что за чепуха?! И когда же он оценит?
– Когда придёт время.
– Уж не хотели ли вы сказать, синьор, что Доротея холодна к Антонио?
– Нет, не хочу.
– Объяснитесь тогда! – выпалила я.
Джеймс взглянул в сторону, на горизонт. Солнце полностью село, а земля ещё веяла чрезмерным теплом. Его молчание только распаляло разум каруселью догадок.
– Доротея ненавидит мужа, – наконец сказал он, – а подобное чувство отравляет человека. Никак пахнет нелепой трагедией...
Не ведая почему, слова Джеймса выбили почву у меня из-под ног. Он судил обо всем с ненаигранной простотой, точно говорил о бездушных существах низшего класса. Меня злила его предвзятость. Я знала семейство Гвидиче не первый год, что надо полагать, свидетельствовало о большей моей осведомленности о них. Потому буря несогласия не сумела задержаться внутри меня.
– Вы бездушный циник! И порой вы просто невыносимы.
Я медленно заковыляла прочь, а Джеймс Кемелли, опираясь на трость, остался на месте заливаться непринужденным громким смехом.


13
Праздник урожая винограда проходил в городе ранним утром. Тереза взяла на себя заботу разбудить меня в шесть часов утра, чтоб я успела сделать необходимые приготовления для поездки. Но вместо Терезы меня потревожили надрывные рыдания. Не сразу поняв, откуда те доносились, с полминуты я старалась избавиться от чар ночных видений, а когда приподнялась в постели – посмотрела в открытое окно и мигом подскочила.
Во дворе Кемелли, покачиваясь пышным телом взад - вперед, на земле сидела Тереза, обнимая за шею Гектора. Конь был мертв. Его голова была жутко изуродована – там зияла дыра, а вокруг растеклись лужи алой крови. Припомнив слова Терезы, сказанные ею в день моего приезда, я решила, что Гектора застрелил кто-то из Гвидиче. Я сразу бросилась к шкафу и спустя некоторое время одетая очутилась во дворе.
– Тереза, что случилось?
Я как можно скорее волочила ногу, направляясь к ней, а Тереза рыдала во весь низкий голос, произнося молитвенные слова. Слезы нехотя хлынули из моих глаз от осознания, что Гектор стал для меня другом, вытянувшим меня из болота беспросветной боли, а теперь он убит… К тому же истерика, нехарактерная добродушной дочери торговца полотном, тронула моё сердце до предела. Я старалась не смотреть на мёртвое обезображенное тело коня и трепетно обняла Терезу. Она прижалась чалмой к моему плечу.
– Ох, Белла, да как только сердце позволило совершить такое злодеяние!
– Ты знаешь, кто это сделал? – с ужасом спросила я.
Тереза не унималась, рыдая ещё сильнее.
– Он истинный сатана! А я считала его бедным мальчиком… Отныне я не знаю, кто таков – Джеймс Кемелли!


14
По дороге в город я обдумывала кошмарное утро и никак не могла поверить в немыслимую жестокость Джеймса Кемелли особенно после того, как Тереза заявляла, что Джеймс видит отраду в лошади, и я тоже была тому свидетель. Он часто находил минуту, чтобы потрепать коня за роскошную гриву или угостить лакомством. Гектор обожал яблоки, и у хозяина за пазухой всегда было чем порадовать любимца. Джеймс беспрекословно ухаживал за конем, да и учитывая, что без хозяина Гектор не подпускал к себе никого – ухаживать за ним было мало кому сподручно. Когда в прошлом году Джеймс вернулся в Лондон, конь несколько дней лежал в углу конюшни в одном положении и лишь враждебно фыркал, когда Тереза приносила еду. Конь был несносен ровно как Джеймс.
– Ты не боялась, что Гектор затопчет тебя? – спросила я у Терезы, едва она успокоилась в столовой дома Гвидиче.
– Конечно нет. Животное не принесет вреда тому, кто обходится с ним тепло, – Тереза всплеснула руками. – Да и что скрывать: конь чертовский, но ей-богу, я успела его полюбить!
Тереза рассказывала, как без Джеймса Гектор точно помешался рассудком и через неделю после его отъезда стал колотить копытами в ворота загона до тех пор, пока не вырвался на волю. Тут-то он и помял половину урожая плантаций, о котором до сих пор сожалеют Агостина Медичи и тётя Адалия. Гектор доставлял много хлопот Кемелли.
– Чудовищно! Как можно назвать любовью то, что он сделал с беспомощным животным? – изрекала Тереза, утирая мокрые от слез щеки. – Негодный мальчишка! Да обрушатся на него все проклятья мирские!
Тереза никак не желала верить глазам, а я – умозаключениям. Стараясь слепить целостное мнение о Джеймсе Кемелли, я никак не могла отделаться от мании, что у любого его поступка была причинно-следственная связь. Другое дело насколько приемлема та связь для оправдания убийства. Меня огорчала мысль, что я плохо разбираюсь в людях. Безусловно, Джеймс был человеком смутных позиций и непредсказуемого поведения, но, казалось, я достаточно хорошо узнала его за время наших вечерних прогулок. Но факты остаются фактами: Джеймс пристрелил Гектора из ружья, и после того видеться с ним мне не хотелось.

Праздник, славящийся шумной обстановкой, сумел оживить жизнерадостное мироощущение. Сперва прошла часовая месса в одном из городских соборов, где возносили торжественные гимны святым, слушали проповедь и фрагменты священного писания; затем мы отправились на ярмарку. Торговцы – щедрые, говорливые толстячки, предлагали испробовать вина, прикупить золотые безделушки в честь Мадонны и насладиться сдобными булочками и поркеттой. Здания, преимущественно обветшалые с красными черепицами, украшали мясистые гроздья разносортного винограда. Вся улица походила на ухоженную женщину, усыпанную крупными драгоценностями. Гроздья висели повсюду – не только на узеньких окнах, вывесках и крышах домов, но и на античных памятниках, фонтанах и везде, куда только можно было прицепить плодовую веточку с широкими листьями. Итальянцы неустанно улыбались и с присущей им горячностью поздравляли друг друга с праздником. Они воздавали хвалу пресвятой Мадонне – великой хранительнице их несметного богатства на полях. Эта торжественность праздничной атмосферы так встряхивала эмоциональные начала, что под действием эйфории праздника можно было смело заявить миру: «Я люблю Италию! Я ей горжусь!»
Так закладывалась основа традиции, которая значительно позже стала называться фестивалем винограда. Помимо изобильного украшения города в начале следующего столетия особенностью фестиваля стали уличные гуляния в костюмах, демонстрирующих сюжет средневековой истории страны. Народные танцы сопровождались задорными песнями бродячих артистов, а фонтаны главных улиц изливались вином. Щедрость итальянцев в тот день неоценима! Столько килограммов бесценного урожая и винодельческой работы ради нескольких часов честолюбивой радости горожан! Но я ступила слишком далеко вперёд и предлагаю вернуться к более тихому и не такому щедрому празднику сбора урожая в годы моей молодости.
 После ярмарки я и дядюшка Джузеппе вернулись в Исландию и, не взирая на несметную любовь к Италии, я была рада вернуться в Рейкьявик. Быть может, потому что Исландия – страна довольно холодная, серая и мрачная, что являлось немаловажным условием развития моего твёрдого характера. Нередко здесь я жертвую сладостным сном во имя белых ночей, гуляя по городу прохладными вечерами, или грущу дома пятичасовым зимним днём, не желая отморозить нос на улице. Привыкнуть к такому климату южанину поможет только мотивация. И мотивацией для меня являлось хладнокровие мыслей – только в суровой атмосфере исландских мостовых и заснеженных улиц я могла размышлять обо всем здраво и непредвзято.
Дядюшка Джузеппе тоже был весел оказаться в чертогах своего немалого хозяйства с двадцатью работягами - исландцами, которым он обзавелся, когда в душе его нашлось скромное место для чего - то, кроме постоянных путешествий. По юности он часто отправлялся на пароходе в Америку и дважды пересекал Азию, рассказывая, как покорял горные вершины Алтая, а также видел туземцев на островах, где устраивали переправу на другой пароход. Те бесчисленные рассказы, пропитанные тайной и духом романтизма, особенно развлекали меня в часы скучных вечеров. А больше всего я любила историю, в которой дядя нагрянул в Париж, где и познакомился с будущей женой – тётей Жизеллой. Она плохо переносила дорогу, потому, даже обзаведясь верной спутницей, дядюшка продолжал познавать свет в одиночестве. Смысл его жизни наполняли странствия до тех пор, пока ни умерла тётя Жизелла, а также во время народных волнений в Италии ни погиб мой отец. Не имея собственных детей, дядя удочерил меня, видя в том святую обязанность перед отважным братом и его покойной женой, умершей сразу после моего рождения. Обречённый заботами о пятилетнем ребенке долгое время он жертвовал поездками ради меня. Но как только я подросла и уже вполне научилась справляться с неудобствами, вызванными врожденной травмой ноги, мы снова увлеклись разъездами. Испытывая небывалый интерес к Европе, мы вместе окунулись в её многочисленные города и после долгих скитаний по свету набрели на Исландию, где дядя, как измученный кочевник, наконец нашёл своё истинное пристанище, а вместе с ним и я.



15
Прошло пять или шесть лет. За это время мой разум тяготился только науками; я больше не думала о Кемелли и Медичи, а потом и вовсе забыла о них. Редкий случай, когда в моей памяти проплывали облака воспоминаний о Джеймсе и его рассудительности, но я отгоняла от себя призрак тоски по его бессердечности.
Затем случилось так, что дядя настоял на получении образования в Лондоне.
– Исландия медленно, но верно затухает. Я не хочу, чтоб ты была пастушкой и работала от зари до зари, имея полный двор скота, – говорил мне дядя.
Я прислушалась к его совету и после университета получила работу критика в одном лондонском издательстве. К тому же, в совершенстве овладев иностранными языками, я стала заниматься переводами текста с французского на английский язык и наоборот.
Постепенно моя жизнь превращалась в привычный быт англичанок. Вступив в наследство отца и вложив деньги под проценты в банке, я снимала небольшой дом на Кенсигтон-сквер (тогда ещё он не был таким престижным районом, как теперь). Имея довольно скромные запросы, я не тратила больше, чем требовалось на еду, одежду и горничную Пэтси. Это была тощая складная женщина, лет так тридцати пяти, с завитыми по моде соломенными волосами и маленьким носом с яркими веснушками. Дочь местного булочника, непривередливая и открытая, она не чуралась любой работы, и с ней мне жилось легко и беззаботно. Я скучала по дяде и собиралась повидаться с ним после летних месяцев.
Наступила осень, когда я основательно обдумывала отъезд в Исландию. Миновали выходные, и я определилась отправляться в Рейкьявик на следующий день.
По привычке в полдень я шла в кафе на улице Карнаби -стрит, куда захаживала ежедневно. Ветер обдавал неприятными приливами, а золотая падающая листва деревьев вызывала дурные мысли, в которых каждый оторванный лист напоминал о поре убегающей молодости. Тогда мне хотелось поторопиться, будто я не успеваю прожить свои будни, как диктуют мои разум и совесть. И я поторопилась хотя бы занять столик под навесом на улице.
Проходящая мимо обслуга встречала нового клиента тёплой улыбкой. Разумеется, они чествовали меня не только как начинающего критика, но и как хромую итальянку с Исландии, требующую сострадания. Я села за столик, бегло оглядев торговый квартал, который в обеденное время был битком набит людьми, заказала обед и принялась читать «The Westminster Gazette». Тем же мгновением за соседним столиком напротив устроился рослый мужчина в цилиндре и пальто, бросающимся в глаза неместным пошивом, и я случайно засмотрелась на него. Сгорбившись, он сидел с понуренной головой и прятал руки под столом. Цилиндр был опущен так, что из-под его края выглядывал массивный нос, полоска небрежных отрастающих усов и большие вздутые губы. Вероятно, не привыкший к холодному климату Англии, он сильнее кутался в пальто. Кельнер – светловолосый мужчина с закрученными усами – поставил перед ним стакан светлой жидкости. Когда иностранец поднял на него голову, к величайшему удивлению, я признала в нём Антонио Гвидиче. По моей просьбе идущий мимо кельнер остановился, и я спросила его.
– Что заказывал этот господин в шляпе?
– Белое вино, мисс.
Предчувствуя женским чутьем, что с ним приключалась беда – ведь иначе не стал бы он распивать вино и сидеть в кафе один – я поблагодарила кельнера и направилась к столику Антонио. Он не менял положения тела, а когда окликнула его – с трудом поднял голову. Вид у него был убитый и жалкий. Растерянные глаза застилала мутная пелена, и показалось, он даже постарел, хотя ему было не больше тридцати трех лет. Не сумев сразу сконцентрировать взор на мне, я поняла, что Антонио был дико пьян.
– А, Белла… Что ты здесь делаешь?
Я мягко улыбнулась.
– Между прочим, я уже много лет здесь живу. А ты?
Взгляд Антонио неторопливо гулял по улице.
– Я… я и сам не знаю, что здесь делаю. Верно ты слышала, какое несчастье стряслось со мной?
Я села напротив, всматриваясь в измотанное лицо Антонио. Некогда бодрый, сдержанный, величественный итальянец выглядел уличным ободранцем. И я угнеталась вопросом, что могло так выбить его из колеи стабильности?
– Нет, а что случилось?
– Она бросила меня, – мрачно сказал он, сильнее запахивая пальто больше по привычке, нежели от холода.
– Доротея?!
– Да. Я опозорен на весь округ и больше туда не вернусь.
Опешив, я недолго помолчала, стараясь упорядочить чувства и мысли. Антонио быстро глянул на меня и отвел глаза. Я понимала, что его раздражает моё неслыханное изумление, и уже более невозмутимо спросила.
– А дети? Она забрала их с собой?
Крупные глаза Антонио возмущённо округлились.
– Конечно нет! Их ей никто не отдаст. Они находятся у мамы, а я приехал один.
Мой сочувственный взгляд вгонял Антонио в краску. Он все ниже опускал цилиндр, дабы скрыть смущенные глаза от прохожих.
– Знаешь, что она сказала перед тем, как уйти с чемоданом?
Я покачала головой, посчитав излишним многословить в столь трудный момент откровения.
– Что ненавидит меня! И уже давно собиралась это сделать, но её держали дети. Ах, кого она хочет обмануть? – в ярости он стукнул кулаком по столу. – Сейчас их участь её не беспокоит. Наверно, она решилась на такое, потому что он принял её. Клянусь, я убью его!
Он залпом опустошил стакан, ранее принесенный кельнером. Злоба неистовая, нарастающая с каждой минутой, отравила всё доброе, что было сокрыто в кучерявом продолжателе рода Гвидиче. Антонио был на гране сумасшествия, и мной овладел страх, что он наделает глупостей.
– Ты знаешь к кому она ушла? – уточнила я.
– Нет! – с безграничным отвращением молвил он. – Но я буду не Антонио Гвидиче, если не разделаюсь с ним, когда узнаю имя мерзавца!
Я окончательно растерялась. В момент отчаяния человека нельзя оставлять наедине с собой. Но в то же время я не решалась, как поступить, чтобы облегчить его страдания; не знала, утешить ли Антонио или безмолвно впитать горечь его негодования и обиды. Видя, как он терзается ревностью, пьяный и уничтоженный морально, в памяти всплыли давнишние пророчества Джеймса Кемелли в отношении семейного счастья Антонио, и теперь я мучилась догадками, каким образом Джеймсу удалось предсказать судьбу двоих. Я поразмыслила ещё минуту - другую, пока Антонио кликнул кельнера, и тот принёс ему полный стакан вина.
– Ну и гадость! – опустошив его, Антонио поморщился. – И англичане эти – мерзкие типы. Сидят себе такие вроде бы интеллигентные, ученые, хвастающие привилегиями – а пьют жуткое пойло, которое зовут вином! Потом ещё гордятся, что знают в нём толк, не разу не испив вина из сердца солнечной Италии! – Антонио оттолкнул стакан от себя. – И возможно один из этих пресловутых англичан, неведающий тайн виноделия – её отвратительный любовник!
– Антонио, тебе нужно остыть! – осторожно сказала я. – Почему ты думаешь, что она ушла к другому? А не просто ушла, отрекаясь от привычного уклада жизни?
 – Доротея созналась во всем!
Словно проглотив язык, я не могла подобрать нужных слов. Не меньше получаса текли рекой тщедушные стенания Антонио. Он говорил, что признание жены пролилось ливнем среди ясного дня. Он яро признавался в чувствах к ней, то вновь сыпал щедрыми проклятьями в адрес её любовника. Скупость на слезы прошла: не стесняясь общественности, Антонио ронял град горьких слез на стол, то снова сиял подобно солнцу, вспоминая их свадьбу с выполнением всех итальянских веяний обряда и первый год после того. Я молча переваривала. Доротея казалась мне самым предсказуемым человеком на свете, ибо на первом месте у неё стояли мораль и общественное мнение. Но больше всего из рассказа Антонио поражало, что ответственная мать покинула обожаемых детей, которых не оставляла дольше, чем требовалось для занятий с местным учителем, а в остальное время они были неразлучны. Доротея потакала их шалостям, терпеливо растила и всё ради того, чтобы в тридцать лет пуститься по миру – эта несуразица целей не укладывалась в голове. Но раз уж Доротея, уходя, пожертвовала самым дорогим, то, скорее всего, её чувства были несметны и неумолимо тянули её к объекту воздыхания.
– Прошло уже несколько месяцев, как она ушла, – продолжал исповедь Антонио. – Я все же надеялся, что она одумается, поживет вдали от нас и поймёт, как мы ей необходимы. Надеялся, вернётся. Но её точно околдовали! А, может, у неё глубокое расстройство психики. Она уже давно отдалилась от меня, стала чужой, безразличной, рассеянной. Иногда я говорил с ней о чем-то – она молчала, а стоило мне переспросить, чтобы уточнить слушает ли она меня – так Доротея краснела или до смерти бледнела. Я должен был заподозрить неладное, должен был догадаться, что она спуталась с кем-то! Но вместо этого закрывал глаза, полагая, что Доротея устала от суеты наших дней, похожих один на другой. Возможно, думал я, ей опостылела вечная опека матушки и её сентенции о том, как следует жить. Я ужасный глупец! Но и она совершает большую ошибку. Пока ещё не поздно всё исправить, нужно чтобы из этой бездонной ямы греха её вытянул рассудительный человек.
Антонио умоляюще взглянул на меня. Видеть его таким было выше моих сил, и я опустила глаза.
– Белла, сестра! Может, ты потолкуешь с ней?!
Я замешкалась.
– Позволь узнать, как я сумею выполнить твою просьбу?
Его глаза разгорелись надеждой.
– Я сумел достать адрес, где она остановилась, но сам туда не пошёл, боясь усугубить положение вещей. Пойми, я не смогу жить без неё! Пусть возвращается, я прощу её! – он слегка улыбнулся и в тот же миг процедил сквозь зубы. – Но его я все равно убью!
Я понимала, что переубеждать Антонио бессмысленно: рана слишком свежа. Поверить в такое невероятно сложно, и в нём говорили смятение и душевная боль. Идиллия брака, привидевшаяся мне тогда, оказалась лишь дивным миражом. Антонио дал предполагаемый адрес Доротеи. Я уговаривала его остаться у меня на ночлег, но он категорически отказался под предлогом, что итак достаточно обременил меня проблемами.
Возвращаясь домой, я перебирала в голове всевозможные причины семейной драмы, но взяв за правило не делать скорых выводов, старалась не углубляться в случай, пока не поговорю с Доротеей с глазу на глаз и ни увижу случившееся её взглядом. Конечно, я осознавала, что оба рассказа будут преподнесены под выгодным углом для каждого из них, обусловленные прежде всего влиянием треволнений и личностных обид, и я намеривалась всеми силами вести себя справедливо и не выказывать личных притязаний. Не посещая Италию прошедшие пять лет, я не предполагала, что там могут развернуться подобные события. Из новостей, дошедших до меня через письма дяди, я знала только, что Летиция обвенчалась с Джеймсом, и они вернулись в Лондон. За чередой лет моя ненависть к Джеймсу поутихла, и мне нестерпимо захотелось повидаться с ним.


16
Поездка в Исландию была отложена. На следующий день я отправилась нанести визит Доротее.
Квартира, адрес которой дал Антонио, находилась в захолустном районе старого Лондона. В квартале стояла невыносимая вонь канализации и мусорных корзин, которые мусорщик взваливал на повозку, а само здание остро нуждалось в благоустройстве. Я постучала железным кольцом, служившим ручкой двери, и мне открыла хилая женщина в белом накрахмаленном чепце.
– Вам кого?
– Доротея Гвидиче здесь живёт?
– Да, второй этаж, третья дверь по коридору.
Я поднялась по грязным затертым ступеням. Захудалые стены были покрыты черным налетом, больше похожем на сажу. Потолки – низкие неоштукатуренные. Казалось, недавно этот дом полыхал огнём; его едва успели спасти, но не отчистить. Мое удивление нарастало, поскольку наша зелёная планета виделась мне большой семьей, где Англия являлась отцом вселенной, а Лондон – уважаемый потомок своего отца. Сколько хвалебных слов и восхищений я слышала о Лондоне! Но я никогда не задумывалась, что здесь, впрочем, как и везде, есть подобные злачные места.
Стоя напротив третьей квартиры, я никак не решилась постучать. Меня пугала правда, способная разрушить маленькую светлую надежду, в которой люди, добрые и порядочные, способны создавать нерушимые бунгало любви и жить там припеваючи до самой смерти. Возвышенность любви несравнима, но с каждым годом, окунаясь в насущный мир извечной борьбы инстинктов и чувств, я разочаровывалась, признавая наше существование ничем не примечательней бытия других живых существ, ибо мы, как и много веков назад, не царим над своими чувствами.
Но всё же я собралась с духом и постучала, и тотчас ответил мужской приятный голос.
– Кто там?
– Я ищу Доротею Гвидиче.
Дверь отворилась. Передо мной возникла дородная фигура с кучерявыми седыми волосами до плеч и весьма вежливой улыбкой. Довольно нежные для мужчины руки с тонкими короткими пальцами были вымазаны в краске. Ласковые животрепещущие глаза обдавали теплом.
– Входите, пожалуйста.
Он распахнул дверь сильнее, и я вошла в узкую маленькую комнатушку. Она была едва обставленной: одна кровать, перекошенный шкаф и два хлипких стула, собственно, всё чем была богата новая обитель жены Антонио. В дальнем углу возле единственного небольшого окна на мольберте находился незаконченный портрет неизвестного человека. Я предположила, что рослый мужчина – художник.
Сама Доротея с прирожденным изяществом сидела на стуле и ставила заплату на поношенной юбке. За истекшие полгода она натерпелась нужды. Об этом говорили руки, тощие и белые, точно столичные простыни, а также худое лицо, потерявшее достоинство черт. Фигура её высохла и терялась в дешёвой материи блеклого платья с заплатами. Она укоротила каштановые волосы до плеч, что перечеркнуло её сходство с итальянками, и, если бы не худоба, обнажающая невинные морщины, выглядела бы куда моложе. Ужасное положение, в котором находилась родственная душа, снова нашло отклик в моем сердце.
Доротея подняла свои томные, очаровательные глаза.
– Белла! – растерянно, но с неким восторгом произнесла Доротея. – Как ты здесь очутилась?
Я перевела взгляд на открывшего мне мужчину. Наивно рассчитывая застать Доротею одну и спокойно всё обсудить, я не просчитала вариант, когда Доротея может оказаться дома не одна. Приготовленная речь теперь не подходила ситуации, и я слегка смутилась.
– Тебя послал Антонио, да? – Доротея приняла суровый вид.
– Я пришла поговорить с тобой.
Она осеклась в лице. Отложив шитье в сторону, её руки тревожно устроились на коленях.
– Больше не желаю слышать упрёков. Довольно!
Агрессивный настрой Доротеи заставил меня пересмотреть план ведения диалога. Напором было ничего не добиться, и я пошла более лукавым путем.
– Доротея, я бы хотела поговорить о детях.
Глаза Доротеи заблестели. Она подскочила и, схватив меня за плечи, усадила на стул.
– Ты что-то знаешь о них? Когда ты их видела? Где они?
Она засыпала меня вопросами, а её руки тем временем холодели. Я видела в её выразительных глазах страх, что мои вести отнюдь не благие.
– Нет, я очень давно их не видела. Знаю только, что они у тёти Адалии.
Я снова посмотрела на мужчину, не определив, стоит ли вести откровенные разговоры в его присутствии. Изредка поглядывая ласково и заботливо, он взял палитру с подоконника и стал помешивать цвета. С виду он казался старше Доротеи в два раза, и я терялась, на каких правах он находится в этой комнате.
Доротея, вперив в меня изучающий взор сыщика, сразу разгадала причину моей растерянности.
– Хочу представить тебе Альфредо Риччи. Он венецианский художник - портретист.
Я оторопела, припоминая ярость Антонио, когда однажды Альфредо Риччи попросил разрешения написать портрет Доротеи. Ревность Антонио была ненапрасной, и возможно, Доротея спуталась с художником после слов его восхищения.
Альфредо взял мою руку и поднёс её к своим чувственным губам. Любезность явно украшала его. Он учтиво поклонился и вернулся к мольберту. Я старалась говорить в полтона.
– Дороти, не моё, конечно, дело, но я не совсем понимаю, почему ты ушла от Антонио к… – я запнулась, подбирая неоскорбительные слова, – этому господину.
Доротея горько усмехнулась.
– Альфредо – мой хороший друг. Мы случайно повстречались по пути в Рим. Я рассказала, что покинула свой дом. Альфредо направлялся в Лондон и предложил поехать с ним. Мне было необходимо попасть в Англию, но я не думала, что удача улыбнётся мне так скоро. И вот теперь мы здесь.
Воцарилось молчание. Я никак не могла разобрать что к чему. Страшно неудобно, когда твой разум напоминает лабиринт Минотавра, где несвязные мысли окончательно заблудились в узких проходах.
– А зачем тебе нужно было в Лондон? – спросила я.
Ответ был незамедлительным.
– Я люблю другого мужчину.
Доротея руками перебирала материю юбки, потупив несчастные глаза вниз. У меня сокрушалось сердце.
– И кого же? – не удержала любопытства я.
– Джеймса Кемелли.
Она встрепенулась. Её светлые зелёные глаза превратились в бескрайнее море слез, но она сумела подавить их в себе. В тот момент в моей памяти оживился день, когда рыдающая Летиция узнала о связи Джеймса и Каприс. Доротея выглядела также, только весьма, весьма уравновешенней. Но было в её глазах ещё что-то: такое жертвенное, обременяющее, что пугало меня, и, возможно, пугало её саму. У неё задрожал подбородок, а я вновь не могла найти слов.
– Наверно, в твоих глазах я ничтожество...
Я даровала ей безукоризненную улыбку.
 – Нет, я не в праве судить. Скорей мне хочется понять, как это вышло? Ты и Антонио создали крепкий союз. Я думала лишь смерть сумеет разлучить вас.
Доротея снова опустила глаза и подобрала волосы с одной стороны за ухо.
– Смерть нас и разлучила. Я умерла, хоть и продолжаю дышать, – её голос звучал ниже и тише. – Я не хочу любить Джеймса и отдаю себе полный отчёт в том, что останусь одна, никому не нужная. Семья отреклась от меня. Дети не сумеют понять. Да я и сама не понимаю себя. Он заполонил мою голову и сидел в ней годами. Я боролась, старалась избегать встреч, но поддалась искушению. А после той ночи поняла, что окончательно пропала.
– Какой ночи?
Раньше не находилось повода заметить на щеках Доротеи румянец, поскольку она была идеалом. Но в ту минуту её лицо стало багрово-красным, а голос задрожал, когда она отвечала.
– Однажды осенью мы уговорились, что я приду к нему. Антонио крепко спал, его и пушкой не разбудишь, да и все остальные тоже спали. Я одела чёрную одежду, закуталась в платок и пришла к его веранде. Он тотчас спустился, и мы провели ночь в конюшне Гектора. Ах, Белла, он погубил меня! Если Антонио узнает, он убьёт нас обоих! Я и тогда боялась, но ничего не могла с собой поделать. Моё сердце изнемогало без любви Джеймса!
Сказать, что меня удивило услышанное - было бы легким эпитетом шока, который испытала тогда. Версии переплелись, и теперь было практически невозможно отличить ложь от правды. Мне хотелось разобраться в запутанном прошлом, и я начала с другого края.
– Правильно ли я поняла: ту ночь вы провели вместе с полуночи и до рассвета?
– Не с полуночи, была глубокая ночь, часа эдак два или три, когда пришла на веранду.
Меня ужаснуло то, какую цепочку построил мой разум. Сперва Джеймс Кемелли воспользовался предложением Каприс, а после того, как она ушла – бросился в океан любви с Доротеей. Пусть звучало это совершенно невероятно и возмутительно, поражало меня другое. Джеймс был человеком с пропащей репутацией, однако, для Каприс и Доротеи, полагала я, такие прецеденты грозили тяжёлыми потерями: прежде всего статуса и уважения светского общества, а этого боялась каждая синьорина в те далёкие времена. Казалось бы, история обрела конец, но осталась одна маленькая неувязка: Летиция поведала, что Каприс возвращалась от Джеймса на рассвете. Но Доротея утверждает, что Джеймс был с ней до самого утра. Тогда где Каприс провела столько времени? Навряд ли она настолько глупа, чтобы мокнуть всю ночь под дождём. Разумным остаётся предположить, что Каприс отсиживалась под крышей. Только неясно чьего дома…
– Джеймс, верно, отвечал тебе взаимностью? – приведя мысли в порядок, спросила я.
– Не знаю. С ним так сложно. Он для меня большая загадка.
Я задумчиво закивала.
– Ты ушла от Антонио, потому что Джеймс тебя попросил?
– Разумеется нет. Это моё решение.
– Но ведь он женат на Летиции. Это тебя не смущает?
– Нет, я тоже была замужем, – она запнулась.
Я была поражена. Чувства Кемелли представляли собой тёмный туман неизвестности, что даже любящие его женщины не брались утверждать о его чувствах к ним. Джеймс не поддавался прогнозированию, но что-то мне подсказывало, что разводится он и не думал.
– У вас с Антонио двое замечательных детей, большой дом и шикарные плантации, – мягко сказала я, – неужели всё нажитое стоило того, чтобы проживать… здесь?
Доротея впилась мученическими глазами в мои. В них читалась смелость воительницы.
– Лучше проживать здесь, той жизнью, которую предпочла себе я. У меня с самого начала не было чувств к Антонио – нас обручили родители. Он ветка одного большого дерева, и в его замкнутом мире есть только оно; он никогда не считался с прихотями листа. Да, не скрываю, я обожаю своих детей и ни за что не откажусь от них! Но жить там я больше не вольна. Иначе скоро я сойду с ума.
Телодвижения Доротеи подчинялись внутреннему порыву. Она встала со стула, не давая волю слезам. Руки её слегка дрожали, она разгладила подол платья.
– Если уже не сошла, – прибавила она.
Я узрела в ней не только подчиненную плоть, но и сокрушенный дух. Бесспорно, Доротея была сильного характера, что вызывало почёт. Но мне было неприятно думать, что тот дух сокрушился благодаря Джеймсу Кемелли. Он погубил три души и одну животную и, казалось бы, нет ему прощения…
– Итак, ты тверда и возвращаться не собираешься? – спросила я, вставая.
– Нет, я намерена ждать. Антонио остынет через год - другой и разрешит видеться с детьми.
– Что если Джеймс не примет тебя?
Доротея подняла кроткие глаза. Мне показалось, она предчувствовала что-то очень весомое, но не смела об этом говорить.
– Я подожду до тех пор, пока силы не покинут меня.


17
Перед отъездом в Рейкьявик я купила «Лондонскую газету» и снова заскочила в кафе на Карнаби-стрит, чтобы утолить голод перед утомительной дорогой. Время ленча было не самым благоприятным временем: все столики были заняты. Я собиралась уходить, как вдруг кто-то громко окликнул меня по имени. Я обернулась. У окна сидели двое мужчин, один из которых позвал меня. К глубочайшему удивлению, им оказался Джеймс Кемелли. Он встал, отодвигая мне свободный стул.
– Почту за честь, если синьорина отобедает с нами, – душевно сказал Джеймс.
Спутник Кемелли – крепкий высокий англичанин с поседевшими усами – учтиво улыбался. Не взирая на шквал обвинений против Джеймса, спустя многие годы я все же обрадовалась встрече с ним.
Джеймс мало поддался внешним переменам. Его черты оставались слегка заостренными, вид – прилежным для адвоката, а телосложение по-прежнему крепким. Он представил мне англичанина, а ему – меня, и выяснилось, что им был один из важных клиентов конторы Кемелли – Генри Адамсон, военный офицер. Мы заказали еды на троих. Джеймс говорил исключительно о делах, а мистер Адамсон при этом был очень подавлен. Из переговоров между ними я поняла, что жена мистера Адамсона требует развода и переселения в другой дом, а также имеет виды на двух малолетних детей.
– Она ничего не получит! – злобно говорил мистер Адамсон. – Ничего! Останется с тем, с чем пришла! И детей я намерен забрать себе. Да!
Джеймс осторожно улыбнулся.
– Мистер Адамсон, вчера вы утверждали, что откажитесь от детей в её пользу. Правильно ли я вас понял: сегодня вы передумали?
– Именно!
– Вы же осознаете, что уже завтра решение изменить будет нельзя? – продолжал Джеймс.
– Конечно осознаю! Она думает, что без меня расцветет. Нет уж! Дабы жизнь ей не казалась мёдом, я не отступлю! – Генри Адамсон поднял крепко сжатый кулак. – Вот где я её держал! Жаль только не прибил гадюку. Я поплачусь положением, она – имуществом и детьми.
Принесли обед. Я молча принялась за еду, несколько ошеломленная спутником Кемелли. Затем они выпили по бокалу виски с содовой, оплатили обед, и Генри ушёл, а Джеймс откинулся на спинку стула и стал водить пальцем по бескровным губам. Его пристальный изучающий взгляд остановился на мне. Я допивала свой чай, и молчаливость Джеймса воздействовала волнительно.
– Каковы мои шансы на выигрыш этого дела? – наконец вымолвил он.
Я усмехнулась.
– Мы не виделись столько лет, мистер Кемелли... Странно, что сперва вы интересуетесь вашим делом.
– Жизнь ваша – будничная скука. Зачем о ней спрашивать? Думаю, вы стараетесь отыскать любовь или преуспеваете в труде, где, между прочим, у вас больше шансов на удачу, нежели в любви.
– По-вашему, меня нельзя полюбить?
– Нет, я этого не говорил.
– Или по-вашему я не способна любить?
– Не исключено, что можете. Однако, имея смелое мировоззрение, вы лишаете себя случаев, когда вас смогут одурачить.
Я весело рассмеялась вопреки желанию держаться неприступно. И впрямь, мне было нечего рассказать ему о себе, кроме всевозможных историй, на которые писала рецензии.
– Не думала, что любовь – один из методов одурачить человека.
– Специфика самообмана, – улыбнулся Джеймс. – Вам не идут глупые мысли. А уж тем более не идёт цитировать глупые мысли других, с которыми вы не согласны.
– Ровно, как вам не идёт поведение джентльмена.
На сей раз посмеялся Джеймс, оставляя детскую улыбку на губах.
– Значит, я прав. Любовь и быт вы отвергли.
– Почему вы так считаете?
– Об этом не сложно догадаться. Будь вы замужем – не разгуливали бы по таким заведениям в одиночестве, а обедали в семейном кругу. Остаётся разумным, что вы ступили на дорожку бесконечного труда. Скучно, скажу я вам, очень скучно. 
– Что ж, тогда отвечу на ваш вопрос, – не без иронии сказала я. – В деле мистера Адамсона шансы ваши весьма скромные.
Я поглядела ему в глаза. Жмурясь, Джеймс выглядел заинтересованным.
– Объяснитесь.
– В последнее время права матерей пересмотрены судом, и есть большие шансы, что, уличив его в измене, а также истязаниях перед лицом суда, детей отдадут ей.
Джеймс помедлил с ответом. Он закурил трубку и снова удобно откинулся на спинку, бегая по лицам сидящих людей.
– У нас есть козырь, довольно крупный. Мы непременно выиграем дело. Хотя, полагаю, защищать миссис Адамсон было бы куда интересней и захватывающе. Но она обратилась к сэру Мюллеру, который за двадцать лет выиграл несколько непримечательных процессий. Я бы предложил ей свою помощь, если бы сэр Уильям Кемелли не отдал соответствующие распоряжения отстаивать права супруга миссис Адамсон.
Я посмотрела на Джеймса презрительным взглядом.
– Неужели вам правда доставляет удовольствие быть Фемидой над чьей-то судьбой?
Джеймс выпустил много серого дыма, продолжая осматривать столики.
– Нет, это заработок, мисс Гвидиче, а вы снова раздуваете трагедию из ничего. Развод – всего навсего борьба двух сторон, и в скором времени он станет привычным делом, как засуха в пустыне или рост цен. Но зная вас, понимаю, что в ваших глазах возмутителен не распад союза некогда родных людей, а дети, их участь. Но, поймите, дети не имеют к этому прямого отношения. Они лишь меткое оружие в доказательстве авторитета.
Я многозначительно повела бровью. Джеймс глядел на меня в упор, и я предпочла высказаться.
– Так вы защищаете людей исключительно ради денег? Как это пошло, заниматься тем, к чему не лежит душа!
Джеймс продолжал пускать дым. Делал он это быстрыми урывками, создавая впечатление, что хочет скорее разделаться с табаком и воздать грубым рукам покой на столе.
– Не спорю, адвокатура – занятие утомительное, но есть в ней скромный интерес и для меня, – умиротворенно рассуждал он. – В мире мало истины, везде свирепствуют игры, заговор, ложь. Жить становится до смерти скучно. И я карабкаюсь, чтобы отыскать подлинное, чтобы не закиснуть в бренном ареале фальши. Признаться, если бы у меня была возможность дожить до тридцатого века, я бы предпочёл умереть сейчас. Скоро жизнь окончательно утратит прелесть, лишится всякой ценности. Людей будет нечем удивить, всё станет дотошным и примитивным. То, что раньше считалось красотой, станет надлежащей простотой, полной безыскусностью. И тогда снова всё вернётся к пошлости и низости. Дабы развлечь публику, в моду войдут жестокость, неординарность мышления и удовлетворение мелких потребностей. Нас не уничтожат катаклизмы, экономический провал – нас уничтожит человеческая тяга к развлечениям! Тщеславие погубит этот мир.
Я не знала, что ответить. Хоть мои мысли были не настолько обреченными, но в одном Джеймс был прав: мир катится ко всем чертям! Погруженные в себя мы лишь изредка глядели друг на друга.
– А знаете, – изрядно помолчав сказала я, – на протяжении многих лет я не желала вас видеть, мистер Кемелли. У вас невероятный талант обращать друзей в своих врагов, и даже Тереза не устояла перед вашим талантом.
– Я понял, к чему вы клоните, – Джеймс опустил глаза, затем снова поднял их на меня. Тема была ему неприятна. – Вы хотите поговорить о Гекторе?
– Нет, скорее, о бесчеловечности, характерной вам.
– Тереза добра, но не по возрасту глупа.
– В таком случае я тоже глупа. И ваш поступок аморален.
– Это всего лишь ваше мнение и только.
Он одел шляпу, взял трость и стремительно ушел прочь.


18
Дискуссия с Джеймсом прервалась на самом невыгодном месте, и тайны дома Кемелли оставались сокрыты под тюлью неизвестности. Мне было любопытно, как развивается их совместная жизнь с Летицией, и что думал Джеймс о Доротее, узнав, что та обрела свободу. Мне оставалось только подключить всю мощь своего воображения и представлять.
Летиция замирала по Джеймсу. И, наверняка, после свадьбы находилась в любовной эйфории. Но что же испытывал Джеймс, венчаясь на той, которую всячески избегал? У него было великолепное чутье, быть может, дар предвидения. Или как иначе объяснить превращение излагаемых им теорий в неоспоримую явь? Всякий раз я будто встречалась с оракулом в лице Джеймса, несущим пагубные вести, которые знать не хотелось. Меня изумляло, с каким атеизмом он отрицал понятия, казалось бы, изжившие себя; у которых есть чёткое определение в книгах. У него была своя мораль, и он придерживался её.
Иногда думалось, Джеймс чересчур увлёкся аналитикой и пытался создать из элементарного нечто грубое и лишенное простоты восприятия. Но в то же время его мысли были увлекательны, эксцентричны и давали плотную пищу разуму. Я чувствовала исходящую от них глобальную силу, способную в корне поменять законы вселенной. Такие люди существовали и ранее, только их участь незавидна: их забивали камнями; сжигали, называя еретиками; купали в кипящем масле или предавали ещё бог знает каким мучениям. И всё это происходило только потому, что их правда разнилась с общественной. Мир великолепен в своем единстве, но не будь таких людей, как Пифагор или Лавуазье и многих других теоретиков, наша планета продолжала бы жить в каменном веке. Очевидно, что прогресс движим людьми, подобными Джеймсу Кемелли. Но также нельзя отрицать, что подобные люди способны и погубить её.
Джеймс постоянно ходил по лезвию ножа, не имея друзей, но имея врагов, в числе которых был Антонио. Горячая кровь итальянского землевладельца не даст всё спустить с рук, потому с Антонио я твёрдо решила не вдаваться в подробности нашего разговора с Доротеей и долго обдумывала, как сообщить ему безрадостную весть. В итоге, перед отъездом в Исландию сперва я прочла ему небольшую проповедь о том, что семья дарована нам с неба, и милость божья заключается в милосердии. Он сразу понял, что Доротея дала отказ.
Сначала Антонио ходил из угла в угол гостиной дома на Кенсигтон - сквер, куда его пригласила; потом, сыпля проклятьями на соперника, хватался за голову и снова грозился, отыскав его, вершить расправу.
– Как отнеслись к её уходу дома? – спросила я, беспокоясь о состоянии тёти.
Антонио помотал головой.
– Там настоящий переполох. Мама от горя едва не потеряла голову. Она неважно себя чувствует и больше не выходит на улицу. Тереза держится в стороне и плачет вечерами. Джулиано и Марио (братьям Антонио) мы эту весть не сообщали, а вот детям сказали правду.
Прежде, чем устраивать опрос, я предпочла его выслушать. Разочарованный Антонио сел на стул, обитый красным бархатом, и на его усталом лице появились следы злоупотребления вин и тень недосыпа. С виду он выглядел так, словно семейная драма случилась только что, и он никак не мог оправиться. Опустив глаза, он говорил загробным голосом.
– Что же будет, когда братья приедут семьями на вендемию в следующем году, а со мной не будет Доротеи? Что я им скажу? Мне не удастся долго скрывать разлад! В Италии развод – непозволительная вольность, и я очень надеялся всё уладить без шума. Верил, что ты сумеешь повлиять на неё!
Антонио умолк, и несколько мгновений мы вместе слушали тишину.
– Вы сказали детям, что мать оставила их? – уточнила я.
– Да.
– Но зачем? – изумилась я. – Ты ведь собирался её вернуть, а таким образом лишь поставил палки в колеса!
– Я был в гневе, Белла! И не давал отчёта своим действиям! Мне хотелось, чтоб Доротея страдала, как страдал я. А потом на меня накатила такая мучительная боль, что я тут же раскаялся, но изменить ничего нельзя.
– И как восприняли это дети?
– Мирно. Как-то чересчур холодно. Будто она каждый день уходит. Я ненавижу этого мерзавца! Антонио Гвидиче таких вещей не прощает, и я обязательно расквитаюсь с ним!
Я снова приняла роль внимательного слушателя. Бурным потоком из уст Антонио полилась нещадная брань. Опала длилась не меньше получаса. Но после долгих злословий его точно подменили.
– Так она неумолима в своём решении?
– Увы, да.
Подбочившись, Антонио посмотрел на меня до боли равнодушными глазами. Казалось, в ту минуту лихо, поселившееся в тревожном сердце после такого удара, покинуло больное тело.
– Я любил её и всегда относился уважительно. Но она не оценила моей любви. Отныне я никогда не прощу её, как бы она о том не сожалела, и детей ей больше не видать. Никогда! Слышишь? Никогда она не увидит Лукрецию и Орландо!
Эти слова произвели на меня сильнейшее впечатление, и я подумала, что здесь Джеймс тоже сумел правильно расставить точки: дети лишь проверенный способ управлять другими людьми.


19
В Исландии моя жизнь потекла тихим ручьём стабильности. Дядя Джузеппе был очень рад моему приезду. Хоть и наступило время холодов и нещадного ветра, днем мы вдвоём совершали прогулки по Рейкьявику и, нагуляв аппетит, возвращались домой на трапезу. После обеда дядя находил полезным устроиться на оттоманке и подремать часок - другой, а когда просыпался – вновь накрывали на стол. Долгие хмурые вечера я проводила за чтением литературы, затем писала несколько часов, а ближе к ночи, довольно утомленная, сидела у камина.
Как-то раз, когда дядюшка Джузеппе уже отправился спать, на глаза мне попалась газета, купленная в Лондоне. На первой полосе красовался снимок пожилого мужчины и молодой особы, и я немедля бросилась читать статью, признав в лицах изображенных Уильяма Кемелли и Каприс Медичи. Речь шла о свадьбе, которую они сыграли в прошлом месяце, и теперь Каприс являлась законной супругой Уильяма Кемелли. Растерянное изумление сподвигло меня слоняться по комнате в раздумьях.
Каприс не смогла заполучить Джеймса и по всей видимости переключилась на его отца, или Адриано Медичи счел благоразумным больше не затягивать с её обручением и стечением неведомых мне обстоятельств выбрал для роли супруга далеко немолодого Уильяма Кемелли. При всем при этом страшно представить, в каком смятении в то время находилась Агостина Медичи, ненавидящая семейство Кемелли. Эта новость волновала меня недолго, а потом я вовсе забылась.
Пробыв в Исландии пару недель, я вернулась в Лондон и спустя несколько дней получила телеграмму. Писал дядюшка Джузеппе, сообщая, что тётя Адалия при смерти, и он уезжает в Италию. Я быстро дала ответ, что спешу составить ему компанию.
Вскоре чудесная природа Италии вновь ворожила глаз своим южным обаянием. Тётя в половину поседела и была очень плоха, едва издавала звуки и шевелила только левой рукой и ногой. Тереза опекала её, как маленькое дитя: кормила из ложечки, совершала утренний туалет, меняла ей постель и расчесывала волосы. Подобная сторона человеческой судьбы вгоняла в необъятную тоску от мысли, что земная жизнь по сути ничтожна. Мы хозяева её временно, до тех пор, пока неведомые силы и часовой механизм не лишат нас мирских благостей. Смерть не учитывает должность, и ей не важно кто жертва: военный офицер, знаменитый на весь свет, или нищий, чьё имя известно лишь среди прислуги. Спустя годы о тех и о других будут вспоминать единицы, а когда время придёт и за их душами – то память об усопших, точно вода, испаряемая с земли, поднимется к небу и обернется знойным облаком, а их призрачные имена останутся размытым берегом временной бездны. Те облака станут неприкаянно блуждать по небесной лазури, и, глядя в небо, никому и в голову не придёт, что это не просто облако – результат физических процессов, а души, изгнанные с земли…
У кровати тети Адалии мы дежурили попеременно. Ночами она спала тихо, практически беззвучно, и я постоянно вскакивала проверить пульс на её запястье. Доктор говорил, она крепка здоровьем, и давал немалые шансы на выздоровление. Мы ждали улучшений.
Когда из Лондона прибыл Антонио, тётя Адалия часто плакала. Глазами она хотела что-то передать или попросить, но никто её не разгадывал. Когда Тереза брала неизвестно какую вещь по счёту и подносила тёте, надеясь угадать её желание – та злобно металась взглядом к Терезе и пыталась отвернуться. Слезы крупными каплями скатывались по её щекам, и я не могла понять, что так расстраивало её.
Обстановка обострялась, нагнетая печаль. Никто больше не садился за общую трапезу в столовой, как раньше, поскольку тётю ни минуту не оставляли одну. Аппетит у всех был прескверный, и в лучшем случае трапезничали два раза, а то и вовсе раз в день. Тереза готовила меньше – её расстраивало, что продукты пропадали даром. Так шли дни, а тётя не поправлялась.
Одним таким тихим вечером дядя Джузеппе остался у постели тётушки, Антонио, измученный несчастьями, отправился спать, а я и Тереза устроили поздний ужин. Тереза находилась в тревожном состоянии, и преждевременная скорбь легла на тёмное её лицо. Я подумала, время не властно над ней: выглядела она также, сохранив очаровательную улыбку и приличные формы. Только вот повода улыбаться не находилось, она стала мрачной, немногословной.
Мы вяло покончили с едой.
– Где Орландо и Лукреция? – немного позже спросила я, помогая убрать посуду.
Тереза всплеснула руками.
– Антонио забрал их отсюда, а куда – не говорит. Знаю только, что получил он письмо от Марио (средний сын Адалии Гвидиче). Думаю, дети находятся в Венеции. Горе то какое! Дети наполовину сироты!
Тереза заплакала, вытирая лицо грязным подолом юбки.
– Теперь ещё Ада захворала, а всё из - за этой бессовестной кукушки! – Злость наполнила некогда добрый её взгляд.
– Ты винишь Доротею в случившемся?
Глаза чернокожей женщины стали круглыми от удивления.
– А кого же ещё? Да разве настоящая мать так поступит с родными детьми? Как можно не думать о будущем своих отпрысков?
– Она была несчастна, – парировала я.
Тереза скрестила руки на груди, и её взбитая фигура портила позу так, что, казалось, это был не знак протеста, а объятия.
– В самом деле, синьорина Гвидиче, вы слишком непредвзяты! Да мало ли несчастных матерей на земле? Получается, чуть что, рожденных детей в мусорку?
– Неужто ты думаешь, что выросшие дети оценят жертвенность матери, если та всю жизнь будет страдать? – не уступала я.
– Да какая разница! – Тереза подняла вверх указательный палец. – Это вопрос чести каждой матери!
Снисходительная улыбка пробежала по моим губам. Тереза была одной из тех людей, чьи заслуги велики, но не отплачены. Самое забавное, что она не ждала благодарности. Иногда я не была уверена, слышит ли она мою похвалу и душевное grazie . Доброта и самопожертвование двигали ею. Она работала от зари до зари, не жалуясь на усталость. Точно не убиваемая телега, она успевала хлопотать на два дома и две плантации. Я находила смешным, как самозабвенно она искала объект своей небывалой опеки. Все, кто порождал в ней отчаянный порыв жалости – оказывались на первом месте.
Я промолчала, а Тереза разохотилась говорить. Она сокрушалась, что Доротея испортила жизнь не только тёте, но и Антонио, боготворившему её, как Мадонну. А затем, уже не заботясь и о собственной душе, обвиняла её во всех грехах, которые только известны церкви. Непреклонность её была нерушима, пока спустя десять минут она вдруг ни подскочила, схватившись за голову.
– Бог ты мой! Совсем забыла. Бедный мальчик только приехал из Лондона и наверно жутко голоден. Белла, пригляди за Адалией, а я быстро схожу в дом Кемелли.
Она принялась собирать в плетеную корзину вино, булочки и свежий хлеб. Я была сражена наповал.
– Бедный мальчик? Разве после убийства коня ты не зареклась так не называть Джеймса Кемелли!?
Тереза махнула рукой.
– Всё было не так. Джеймс поступил благородно!
– Да неужели? – не без иронии спросила я.
– Да, это Уильям – старый черт, заставил мальчика пристрелить коня.
– Но зачем ему это понадобилось?
Тереза пожала плечами.
– И по-твоему это оправдывает жестокость Джеймса? – не унималась я.
– Конечно! Ему приказали, и он выполнил приказ. Мальчишка хотел угодить своему отцу, – сказала она, обнажая точно фарфоровые зубы. – В том нет ничего ужасного, только прелесть!


20
На следующий день я отправилась к местному доктору за лекарством для тёти и на обратном пути повстречала Летицию Кемелли. Довольно бледная, но круглолицая, с шикарной высокой причёской она истончала несказанное обаяние. Свободное платье до пят скрывало не только пышность некогда стройной фигуры, но и её материнское положение. За ручку Летиция держала девочку в дорогом атласном платьице на вид лет пяти. Она была верх очарования: маленький вздернутый носик и большие серо-голубые глаза. Наливные щеки, с ровни анисовому яблоку, излучали здоровье, а густые тёмные волосы свисали кудряшками. Я видела в ней Джеймса, но она была куда обаятельнее отца, и мне живо представилось, как он трепетно относится к девочке – прекрасному ангелу, перед которым нельзя остаться равнодушным.
Летиция, завидев меня, поспешила навстречу. Мы крепко обнялись и обменялись теплыми улыбками. Застеснявшись, девочка спряталась за юбку матери.
 – Это Джулия, – добавила Летиция, видя, как рассматриваю девочку.
– Замечательная! Джеймс наверно души в ней ни чает!
На лице миссис Кемелли появилась растерянность. Она учтиво улыбнулась, как бы виновато и сконфуженно, и я почувствовала себя неловко за неуместную реплику.
– Джеймс много работает, – она пыталась держаться радостной, но смотрелась при этом удрученной и забитой. – Мы ещё одного ждём, и надеюсь, родится мальчик. Джеймсу нужен мальчик!
Мгновение возникло молчание.
 – Ты счастлива? – не выдержав, спросила я.
Летиция отвела взор, а затем взглянула проникновеннее обычного.
– Ещё как! Я благодарна отцу! Другой судьбы мне не надо.
На какой-то момент я почуяла лукавство Летиции. Сверху вниз она посмотрела на меня, и в пытливом взгляде я разглядела долю некой зависти, коя присутствует в каждой прелестной синьорине, уверенной, что кто-то живёт счастливее её самой. Вероятно, поэтому Летиция не пожелала сообщать мне о своих горестях, опасаясь не найти во мне утешения, как раньше.
Я снова уронила взор на девочку, которая украдкой выглянула из-за фигуры матери. Её дивный взгляд всё ещё полнился невинным робким смущением.
– Ну а ты как поживаешь? – спросила меня Летиция, улыбаясь. – Замужем?
– Нет, но теперь живу в Лондоне, работаю в издательстве.
– Ах, как чудесно! Каприс часто устраивает светские обеды, если бы я знала, то прислала бы тебе приглашение!
– Каприс вышла замуж за Уильяма Кемелли?
– Да, удивительно правда? Теперь мы обе Кемелли, – Летиция снова улыбнулась. – Он очарован ею, и это видно невооружённым глазом.
– Как же так вышло?
– После того, как мы обвенчались, сэр Уильям долго не уезжал в Лондон и часто ужинал у родителей. Он всех подкупил своей галантностью, и даже мама привыкла к нему. Я ещё тогда заметила, как он по-особому глядит на Каприс, точно робеет. Спустя неделю он пришёл к отцу и попросил её руки. Но мама сильно заболела, и свадьбу долгое время откладывали, – Летиция внезапно просияла. – А приходи к нам на ужин?
– О нет! Ты наверно знаешь, в каком состоянии тётя Адалия?
– Знаю и очень сочувствую вашей беде. Но ты всё равно будешь вкушать пищу, так какая разница в каком доме?
Отказывать было невежливо, и я приняла приглашение.


21
Ужин был назначен на семь часов вечера. Опоздать я не смела, потому вышла заблаговременно. С тётей остался Антонио, который был недоволен моей дружбой с семьей невежественных англичан. Но я объяснила, что Летиция мне как сестра, а церковь велит не сторонится наших духовных родственников.
Дом Кемелли переполнял запах изысканных блюд, но вовсе не итальянской кухни. Уильям Кемелли придерживался итальянских традиций, но обедал на английский манер. Прежде, чем войти в дом, я решила прошвырнуться по двору и увидела в окно, как Тереза спешно накрывает на стол, а помогает ей Летиция. Роль замужней миссис пошла ей на пользу. К дивной застенчивости добавилась хозяйственность, и теперь Летиция Кемелли, точно коньяк многолетний выдержки районов Шаранта, становилась образцом завидных жён. Прикидывая возможные варианты, как пройдёт обед, я волновалась из-за Каприс, ведь наша давняя встреча была мало приятной.
Я гадала, что могло так испортить её характер. Принято считать, что проблемы юности берут начала из детского возраста. Но Каприс не была ребёнком, обделенным любовью или материнской лаской. Агостина Медичи отдала ей лучшую долю своего сердца. Но вопреки этому зерно зла, посеянное в её душе, дало соответствующие всходы: Каприс была невыносимой, поступая несправедливо даже с самыми близкими. Прямое тому доказательство – Летиция, смиренно сносящая все невзгоды.
Нельзя познать меру добропорядочности Летиции, учитывая хотя бы, как благородно она уступила Каприс своё первенство в любви. Пожалуй, за бескорыстную добродетель ей воздалось сторицей, и Джеймс достался ей.
Являясь посторонним наблюдателем чужих судеб, ненароком задумываешься, как сложно быть осведомленной во всём, а ещё сложнее сдерживать в себе тайны, не имея права на их разглашение. Прошло много лет, но я так и не сумела принять историю с Гектором, считая её важной частью одной книги, в которой вырвали страницу, и теперь многие её главы без той страницы потеряли смысл. Я задавалась вопросами, чем конь помешал Уильяму Кемелли? И почему Джеймс неукоснительно послушал отца, имея в характере черту преобладающего своеволия? Джеймс был привязан к Гектору, но та привязанность никак не сочеталась со звериным поступком, совершенным им. Беспорядок в разуме отягощали мысли о Доротее, маленькой убогой комнатке и той жизни, которую она предпочла роскоши. Самое ужасное, что Доротея лишена возможности видеться с детьми, и от этого становилось тяжело на душе. Трагедии случаются часто, но в большинстве своём за грехи родителей расплачиваются дети.
С таким густым туманом мрачных мыслей я постучала в дверь, и меня встретила лучезарная Летиция.
– Дорогая, я так рада, что ты пришла! – воскликнула она, хватая меня за руки.
Лондон вершил над Летицией перемены, которые скрылись от моих глаз во время нашей сегодняшней встречи ввиду рассеянности. Говорила она с неким чужеродным акцентом. Так зачастую случается, когда иностранец усиленно пытается перенять чужой язык и все формы разговорной речи.
Пока мы обнялись, по лестнице, держась под руку, спустились Уильям Кемелли и Каприс. С тех пор, как я не сталкивалась с этими двумя, они преобразовались. Уильям увядал, как солнце во время летнего заката: неглубокие, но многочисленные морщины на желтушном лице не таили преклонного возраста; гладкий заострённый подбородок и такой же колкий взгляд придавали его виду суровой важности. Черный фрак и белый жилет лишь подчеркивали ослепительную седину волос. Видно, что туалет был выбран по всем правилам светских требований и служил выходным костюмом. В свободной его руке находилась трость. Он держался, как и подобало статусу высокопоставленного адвоката: статно и манерно.
Но Каприс переплюнула его. Видно, что положение её упрочилось, причём весьма значительно. И если Летиция вела себя, как радушная хозяйка дома, то Каприс преподносила себя высокопочтенной особой правительственного ранга. Намалёванная, ничуть не уступая актрисе дешевого театра (пудра и румяна только что не сыпались с неё!), она добавила десяток непрожитых лет к своей молодости. Юбка на ней была пышная, с кружевными каймами и красными бантами, блуза - светлая. Несуразно большую голову тяжелых темных локонов прикрывала шляпка с широкими полями, а сверху знатно выделялся чёрный плюмаж. Высоко поднятый подбородок обнажал подтянутую шею с рубиновым ожерельем. Руки в изящных рубиновых браслетах смотрелись грузно, а на каждом пальце блистали кольца. Она смотрела свысока, назидательно. Высокомерие ярко выражалось в её жестах, интонациях.
– Синьорина Изабелла Гвидиче, почту за великую честь разделить с вами ужин! – тем же приятным голосом, что и раньше обратился ко мне Уильям Кемелли.
Я поблагодарила его за приглашение. Они подошли ко мне, и мистер Кемелли поцеловал мою руку, а Каприс удостоила унизительной улыбкой.
– Разрешите представить мою жену: это синьора Каприс Кемелли.
– Да, мы знакомы, – ответила я.
Уильям взглянул на меня смеющимися глазами и ухмыльнулся.
– Путешествуя туда-сюда, я начинаю теряться в элементарных правилах обращения. Ведь здесь, в Италии повсюду синьоры, а у нас – миссис.
Присутствующие сдержанно засмеялись.
– Нет повода для переживаний, мистер Кемелли. Я пожила в Лондоне и тоже пришлось переучиваться. Поэтому мне привычна любая форма обращения.
Уильям растянул благодатную улыбку, а Каприс продолжала кичиться.
– В таком случае, пока мы в Италии буду называть вас согласно итальянским традициям. Прошу вас, синьорина, пройдемте.
– Благодарю.
Любезность в той же мере сохранилась в старом поношенном теле старшего Кемелли. Мы заняли стулья со спинками из золотистого бархата за длинным прямоугольным столом. Рядом с Летицией стояло ещё одно блюдо, вероятно, приготовленное для Джеймса, который ещё не спустился. Заметно нервничая, Уильям покашлял, чтобы разбавить сгустившуюся тишину. 
– Давайте приступим к ужину, – потирая нос, сказал Уильям.
Тут в комнате появился Джеймс. Благоухая ослепительной улыбкой, он остался тем же несостоявшимся библиотекарем в опрятной одежде: темном жилете, светлой рубашке, мешкообразных брюках, и с прилежной внешностью: волосы приглажены, а лицо выбрито. Он отпустил шевелюру больше обычного, и так больше напоминал заядлого отца двоих детей.
– Неужели я снова пришёл последним? – усмехнулся он, следуя на место возле жены.
Летиция озарилась счастливой улыбкой, застенчиво хлопая глазами. Но не все так радовались Джеймсу. Его шутливый тон породил отцовское неодобрение, подпитанное злостью, что Джеймс опоздал намеренно, дабы поставить отца в неуклюжее положение. Уильям бросил на сына грозный уничтожающий взгляд, а Каприс провожала его небрежно, с издевкой и презрением.
Самого Джеймса не волновали реакции на его эффектное появление. Он с улыбкой принялся за еду, не дожидаясь остальных. Забавно было наблюдать, как багровеет лицо Уильяма и сжимаются его бледные губы. Но поскольку люди интеллигентные старались сохранять достоинство в любом случае, вместо скандала Уильям лишь на силу вздохнул.
 Мы тоже приступили к трапезе. Джеймс оглядел людей, сидящих за столом. Немного щурясь, он всматривался в лица, скользя от одного к другому, и дольше всего задержался на мне. Я пыталась разгадать, в чём состояла причина его осмотрительности. Светло-голубые глаза Джеймса были ясны и безмятежны, но порхало в них что-то ещё: то ли растерянность, то ли внутреннее смятение. Ещё глядя на меня, его бескровное лицо вдруг осветилось. Он слегка опустил голову и прикрыл глаза. Я поняла, что незначительным с виду, молчаливым поклоном он отдал мне должные почести.
– Синьорина, как поживает ваша тётя Адалия? – спросил меня Уильям. – Наслышан, она тяжело больна. Я бы хотел нанести ей визит и справиться о её здоровье.
– Она всегда рада вам, – осторожно ответила я. – Но сейчас, к глубочайшему сожалению, она не сумеет принять вас и вести беседу.
Уильям нахмурился, тщательно пережевывая еду.
– Вы правы. Наверно это, доставит ей неудобства, – он сделал паузу. – В таком случае засвидетельствуйте моё сопереживание синьоре Адалии, а также передайте пламенные пожелания о скорейшем выздоровлении.
Я поблагодарила его, а Уильям в ответ деловито улыбнулся губами. Сдержанная, но важная улыбка, не обнажающая зубы, которая умела расположить собеседника, из круга моих знакомых была свойственна лишь ему.
Тема сменилась. Летиция заговорила о погоде, Уильям охотно её подхватил, распространяясь, что дожди в этом году выпали не по сезону. Затем обсуждали приезд известного винодела Антуана Жулия в дом Кемелли, который поделился сокровенным рецептом красного вина. Каприс ни разу не обмолвилась. И Джеймс молчал на протяжении всего обеда. Изредка мы переглядывались. По его взгляду читалось отречение: общество женщин, а уж тем более – отца не увлекали его. Порой я ловила пустой взгляд Джеймса на бокале вина. Он смотрел опустошенными глазами, и мне было любопытно, какие облака на сей раз проплывают по небу его мятежного сознания. Глаза истончали мнимое добродушие, но еле заметная насмешка то и дело соскальзывала с губ. Пока я размышляла, с трапезой было покончено. На мгновение речи и женский завораживающий смех утихли – беседа изжила себя.
Но тут Каприс изучающе остановилась на мне и спросила:
– Белла, насколько помню, ты почти ровесница нам. Как видишь, мы замужем. А ты так до сих пор и не определена?
– Нет, – не без труда ответила я, ощущая, как кровь прилила к голове.
Она ехидно фыркнула.
– Мы живём в достаточно благое время, и в Лондоне насчитывается не меньше десяти замечательных врачей, которые, уверена, справятся с твоей проблемой. Мы с Уильямом часто принимаем их у себя. Могу замолвить за тебя словечко.
Похлопав по руке жену, Уильям одарил Каприс тёплым взглядом, давая понять, насколько польстили ему добрые намерения супруги. В ответ она поглядела на него с благородной возвышенностью, будто бы совершила нечто такое, что без дополнительных заслуг открыло бы перед ней врата рая; а после того вновь впилась глазами в меня и добавила:
– Всё-таки не пристало молодой девушке ходить с такой ногой.
– Благодарю, – выдавила я. – Предпочитаю оставаться…
– Уродом? – перебила Каприс.
Удручающая тишина разлилась по комнате, заставляя испытать чувство неловкости прежде всего меня и, должно быть, Летицию, которая уронила взгляд на скатерть, слегка прикусив губу. Уильям Кемелли посерьезнел, но ничего не сказал. Внушением неосознанного порыва мой взгляд обратился к Джеймсу.
Сперва он, как и все, отреченно смотрел вниз, затем его лицо стало дьявольски высокомерным. Яростный прищуренный взор метнулся к Каприс, и тоном до унижения пренебрежительным он сказал.
– Опираясь на библейский сюжет, первыми камнем в блудницу хотели бросить блудницы.
– Что ты себе позволяешь? – вскричала Каприс.
Она отравляла воздух своей ненавистью, и, если бы демоны, так красочно описанные в откровении Священного Писания, были видимы глазу, пожалуй, Каприс была одной из тех, кто сжигает неверных пламенем горячего дыхания, ибо злость полыхала в ней хуже всякого пожара.
– Простите, матушка! – иронизировал Джеймс. – В расплату за свою дерзость я приму любое ваше наказание.
Джеймс оживил на губах притворную наглую улыбку. Мне почему-то вспомнилось, как Каприс выставила Джеймса садистом при помощи рассказа о совместной ночи их любовной интрижки. Думается, он тоже в тот самый миг вспомнил об этом. Брак Каприс и Уильяма выглядел верхом абсурда, когда в памяти всплывала её плотская связь с Джеймсом, о которой старший Кемелли скорее всего не был осведомлён.
Уильям побелел, как мел, поднимая глаза на сына: они были полны презренного негодования.
– Пошёл вон, – процедил он.
Полностью подчиняясь, Джеймс встал и сделал деликатный поклон головой.
 – Синьоры.
И тотчас покинул залу.
Стараясь вразумить себя и привести к спокойствию чувств, я испытала благодарный восторг перед широким жестом его заступничества, которое пошатнуло во мне ту ледяную холодность впечатления о Джеймсе, испорченное многими его немыслимыми выходками.
– Характер ветра зависит от его направления, – всегда говорил Джеймс о людских мнениях. И эти слова остались нерушимой истиной.


22
Уильям был озадачен случаем. Напряженность, овладевшая чертами побелевшего лица, которую он с многолетним прилежанием светского человека силился замаскировать под едва различимой улыбкой, становилась куда более явной. Не забывая правил хорошего тона, он преподнес мне извинения за сына и ни слова не упомянул о дерзости Каприс. Снести подобное воспитанный человек мог лишь в тех малых случаях, когда его любовь сильнее правил поведения в обществе. Уильям Кемелли настолько увлекся молодой женой, что многие оплошности оставлял безнаказанными. Тем не менее он попрощался со мной также благородно, как и встретил, а Летиция, покрасневшая до корней волос, вызвалась меня проводить.
Время стояло позднее. Сумерки снизошли на жухлые плантации, а на холмах прогуливался лёгкий ветер. Летиция шла медленно, дабы не утруждать мою ногу.
– Не знаю, что нашло на Джеймса… – встревоженно молвила она. – Раньше он никогда не перечил отцу и не позволял себе дерзости в его присутствии. Я потрясена!
– Какие у них отношения?
– Натянутые. Джеймс не делится со мной этим. Но я вижу, с каким трудом ему даются обеды за одним столом с отцом. Сэр (Уильям Кемелли) считает Каприс отрадой, а Джеймс похоже не выносит её.
Я задумчиво кивнула, взглянув на Летицию. Она погрустнела и несколько мгновений собиралась с мыслями.
– Мне некому выговориться, Белла, а ты всегда умела выслушать и сохранить любую тайну. 
Она благодарно улыбнулась мне. Я посчитала глупым спрашивать о Каприс, зная, что любое признание Летиции сама Каприс обратит в страшное оружие против сестры. Летиция продолжила.
– В последнее время с Джеймсом творится что-то неладное. 
– Что ты имеешь ввиду?
– Он часто отлучается из дома, при этом не допускает мысль, что я поеду с ним. Совсем недавно он вернулся из Европы и, посетив в Берлине благотворительный аукцион, приобрёл одну картину. Ужасную картину…
Перебирая руками, Летиция смотрела вперёд и слегка дрожала. Я усмехнулась.
– Что в этом такого странного? Адвокату надоела будничность, и он разгорелся искусством. В его возрасте подобное случается на каждом шагу, если не ошибаюсь, этот период зовётся кризисом среднего возраста, его просто нужно пережить.
Летиция не скрывала чувств. Ее захлестнуло волнение, и тот эпизод в насыщенных красках изображало её чистое нежное лицо.
– Нет, дело не в искусстве. Дело в нем. Я чувствую! Он будто протестует… только против чего или кого – никак не пойму. Сперва он повесил её в кабинете. Сэр сильно гневался и приказал немедленно убрать её из дома. Но Джеймсу будто нравится доводить отца. Он не избавился от неё, а перевесил в спальню. Но ужасает меня другое: десятки минут к ряду он может проводить возле неё и молча смотреть. Он не восхищается ей, поверь, я знаю, как выглядит восхищение на лице воздыхателя! Его разум точно отсутствует в те моменты, и у меня сердце заходится в груди, когда вижу его таким. Он ежедневно ходит в одиночестве на холмы и размышляет о чем-то. Завтра, пока его не будет, я покажу тебе картину, – Летиция перевела дыхание. – Его увлечения заботят меня. Сначала чёрный, как смерть, конь, затем чудовищная картина. Ах, Белла! Я по-прежнему умираю от любви! А он убийственно холоден.
Догадавшись, что ей необходимо излить душу, я не препятствовала и слушала молча, размышляя о философском.
Мужчины наивны полагать, что женщины склонны к изрядной подозрительности. Отчасти так оно и есть. Но лишь отчасти, поскольку гурии земных чертогов способны унюхать любую беду или сокровенные чувства. Эмоциональные потоки они улавливают на расстоянии, обнаруживая их во взглядах, жестах, мимике и даже воздухе, напитанном особой аурой. По сему скажу вам, что не было ни одной женщины, которая докучала мужчине притязаниями напрасно. Тот нюх скорее всего неприятное последствие сотворения. Природа создала женщину хрупким и невероятно чувственным существом лишь потому, что оно соткано из нитей нежности и узоров любви. Их пища – ласка, которую повсюду ищут, порой обрекая себя на страдания. Мужчины другие. Они сделаны из прочной материи грубости, отваги и жажды лидерства. Потому и насыщение их духа приходит от чувств, сыгравших роль в зарождении. Летиция требовала слишком много от человека, не знавшего тепла и высоких эмоций. Он находил умиротворение в вещах второстепенных, и это заставляло лишь сильнее бунтовать её сердце. Нестерпимо смотреть на болящего, а Летиция была больна Джеймсом.
– Но ведь ты полюбила его таким: холодным бездушным циником, – сказала я, когда Летиция умолкла. – Так чего ты ждёшь от него тогда?
– Я думала, если буду всегда рядом, стану ему опорой, плащом от любых неудач – любовь озарит его сердце, – Летиция опустила до боли грустные глаза. – Но он равнодушен ко мне... И ко всему, что связано со мной. Когда родилась Джулия, он даже не взглянул на неё.
Продолжая идти рядом со мной, она замолчала, и я воззрела на неё. Страдание пролилось слезами по щекам, но она быстро утерла их, наталкивая на мысль, что духовные мучения предоставляют нам две дороги. Идя по одной из них, мы обретаем силу и стойкость противостоять ненастьям. По другой – мы идём прямо и смело до тех пор, пока воздух, напитанный тяжестью испытания, немыслимо ни сдавит плечи и спину. Чтобы продолжить путь, придется пригнуться. Но идти будет труднее, и под гнетом изнеможения мы падаем на колени и ползем, ползем, пока эти самые муки испытания в конец не раздавят нас…
Летиция неожиданно остановилась и, схватив мою руку, крепко стиснула её своими.
– Белла, как же мне поступить теперь? Как убедить Джеймса избавиться от картины? Я не вынесу больше этого!
– Не стоит так убиваться, – я участливо положила свою ладонь ей на руки. – Очередное увлечение быстро наскучит ему, и наверняка, от полотна он избавится, как от чёрного коня. Особенно после строгого приказа отца.
Летиция освободила руки и пошла вперёд, а я за ней.
– Джеймс не послушается его, – покачала головой она.
– Но однажды он уже выполнил его волю и избавился от Гектора.
Летиция удивлённо поглядела мне в глаза.
– О нет! Сэр не просил его убивать. Он отдал приказ никогда не выпускать его из конюшни, потому что от него одни неприятности.
Я была более чем растеряна и в продолжении ночи, сидя у кровати тёти, старалась угадать мотивы для расправы с Гектором. Что заставило Джеймса так поступить с живым существом, быть может, единственным, к которому проникся любовью?
Джеймс был мизантроп, и точно рыба, помещенная в один пруд с окружающим светом, относился к людям, как к элементам привычного биоценоза. Его не интересовали ценности, быт и чувства этих людей. Слоняясь то влево, то вправо усилием собственных мыслей, он плавал в грязной воде осознания, что он чуждый всему миру. Мне казалось, утро привнесет ясности, и я с нетерпением ждала рассвета.


23
Утром Тереза сообщила, что Летиция ожидает меня в доме Кемелли. Наспех совершив утренний туалет, я спустилась во двор. Стояла благоприятная погода – ноябрь оказался приветливее обычного.
Летиция расхаживала по веранде Кемелли с ладонью, возложенной на грудь, и выглядывала меня.
– Чудесный день! Мне прямо не хочется подниматься в спальню, – она поцеловала меня в обе щеки, когда я подошла к ней.
Внешне она излучала здравие и нежность, не было синевы под глазами и опечаленного лица.
– Вижу, ты выспалась сегодня! – подметила я.
– Именно. Ей-богу, лучше бы прошлась по долине, чем снова узрела картину. Но ведь только ты поможешь разобраться, что творится с Джеймсом и чего стоит от него ждать.
Улыбаясь, я похлопала её по плечу.
– Мне кажется, ты зря бьешь тревогу.
Мы прошли в дом и поднялись в спальню. Помимо хозяйственной жилы Летиция обрела вкус. Она обставила спальню в итальянском стиле, здесь не было ничего лишнего и кричащего об античности. Модерн проник в каждый из предметов интерьера. Добротные шкафы, мягкие массивные кресла и сама просторная кровать не противоречили стилю друг друга. По углам расставлены глиняные вазы с узорами винограда, а напротив кровати, по центру на стене висела репродукция, к рассмотрению которой я приступила.
На большом полотне шесть слепых мужчин – у иных глаза мутные, у других и вовсе отсутствовали – чередой брели по склону невзрачного холма. В одной руке каждый держал посох, а другой рукой опирался на плечо товарища, идущего впереди. Самый первый слепец вероятно оступился и был изображён беспомощно лежащим в яме с поднятыми вверх руками и ногами, а второй – падал, теряя равновесие из-за предыдущего. Фон мрачный. Краски выбраны в землистых, грязно - зелёных тонах. Сюжет картины исключительный, и при взгляде на неё ясно видишь взаимосвязь наших возможностей от заложенных способностей. Мы находимся во власти эволюции, умений, постигнутых с годами, и, вернув нас к предыдущему этапу развития, мы снова превратимся в беспомощных существ, населяющих землю миллионы лет назад.
Уже значительно позже, ознакомившись с множественной литературой, я сознала допущенную ошибку в представлении сюжета. В картине заложен скорее политический смысл – обращение к людям и власти – нежели говорится о многообразии людских возможностей. Однако, Джеймс навряд ли заинтересовался истинным сюжетом – он видел в ней что-то другое.
В искусстве я смыслила не больше чем в музыке, потому старалась рассмотреть её как можно тщательнее, включая заурядную фантазию. И тут я не могла не согласиться с Летицией: для подобной картины спальня – не самое подходящее место.
Летиция нетерпеливо стояла позади меня, сцепив руки.
– Ну что? Тебе что-нибудь говорит эта злосчастная картина?
Я помолчала ещё минуту. Загадка была непростой. Возможно, Джеймсу нравилось лицезреть убогих. Ведь как бы он ни был жесток в силу своеобразности характера – он не был лишён сострадания. Не впервой я замечала в нём долю души – ничтожно малую, захудалую, умерщвленную неизвестными факторами – но всё же души. Разумеется, скажи я ему о том – Джеймс примется отрицать и приведет кучу всевозможных противоречий. Он будто стыдился, что в нём живёт малая пылинка человечности.
Я пожала плечами.
– Должно быть, картина ему приглянулась.
– И это всё? Мои родители, и не только они, всегда замечали в тебе незаурядный ум, – Летиция оживлённо махала руками. Жесты её вновь служили напоминанием итальянского происхождения миссис Кемелли. – Не обижайся, дорогая, но, чтобы додуматься до твоей версии, не надо иметь большого ума!
Виноватая улыбка скользнула на моих губах. Летиция была в замешательстве. Когда я снова повернулась к полотну, позади послышались лёгкие неторопливые шаги, а затем бодрый голос Джеймса Кемелли.
– Питер Брейгель Старший. Эпоха Возрождения. Примерно 1568 год.
Я обернулась. Джеймс поравнялся с нами. Летиция пропиталась небывалой нежной улыбкой, а робкий взгляд твердил о несметных богатствах любви к нему. Она была ему женой чуть больше пяти лет, а смущалась так, будто он как прежде являлся гостем Медичи – возлюбленным богом её внутреннего мира.
– Мы не знали, что ты вернулся, – трепетно сказала она. – Ты, наверно, голоден? Я накрою на стол.
Летиция вспорхнула из комнаты, точно за спиной у неё расправились огромные крылья, несущие её силой обожания. Меня поразило, что Джеймс остался нетронутым её дивным поведением. На уголках широкого рта застыла полуусмешка, ставящая наблюдателя в нелепое положение. Он значительно прищурил глаза, впиваясь взором в полотно. Летиция была точной, упомянув, что Джеймс, взирая на картину, не пребывал в состоянии патетичного восторга. Взгляд его не имел ничего общего с жадным взором музейного посетителя и взором дотошного покупателя картин. Он больше напоминал взгляд человека, жаждущего восстановить кусочки прошлого по снимкам в семейном альбоме. Да, Джеймс глядел на репродукцию, как на снимок, запечатлевший часть его жизни, в большей степени беспечной и пустой. И то, что импульсами отражали в сознание его глаза – навивало на него тоску.
Джеймс вытянул губы вперёд, а через мгновение с жаром спросил:
– Что вы испытываете, смотря на полотно?
Я снова посмотрела на репродукцию.
– Уныние. Драму. Печаль, – подумав, ответила я. – С моей стороны было бы глупо выставлять себя мудрым ценителем.
– Согласен. Вы ещё не дозрели до творчества. Я тоже не сильно им увлечён.
Взор Джеймса стал отчужденным.
– Тогда зачем вы купили её и вдобавок повесили в спальне?
– Не знаю. Возникло желание. Оно напоминает мне, что мир в своей неизмеримой власти бессилен против обычных вещей. Имея глаза – не видим, что происходит; обладая слухом – слышим только лживое и то, что льстит высоте внутреннего «я». А между тем, время умирает, и умираем мы, так и не став сильнее смерти.
Я выдержала паузу, прокручивая его речь.
– А застрелить Гектора у вас тоже возникло желание?
Джеймс отвечал без заминок.
– Да.
– Вас не мучает совесть?
– Ничуть.
– Вы же были привязаны к лошади. Зачем понадобилось её убивать?
– Бестактность вам не к лицу, – не без иронии он бросил на меня скорый взгляд.
– Отбросим предисловия.
Я смотрела испытующим взором. Он поймал его и на миг отвёл глаза в сторону, а спустя минуту снова устремил на меня.
– Ладно. Представьте, вы затерялись в пустыне. Солнце медленно сжигает обезвоженное тело, и вас мучает дикая жажда. Но вдруг поблизости вы видите оазис, а там – небольшое озеро чистой, прохладной воды. Вы делаете шаг, дабы испить её, и тяните руки к озеру. Но вы не учли, что под ногами зыбучий песок. Он поглощает тело по самое горло, и вам не суждено выбраться без чьей-либо помощи. Но в пустыне только вы и змея, ползущая из тени раскаленных камней оазиса. Что предпочтите: укус ядовитой змеи, который мгновенно отнимет у вас жизнь, или возжелаете медленно умирать от жажды, зная, как близок райский уголок пустыни – единственная чаша Грааля для вас в те мучительные минуты?
Я промолчала, ибо его ответ не требовал пояснений. Гектор обожал две вещи: свободу и хозяина. Отдав распоряжение запереть коня навсегда, Уильям Кемелли обрек бы его на долгие, долгие страдания, лишая сразу двух идолов для поклонения. Возможно, Гектор снова предпринял бы попытку вырваться на волю, но тогда Уильям чинил бы расправу сам. И Джеймс понимал это. Убитая лошадь валялась посреди двора, а не в конюшне, только потому что перед смертью Джеймс вновь даровал Гектору свободу. После расправы он оставил коня на произвол судьбы, и казалось, на то была причина, в которой ему неловко сознаться: мало-мальски он сожалел о содеянном и не мог смотреть на безжизненное тело любимого коня. Нельзя отрицать, что я увлеклась поиском в нём милосердия. Возможно, он спустил курок ружья, не дрогнув ни одним мускулом, а сострадание, которым невольно наделила его – лишь плод моих фантазий, где не отсутствуют участливость и доброта. Но я не стала больше раздувать этот разговор и придавать внимание деталям. Мне захотелось молча смотреть на полотно рядом с Джеймсом.


24
Тетя Адалия скончалась спустя неделю. Похороны (впервые пришлось столкнуться) нагнетали невероятную скорбь. Сильно потрясенная, я старалась скорее обходить некогда тетину комнату. Мне чудилось, она как и раньше лежит невероятно бледная, с тихим горем в открытых глазах, дыша часто и бесшумно в постели под белой простыней.
Никогда не забуду, как однажды она проникновенно взглянула на меня, и я подсела ближе. Страдальческие глаза её набирались слез. Она шевелила губами, как младенец. Лепет был тихим и неразборчивым. Я напрягла слух, и в череде несвязных звуков послышалось имя – Доротея.
– Тётушка, вы хотите знать, видела ли я Доротею?
Она с трудом прикрыла глаза и тут же распахнула. Это был знак согласия, и я растерялась. Волноваться ей было нельзя, а не известно какой ответ расстроил бы её меньше. В душе её брезжила надежда на примирение Антонио с женой. Но мне было нечем её порадовать. К тому же я сочла правильным не лезть в жизнь распавшейся четы, а уж тем более не допытываться о том у Джеймса Кемелли. Ранее я позволяла себе прямолинейность при условии, что Джеймс был человеком свободного полёта. Но теперь, когда у него появилась семья, их связи меня не касались.
Я соврала, что ничего не знаю о Доротее. В продолжении вечера тётя безучастно уставилась в потолок и глядела, изредка моргая. После того не вызывало сомнений, что тётино здоровье подкосил непредвиденный распад семьи сына. Но заботилась она, очевидно, не о том, как переживали развод Антонио и Доротея – она не могла снести такого позора.
Тётя Адалия не питала любви к Доротее, и тому подтверждение дни, при которых я лично присутствовала за обедами семьи Гвидиче. Внуки приносили ей радость, но факт их рождения она принимала как событие, в котором Доротея играла не первую, а посредственную роль, точно наемная сила, выполнившая предназначенный ей труд. Доротея, полагаю, почитала тётю, никогда не выказывала неуважения. Однако, явной теплоты к свекрови она тоже не испытывала.

Чтобы проститься с Адалией Гвидиче, собрались все соседи, в том числе семья Медичи и семья Кемелли. Джеймс выгадал случай, когда осталась одна, и подошёл ко мне.
– Соболезную, – сказал он. – А ведь она могла бы прожить намного дольше. Людские предрассудки губят.
В тот день, как никогда раньше, я не искала общества Кемелли. Я была потрясена горем, а его бесцеремонная речь разозлила меня.
– На похоронах почитают память усопшей. Найдите в себе хоть каплю достоинства, чтобы не порочить её сегодня.
Он ничего не ответил, лишь породил на лице ледяную улыбку, затем одел шляпу и проследовал к выходу. Следом за ним, принося соболезнования и сердечные извинения, ушла Летиция.
Марио (средний сын) с супругой и Джулиано (младший сын) с супругой прибыли только на отпевание в церковь. Меня поразило, как стойко они держались.
– Мы должны верить, что там ей намного лучше, – говорил Марио. – Смерть лишь начало.
Всё-таки проживание в чужой стране сделало меня чересчур ранимой. И итальянская горячность во время беседы или достойная сплоченность в минуты беды были мне неприсуще. Впрочем, дядя Джузеппе тоже был подавлен больше остальных родственников и скорее всего по той же причине, что и я.
После погребения тела я медленно волочилась позади остальных с дядей Джузеппе. Вскоре с ним разговорился дон Ромео Брайтон – наш сосед по плантации, и я прошла немного вперёд, чтоб дать им поговорить наедине. Мысли поглотили меня. Я старалась отыскать в себе некий источник встряхнуться, и в ту самую минуту меня окликнула Каприс. Она была одета с изяществом, и украшений на ней было больше, чем на том ужине.
– Жаль тётю Адалию, – молвила она.
Я холодно взглянула на неё. Каприс держалась заносчиво, без какой либо чувственности. Меня оскорблял её нагловатый голос, и я ранимо восприняла её фальшивое участие. Но мне достало сил не упасть до грубости.
 – Да, жаль... – сухо отвечала я.
 – Меня мучает совесть. Твоя нога вызвала много внимания в тот вечер. Прости, у меня получилось унизить тебя хуже некуда, но я не хотела.
Набираясь терпения, я молча переставляла ноги.
– Я переживаю за тебя. Честно, не хочу показаться навязчивой. Но года идут… Сложно обрести достойную партию среди мусора, которым полнится мир.
– Предлагаешь продать себя, как это сделала ты? – съязвила я.
Каприс посмотрела глазами ни в чем неповинной жертвы. Со стороны меня могли бы обвинить в чрезмерной резкости и несправедливости в отношении её мнимого добросердечия.
– Можешь называть это как хочешь, но Уильям – уважаемый джентльмен. Он вращается в почетных кругах Лондона. И любая на моем месте обрадовалась бы такому супругу.
– Бесспорно. Но ты утверждала, что мучилась любовью к Джеймсу. Куда же делось то несметное чувство?
Каприс ощутила мои колкие намеки на её вранье.
– Я была слишком молода. Да брось ты, Белла! Что мне мог предложить Джеймс? Взгляни на Летицию! Кто-нибудь знает о ней в Лондоне? Нет. Знают миссис Каприс Кемелли, потому что Уильям дал мне положение и достойную жизнь. Мы устраиваем приём высокоуважаемых лиц, посещаем культурные мероприятия, в конце концов он засыпал меня драгоценностями! А Джеймс – никчемная бездарность. Не отрицаю, я воспылала к нему страстью и страстью необузданной. Быть может, я и сейчас её испытываю и порой с трудом сдерживаю безумный порыв. Но что такое чувства, когда речь идёт о беззаботной жизни во славе и почёте? Джеймс всего лишь пешка короля. А король, надо понимать, это Уильям.
И тут меня осенило.
– В тот день, когда вы уединились с Джеймсом, ты ночевала в комнате Уильяма Кемелли...
– Нет, я была с Джеймсом.
– Вранье! Слухи быстро распространяются, пойми.
Каприс осеклась на мгновение, затем, понимая, что отпираться бессмысленно, приняла оборонительную позицию.
– Да и что с того? Уильям застал меня на веранде своего дома ночью, что мне оставалось делать? Рассказать, как я бесстыдно предавалась любви с его сыном? Я призналась Уильяму в своих чувствах, и тогда он сказал, что без ума от меня, причём давно. Так мы пробыли вместе до рассвета.
Глубокий вздох вырвался из моей груди. Я старалась не поддаваться эмоциям, но Каприс была мне до безобразия неприятна. Теперь её существование казалось ещё более неоправданным и тщедушным. Каждое дитя всемогущей природы знает дело, предназначенное ей жизнью: пчёлы собирают нектар с чудесных цветков, опыляя их; пауки плетут паутину, чтобы поймать себе пищу; птицы вьют гнезда и превосходно поют. У человека нет определенного предназначения. Выбор путей велик. Но некоторые выбирают путь паразитизма, бесхлопотный, лёгкий и самый примитивный способ выжить, что доказывала Каприс. Материальная обеспеченность – собственно всё, что её интересовало.
Я была рада на следующий день вернуться в Лондон, оставляя осадок ужасной боли, бередивший моё сердце, в стенах некогда весёлого дома семьи Гвидиче.



25
Миновал год. Я значительно прижилась в Лондоне. Его строгость стилей и развлечения привлекли меня, порождая интерес к музыке и литературным кругам высшего общества. Имея достаточно свободного времени вечером, я часто посещала музыкальные концерты и познакомилась с некой Фиби Брукс – закоренелой англичанкой сорокалетнего возраста. Она ненавидела, когда её величали как подобает возрасту и положению: миссис Фиби Брукс, потому всегда оскорбленно фыркала, слыша подобную форму обращения. Люди её круга всегда называли её лишь по имени. Она презирала музыку, но находила полезным появляться в обществе.
– Как мир узнает о тебе, когда сидишь ты дома, – связно говорила она.
Достаточно хорошо зная её автобиографию, меня уже не смущала её привычка постоянно улыбаться, приобретенная с молодости. Она говорила много, порой употребляя слова не буквально, что искажало смысл фразы. Главным в беседе она считала не суть сказанного, а то как оно звучит. Ей казалось люди наделены фантазией, чтобы жить красиво, а под словами «красивая жизнь» подразумевались не только уютная обстановка, шикарная мебель и всякое такое – а как раз - таки манера говорить складным слогом. Потому в полном спокойствии она рифмовала слова в предложении, а когда по какой-то причине не могла подобрать нужного склада, просто перескакивала на другое.
Внешность её была самой типичной для Англии: белокурые волосы, напоминающие закрученный шиньон; вытянутое овальное лицо; хорошенький прямой нос и безмятежные суженные глаза. Ростом была высока, потому часто сутулилась, но как только замечала это за собой – тотчас расправляла плечи. Походка у неё была плывущая, тихая. Она часто морщила нос по всякому поводу, затем это вошло в характерную привычку. Помимо того светлые тонкие брови подлетали вверх через пару произнесенных слов. Казалось, её безудержная мимика была не в ладах с речью, и каждый из компонентов существовал по отдельности. Личность её прямо-таки относилась к неординарной, но весьма обворожительной. Она производила хорошее впечатление, но многие считали её чокнутой женой музыканта Гарри Брукса – низенького шустрого обладателя простого лица, слегка комичного, в основном, благодаря колосистым тяжелым бровям. Глазки у него были маленькие, светло-зеленые; сам взгляд тёплый, весёлый; а нос большой и несуразный. От затылка до морщинистого лба блестела плешивость, а в висках терялась седина. Надо сказать, он смотрелся старше миссис Брукс, хотя разница в возрасте была не значительна. Он играл на скрипке; имя его купалось в сплетнях. Одни говорили, у него талант от Бога, и признавали его владение скрипкой верхом музыкального совершенства. Другие высиживали концерт и больше не появлялись. Детей семейная пара Брукс не нажила, но судя по Фиби она не сильно поддавалась унынию.
Однажды летом на одном из концертов мистера Брукса Фиби пришла взволнованней обычного. На днях она поделилась, что Гарри собирается выступать с новой программой. Я посчитала её настроение результатом волнения, которое Фиби разделяет вместе с супругом. Но как уже говорилось, Фиби была крайне равнодушна к творчеству.
Миссис Брукс села рядом на стул и, глядя перед собой, энергично замахала веером. Зал наполняла духота, и чем больше приходило народа – тем значительней она ощущалась.
 – Что - то случилось? – участливо спросила я. – На вас лица нет.
Она покачала головой и распаленным взглядом посмотрела на меня в упор.
– Вы ведь итальянка, не так ли?
Я кивнула.
– И часто у вас на родине случаются... самоубийства? – умалишённо спрашивала Фиби.
– Да наверно как и везде: случается всякое…
– У меня есть замечательный друг из Венеции – восхитительный художник. Его постигла кошмарная беда.
Не пренебрегая привычками, Фиби вскидывала бровями, при этом выпучивая небольшие глаза. Это выглядело комично, противореча амплуа трагика. Выражение её лица стало задумчивым, и я обратилась к ней:
– Что за беда?
– Подруга того замечательного друга наложила на себя руки! Можете себе это представить? Теперь он просит, чтобы я пошла с ним в ужасное место, где ему отдадут тело для захоронения. Но боюсь, я этого не выдержу!
– Так не ходите. Ваше право.
Она облегченно улыбнулась, откинувшись на твёрдую спинку. На её молочном лице расплескалось спокойствие. Наверно, минуту она просидела безмолвно, лишь энергично работая веером. Затем улыбка сбежала с её интеллигентных губ.
– Нет! – она выпрямилась. – Не могу я так поступить с близким человеком! Да-да, я должна оказать ему поддержку. Только прошу, сопроводите меня! Тогда мне будет не так страшно.
Стараясь безобидно отказать, я подбирала нужные слова, но Фиби оказалась убедительной. Весомым аргументом служила наша месячная дружба, а кроме того эмоциональная неустойчивость миссис Брукс.
– Когда понервничаю я, то обморок настигнет в миг меня. Что делать, если рухну я на пол, а рядом лишь мертвецкий пол?
Фиби взяла себя в узду, на что указывала несуразная рифма, придуманная ею лишь в состоянии уравновешенности. Мне пришлось сдаться.
За время, пока продолжался концерт, воображение рисовало трагичный сюжет. Самоубийство – отчаянный удел сумасшедших и слабых. Я рассуждала мысленно, что толкает людей в омут вечности? Один мудрец говорил: «Ничто не даётся человеку небом сверх его силы.». Достаточно принять это, как неопровержимую истину, и тогда откроется дополнительная кладезь сил. Довольно удивительно, но на протяжении многих столетий прослеживалась закономерность трагичных судеб преимущественно творческих людей. Мощь, которой те наделены с рождения, не получалось держать взаперти. Она разрушает их, расщепляет на отдельные пласты единство души и тела. Потребность выплеснуть ту мощь в сотворение шедевров отбирает у них элементарную энергию для человеческого бытия, которое ведёт каждый из нас. Они слабы и мечутся дикими птицами в клетке. Ужасно, что многим пришлось пройти голод, отчуждение, и всё для того, чтобы их дары – необычайные творения искусства пришлись по нутру разборчивой публике. Так к примеру, Висент Ван Гог – один из мучеников той творческой силы, не смог выдержать внутренней борьбы. Он подарил миру тысячи шедевров и достиг славы только, свершив самоубийство в возрасте 37 лет. Печально, когда дорога к венцу всенародного апогея лежит сквозь колючий терновник жертвенности. Впрочем, достижение любой цели требует жертвы. Остаётся только понять: сумеет ли человек её преподнести.
После нескольких ответов Фиби на мои вопросы, я догадалась, что умершая не достигла поставленной цели, и, наверно, с той мыслью нельзя было примириться. Интересно, что служило предпосылкой к идее свести счёты с жизнью в таком возрасте (Фиби уточнила, что девушке было лет так 31-32), когда молодость полыхала в самом разгаре? Неужели любовь? Но она не была одинокой, имея в спутниках венецианского художника. Тогда, может, бедность столкнула её в пропасть беспощадной смерти? Ведь художники зарабатывают ужасно мало. Для полной версии я спросила, есть ли у погибшей дети, а Фиби покачала головой.
– Я видела эту даму один раз и знаю не так много, как хотелось бы. Тем не менее она показалась мне очень милой, спокойной, а главное рассудительной.
– Увы, даже из самых тихих вод бывает буря… – подытожила я.
Концерт окончился. Мы окликнули кэб и отправились к венецианскому другу миссис Брукс. Фиби не замолкала ни на секунду, то нахваливая беднягу художника и его картины, то охая и вздыхая, как можно решиться женщине на такое безумие. Дошло до того, что она экспансивно фантазировала пути разрешения глобальных психических проблем человечества.
Когда кэб остановился, я признала дом, где много лет назад встречалась с Доротеей. Более убогий чем раньше, грязный и вонючий, он вызывал немыслимое отвращение. Недоумевая, я спрыгнула с повозки, а Фиби отпустила кучера. Моё сердце забилось чаще, как только увидела у входа в унылый дом седоволосого, небритого мужчину.
 


26
Ладный и слегка помятого вида мужчина устало шагнул навстречу мне.
– Вы помните меня, мисс Гвидиче? – спросил он.
Большой комок подступил к горлу. Я боялась отвечать, боялась спрашивать. Подошла Фиби. Взволнованно сцепив руки, она представила нас друг другу, и, как и предполагалось, этим мужчиной оказался Альфредо Риччи.
– Мы знакомы, миссис Брукс, – монотонно сказал художник.
Я растерянно кивнула.
– О! Как тесен жалкий мир поэтов и глупцов! – воскликнула Фиби Брукс. – Но об этом позже. Давайте свершим дело, а то от страха моё тело едва не падает без силы ниц. 
Довольная своей нелепой рифмой, она мимолетно улыбнулась, но тотчас нахмурилась, опасаясь оскорбить честь лишенного радости художника. Он глядел тем же утомленным, молящем о помощи взором на нас попеременно. В нём чудилась некая святость, ослепляющая окружающих. Она исходила от чистой белой кожи, а также от поседевших в конец волос, завитых природой. Они тяжелыми нечёсаными прядями свисали на лоб, скрадывая его ширину. На щеках, подбородке и под носом пробивалась белоснежная щетина. Его необычайно чувственный рот и женственные руки служили непосредственным указателем его принадлежности к творчеству. Он, точно мудрец амораи, вызывал гармонию чувств: умиротворение и неизмеримую жажду к познанию искусства.
– Я пожалел вас, Фиби, зная ваши страхи, скромность и неумение отказать другу, – тихо проговорил он, продолжая глазами нагнетать скорбь. – Я уже забрал тело, но теперь не знаю, что с ним делать. Денег у меня нет.
– Давайте поговорим в дружелюбной обстановке, – предложила Фиби, с опаской озираясь по сторонам.
Место и впрямь оставляло желать лучшего: мрачные дома вокруг, узкая неубранная улица и непередаваемые зловонья. Даже редкие прохожие несли серость квартала Лондона, забытого англичанами, в неприглядных одеждах и недовольных яростных взглядах.
Альфредо отлично вписался в картину самобытности. Он был подавлен, но не настолько, как подобает любящему человеку; он словно злился, что жалкий случай отнял у него уйму золотого времени. Он будто бы порывался взять кисть в холенные нежные руки, чтобы начать творить наготу своего воображения на холсте.
Он недолго поразмыслил и ответил:
– Есть здесь один кабак в конце улицы. Там можно расположиться для беседы.
Никому не было нужды говорить дорогой, поскольку все трое терялись в едкой смуте собственного разума. Полагаю, каждому из нас хотелось видеть лица друг друга во время разговора и не прерываться, пока художник не изложит историю во всех отягощенных подробностях.
Наконец, когда мы добрались до такого же злачного места, не сильно отличного от дома Альфредо, с вульгарно оштукатуренными стенами в едко - зеленый цвет и крохотными столиками, художник потребовал виски, которое ему быстро подали, а затем я взволнованно спросила его:
– Как это произошло?
Альфредо разделался с утешительной порцией спиртного и попросил добавки. Фиби не сводила с него увлеченно панических глаз. Альфредо опустил голову и покачал ей из стороны в сторону.
– Сам не понимаю. Я никак не ожидал этого. Всё было как обычно, за исключением вдохновения, которое внезапно покинуло меня. Обычно прогулки на свежем воздухе даруют мне идеи, и в обеденное время я вышел прошвырнуться по улице. Доротея осталась дома. Когда я вернулся – обнаружил её тело, подвешенное к потолку.
В глазах Альфредо проступили слезы. Между бровями возникла грозная морщина. Я поняла, что говорил он не так красноречиво, как рисовала его память.
– Бедняжка…– продолжал художник. – Никак не могу в это поверить! Она была словно тень Мадонны, великолепна и божественно хороша собой!
Ошарашенная событием, сперва я не смела издавать звуки. Вопросы вихрем летали в голове, но я будто лишилась языка и с минуту ждала, когда потрясение отпустит меня. Фиби тоже молчала, сохранив безмолвие уст до самого конца истории. Она прилежно слушала Альфредо и поднимала брови кверху через каждые два слова разъяснений художника; при этом её изящный лоб собирался в мелкую складочку. Понурив голову, Альфредо снова выпил и снова попросил добавки.
– Она виделась с кем-нибудь накануне своей гибели? – наконец спросила я не своим, каким-то тусклым безжизненным голосом, когда юноша принёс очередную порцию.
– Нет, – отвечал Альфредо.
– И перед вашим уходом она не говорила как - то подозрительно? Может, фразу, смутившую вас?
– Нет. Не припомню.
– И её поведение не выходило за рамки привычного? Возможно, она плакала в этот день или ходила сама не своя?
– Нет, мисс Гвидиче. В день смерти она не прощалась, не рыдала, не гневалась. Доротея вела себя смирно, мило и обходительно, как и всегда. Единственное, что смутило меня несколько раньше – она перестала покидать комнату, причём безо всяких оснований и объяснений. Раньше мы совершали прогулки вместе, нам нравилось бродить по просторным выметенным улицам Лондона, смотреть на встречных людей и предугадывать их судьбы. Но две недели до смерти Доротея перестала выходить на улицу. Хлеб приносил я, да и остальные заботы легли на мои плечи, – Альфредо перемолчал, снова опустив голову, а после минутной заминки вновь воззрел на нас вдумчивыми серыми глазами. – Правда задолго до того, по осени кажется, Доротея получила письмо.
– И что в нём было? – я оживилась.
– Мне неизвестно. Помню, после прочтения письма Доротея легла в постель ничком. Стоял день. Я спросил, не захворала ли она, потому что днем она никогда не ложилась отдыхать. Но она лишь помотала головой. Я решил, ей надо побыть одной и не стал допытываться.
– А больше она не получала писем?
– Нет. Она отправила письмо сэру, которого любила, но тот не удостоил её ответом. Это всё, что я знаю. Доротея была скупа на любезные откровенности и мало посвящала меня в семейные и любовные тайны, – он помолчал секунды. – К тому же она много времени проводила в своих тихих отдаленных раздумьях. Понимаете ли, когда я пишу картину или работаю с красками, то есть отдаю себя на волю фантазии – я не люблю отвлекаться, говорить или выступать пассивным слушателем – это безумно опустошает и не даёт энергии закончить начатое. Потому Доротея долгие часы была предоставлена сама себе.
Я изумилась.
– И чем же она занималась целыми днями?
– Делала домашние дела. Иногда смотрела, как я работаю, но ни слова не роняла. Я даже не знаю, нравились ли ей мои творения. Она постоянно разглядывала листы, привезенные из Италии.
– Какие листы? – спросила я.
– Обычная бумага, от руки начертаны ноты.
– Они у вас остались?
– Да, я ничего не трогал. Сперва полиция заинтересовалась бумагами, но рассмотрев их как следует – исключила отношение бумаг к делу. Мисс Гвидиче, я ведь художник! Моя жизнь тиха и безобидна, потому я не выношу ярких красок и резкого контраста в ней! А теперь куча проблем обрушилась на мою голову. Доротея злом отплатила за мою доброту!
Он снова припал к стакану виски, пока не испил его до дна. Я была ошеломлена, а Фиби, сцепив руки в замок на столе, ритмично то поднимала, то опускала пальцы.
– Если не возражаете, я бы хотела взглянуть на нотные листы и письмо Доротеи, – сказала я.
Фиби Брукс взглянула светящимися глазами, округляя их и вскидывая брови.
– Неприятная история… Пробирает до глубины костей, словно детектив, где все следы тщательно запутаны.
Хоть Фиби не внушала образ человека с крепкими нервами, а уж тем более по трусоватости своей не страдала тягой к экстремальному, на этот раз она любопытствовала. Я поняла это, когда по пути к художнику она сообщила, что никогда не видела покойников вблизи, а здесь случай из ряда вон выходящий. В её неразборчивых понятиях Доротея приходилась всего навсего загадочной сумасшедшей или женщиной со стальными предубежденьями (Фиби восхищалась людьми, которые не боялись того, перед чем сама Фиби робела до обморока). Она алчно возжелала узреть собственными глазами смерть, чтоб потом в рифмованных описаниях доложить о всех её уродливых сторонах своим подругам. Люди видят в смерти много мистического, а мистика издревле притягивала. Развлечения часто жестоки, но они имеют место быть в виду жестокости, сокрытой внутри самого человека. Та жестокость скованна волей и, возможно, никогда не отыщет путей наружу, но если всё же отыщет – то уже ничто её не остановит…
Я бросила на миссис Брукс неодобряющий взгляд. Для меня Доротея не являлась развлекательным варьете; её безбожная трагедия никак не укладывалась в разуме.
Альфредо виновато улыбнулся, посмотрев на мимо идущего долговязого кельнера.
– Мне так неловко, – сказал он, обращаясь к нам, – но как уже говорил, у меня нет ни единого шиллинга за душой. Кто - нибудь из вас не мог бы заплатить за меня сейчас?
Фиби поторопилась с ответом.
– Не волнуйтесь, дорогой друг! Вы в такой ужасной беде, я буду очень рада вам помочь.
Не мешкая, миссис Брукс полезла в сумочку из шёлка с узорной вышивкой – она была старомодной и доставалась Фиби от покойной матери, но миссис Брукс не смущалась и гордо придерживалась старого стиля – и отсчитала деньги. Альфредо обвёл нас взором наглого, но глупого проходимца.
– Миссис Брукс, и не сочтите за дерзость, – он небрежно почесал за ухом. – Я немного задолжал здесь…
Фиби развела руками.
– Не берите в голову, мистер Риччи! Что такое монеты, когда люди умирают на под стоны планеты!?
Добродушный, сверх любезный диалог их удивлял. Фиби, пуская рифмы в ход, осведомилась, сколько он задолжал. Альфредо назвал немалую сумму и было очевидно, что миссис Брукс пожалела о своей щедрости.
– Простите, что доставляю затратные хлопоты, но я потерял сразу два покоя: творческий и душевный. Я видел спасенье в пьянстве.
Уже без ярых заверений в подлинности дружбы Фиби молча положила весь долг на стол, нервно поджав губы.
Вскоре мы покинули кабак и вернулись к мрачному дому. Фиби расспросила Альфредо о знакомстве со мной, а я поднималась по лестнице, подготавливая себя к тому, что прятала стена в жутком, едва освещенном коридоре. Альфредо открыл замок, дверь отворилась с лёгким скрипом, и слащаво-гнилостный запах ударил в нос. Узкая комната находилась во мраке. Та неживая неуютная тишина, черным вороном летящая следом за смертью, сдавливала уши и заставляла стонать душу. Она была почти осязаема и своим присутствием вгоняла рассудок в агонию. Альфредо зажег свечу, но даже она не одолела мрак, окутавший стены. Бездыханная закостенелая Доротея лежала на деревянной кровати в углу, до груди прикрытая пожелтевшей от стирок простыней. Напудренное кукольное лицо излучало мирное выражение. Челюсть слегка перекосилась, а на мраморной шее выделялась чёрно - синяя полоска, оставленная затянутой недавно верёвкой. Руки необычайно худые – кожа да кости – сложенные одна на другую, покоились на груди. Её закрытые навек глаза навивали надежду, что они вот-вот откроются и снова узрят жизненную благодать. Я тщательнее приглядывалась, чтоб не упустить малейшее движение ресниц. Но это было лишь унылой верой в пустое, верой в нереальное. Моё сердце разрывалось. Не скажу, что мои чувства к Доротее были глубоки, но в подобном случае невозможно остаться нетронутым.
Художник полез в шкаф, достал из ящика бумаги, отобрал необходимые и протянул мне три форматных листа и письмо. Сперва я осмотрела листы, но ничего примечательного в их сущности не увидела. Ноты были написаны торопливым почерком, неровными строчками. Но зная, что Доротея питала к ним жгучий интерес, на подсознательных началах я сознавала – эти листы ключ к разгадке кончины Доротеи Гвидиче. Однако, знаки на страницах молчаливы, как и сама покойная, но возможно мелодия, сыгранная по нотам, будет куда сговорчивее. Я отложила листы и вскрыла письмо. Его отправил Антонио.

«Мне не хочется произносить твоего имени.
Забудь, что у тебя когда-то была семья. Ты отрезала прямую дорогу домой, и детей тебе не видать. Я больше не желаю получать твоих писем.
Антонио Гвидиче.»

Вполне себе повод, чтобы покончить с собой. Что же писала Антонио сама Доротея? Полагаю, просила о встрече с детьми и не получила согласия. Версия казалась правдоподобной, однако, помнится, несколько лет назад Доротея знала, как Антонио горячо отказывал ей в свиданиях с детьми. Нет, скорее всего это один из способствующих факторов, но никак не основа, толкнувшая её на повешение.
Фиби не открывала взгляда от покойной. В её некогда живенькие глаза, пылающие любопытством, забрался страх. Медленно хлопая ими, она робким отрывистым голосом предупредила, что выйдет на улицу. Когда я и художник остались вдвоём, Альфредо сказал.
– Я не был знаком с её родственниками и не знал адресов, где они живут, потому мне некому было сообщить о гибели Доротеи. Мисс Гвидиче, я не могу остаться в этой комнате. Я платил за неё гроши, но теперь она способна поставить крест на моем творчестве. Мне удалось продать несколько своих работ, кроме этой.
Он указал рукой в угол рядом с кроватью, где на мольберте стояло полотно. В мерклом свете свечи оно смотрелось ещё более мрачным, чем было на самом деле. В центре полотна с розовым румянцем на впалых щеках и короткими каштановыми волосами до плеч в пол-оборота на стуле сидела Доротея. Черты её лица выглядели ещё аккуратнее, а глаза ещё проникновеннее и нежнее, чем в жизни. Цветовая гамма полотна включала в основном черные, коричневые и серые тона. Но посреди фона, отражающего боль и тьму, изображенная Доротея увлекала взгляд и настолько приковывала к себе всё внимание зрителя, что остальные предметы, упомянутые на полотне – готовая картина художника без рамки с расплывчатым образом рыжеволосого мужчины и ножки другого стула – оставались незамеченными. Бегло оценив полотно, я признала, что передо мной действительно тень благородной Мадонны! Я не смела отвести взгляд, а Альфредо, приметив, как заинтересовалась работой, добавил:
– Доротея согласилась позировать с условием, что когда-нибудь я продам её портрет кому-то из родных. В тот день она говорила, что боится исчезнуть из памяти своих детей.
Я растрогалась и быстро заморгала, дабы подавить слезы, все ещё взирая на портрет.
– Я куплю его у вас, мистер Риччи.
Выпростав чековую книжку, я отписала приличную сумму денег. Альфредо принял чек с должным равнодушием и гордостью.
– Теперь мне точно хватит средств покинуть Лондон. Я больше не хочу тяготиться этой историей. Доротея никогда не была мне любовницей. Сперва я испытывал к ней необузданную нежность, благоговел перед ней, как перед музой; испытывал художественную страсть; затем родительскую заботу. Но она отобрала у меня тягу к жизни, а без тяги я не смогу творить, – Альфредо перевёл жалобный взор на меня. – Позвольте, мне больше не участвовать в процессе, мисс Гвидиче?!
Я повернулась лицом к художнику. В нём притаились бесчеловечность и некое безразличие к этому событию. Возможно, он выстрадал всю боль и сожаление в день гибели Доротеи. А может, не имея близких телесных связей, её душа не стала ему роднее. Но как бы не так, правда оставалась на его стороне.


27
Я обратилась к Фиби с просьбой, чтобы Гарри Брукс исполнил ноты, написанные на листах. Она охотно поговорила с супругом, и тем же вечером Гарри воплотил мёртвые ноты в живую музыку. Изумление обуяло меня: мелодия оказалась знакомой, и автором её являлся никто иной, как Джеймс Кемелли. Та музыка обладала внушением, и в голове навязчиво всплывал одинокий бродяга на итальянских улочках, просящий милостыню. Я задумалась. Что такого видела Доротея в листах, с которыми проводила наедине всё свободное время? Скорее всего, Джеймс когда-то играл её Доротее в Италии. Она тосковала по нему и, оказавшись в Лондоне, рассматривала его талантливый почерк и трепетные ноты, чтобы вспомнить ту чуткую мелодию, быть может, представляя того же бездомного мальчишку, что и я, и те воспоминания помогали ей быть ближе к Джеймсу, хотя бы мыслями. Доротея действительна была строга к себе, поплатившись детьми, обеспеченной жизнью и добрым положением в обществе. Те непривычные для людей лишения уготовила ей любовь к Джеймсу. Но самое ужасное, что сам Кемелли спустя годы как и прежде отвергал её, и слабая измученная итальянка обрекла себя на погибель. Разумеется, мои предположения сыроваты и односторонне, увы, это всё, что удалось обобщить из всего услышанного.
Я взяла организацию похорон на себя. Они доставили множество весьма неприятных хлопот и волокиты, но после того, как тело Доротеи было предано земле – тяжёлый камень свалился с моей души. Жертва её виделась необъятной, но только формально. Никто не оценил высокой платы за ошибки. Разговоры о ней интересны лишь сплетникам, чьи языки неустанно глаголют, порицают и унижают честь людей, которых настигло несчастье. Не удивлюсь, если через полгода никто и не вспомнит о бедной Доротее Гвидиче, лишившей себя света божьего.
Когда я сообщила Антонио трагичную весть о кончине его супруги, он горевал, но недолго. Дети и вовсе не заботились, где их мать. А родные Доротеи всего лишь поблагодарили за телеграмму, которую я отправила им. Они были в ужасе не от самого факта гибели, а от того, что она вершила суд сама, тем самым противореча уставам церкви. Теперь в их глазах она была чужая; преступница, чьим грехам нет прощения ни церковью, ни судом божьим.
Конечно, встретив такое сопротивление против светлой памяти о Доротее, её родственникам из Марино я не говорила о портрете, но предложила его Антонио. Изъясняясь словами Доротеи, я убеждала, что детям необходимо оставить след матери в их ледяных сердцах, а портрет как нельзя лучше выполнит эту роль. Но Антонио категорически отказался от картины с ликом Доротеи, ибо в его помыслах было забыть о ней навсегда.
Таким образом её портрет остался у меня, и я никак не могла оправиться от мысли: насколько прекрасно рождение – настолько уродлива и безобразна смерть.


28
Кануло полгода. Я старалась выбросить из головы дурное, сосредоточилась на прозе молодых писателей и за день переводила по три форматных текста на другой язык, а также не прекращала водить дружбу с Фиби Брукс и посещать концертный зал.
В Лондон пришла зима, накрывая строгий город снежной бурей. В такую непогоду ценители музыки предпочли остаться дома. Потому на концерте Гарри Брукса под названием «Сонета минора» сидели несколько человек, я и миссис Брукс – те, что успели добраться туда до начала метели. Утопающий в багрянце сумрачных тонов концертный зал был небольшим. Некогда белые потолки отражали свет кремовым грязным оттенком. Подле входа располагались твердые стулья в несколько рядов. От первого ряда до сцены – не больше двух шагов. Сама сцена не отгораживалась ширмой, потому было видно, как Гарри и двое музыкантов готовились к началу концерта.
Я смотрела на Фиби Брукс и скрытно улыбалась. Она подобрала волосы в густую копну и прятала руки в муфту. Вкус у неё был значительный, но жадность перекрывала похоть к расточительству. По той причине к выбору одежды она подходила холодно. Пальто её, познавшее годы, отдавало бедностью, но сидело элегантно. Фиби щедро сокрушалась на супруга, а он, слыша каждую реплику жены, вместо ответа недовольно поглядывал на неё.
– Гарри до утра пилил смычком и не давал покоя скрипке. Ужасно, когда милый твой, не музыкант – а скверная ошибка!
Не сумев удержаться, я рассмеялась. Бранилась миссис Брукс прелестно, также прибегая к складной речи.
Распахнулась дверь, и грозный ветер – кровный брат вьюги – излился завываньем, а белый ковёр ворвавшегося снега лёг под ноги человека с припорошенными плечами и цилиндром на голове. Мгновение он помедлил, а после, затворив дверь, занял место через два стула от нас, и я узнала в нём Джеймса Кемелли. Он обзавелся жесткой щетиной и приметно осунулся. Суровое лицо имело слегка желтушный, нездоровый оттенок. Он стряхнул красными от мороза руками снег с одежды и, сузив глаза до крайности, огляделся. Когда его изучающий взгляд приостановился на мне, его малокровные губы оживились душевной улыбкой.
– Всё-таки творчество овладело и вами? – спросил Джеймс, пересаживаясь на стул поближе.
Фиби заинтересованно осмотрела говорящего.
– Когда-то пришлось бы начинать, – ответила я не без улыбки. – Это Фиби Брукс. Её супруг устраивает концерты. Фиби, это Джеймс Кемелли – адвокат конторы Кемелли. Может быть, слышали?
Во всеоружии миссис Брукс пустила в ход изящно обихоженные брови и козырную улыбку.
– Я знакома с Уильямом Кемелли, – она протянула ему руку, которую тот грубо пожал. – Замечательный адвокат! Как он поживает?
– Превосходно, – холодно ответил Джеймс.
Понимая, что Фиби засыплет его вопросами не хуже, чем буйная метель засыпала его плечи снегом, я покойно ждала своей очереди. Но Джеймсу беседа с миссис Брукс была в тягость, и он не собирался этого скрывать. Уж не знаю почему, но их лаконичный разговор ставил прежде всего меня в неловкое положение.
– А как его молодая жена? – вопросила Фиби. – Говорят, она душка!
– Пускай горят в аду, – отрезал он.
Вытаращив изумленные глаза на Джеймса, Фиби осеклась. Но тот сидел неприступной крепостью.
– Что привело вас сюда? – спросила я, желая привнести консенсус в назревающий раздор.
– Непогода, – ответил он.
– И только?
– Да.
Я не верила.
– Неужели вы станете отрицать, что зашли сюда – а не в магазинчик напротив или кондитерскую – только из-за сильной вьюги?
– Именно. Давайте уже слушать, – его рот отозвался ледяной полуулыбкой.
Он глядел вперёд, не отрываясь от музыкантов, а я подумала, как годы преумножили несговорчивость мистера Кемелли. Он стал грубым, резким, необходительным – перемена довольно значимая. Всматриваясь в лицо такого человека не стоит ждать приятных вестей или мирного слова в спину. Джеймс нахмурился, ожидая, когда польется музыка. Раздражительность насыщала его лазурные глаза и приопущенный уголок рта. Казалось, он бы с радостью выгнал всех людей на улицу, чтобы те замерзли, а он остался в тихом одиночестве наслаждаться скрипкой.
Музыканты заиграли. Сперва разлилась классическая музыка: Бах, Моцарт, следом что-то из сочинений кельтской скрипки. Невольно череда событий минувших лет пронеслась перед моими глазами. Вспомнилась тётя Адалия, её гостеприимный приём на веранде и весёлый сбор винограда под старые мотивы Италии; шутки дяди Джузеппе; Тереза, хлопотавшая тут и там.
Вспомнилось, как резвились Орландо и Лукреция Гвидиче во дворе с другими детьми. Тогда, сидя на лавке рядом с ними, я чувствовала себя их ровесницей, попавшей в другое сказочное измерение. Над головой проплывали дивные облака, за взбитыми их формами пряталось солнце. Глядя, как оно упорно пробивается лучами к земле, я ощущала блаженство. В бархатисто-голубом небе, прямо за пышной ватой облаков, будто бы происходило нечто невероятное, божественное, будто там протекала иная жизнь, где птицы кружат в сладостном полете и тучи сменяются лазурным фоном. Та жизнь доступна глаза, но непостижима разуму. Казалось, сама природа спрятала небо за облачной пеленой, чтобы жадные глаза вселенной не сумели постичь эту тайну.
Я глядела вверх долго, поглощая тихую прелесть дня. Я слышала звонкий смех этих детей с живыми неутолимыми глазами, стремящимися познать мир. И они его познают лучше любого другого, вооруженного опытом и знаньями. Чувства наши черствы от вечных неудач и волнений; они далеки от невинных эмоций детей, которые видят многое, чего не видим мы. Им приносит радость самое простое, в чём взрослые давно не замечают красоты в плену забот, придуманных людьми, казалось бы, с нужды – ах нет: от бренной скуки и привычки усложнять всё ладное. Они окружены бесконечным счастьем, в котором нет насилия, пороков, суеты, уродских козней и ненастий. В местах, где обитают дети, любой сумеет обрести спокойствие души. Именно в детях заложены святость духа и праздник веры – главный мост, способный переправить с берега нужды и горя на мирный берег нескончаемого счастья.
Но не только взрослые способны разрушить в себе тот самый мост. Порой случается наоборот, и детская невинность, превращаясь в бессердечность, исчезает раньше положенных сроков. А примером тому служили Лукреция и Орландо. Они были избалованными, и потому бездушие их обрело ранние, но твёрдые формы, что даже гибель матери не нашла глубину этого бездушия.
Совершенно отвлеченная от концерта разными мыслями я вдруг поглядела на Джеймса и подумала о Летиции. Джеймс выходил в свет один, доказывая, что Летиция так и не нашла путь к его одичалому сердцу…
Скрипки вдруг затихли, и раздался надсадный зычный голос Гарри Брукса.
– Я немного волнуюсь. Следующая композиция исполняется в этом зале впервые, и я прошу с пониманием отнестись к моему волнению.
Гарри остановился в центре и аккуратно приложил смычок к музыкальному инструменту. Немая публика сидела в ожидании, а мелодия потекла скромным плавным мотивом, вызывая трепет слушателей и музыкантов. Однако, на мой взгляд тот самый трепет не был выраженным, как от удачной игры Джеймса в Италии, когда тот призвал меня оценить его творение. От скрипки Гарри эмоции носили поверхностный характер и лишь частично захватывали существо, а в фантазии не возникала целостная картинка сюжета, заложенная в основе. Гуляя по лицам присутствующих, я прочла в них удовлетворение тем, как звучала мелодия. Но только не прочла я этого в лице Джеймса.
Он менялся на глазах. Взгляд становился враждебным; у него заходили скулы так, что он едва не скрипел зубами. На лбу появилась морщина, производящая устрашающий эффект, а еле заметной улыбки и след простыл. Он вскочил со стула с яростным воплем.
– Нет! Нет! – Люди стали оборачиваться на Джеймса, а Гарри застыл на месте. – Она не должна звучать так уродливо! Что это за «фа» во втором фрагменте? Откуда взялся этот пошлый переход!? Откуда вообще вы о ней узнали?!
Минута тишины грозовой аурой повисла в зале. Обычно безмолвие приносит облегчение; передышку; ощущение, что шторм миновал корабль. Но не совсем такой была тишина в концертном зале, когда Кемелли сокрушился негодованием. Она была страшной молнией в преддверье оглушительного грома!
Слушатели никак не могли взять в толк происходящее и допытывали глазами Джеймса. Но он больше не обмолвился. Его лицо скривилось до безобразия, а эта гримаса омертвила в нём живость людской натуры. Передо мной стоял не человек – это был дьявол во плоти Джеймса Кемелли! Он застыл на секунду, а затем, подхватив трость, бросился на улицу. Я ринулась за ним, и моя проворность тогда поражала. Из-за бушующего снега видимость составляла не больше трех футов. Я громко окликнула его:
– Джеймс Кемелли! Постойте!
Он и не думал останавливаться.
– Джеймс!
Я переставляла ногу, продолжая кричать во весь голос.
– Стойте же вы!
Мои мольбы оказались бесполезны. Я иссякла, и тут в голову пришла идея.
– Это я отдала им ваши нотные листы.
Сказанное мной предложение пригвоздило его к земле, что дало мне шанс нагнать его. Джеймс резко обернулся.
– Вы? – он был крайне изумлен, и голубые глаза выдавали то удивление. – Но где вы их взяли?
Я пыталась отдышаться.
– У той, что хранила ваш подарок, как сокровище.
– Вы меня за идиота держите? Я никому их не дарил!
Возмущённо уставившись на меня, он даже не моргал, когда пушистые мокрые хлопья снега сыпались ему на лицо и ресницы и тут же таяли.
– Вы даровали листы Доротее. К чему упрямство?
Его глаза обжигали неистовым гневом.
– Повторяю, я ничего не дарил Доротее!
– Да бросьте отпираться! Они погубили девушку. Наверняка вы слышали, что Доротея покончила с собой?
Недолгая заминка Джеймса помогла мне собраться с духом.
– Нет... – презрительно ответил он.
– Так вот, она погибла. И не исключено, что по вашей вине. Она не сводила глаз с проклятых листов вашей музыки! Вы ужасный человек, и ваша музыка несёт за собой смерть!
– Полно же! Вы себя вообще слышите? Какое мне дело до Гвидиче: живых или мёртвых, до Кемелли и прочих семей на планете!? Доротея – очередная жертва, только на сей раз не людского мнения, а собственного.
– Почему вы не отвечали ей на письма?
– Я знал, чем кончится эпистолярная связь. Так или иначе: отвечал бы или нет, я бы не исправил плачевного финала. Человек – самое неутолимое, ненасытное и неугомонное существо. Ему всего мало! Нищие мечтают о богатстве; богачи вздыхают о бедности, как о сладком развлечении. Собственная жизнь Доротее казалась чужим спектаклем. Она будто бы нашла свою дорогу, но собственный выбор оказался хуже постороннего. А когда она осознала это – было уже поздно. Хотите знать, что говорилось в её письме!? Она сообщила, что собирается вернуться к супругу и детям, ибо убогая жизнь в Лондоне её не устраивает. Да признайте вы наконец: не я всему мерило на белом свете!
Его слова потрясли меня. Мы оба молчали, тяжело дыша. Затем я бросила на него презренный взгляд.
– Вы говорите о Доротее так, словно она привычное дело адвоката… Но ведь она боготворила вас всем сердцем!
– Возможно. Хладнокровие мужчины вызывает в женщинах обожание. А такие чувства порочат себялюбие. Женщины презирают себя и возлюбленного, но всё же продолжают его любить.
– Джеймс, вы - то хоть когда-нибудь любили?
Он фыркнул, да так, что я ощутила себя крайне неуютно.
– Вы женщины думаете, что вся жизнь представляет собой поле бескрайней любви. Но это не так. Далеко не так! Мужчины имеют другие представления. Нам видится поле битвы! Нас манят кровопролития! борьба за лидерство! интерес завоевания чужого! А сантиментам в нашем разуме отведена низшая убогая ступень, – он перевёл дыхание, в его голосе отзывалась обида. – Вы не смели обнародовать мои труды, не располагая на то моим согласием.
– Ваша музыка своеобразна, богата, интересна и новомодна. Люди должна были её услышать!
– Нет, эта музыка не для публики! не для забавы ради! не для критики или хвалы этих невежественных ушей! Чёрт подери, она только для меня! для меня!
Он стал пятиться назад, выкрикивая два последних слова с неистовой злобой. Я продолжала обескураженно смотреть ему в след, пока белая стена осадков постепенно не поглотила его дьявольский силуэт.


29
Переполох, поднятый Джеймсом, длился недолго. Несмотря на прецедент, люди остались довольны концертом. Когда зал опустел, взволнованный Гарри сел на подмостки сцены с низко опущенной головой. Фиби бросилась его утешать.
– Ты играл талантливее всех, и номер явно ждёт успех.
Она подарила ему свою дивную заботливую улыбку. Гарри поднял голову и вновь опустил.
– Провал! Полный провал! Вот что ждёт меня, – он прижал ладонь ко взмокшему лбу. – Я ведь чувствовал, что не сумел отработать её как следует. Не люблю новизну! Когда пишешь сам, сложно попасть впросак. Но тут совсем другое дело! Я ни сном, ни духом, как она должна звучать в оригинальном представлении. Ах, что я за бездарь!
Гарри снова понурил голову. И Фиби села к нему и взяла его за руку в знак утешения.
– Кем был тот господин, что осудил мой труд? – истощённо спросил он.
Фиби доложила о Джеймсе. Гарри достал из кармана пиджака носовой платок и провел по лысому затылку. Его маленькие зелёные глазки будто искали поддержки не только в наших глазах, но также в пустых рядах стульев, бордовых стенах и дощатом полу, мокром от сапог. Он прыгал взглядом от одного предмета к другому, а все черты и морщины словно опустились вниз, провисая под тяжестью разочарования.
– Никак не могу разобрать, – мрачно сказал Гарри, – если он всего лишь адвокат, что он вообще смыслит в музыке?
Наблюдая за семьёй Брукс, я остро чувствовала свою вину перед ними и Джеймсом и утешалась лишь тем, что ещё не поздно всё исправить.
– Прошу меня извинить, – сказала я. – Но та музыка не готова, чтобы открыть её миру. Джеймс Кемелли придумал её, и позвольте мне вернуть ему листы?
Изумленный Гарри снова провел платком по затылку, выпучив глаза.
– Этот самый господин, который выкрикнул с места? – я кивнула, а глаза Гарри панически забегали. – Ох, как неловко вышло. Он ещё и адвокат… Какое ужасное положение вы нам уготовили, мисс Гвидиче! Мы ведь не имеем на то прав.
Гарри подскочил на сцену, собрал в охапку листы, разложенные на пюпитре, и держа их в руке, спрыгнул ко мне.
– Избавьте нас от них, мисс Гвидиче! – всучив мне листы, молвил он. – Умоляю, избавьте!

На следующий день я наметила посетить Джеймса и вернуть ему плод кропотливых трудов. Вспомнив, как Фиби упомянула, что бывала на званных обедах в доме адвоката, я отправилась в библиотеку, полагая встретить её там и разузнать адрес дома Кемелли.
Миссис Брукс была верна привычкам. Спустя пятнадцать минут, пока я читала газету, она появилась в конце зала. Разыскивая, чем поразвлечься, она перебирала книги на полках. Я свернула газету и направилась к ней.
– Как замечательно, что я обнаружила вас тут, – приветливо сказала я.
Фиби растаяла в услужливой улыбке.
– И правда, всегда приятно встретить тех, чьи лица нам знакомы не украдкой!
Мы разговорились, и между делом я спросила адрес дома Кемелли, что породило в Фиби злополучный интерес. Она разгорелась пуститься в перипетию вместе со мной, но я сослалась на то, что собираюсь туда с одной знакомой дамой, заинтересованной поговорить с Уильямом Кемелли с глазу на глаз. Фиби Брукс попрощалась со мной слегка расстроенной, поджав тонкие артистичные губы.
Стоял погожий морозный день. Дом прославленного адвоката Кемелли спрятался в районе Хэмстеда, в тени заснеженного сада. Трехэтажное здание из белого кирпича в зимнем полудреме показалось тихим местом, где хорошо сочинять стихи и предаваться любой другой жиле творчества. Я подошла к двери – за ней улавливались шаги: туда-сюда, слева-направо, точно людей, расхаживающих там, охватила суета – и позвонила. Отворил мне щуплый старичок с короткой белесой бородой, на ходу одевающий шляпу.
– Джеймс Кемелли здесь живёт? – любезно спросила я.
Старичок равнодушно пробежался по мне крохотными глазами и устало ответил.
– Уже нет.
– Вы, пожалуй, не поняли. Мистер Кемелли ожидает моего прихода. У меня есть одна вещь, которую…
Старичок перебил меня.
– Какое мне дело, что у вас за нужда к нему?!
Его непростительная дерзость начинала меня злить.
– Хорошо, в таком случае Уильям Кемелли дома?
– Отъехал.
В двери показалась некрупная проворная женщина преклонных лет, одетая по форме горничной. Она оказалась куда разговорчивее старичка.
– Не обращайте внимания, мэм! Джордж сильно опечалился, когда мы получили расчёт, да ладно бы за провинность – так ни за что, ни про что! Мистер Кемелли не на шутку разошёлся.
Старичок смиренно повёл бровями и удалился.
– А почему здесь больше не живёт Джеймс?
– Ох и наворотил он дел! – горничная посмотрела по сторонам, а затем на меня лукавыми черными глазами. – Отец узнал, что сын имел связь с его женой. Вы можете себе это представить? Уильям Кемелли всё здесь крушил, а супругу незамедлительно выгнал. Вот каков характер!
Я была обескуражена, а моё сердце громко билось, не ведая причин для того.
– Джеймса тоже выгнал?
– Нет, – ответила горничная. – Сэр ушёл по собственной воле ещё месяц назад.
– А Летиция и дети?
– Они ушли за мистером Кемелли младшим. Но знаю не понаслышке, что тот не собирался её брать с собой. Он ушёл без гроша за душой, только прихватив картину слепых старцев да кучу макулатуры. Когда, уходя, он сообщил, что больше не вернётся в этот дом, я неволей заплакала. Мне стало жаль его. Как никак без малого десять лет я отработала в семье Кемелли! И только из добрых побуждений предложила ему свои четыре франка, а он знаете, что сделал? – я не нарушила её монолога своим коротким кивком. – Он посмотрел на меня с великим презрением и молча подался прочь. Но это хорошо, что он не взял денег! Надо же, так безбожно поступить с родным отцом! Мистер Кемелли только обрёл счастье, а Джеймс, негодяй, всё порушил! Пусть теперь просит милостыню, бесов сын! Так ему и надо!
– Джеймс не говорил, почему ушёл?
Горничная пренебрежительно хмыкнула.
– Конечно, он не давал отчёта. Лишь оставил письмо отцу. Когда хозяин его прочёл, то пришёл в страшную ярость, а потом швырнул скомканный лист на пол. Утром я убиралась в кабинете. Сэр часто выбрасывает ценные бумаги, а потом начинает искать их, и тогда всем приходится несладко! Потому перед тем, как выкинуть бумаги, я взяла моду сперва их разворачивать. Обычно ненужные он сперва перечёркивает, а затем комкает. А этот был просто скомканный. Вот так я и нашла письмо.
– Не сочтите за грубость, но что было в том письме?
Видя, что я не сильно удивлена, а больше озадачена и вдобавок не поддерживаю её в сердечной брани против Джеймса, горничная обозлилась.
– Невесть что. Какое мне теперь дело? Хотите читайте. Я ни слова не поняла, но может вы что-нибудь поймёте.
Она зашла в дом и немного погодя вынесла помятый лист. Я зачитала про себя.

«Однажды один земледелец увидел в горах дикую птицу, сидящую на дереве. Целыми днями выбирая из коры личинки вредных насекомых, она разливалась трелью. И земледелец подумал украдкой: «Я держу множество птиц; они прекрасно поют, а с песнями веселей возделывать землю. Поймаю-ка я эту птаху, и пусть живёт у меня! Рано или поздно в горах её отловят хищные птицы, а так я спасу её и буду радоваться чудесному пению». Так и поступил. Как только птица очутилась в клетке – сразу перестала петь. Земледелец разозлился, говоря: «Я спас тебя от гибели, неблагодарная! Ты должна мне петь, ведь для того ты создана!». Но не слушалась его птаха. Тогда земледелец отнял пищу, приговаривая: «Захочешь хлеба – запоешь». День прошёл, и два прошло, но не пела птица. Теряя голову от гнева, земледелец убрал из клетки воду. Но и тут не запела птица и спустя недолгое время умерла голодной смертью, так ни разу и не подав голоса.
На следующий день отправился земледелец в деревню. Путь его лежал через горы. То дерево, которое дикая птаха оберегала от паразитов – съели короеды. Увидел земледелец, что дерево засохло и горько, горько заплакал…»

Мои глаза устремились на горничную.
– И где же Джеймс может находиться сейчас? – спросила я.
– Никто не знает. Впрочем, это никому не интересно.
Я собиралась уходить, но горничная не без любопытства обратилась ко мне:
– Так вы поняли суть письма?
Я тоскливо улыбнулась.
– Да кто их разберёт – этих англичан?!... Итальянцы точно нет…



30
Так потерялась нить, благодаря которой я познавала Джеймса Сатану. Развод прославленного адвоката Уильяма Кемелли привлёк всеобщее внимание, и в газетах долго всплывало его имя. Они увлекали заголовками: «Как защитник в суде сам оказался беззащитным?», «И адвокаты под Богом ходят». Я пролистывала эти колонки. Они обдавали смрадом людских пороков. Не зная мотива для развода, они давали власть безмерной фантазии, и горе ближнего для авторов статей служило яством, которое хотелось вкушать снова и снова.
Я часто задумывалась над судьбами известных мне людей и в развитии этих судеб видела одну и ту же закономерность: энергия, исходящая при контакте двух взаимодействующих лиц, имеет свойство возвращаться бумерангом. Ветхий завет гласил: «Всё возвращается на круги своя». Народная мудрость выражалась не так величественно и утверждала: «Что посеешь – то и пожнешь». И каждое из этих утверждений являлось не подложной истиной.
Я думала о Джеймсе, стараясь сыскать причину его решения покинуть отчий дом. Возможно, им овладело предчувствие. Благодаря неведанному дару он знал, чем кончится то или иное дело. Ум его уникален, и это безумно раздражало Уильяма Кемелли. Но каким образом тот разнюхал, что сын и Каприс имели близкие отношения? Не исключено, что той злополучной ночью их обнаружили соседи. Человек – болтливое создание, и хранить тайны не всякому дано. У Джеймса было много врагов, и любой из них был рад вершить над ним возмездие за дьявольскую сущность, в которой он погряз. Женщины ненавидели его за холодность и прямолинейность, мужчины – за отчужденность и грубость. Толки о нём в основе своей содержали правду, но чаще всего были не верно трактованы. А сам Уильям старался слепить из него фигуру, угодную себе, а когда из этого ничего не вышло – он возненавидел сына.
Значительно позже придуманная Джеймсом притча заняла свою нишу в английской психологии. Принудительное вмешательство родителей в жизнь детей и влияние на их выбор стало примером нарциссизма в семейных отношениях.
Летом того же года в Лондоне состоялась выставка новой книги Сарры Джонс, с которой меня познакомила Фиби на зимнем концерте Гарри. Хоть я не была поклонником произведений миссис Джонс, но общение с ней приносило только удовольствие. Она писала размашистыми крепкими словами, но сюжет не стоил и выеденного яйца. У неё был тихий певчий голос и поджарая фигура. Смоляные волосы, пушистые и всклоченные, прикрывала светлая вуаль шляпки, а её туалет казался неряшливо простым для знаменитости, которой она мечтала стать, погрузившись в прозу. Она не работала физически, но была наделена мужеподобными руками с выпирающими косточками. При этом имея вид смиренного дитя судьбы, в душе она скрывала бодрость и воинственный дух. Таким людям по истине не трудно свершить дворцовый переворот или призвать толпы народа к революции, учитывая, что ко всему прочему многие признавали в миссис Джонс чарующий магнетизм. Увидев её однажды, возникает непобедимое желание вновь завести с ней беседу. Дружба со мной была ей на руку, ибо добротная рецензия критика подняла бы популярность её бестолковой книги.
Фиби ценила в миссис Джонс осведомленность в сплетнях, а та в свою очередь обольщалась рифмованной речью миссис Брукс. Мне нравилось следить за ними со стороны. На каждую встречу с Саррой миссис Брукс придумывала новый комплимент, как взбодрить дух писательницы.
– Клянусь, ты стала краше и в облике своём прекрасней, чем роза Эквадора на почвах жертвенной земли! – говорила Фиби Сарре.
Миссис Джонс не смущалась. Отнюдь, на стихотворную хвалу миссис Брукс отвечала клокочущим живым смехом и довольным взглядом в сторону.
На приёме в честь её книги присутствовали разные гости: познавательные молодые читатели, офицеры, адвокаты и даже известный в Лондоне врач – Лекс Кингстон. Его притащила жена – ярая ценительница авторских произведений. Подобные вечера, где гостей не объединяет общая цель благих намерений – населяет томительная скука. Думается, многие из представителей читательского класса не расценивали миссис Джонс, как исключительный талант. Они волочились абы куда, лишь бы не протирать кресла своей гостиной и хоть малость поразвлечь свои любопытство и тягу к бесполезной болтовне. Ленивой походкой они расхаживали по дому Сарры Джонс: женщины пили горячий традиционный чай, мужчины отдавали себя крепким напиткам, порой обменивались сигаретами и любезностями. Замечания их были туманны и корыстны. Ручаюсь, больше половины из них не добирались и до второго раздела книги, но, принимая осведомленный вид фанатизма, старались смастерить эдакую меткую фразу, весьма умножающую оценку их образованности. Книга выступала предметом дискуссии недолго. Спустя полчаса знатное общество и вовсе забыло, для чего собралось в доме миссис Джонс. Они рассуждали о постороннем: о погоде, которая мало кого устраивает в виду своего многообразия, и делах на биржевом рынке. Надо сказать, пустые демагогии оживляли их лица больше, чем нынешняя литература.
Я утомилась от спектакля лживых демонстраций и намеривалась откланяться, как вдруг посреди гостиной заметила очень знакомую фигуру. Бледнолицая горничная в нарядном белом чепце и переднике с накрахмаленном воротником шаткой походкой принесла блюдо деликатесов. Она поставила его на круглый столик рядом с нами, и я обомлела. Она смотрела на меня в упор, а затем, стыдливо спрятав глаза, вернулась на кухню. Миссис Джонс пересказывала Фиби один из отрывков своей книги, когда я прервала их беседу, обращаясь к писательнице.
– А давно у вас работает эта девушка?
Память её не блистала невероятными способностями, потому она не терпела людей, прерывающих её рассказ. Насыщенно-голубые глаза передавали из ряда вон выходящее возмущение, но виду ни словом, ни жестом миссис Джонс не оказала.
– Нет, пару месяцев служит, – вяло ответила она. – Её бросил муж, у неё нет денег, чтобы вернуться домой. Я сжалилась на свою голову и дала ей работу. Эйми ужасно неловкая. Море посуды поколотила!
– Её зовут Эйми? – переспросила я.
– Да.
Разговор начинал раздражать Сарру Джонс.
– А вам раньше не приходилось её видеть? – уточнила я.
Теряя терпение, миссис Джонс громко фыркнула, точно раздразненная лошадь на скачках.
 – Еще чего! Общество прислуги меня бы не красило.
Фиби Брукс следила за нами отстраненно. Она углядела на шее миссис Кингстон (жены врача) рубиновое украшение и, едва мы замолчали, принялась справляться об этом у миссис Джонс. Я принесла свои извинения и, покинув их, отправилась на кухню, а там в дверях столкнулась лицом к лицу с горничной.
 – Каприс! – воскликнула я.
Она подняла на меня свои большие, необычайно злобные глаза. Румянец полностью оживил ее щеки огнём. Она нервно сжала губы.
– Зачем ты здесь? – выпалила она. – Пришла меня погубить? Я столько времени искала куда голову приклонить, наконец, нашлись те, кто не видел меня у старого черта Уильяма. А ты давай, смелее, скажи им, что я не Эйми Тэтчер, а Каприс Кемелли!
Ни слова не говоря, я продолжала пытливо смотреть на неё, а Каприс сотрясалась всем телом.
– Ты захотела насладиться моим падением? Так вот же оно! У меня ничего нет: ни положения, ни доброго имени, ни мужа. Я даже не могу вернуться на Родину! Старый черт выгнал меня без единой монеты! Теперь мне приходится зарабатывать самым низким постыдным способом. О, святая Мадонна, и за что мне это всё?!
Потеряв самообладание, Каприс металась по комнате. Её распаленные глаза бегали туда-сюда. Встреча со мной была так внезапна, что, выступая в свете прислуги, Каприс будто получила смертельный выстрел в спину. Её манерность и снобистские черты были придавлены борьбой за выживание – дрессировщиком, способным укротить спесивость натуры. Гонимая голодом и страхом перед наступлением ночи, она не стала пренебрегать унизительной должностью. Я не терзалась сопереживанием, ровно, как и не обольщалась восстановлением справедливости, ибо в моем возрасте не пристало злорадствовать.
– Не все люди, такие как ты, Каприс. Не все…

Разумеется, её тайна осталась вне огласки. На следующий день я отослала ей в конверте сумму, достаточную для возвращения в Италию и которая не до предела оскорбила бы её. Затем спустя неделю мы обедали у Фиби Брукс, и Сарра Джонс сильно удивлялась внезапному исчезновению горничной Эйми.
Так окончилась история миссис Кемелли – жены уважаемого адвоката Англии. После войны ходили слухи, что, возвратившись в Италию, Каприс обзавелась новым супругом – местным виноделом, но будучи бездетной, их брак продлился недолго. Когда Агостина Медичи скончалась на семидесятом году жизни, Каприс уехала на юг Италии и больше о ней ничего не слышали.



31
Пришло Рождество. Город будоражило предвкушение праздника. Повсюду разносился стойкий запах ели; веточки омелы и остролиста мелькали тут и там. Тучи тяжёлым серым куполом нависли над землёй, а метель не замолкала два дня. Тем не менее, испортить божественный день ей было не по силам: Лондон, точно провинившийся ребёнок, смиренно терпел негодование погоды, расточая улыбки счастливых прохожих назло непогоде. Обрушивая шквал белоснежных узоров в ответ, ветер подгонял пешеходов в спину к дверям магазинчиков, привлекающих тематическими товарами, или почты, заваленной открытками, поздравительными письмами и телеграммами. На одном конце улицы доносился запах рождественской индейки, на другом – звон волшебных колокольчиков на праздничном древе.
Рождество вызывало у меня трепет, но не всегда приятный. Наверно, потому что это семейное торжество, а я находилась вдали от родного дома. Я получила несколько поздравительных открыток от ирландских товарищей, семьи Гвидиче и Терезы. В свою очередь я отправила им открытки значительно раньше и, стало быть, те пришли по адресу вовремя. Также мне пришло поздравительное письмо от Сарры Джонс и приглашение на рождественский ужин; к письму она вложила отрывок очередного творения, которое полагала закончить к празднику весны. Я пожелала вернуть ей любезность.
Обнаружив, что все открытки закончились, я направилась в магазинчик Райли Вуда, который находился в конце квартала, за лавкой большого Сэма. Он торговал бумагой, открытками, посудой, инвентарем, картинами и шкатулками – словом, всякой всячиной, но иной раз у него можно было отыскать и диковинную вещь.
Райли Вуд – старый худосочный моряк низенького роста, бороздящий воды Атлантического океана, обосновался на суше сразу, как его супруга – чахлая слабая англичанка, родившая ему пятерых детей – слегла на его попечение. До конца её болезнь была неизвестна, но поговаривали, что миссис Вуд больна подагрой, причём лечение не приносило явной пользы. Натура Райли Вуда была очаровательна. Будучи ловким фокусником, он радовал детвору волшебными трюками, потому дети часто толпились в холле его магазина. Он смотрелся добрым порядочным старцем: среди седых завивающихся бакенбардов и густой размашистой шевелюры терялось маленькое небрежно выбритое лицо с пунцовыми щеками. На вытянутом с горбинкой носу восседали круглые очки на цепочке. Одеянье его не знало смены, материи дешёвые, но вид всегда оставался опрятным.
Когда я зашла, Райли Вуд показывал картину одной говорливой иностранке. Она плохо изъяснялась по-английски, но, ввиду двадцатилетней службы на кораблях и проживания на континентах, Райли имел богатый опыт в общении с иноземцами. Она торговалась, но мистер Вуд не уступал, сдержанно выругавшись, и женщина, хлопнув дверью, ушла стремглав предельно оскорбленной.
– Мисс Гвидиче, вы тоже думаете, что я похож на остолопа? – спросил он при виде меня, раскинув руки в стороны.
На его радушном лице появилась горькая досада. Он поднял со стула простыню и прикрыл ей картину.
– Нисколько! – улыбаясь, ответила я. – Как понимаю, торговля идёт на спад?
Мистер Вуд беспомощно всплеснул руками.
– И не говорите! Рождество на носу, а мои доходы так малы, что подарки ждут только Пита и Джерри, остальным придётся довольствоваться пудингом.
– Неужели всё так плохо?
– Эх, что уж тут. Я залез в казну, чтобы купить у одного человека несчастную картину. Я настоящий глупец, рассчитывая, что избавлюсь от неё до Рождества. Но тем, кому я предлагал проклятое полотно – либо сторонились его, либо сбивали цену до унижения.
Я заинтересовалась, прознав, что людям она не по нутру. К тому же жаль было оставлять детей мистера Вуда без подарков в святой день. Я спросила, сколько он просит за неё. Цена была незначительна для меня, но довольно приличной для мистера Вуда. Я попросила показать картину. Райли Вуд стянул ткань, и моему взору представилось творение Брейгеля Старшего «Притча о слепых», которую впервые показала Летиция в доме Кемелли. Я пришла в замешательство. Мистер Вуд глядел то на меня, то на картину и не понимал, почему я разглядываю её, как достояние Лувра.
Я сразу вспомнила о Джеймсе Кемелли. Не на каждом углу найдутся люди, алчущие украсить мрачными тонами гостиную или спальню, а уж тем более, покупающие подобное полотно тут и там. Вдобавок горничная в доме Кемелли упомянула, что Джеймс ушёл налегке, прихватив только картину и бумаги. Наверняка, его положение было затруднительным, раз он избавился от картины.
– Так вы говорите, вам принес её один человек… – задумчиво протянула я. – Случайно не помните, как он выглядел?
Мистер Вуд снял очки, подвешенные на цепочке, и сложил их на груди.
– Невзрачный такой мужчина лет так сорока, худой. Вроде бы не урод, но было в нём нечто ужасающее, не побоюсь этого слова: дьявольское.
Слова мистера Вуда лишь укрепили мои подозрения, и я спросила его, как давно это случилось, и помнит ли он какие-то необычные детали об этом человеке. Райли Вуд сконфузился, и, несколько нахмурившись, приступил к рассказу.
– Возможно, полгода назад, может чуть больше. Он был одет в штопанное легкое пальто и без головного убора. На улице стояло ненастье, странно подумалось мне, что одежды его не по сезону, наверняка, уличный бродяга. Он был не слишком любезен, даже не поздоровался. Сразу осведомился, не интересуюсь ли я картинами. Я захотел взглянуть, и он положил её передо мной. Не сказать, что я толкую в искусстве, но я отметил оригинальность её и спросил: «Сколько вы хотите за неё?». «Сколько дадите, столько и хочу,» – огрызнулся он, и я назвал ему цену в пять шиллингов. Он взглянул равнодушно и молча кивнул. Я отчитал деньги и положил сверху ещё один шиллинг – бродягам в ту пору приходится туго.
Мистер Вуд замолчал, нависая над прилавком, а я всё гуляла взором по лицам слепых на картине. У меня сжалось сердце. Где же Летиция и дети? Как известно, они ушли за Джеймсом, и мысль, что голод измучил тела маленьких созданий – разъедала праздничный настрой. Сколько неизвестных бродяг на улицах Лондона погибли в трущобах нищеты? Сколько загубленных душ остались вне истории? Несметное количество!
– Ах да, забыл сказать. Он был с тростью, водил ей по полу. Глаза мутные, будто сквозь тебя смотрят. Он собирал деньги очень долго. Полагаю, зрение у него некуда. А может и вовсе слепой.
Последняя деталь разом опровергла мою теорию, что картину продал Джеймс Кемелли. Я завернула её в материю и попросила открыток. Пока я выбирала, какая глянется, в дверь ворвалась орава тепло одетых ребятишек. Шумные, краснощекие и смеющиеся они кинулись к прилавку.
– Мистер Вуд, покажите чудо! – кричали они наперебой.
Этот шум отвлёк меня. Не без восторга лицезрела я, как Райли Вуд превратился в довольно способного волшебника. Он прятал монетку, а затем доставал её из шапки одного из ребят. Я обратила внимание, что позади толпы, обособленно стояла девочка маленького ростика, лет так семи - восьми. У неё были замечательные тёмные кудряшки, прикрытые тонким чепцом, простенькое серое пальтишко, а на ногах – затертые сапоги с драной подошвой. Ножки тонкие и кривые, руки в шерстяных рукавицах были тоже неимоверно худыми, и было страшно представить, как они выглядели без рукавичек. Личико хорошенькое, маленькое; щеки, как мел бледные, носик благородный и приподнятый. Она глядела робкими большими глазами, как мистер Вуд закончил трюк. Дети получили от него россыпь конфет и, счастливые до визга, высыпали из магазинчика. Мистер Вуд набрал в кулак ещё горсть шоколадных конфет и протянул девочке.
– Возьми, мой ангел! С Рождеством!
На дряблых губах мистера Вуда порхала милосердная улыбка. Девочка расторопно шагнула и взяла конфеты, затем не менее застенчиво поплелась к выходу.
– А это кто? – кивнула я головой в сторону двери, где скрылась девочка. – Раньше я здесь её не видела.
– Бог её знает. Видимо, очередная оборванка. Она неразговорчивая, к тому же больная. Кашляет всё время, дети её сторонятся. А я иногда подкармливаю.
Мы попрощались, и я вышла из магазинчика с картиной в руке. Погода утихомирилась, и на мостовой появились гуляющие пары. Продрогшие до костей снегири дрожали на фонарях, занесённых снегом. Они внимательно следили за прохожими и высматривали пищу в ручных кладях. Рождество – пиршество добра, и мне захотелось свершить благой поступок.
В бакалейной лавке я купила свежую буханку хлеба. Она истончала такой изумительный аромат, что даже сытый невольно испытал бы голод. Выйдя на улицу, я покрошила полбуханки на землю, и робкие обитатели фонарных столбов с опаской поглядели на меня. Я отошла подальше и стала наблюдать. Они слетелись на пищу и принялись подбирать хлебные крошки, но вскоре вспорхнули с земли, напуганные громким раскатистым кашлем. Я повернула голову в сторону и увидела девочку, недавно покинувшую магазинчик мистера Вуда. Необычайно голодными глазами она глядела, как птицы лакомились хлебом. Её губы, слегка синюшные и тонкие, заметно дрожали. Она перевела взгляд сперва на меня, а затем на остаток хлеба в моей руке.
– Ты голодна? – спросила её я.
Намереваясь озвучить ответ, она сильно закашлялась и, так и не подав голоса, кротко кивнула головой. Я протянула ей хлеб, и она, обхватив его двумя ручонками, с неимоверной жадностью стала откусывать и проглатывать пищу, казалось, не жуя. Её лазурные грустные глаза опустились вниз, а ножки перебирали на одном месте. У меня упало сердце от мысли, как сильна она замерзла и проголодалась.
– Здесь за углом есть кафе. Если пойдешь со мной – я покормлю тебя.
Девочка перестала кусать хлеб, затем поглядела на оставшийся ломоть и тихим осипшим голосом спросила:
– Можно мне забрать его с собой? ... Для братика?
– Конечно забирай, – я мирно улыбнулась, протягивая ей свою руку. Но девочка, сунув хлеб за пазуху, спрятала руки в карманах. Мы шли поспешно: она чуть впереди, я тащилась позади.
– А где сейчас находится твой братик?
Девочка постоянно кашляла. Изнуряющие приступы терзали маленькое хрупкое тельце, при этом начинали синеть её губы и слезиться глаза.
– Он дома, с мамой, – ответила девочка после того, как кашель стих.
– Вы живёте в этом квартале?
– Да, под мостом.
Мы вошли в кафе, и я заказала ей мясной суп и большую порцию яблочного штруделя. Невозможно описать с каким аппетитом бедная девочка поглощала пищу! Суп был горячим, и несмотря на мои предостережения она то и дело обжигала губы. Я предположила, что вся семья её находится в бедственном положении и, наверняка, окажись тут, ели бы с такой же охотой. Я спросила, как её зовут.
– Джули, – не поднимая глаз, говорила она.
– Тебя мама не показывала врачу?
Девочка доела суп до последней капли и облизала ложку.
– Нет. У нас нет денег.
Пирог она поглощала ровно как хлеб: не жуя, глотая большими кусками, что провоцировало очередной приступ кашля. От горячей еды она согрелась, щеки порозовели, и заблестели глазки. Раздумывая, как поступить, в первую очередь я понимала, что девочку необходимо показать врачу и обязательно сменить одежду на тёплую.
Джули покончила со штруделем, и я оплатила обед, затем прихватила замотанную картину, и мы покинули кафе. Джули повеселела, но не стала разговорчивее, и мы продолжали брести молча. Фонари начинали разгораться блеклым желтым светом, а тротуары были сильно занесены, идти было сложно.
– Мне пора возвращаться домой, – сказала Джули. – Мама будет волноваться.
В дорогу я купила ей несколько буханок хлеба с той же бакалеи и дала двадцать шиллингов в придачу. Она не благодарила меня, но в её глазах разлилась неизмеримая теплота.
Когда вернулась домой – отправлять открытку миссис Джонс было уже поздно, поскольку почта давно закрылась, а вызывать курьера в праздник – бесспорная роскошь. К тому же открытка в столь поздний час пришлась бы уже не кстати. Мучимая переживаниями я никак не могла забыть о Джули. Её состояние требовало принятия скорых мер, и я тщательно искала пути, каким образом помочь бедной девочке. В Лондоне у меня не было знакомого лекаря, а нужен был человек прежде всего компетентный и непристрастный. В больнице положено присутствие родителей или попечителей, а чужой ребёнок в моих руках вызвал бы массу вопросов в обществе. Возлагая надежды, что миссис Джонс пригласила на праздничный ужин врача Лекса Кингстона, я приняла решение поехать к ней.
После рождественской службы в церкви я поймала двуколку и отправилась к Сарре Джонс. Она жила в тихом районе Лондона, но то не мешало ей устраивать пир на весь мир. Как и предполагалось, она созвала тот же состав, что был на выставке книги. Однако, пришли не многие, в основном те, кто не обзавелся детьми или по неизвестным обстоятельствам не сумел собраться семьёй.
Изящно насервированный стол не славился разнообразием, но хвастал изобилием. Блюда готовились согласно английской традиции – праздничные. Был здесь сытный рождественский пудинг, запеченный гусь золотистого цвета под соусом, немного говядины, тушёные овощи и вкусные булочки. Миссис Джонс порезала гуся, разложила мясо по тарелкам и растрогалась, упоминая вслух, как это дружно делала её семья раньше, когда она была ещё девочкой. Кушанья не только выглядели отменно, но и полностью оправдывали ожидания. Разговоры за столом не умолкали: распространялись о вечерней службе, разбирали библейские сюжеты, затем, словно невзначай, перешли к новой книге миссис Джонс, отрывок которой она прилагала ко всем поздравительным письмам. Мистер Джонс – неутомимый раздобревшийся англичанин с прилизанными бакенбардами, которые тянулись до уровня мочки уха, и толстым заурядным лицом – налегал на угощения и говорил мало. После беседы Гарри Брукс затянул рождественский гимн небесам, его подхватили Фиби и Сарра, а затем и все остальные дамы. Я ожидала доктора Лекса Кингстона.
К счастью, он все-таки прибыл с супругой в самый разгар празднества, глубоко извиняясь за опоздание из-за поднявшейся вьюги. Это был щеголеватый фамильярный выходец старой Европы – то ли Германии, то Австрии – лет так шестидесяти, молчаливый и угрюмый, с холеными тёмными волосами, мужественными чертами лица и приопущенными веками, которые придавали ему несколько угрюмый важный вид. Непримечательного роста он выделялся мощными руками и такими же огромными ладонями. Он не мыслил жизни без двух вещей: утра без свежей газеты «Медицина катастроф» и трубки, набитой отборным табаком и приобретенной с отрочества. При всей строгости нравов, даже овладев докторской профессией, он так и не смог избавиться от привычки пускать дым. Впрочем, как и не смог избавить лицо от размашистых чёрных усов.
К концу ужина миссис Джонс представила меня ему и его супруге – миссис Кингстон и откланялась, дабы проводить разбредающихся гостей. Миссис Кингстон на фоне крепкого телосложения мужа явно проигрывала. Обладая обрюзглыми формами, казалось, её тело состояло из множества пружинящих подушечек: на руках, плечах, ногах и даже груди. У неё была смуглая свежая кожа, лоснящаяся в жаркую погоду, и крашенные в медные тона волосы, завитые по моде прошлого века. Лицо круглое, точно мяч, сплошь и рядом покрывали веснушки и спелые родинки, а губы были слишком толстыми и вульгарными, при этом для пятидесяти шести лет её тонкий голосок звучал весьма приятно и молодо. Уделяя изрядное внимание нарядам, она часто покупала новые ткани, чтобы внести новизны в свой приличный гардероб, оставляя заказ портному. С мистером Кингстоном у них было двое взрослых детей. Дочь вышла замуж за банковского работника в Германии, а сын унаследовал отцовское стремление спасать людские жизни и, как поговаривали, весьма прилежно учился там же, в Берлине.
Мистер Кингстон в ответ на наше знакомство сделал поистине королевский поклон головой, но ничего не добавил, лишь потягивая сизый дым из трубки. А миссис Кингстон, оглядев мои наряды – их пошил ирландский портной в традиционном стиле – пришла в неописуемый восторг и принялась справляться, где я их раздобыла. Жадность не ходила у меня в спутниках, потому я любезно предложила ей услуги своего ирландского портного и вызвалась написать ему после праздников, чтобы тот сшил обнову для неё. Миссис Кингстон только что не визжала от радости, а мистер Кингстон лишь тяжело вздохнул.
– У меня тоже есть превосходный портной, – добавила миссис Кингстон. – Если вам понадобится что-нибудь – готова вам услужить.
Мне пришло в голову, что было бы замечательно подарить Джули на Рождество новое одеяние.
– А для детей ваш портной шить умеет? – осведомилась я.
У миссис Кингстон был удивлённый вид, а Лекс Кингстон продолжал невозмутимо курить трубку.
– Разве у вас есть дети? – поинтересовалась миссис Кингстон, краснея от собственной бестактности.
Я неуклюже улыбнулась.
– Нет, это для моей хорошей знакомой. Кстати, мистер Кингстон, имею дерзость просить вас об услуге. Эта девочка нуждается в качественной медицинской помощи. Не могли бы вы осмотреть её?
Врач многозначительно приподнял брови, а миссис Кингстон издала возмущенный возглас.
– Лекс, даже не думай, милый! Завтра у тебя единственный выходной, и у нас планы. Помнишь? К обеду нас ждут в доме Нельса Лоррена. Да и в конце концов ты не можешь работать днями, ночами и в праздники. На крайний случай двери больниц всегда открыты.
Проигнорировав трактат жены, мистер Кингстон выпустил дым и взглянул на меня:
– А куда нужно идти?
Не ведая точного адреса, я сконфуженно тянула с ответом, что выставляло меня в неприглядном свете. Но правда была необходима.
– Увы, я не располагаю данными, где она проживает, поскольку мы познакомились сегодня у магазина Райли Вуда. Но завтра я снова пойду туда и всё узнаю. Мистер Кингстон, она голодающая, обессилившая бродяга, ей больше некому помочь, кроме нас…
Врач окинул меня заинтересованным взглядом, а миссис Кингстон – не менее заинтригованным.
– А семья девочки? У неё есть родные?
– Да, мать и младший брат. Похоже, им тоже нужна помощь.
Отведя глаза в сторону, мистер Кингстон некоторое время помолчал, затягиваясь едким дымом, а миссис Кингстон с нетерпением ждала, когда он озвучит свое решение. Наконец он ожил бескорыстной улыбкой.
– Вас сильно тревожит её состояние. Должно быть, дело очень серьёзное. Опишите мне симптомы болезни? На что она жалуется?
– У неё надсадный мучительный кашель, синие губы и неестественная худоба.
Доктор нахмурился.
– А жар?
– Этого сказать не могу.
Он поразмыслил ещё какое-то время, а затем покойно сказал:
– Сообщите мне, как только узнаете о девочке, и я осмотрю её.
Врач устремился взглядом на супругу: миссис Кингстон насупилась, и дабы оправдаться перед ней и самим собой, добавил:
– Иначе как я смогу говорить людям: «Счастливого Рождества!», если на моей совести будет жизнь невинного ребёнка.
Мистер Кингстон вытряхнул трубку и расправил губы в благородной улыбке, вдохновляя жену на благие намерения. Впитав то самое вдохновение, миссис Кингстон переменилась во мнении и заверила, что в течении нескольких дней наряд для девочки будет готов. Я обрадовалась, что сумею подарить Джули немного тепла. Ведь праздник, хоть и запоздалый, намного лучше полного его отсутствия…


32
На следующий день выглянуло солнце. С раннего утра я прогуливалась по мостовой, высматривая Джули. Прохожие не встречались, лишь изредка лошади, уставшие и понурые, сонно тянули повозку. Праздничные выходные закрыли двери магазинов и лавок. Я бродила несколько часов, а когда замёрзла, собираясь пойти согреться в кафе за углом, на другой стороне улицы показалась Джули. Она была в том же одеянии и кашляла сильнее вчерашнего. Я поторопилась к ней. Она узнала меня и тоже прибавила шаг.
– С Рождеством, Джули! – сердечно сказала я.
Она украдкой улыбнулась и тут же стала печальной, дрожа всем телом. Я осторожно пощупала её лоб – он был обжигающе горячим.
– Ах, девочка моя, да ты вся горишь! Пойдём ко мне, нужно скорее сбить жар.
Девочка колебалась, а в лихорадочных красных глазах появился испуг.
– Не бойся, я не причиню тебе зла!
Джули робко протянула худую ручонку без рукавиц. На улице был мороз, но её рука была очень тёплой наощупь. В больном состоянии ребёнку идти нельзя, и пока я окликнула кэб, Джули стала падать.
– Осторожно, Джули!
Успев подхватить её на руки, я внесла её в остановившуюся перед нами карету, называя адрес. Кучер стегнул лошадь, и повозка помчалась вперёд. Меня обуяла растерянность. Девочка лежала на моих руках с закрытыми глазами. Её расправленные губы и маленькое лицо стали белее простыни. Ручки и ножки повисли, как тряпки. Она шумно и часто дышала.
– Не приведи Господь, – шептала я, – не приведи…
Карета остановилась у ворот моего дома на Кенсигтон-сквер, и широкоплечий кучер помог мне вынести девочку. Навстречу нам без верхней одежды выскочила Пэтси, вероятно, заблаговременно увидевшая меня в окно.
– Матерь Божья!  – заохала она. – Что стряслось, мисс Гвидиче?
– Немедленно беги в аптеку и попроси лекарство от жара. А потом отправляйся к Сарре Джонс, выведай адрес доктора Кингстона и езжай к нему. Скажи, что девочка у меня. Пусть поторопится, или мы её потеряем.
Пэтси встала как вкопанная, переваривая трудное веление.
– Что ты стоишь, Пэтси? Беги, беги, беги!
Пэтси всплеснула руками и бросилась в дом, захватила капор и накидку. Кучер занёс Джули в комнату на втором этаже и спустился к Пэтси, ожидающей внизу. Я принесла таз прохладной воды, укутала Джули в одеяла и положила мокрую тряпку на лоб.
– Джули… Джули, ты меня слышишь?
Не шелохнувшись, девочка лежала с закрытыми глазами и также часто дышала. Я продолжала обтирать её лицо.
Прошло минут десять прежде, чем её руки и ноги стали внезапно дрожать, сильнее и сильнее, пока всё тело ни забилось в конвульсиях. Она вцепилась в мою руку так, что я едва не вскрикнула. Челюсти её были сжаты с невероятной силой, веки приоткрылись, и Джули закатила глаза. Растерянная до предела, я приподнялась и не знала, что предпринять, лишь крепче сжимая её руки. Несколько минут тело девочки сотрясалось в лихорадочном бреду, после чего мышцы постепенно приходили в расслабление и наконец полностью обмякли. В ту же минуту впалые щеки порозовели, но губы оставались синюшными.
В комнату вбежала запыханная Пэтси и протянула пузырёк, как раз когда глаза Джули приоткрылись. Я отмерила лекарство и дала ей снадобье, махнув рукой Пэтси, чтобы та поторопилась к миссис Джонс. Пэтси удалилась, а Джули снова прикрыла веки и, на глазах покрываясь испариной, вскорости заснула. Измученная потрясением я сидела у её кровати в полной тишине, не замечая, как быстро пролетело полтора часа. Жар отступил, и Джули открыла свои большие живенькие глаза.
– Джули! – Я встрепенулась. – Слава пресвятой Мадонне!
Она устало моргала. Я предложила ей воды, а затем принесла тёплый овощной суп. Пища возвращала ей силы, и она, доедая последнюю ложку, с интересом осмотрелась. Дом двух этажей был не слишком большим, но комфортным. С пристрастным участием она скользила по тюлевому балдахину, прикрывающему кровать из красного дерева, гуляла от платяного шкафа к зеркалу для утреннего туалета, затем остановилась глазами на круглом столике, окруженном стульями из ореха с тканевой обивкой.
– Раньше у нас тоже была похожая мебель, – пролепетала девочка.
– А куда она делась потом? – спросила я.
– Никуда. Мама говорит, это была дедушкина мебель. В том доме было всё дедушкино, потому мы ушли и стали жить под мостом. А ещё у нас была такая же картина.
Джули пальчиком указала на стену, где висело купленное у мистера Вуда полотно «Притча о слепых». Некоторое время я не издавала ни звука, оживленная воспоминаниями о Летиции и Джеймсе. Что-то смущало меня в той девочке, и я не могла понять что, хотя некоторые сомнения имели немалое обоснование. Меня приводила в ужас одна мысль, в какой нужде находится семья Джули, возможно умирающая от голода и болезней. Совесть не позволяла мне закрыть глаза на случай, свидетелем которого, быть может, стала не случайно.
Джули задумчиво моргала глазами, глядя на картину. Её голос был мерклым, когда она сказала.
– Я хочу одеться.
– Разве тебе холодно под одеялом? – удивилась я.
– Нет, но так виден мой крестик. Мистер Вуд говорит, боженька любит смиренных детей, а показывать крестик – это богохульство.
Последнее слово она произнесла по слогам, слегка запинаясь. Я не воспротивилась и помогла ей одеться в поношенную рубашку и штаны. Она достала из кармана деньги и протянула мне.
– Я потратила отсюда один шиллинг, чтобы купить рождественский пудинг для мамы и папы. Мама сказала, чтобы я вернула их обратно. Мы не нуждаемся в помощи.
Негодуя на упрямство родителей девочки, я вспыхнула лицом: хуже бедняков – только бедняки с амбициями!
– А как зовут твою маму?
Джули молчала и больше не захотела сообщать мне других сведений. Она стала угрюмой и вновь легла на подушку, перебирая пальчики под своим пристальным взглядом.
Вскоре послышался шум внизу. Я оставила Джули и спустилась на первый этаж, полагая, что прибыл врач и Пэтси. Так и было. Доктор Кингстон, снимая пальто и цилиндр, походил на обеспокоенного родственника, а его хладнокровие куда-то испарилось.
– Эта женщина до черта меня напугала! Что с девочкой?
– Её мучил сильный жар, – сказала я, спускаясь по ступеням, – затем случились судороги, но сейчас ей лучше. Поднимайтесь наверх.
Врач осведомился, где можно омыть руки. Я вызвалась показать сама, чтобы обратиться к нему с новой просьбой.
– Мистер Кингстон, знаю, что итак достаточно обременила вас, но теперь я полностью уверена, что больна не только девочка, но и вся её семья.
Доктор Кингстон нахмурился, склонившись над умывальником, а я поливала ему на руки тёплой водой.
– Так, и что же? – уточнил врач.
– Вы не могли бы осмотреть остальных? Разумеется, в долгу я не останусь.
– Мне не нужны деньги, – сердито ответил он, вытирая руки полотенцем. – В последние недели участились случаи дифтерии. Мы опасаемся вспышки эпидемии. Если надо, я осмотрю всех людей с подобными симптомами.
Я выразила благодарность и прибавила:
– Только для начала лучше бы вам сходить к ним домой без меня.
– И что я им скажу? – удивился мистер Кингстон.
– Например, что вы осматриваете дома из-за этой самой вспышки дифтерии. Дело в том, что её родители могут отказаться от помощи обычного человека, но врачу, наделённому поручением высших инстанций о проверке всего населения Лондона они отказать побояться.
Мистер Кингстон бросил растерянный взгляд, но спустя минуту снова овладел собой и, больше ни слова не говоря, поднялся на второй этаж, а затем я и Пэтси.
Когда мы зашли в комнату, где находилась Джули, то обнаружили пустую кровать.
– И где же девочка? – спросил врач.
Все трое недоумевали.
– Несколько минут назад была здесь, – пробубнила я.
– Давайте осмотрим шкафы и комнаты, может она спряталась? – предложила Пэтси.
Так и поступили. Но ни в одном из сокровенных мест, где можно было затаиться, девочки не нашлось. Она сбежала. Возможно, её напугал мужской голос, или она услышала суть нашего разговора. Сильно взволнованная, я извинилась за беспокойство перед мистером Кингстоном, но доктор будто пропустил любезности мимо ушей. Его участливость восхищала.
– Вам известно, где она живёт? – спросил он.
– В домах под мостом, – ответила я.
Доктор Кингстон, одевая цилиндр, недоуменно уставился на меня. 
– Но ведь под мостом нет домов! И никогда не было.


33
Помнится, последняя реплика доктора Кингстона породила во мне разные чувства: сострадание, исступление и некую долю материнского инстинкта. Они управляли моей волей, что превратилось в стенающую мольбу перед врачом. Он был сильно обескуражен и без единого нарекания согласился прочесать заброшенные места под мостом.
Мы добрались на мостовую и спустились вниз по ступеням, расположенным в начале моста. Там стояла сырость и вонь, источник которой таился в накиданном мусоре или непонятной жиже, похожей на помои, или во всём этом вместе взятом. Изнемогая от смрадного запаха, доктор Кингстон закрыл нос платком, а я воздержалась. Снега было мало. Он таял в местах, где сквозь частые щели мостовой пробивался солнечный луч. Там же умиротворенно грелись до смерти тощие коты с облезлой шкурой. При виде нас они бросились в рассыпную. Обувь тонула в топкой грязи, и чем дальше мы углублялись под каменный свод моста – тем становилось темнее и отвратительнее. Увиденное захолустье только усиливало пыл сострадательных чувств.
Мы прошли с четверть мили, когда начались трущобы, построенные, полагаю, в прошлом веке, как только один из притоков Темзы окончательно высох несколько столетий назад, и многие англичане об этом уже не вспоминали. Здесь растянулись хилые постройки, которые домом было назвать сложно: замшелые крыши их давно прохудились или покосились тяжестью осадков. В некоторых окнах стекла были разбиты, в других - отсутствовали. Дверью служили большие полугнилые доски. Остальная часть трущоб представляла собой разруху без стен, черепицы, дверей, и жить там было очень опасно. Кругом валялись груды щепок, камней – и то лишь малая часть, что скрадывали под собой грязные сугробы. Я передернулась от мысли, что летом обстановка трущоб ещё ужаснее.
– Начнём, пожалуй, с первого дома, – отозвался Лекс Кингстон, не менее пораженный, чем я.
Я кивнула. С предельной осторожностью мы ступили на покатый порог, казалось, не способный выдержать человеческого веса и готовый вот-вот обрушиться. То же самое навивали неровные стены, смертельно мрачные, чёрные, как тени преисподней. Мы углублялись в узкий обшарпанный коридор, где парил лёгкий полумрак, и лишь одиноко горящая свеча в конце коридора на подоконнике не давала полноправно властвовать сумеркам. Её пламя колыхалось сквозняком разбитого окна. Рядом с окном находилась лестница, доски которой во многих местах сгнили и поломались, и посреди сонной темноты на нижней ступени лестницы я увидела Джули. Двумя руками она обхватила перила, едва не падающие на глазах, и пару мгновений испуганно взирала на нас, после чего, вспорхнув с места, пустилась вверх по лестнице.
– Это Джули! – полушепотом сказала я. – Значит, она живёт здесь…
Доктор Кингстон убрал платок с лица и закурил трубку.
– Дальше пойду один.
– Я подожду снаружи.
Очутившись на улице, я ходила взад-вперёд. То, что постигли глаза, не мог принять рассудок; условия, в которых воспитывался несчастный ребёнок, прямо сказать ужасали и повергли меня в унылое разочарование. Мне припомнилась вечерняя служба в сочельник. Священник читал проповедь: «Каждый понесёт кару за прегрешения свои». Но какие грехи успел натворить ребёнок – может восьми лет отроду – что теперь его жизнь на земле напоминает страстные мытарства после смерти?
Я отказывалась воспринимать как догму, что судьбы людей написаны ещё до рожденья человека. В противном случае возникает масса противоречий, а сама сущность бытия всего живого на планете представляет собой один сплошной абсурд. Для наглядности предположим, так оно и есть, и наша будничность прозорливо предписана по часам и минутам. Согласно этому (и не учитывая религиозные веяния) следует вывод, что помимо всех живых существ на земле есть некая власть, невиданная сила, возможно, лицо, создавшее мир в качестве своего кукольного театра, где это самое лицо играет созданными куклами, как ему заблагорассудится. В таком случае возникает следующее противоречие: к чему людям старание, прилежность, стремление к поставленной цели, если изначально тому желаемому пути предписан безоговорочный финал? Антагонизм, да и только!
Зайдя с другого края, предположим, наши действия, мысли и чувства не имеют смысла, которым постоянно силимся их наделить; предположим, наша планета действительно сформировалась путем эволюции, прогресса и прочих механизмов, а также без помощи внешних сил, обозначенных ранее. Тогда в качестве третьего противоречия всплывает процесс человеческого мышления. Если у действий и поступков нет надлежащего смысла, тогда к чему разум человека наделен мыслительной силой? Полагаю, разум дан людям для мысли, мысль – для поступка, поступок – для исполнения мечты, сущность которой они определяют себе по собственному усмотрению и предчувствию. Одними движет любовь, другими – страсть, третьими – самореализация и желание создать продолжение себя. Смысл у каждого свой; он безграничен и многообразен. Существуй у всего на свете предопределение, то начальный этап бытия, такой как рождение – всего лишь очередная бессмыслица; и тогда, пожалуй, всё живое не рождалось бы, а, например, засыпало бы и просыпалось в чужом теле, дабы продолжать нести уготованное небом бремя за другое существо. Но этого не происходит. Человек рождается, а стало быть, ему даётся шанс начать свою жизнь с чистой, неиспачканной страницы книги, незапятнанной ни злом, ни добром; чтобы определить самостоятельно, в какую сторону будет дуть ветер его счастья, и где находятся поля, перейдя которые он переживет тоску на крыльях дня. Подытожив вышесказанное, мысль, что судьба имеет первоначальную историю, превращается в лжеистину, опровергнутую малыми, но все же доказательствами. Судьбы наши вершим мы сами, собственными руками и прихотями. О смерти судить не берусь. Ибо не думаю о ней так часто, чтобы состряпать подобную парадигму…
Отвлекаемая тревожными думами я значительно продрогла. Нос терзали зловония, а разум – внушительная ересь. Окончательно стемнело. Людей: ни богатых, ни бедных, так и не повстречала, но всё же оставаться в трущобах в такое время становилось опасным. Мне показалось, прошло не меньше часа, и пора бы доктору вернуться. Я помышляла снова войти в хижину, как вдруг вышел Лекс Кингстон.
– Ну что? – нетерпеливо спросила я, шагнув к нему.
Врач молчал. Издали лицо было плохо различимо – скудные сугробы снега давали ничтожный отсвет. Подойдя ближе, я всмотрелась в его мимику. Это была пантомима ужаса. Его глаза вытаращились, приоткрытые губы смыкались, не издавая звуков. Он схватил меня за руку, и от страха сердце моё порывалось из груди. Глядя на него, у меня высохло горло.
– Мистер Кингстон, ради Бога, вы меня пугаете! Скажите хоть слово!
Он сделал глубокий вдох.
– Мне нужно выпить! Пойдемте скорее, мне нужно выпить виски!
Шаг, которым продолжали обратный путь, больше выглядел как неудачный бег калеки. Мистер Кингстон остановился, когда мы поднялись на мостовую, отдышался, достал табакерку и добротно набил трубку. Не обменявшись ни единой репликой, мы заглянули в кафе за углом и заказали виски. Не вынимая трубки, врач сидел с пять минут неподвижно и пялился на скатерть стола. Мысли его определённо витали в неизведанных мирах. А глаза, как и прежде, проливались ужасом и смятением. Ещё несколько минут кануло.
– Мистер Кингстон, в самом деле, не молчите! Вам удалось поговорить с девочкой? И почему у вас такой вид, будто вы узрели в лицо смерть?
Он передернулся, опустошив бокал. Затем ещё один и ещё. Когда алкоголь несколько скрасил его загнанный вид, и кельнер поставил пятый по счету стакан, врач ответил мне.
– О, я видел не только смерть… Я видел всё: начало, конец и то что между ними.
Я теряла терпение.
– Что это значит? Объясните внятным языком.
Лекс Кингстон старался взять себя в узду. Он снова закурил трубку.
– Вам было известно, что родители девочки – Джеймс Кемелли и его жена?
Я немного помедлила, опустила глаза и тяжело вздохнула.
– Нет, но на какой-то момент закрадывались сомнения… Вы уверены, что это он?
– Я ведь косвенно знаком с его отцом – Уильямом Кемелли, и Джеймса знал ещё юнцом.
– Вы сразу столкнулись с ним?
– Нет. Девочка убежала на второй этаж, я взял свечу с подоконника и поднялся следом. Из дальней залы донеслись звуки скрипки, – он запнулся, нервно выдыхая дым. – Мэм, вы разбираетесь в музыке?
– Не очень.
– А вам довелось когда-нибудь, слушая музыку, представлять в голове нечто правдоподобное: картину или фильм, слегка расплывчатый, но сам по себе целостный?
Мне припомнился день, когда в Италии я испытала нечто подобное, что описал врач. Но в ответ лишь помотала головой. Мне не терпелось узнать подробности, почему врач находится в треволнительном состоянии. Доктор разделался с очередным стаканом виски, и видимо тогда страх отпустил его из железных тисков. Он откинулся на стул, бегая глазами по дальним стенам зала.
– А мне довелось. Я не смел пошевелиться! Те ноты, как олицетворение высшего суда, сперва лишили меня жизни. Я будто почувствовал, как меня вывернуло наизнанку, словно внутренности просочились сквозь кожу наружу. Я был опустошен! Затем некий легкий порыв, какая-то дивная воздушная пустота в оболочке – я понимал, что это моя душа – скрутила моё существо. И вот тогда мне почудилось, что я полностью освобожден от тела и невесомым устремляюсь ввысь, вижу заоблачное благолепие небес; вижу высоту того, что мы называем неизвестностью; не щурясь, гляжу на солнце; дотрагиваюсь холодных звёзд и не мучаюсь болью. Но внезапно взору открывается туман: белый, ослепительный, с серебристым отсветом. Он надвигается и поглощает в себя мой бестелесный дух. Свет, яркий и пронзающий, ослепил меня. Да, я не видел ничего что было, кроме этого тумана!  Насилу я открыл глаза и воззрел мужчин в белых одеяниях до пят с такими же белоснежными бородами и светящейся лучистой кожей. Их было двенадцать. Я понял, это святые апостолы. Голыми ступнями они ходят по открытой бархатистой поляне с чудесными деревьями. На их ветках – несметные дары, имена которых: Познание, Милосердие, Доброта, Прощение и Любовь. Затем я лицезрел крылатого Херувима и Серафима в тех же одеждах; они подносили к губам золотую трубу и трубили так громко, что я пал на колени ниц, закрывая уши. Я не понимал, где реальность, а где миф! Свет разгорался всё ярче и ярче. Раздались голоса божественного хора, а за ним – благовещий трезвон колоколов. И я почувствовал, как нечто святое, невесомое склонило руку на мою голову, но я не смел поднять головы! От переплетенных звуков я вскрикнул, чувствуя в ушах нестерпимую умертвляющую боль, словно перепонки в ушах лопнули, и всё захлестнулось горячей кровью. Затем мерещилось, как я падаю вниз так быстро, что перехватило дух. Я задыхался! Череп сдавило со всех сторон силой безудержной, а голова становилась тяжёлая, неподъемная. Меня словно проталкивали в пещеру, где невозможно протиснуться. Внезапно боль угасла, я почувствовал себя вольней, свободнее. Чудилось, я пытаюсь вымолвить слово, но вместо этого из моих уст раздаётся детский неразличимый плач. Я не вижу своего тела. Меня берут на руки, и лица тех самых людей озаряют безудержные улыбки. И тут я понял, что это было моё рождение… – он украдкой взглянул на меня. Я была ошеломлена. – Знаю, вы в праве окрестить меня сумасшедшим. Видите ли, мисс Гвидиче, я по натуре отъявленный атеист, и моя профессия признает только науку, отвергая религию, как основу жизни. Но в тот миг я поверил в высшие силы! Я консервативный человек твёрдого малодушного характера, не склонный фантазировать. Моё воображение никудышное и скучное, потому я читаю только учебную литературу. Но та музыка способна заставить чувствовать то, что человеку неподвластно! Она открывает дверь туда, где прячется тайна, коей нет места и осознания в мире людском. Она ослепляет и оглушает, а затем даёт познать сокровенную истину, которая одновременно повергает в ужас и наполняет вселенской радостью, безмерной и неистощимой! Благодаря этой музыке я видел свет и тьму, жизнь и смерть, святое небо и грешную землю, – Лекс Кингстон достал табакерку и, не обнаружив больше табака, вернул её в карман. – Но поразила меня не только музыка…
– А что ещё? – волнительным голосом спросила я.
– Когда скрипка замолкла, и я сумел вновь двигаться, то потащился на зарево свечи. В комнате находился только мужчина, повёрнутый лицом к окну, в его руках находилась скрипка. Я понял, что это он играл. Я окликнул его, но он не повернул головы, и я медленно подошёл к нему, протянул руку, чтоб коснуться плеча, но меня остановил позади сиплый низкий голос, раздавшийся за спиной. Я обернулся. Это была женщина, чахлая и ужасно неопрятная. Она повторила свой вопрос: «Что вы здесь делаете?». Я ответил, что врач и пришёл провести осмотр на дифтерию. Она стала более доброжелательной и сговорчивой. Позади неё показалась девочка, и я выказал желание осмотреть её первой. Мои опасения подтвердились: она больна пневмонией в тяжёлой форме. И я настоятельно рекомендовал положить девочку в больницу. Ей нужен уход и человеческие условия. Но женщина воспротивилась.
 Мистер Кингстон умолк на мгновение, задумчиво постукивая большими грубыми пальцами по пустому стакану.
– А мальчика вы видели? – спросила я.
– Нет. Там их было трое.
– Не может быть! Джули говорила, у неё есть младший брат.
Доктор повторил ответ. И я подумала с минуту.
– А жена мистера Кемелли? Она больна?
– Да. Но не пневмонией, скорее всего она слаба печенью. Её состояние не критично.
– А Джеймс Кемелли? Он с вами говорил?
– Нет. Когда я сказал, что должен осмотреть всех, кивая на мужчину, (ещё не зная, кто он такой), также стоящего у окна, женщина ответила мне: «Мой муж внезапно оглох два дня назад, и наполовину слеп.».
Рассказ мистера Кингстона лишил меня способности говорить. Какая ужасная участь! Человек, которого относили к роду исчадия, сам превратился в беспомощного раба обстоятельств. В моем сознании возник вопрос, который немедля задала доктору.
– Так как же он тогда играл на скрипке?
Мистер Кингстон взглянул ошеломленными глазами.
– Я спросил об этом женщину. «Это его дар, – говорила она. – Он пишет ноты, почти не видя строчек, а музыку играет, не слыша её звучания. Он играет душой». И самое поразительное: ту мелодию, которую я слышал сегодня, он написал днем ранее, будучи уже глухим незрячим калекой! ... Но ведь это был ни с чем несравнимый шедевр! Великолепной, неземной глубины! Как удалось так подобрать ноты, ни разу не сбиваясь!? Не говоря уже о том, что я испытал!
Когда мужчина повернулся лицом, я признал в нём Джеймса Кемелли. «Сынок, – сказал я ему, – ты помнишь меня, доктора Лекса Кингстона?». Женщина напомнила, что он не слышит и, коснувшись его руки, жестами принялась объяснять ему, а моё имя начертала на бумаге. Лицо у него было беспристрастное, отреченное. Но, видимо, он понял её, и странная усмешка появилась у него на губах. Такая бездушная, ранящая посторонний взгляд. Затем я осмотрел его. Предполагаю, он перенёс тяжёлый грипп на ногах, что дало осложнение на уши. А глаза – дело давнишнее, я и не берусь сказать.
Мне вспомнился разговор Джеймса с отцом в Италии, который спросил, как он будет играть, будучи глухим и слепым. Джеймс ответил: «Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.» Его ответ оказался пророческим…
– Так его нельзя вылечить? – помолчав, спросила я.
– Нет, мисс, он до конца своих дней останется глухим полуслепцом…


34
Доктор Кингстон развел руками, когда упрашивала его ещё раз поговорить с Летицией о переводе девочки в больницу.
– Мэм, я не могу принудить миссис Кемелли, а добровольно она не соглашается.
Судьба девочки тревожила меня, и я, полагаясь на волю случая, решилась сходить в трущобы сама.
Как только наступило утро, я взяла нотные листы, которые однажды на концерте «Сонета минора» играл Гарри, затем спустилась под мост и зашла в хижину. Не знаю, почему мне вздумалось постучать в дверной косяк, где виднелись одни ржавые петли, и двери то как таковой и не было. Послышался шум: кто-то сбегал по лестнице. Это была Летиция. Её обличье обескуражило меня, заставляя замереть на месте. На ней была старая выцветшая накидка из шерсти, из-под которой выглядывала длинная юбка траурного цвета, а на голове – утепленная чалма. Пряди засаленных волос пробивались сбоку, и некогда белокурые волосы, точно с картины Рафаэля, исчезли вместе с круглым упитанным лицом. Черты его заострились, обезобразились, приобрели немощный вид. Невзрачная кожа обрела желтушный оттенок, впрочем, как и глаза. Губы – без кровинки, руки – синеватые и слабые. Даже голос её звучал необычно: осипло, приглушенно.
– Белла, как ты меня нашла?
Она поравнялась со мной. От её нестиранной залатанной одежды пахло костром и чем-то жирным, будто от кухарки, проводящей за стряпаньем целые дни напролёт. Я проглотила комок, застрявший в горле.
– Я познакомилась с Джули на улице, так и нашла.
Она рассеянно запахнула накидку посильнее, обнимая себя за талию.
– Ах Джулия! Разумеется. Что ж, проходи. Мне правда нечем тебя угостить… – она запнулась, – да и те угощения навряд ли ты стала бы вкушать.
Несмотря на нищету Летиция не растеряла гостеприимства. Она держалась естественно, без жеманства, совершенно не смущаясь бедственным положением. Мы поднялись на второй этаж, где было чуть теплее, чем на первом. Комната, что служила им кровом над головой, также отдавала разрухой. Окно было забито досками, сверху обтянуто клеенкой, вместо двери – настил из старых досок с частыми щелями. Пол – грязный, липкий; обшарпанные стены в углах покрывала плесень, а кое-где обсыпался потолок. В углу стояла железная кровать, такая же убогая, застеленная абы чем. В другом углу – квадратный столик с покосившимися ножками, два неустойчивых стула и буфет в неприглядном состоянии. Камин – разрушенный, но там догорали угли. Дым шёл не в дымоход, а назад в комнату, поэтому воздух пропитался запахом дыма и гари. На всю эту нечеловеческую обстановку было горько смотреть. В комнате больше никого не было. Я не знала, что сказать, и Летиция опередила меня.
– Ты ведь пришла не просто так, правда? Вряд ли теперь ты захочешь водить со мной дружбу, – она издала истеричный смешок. – Никто не захотел.
– Зачем ты так? Разве я тебя когда-нибудь бросала в беде? 
Обернувшись, я заглянула Летиции в глаза, в которых безразличие смешалось с добродушием. Я поразилась: жизнь была невероятно сурова с ней, но Летиция не растеряла чувств, вызывающих в других искреннее восхищение. Она точно смиренная католичка, принимала всё, ниспосланное Богом, как должное и не гневила небеса сетованьями.
– Почему ты не пришла ко мне? – спросила ее я. – Не написала, что тебе нужна помощь?
– Я писала, – она вызывающе посмотрела мне в глаза. – Ты не ответила.
Выяснилось, что это коварные происки судьбы. Летиция писала в Исландию, когда я уже несколько лет проживала в Лондоне.
– Я предлагаю тебе руку помощи, – утвердительно говорила я, – вы можете пожить у меня на Кенсигтон - сквер. И я не приемлю отказов!
Опустив глаза, Летиция задумалась.
– А я не принимаю таких решений в одиночку. Мне надо поговорить с Джеймсом.
– Да что тут говорить!? Неужели ты не понимаешь, что здесь нельзя жить никому из вас!?
Летиция приняла грозный строгий вид.
– Мне нужно.
Я шумно выдохнула.
– Хорошо. Джеймс здесь?
– Да.
– Тогда я дождусь вашего решения.
Летиция натянула улыбку и ретировалась из комнаты. Спустя несколько минут она вернулась с осторожным снисходительным выражением лица.
– Мы останемся здесь.
Я потеряла контроль над собой.
– Да вы несчастные глупцы, лишенные рассудка! Пусть о себе не заботитесь, но позаботьтесь хотя бы о детях. Им нужны другие условия: тепло, еда, уход, обучение и, наконец, общество людей!
Летиция колебалась, её внутреннее напряжение было налицо. Возведя глаза к потолку, она свершила крестное знамение. И меня точно ошпарило кипятком, осознав, к чему ей было креститься в тот момент.
– Где ваш сын, Летти?
Её глаза увлажнились, но слезами это было сложно наречь.
– Он умер, – гнусаво сказала она.
Ошеломленная, я нехотя присела на стул позади себя и минуту или две сидела в своих мыслях. Летиция села рядом и рассказала, как бросилась за мужем вместе с дочерью и грудным сыном, когда тот ушёл из дома отца. Летиция не знала, почему Джеймс отважился на такое, а просто беспрекословно последовала за ним с маленьким узлом вещей.
– Мы шли куда глаза глядят, и здесь в середине квартала сняли комнатку. Джеймс нашел заработок на причале и продал старинные фамильные часы на цепочке и позолоченный компас – подарки какой-то особы. Так мы протянули до осени. Затем Джеймс продал картину Брейгеля, этого нам хватило ещё на месяц. У него уже тогда были проблемы со зрением, но он не придавал этому значения. На причале перестали платить, он искал новое поприще и устроился в мастерскую одного плотника. Руки у Джеймса оказались золотые, но жалованья не хватало на всё, и вскоре мы оказались на улице.
Неутолимая скорбь пропитала воздух комнаты, когда она детально изложила лишения тех дней. После родов не прошло и полгода. Летиция была очень слаба, но организм оказался крепким и выносливым. Без должного питания у нее пропало молоко, а раздобыть его не удавалось. Грудной мальчик заболел. Тайком от мужа Летиция написала всем знакомым, но никто не откликнулся на её беду. Мальчик умер от простуды и истощения. Разумеется, Джулии не сказали правды, а отсутствие брата объясняли самым банальным образом: якобы он спит в другой комнате, куда заходить нельзя, ибо мальчик болен заразной простудой. После кончины сына Летиция нашла заработок в одной из прачечных, где с утра до ночи возилась в ледяной воде. Джулия была предоставлена сама себе и бродяжничала.
– Джеймсу не нужны дети, – горестно говорила она, закрывая лицо руками, а я продолжала вникать, молча моргая. – Когда мы поженились, он открыто заявил об этом. Я знала на что иду! Мне думалось, улыбка Джулии, потом нашего сына, или то, как забавно они растут, учатся ходить и говорить, как они жалостливо тянут ручки, желая получить родительское тепло – тронут его сердце, но ему было безразлично, что до рождения Джулии и сына, что после него. Ведь я даже имя ему не дала, боясь сильнее привязаться…
Слезы, скупые, но горькие показались в её впалых глазах. Я сделала вывод, что только благодаря мистеру Вуду из магазинчика мелочей Джулия выжила. Он прикармливал её, иногда давал монету. Но Летиция принуждала дочь возвращать деньги, ибо считала, что нельзя гневить Бога, когда у тебя есть жалованье.
– Со временем у Джеймса сильнее упало зрение. Он также работал у плотника, а вечерами создавал музыку для скрипки, а я каждую ночь проводила возле него. Его музыка упоительна и божественна! Она воспринималась в голове как небольшой, но красочный фильм. Джеймс наконец-то стал относится ко мне теплее, – Летиция нежно улыбнулась, а глазки её, точно звездочки, осветились неистовым счастьем. – Затем он сильно простудился. Я приходила с прачечной поздно и, понимая, что Джеймсу нужен уход, подумывала бросить работать, но меня останавливала мысль, что без силы ему не выкарабкаться, а силу даёт нам пища. Так он лежал в бреду несколько дней. Я потратила последние деньги на лекарства, и мы снова остались без гроша. Ему чудом удалось выжить. А уже чуть позже он оглох… и теперь полностью беспомощен. Пойми, я ни за что его не брошу! Я люблю его ещё сильнее!
Её лицо озарилось светом верности. Она говорила от души, и та правда повергала рассудок в смятение. Я не признала в ней материнского инстинкта, а её безответственность в отношении детей казалась немыслимой. Некоторое время мы сидели молча, изредка поглядывая друг на друга. Мне были интересны её мысли в пору безмолвия, но, видимо, ей мои – нет. Она не чувствовала за собой какой-то вины или сожаления. Здесь я увидела свою ошибку: Летиция никогда не фальшивила, говоря, что другой доли себе не желала. Как бы это не звучало: но она правда была довольна судьбой.
Мне почему-то не хотелось говорить, но я понимала, что с таким отношением Летиции к дочери, она погубит и её. Потому я снова начала осторожничать.
– Летти, разве ты не любишь Джулию? ... Я не верю! Ты уже потеряла сына, можешь потерять и дочь! Так будь благоразумна! Ты многое сделала ради Джеймса, а что тебе стоит взять Джулию и пойти со мной? Сделай это ради неё, ведь она продолжение тебя и Джеймса! Раз уж ты так боготворишь его – так полюби же и её!
Она понурила глаза, и я прочитала в них бескрайнюю преданность.
– Дорогая, ты так ничего и не поняла, – полушепотом сказала она, – Джеймс – вся моя жизнь! Ему ещё нет и сорока лет, а мне тридцати пяти – у нас ещё могут быть дети. Скорее всего ты осудишь меня, когда услышишь это, но всё же скажу: примириться со смертью детей сложно, но возможно. Но, потеряв Джеймса, я потеряю себя, я потеряю смысл жить…
Я совсем опешила. Чувства, познанные Летицией, оказывали на неё стойкое влияние; они несли в себе грубое рабское могущество, для которого не существует противодействующей силы. Она была одержима! Её любовь к Джеймсу была бескорыстной и жертвенной, той, в которою раньше я не верила. Она боготворила его, восхищалась им и ничего не могла с собой поделать.
Несмотря на кощунственные рассуждения, я продолжала упорствовать.
– Позволь мне поговорить с Джеймсом? Вдруг он прислушается?!
Она покорно встала и покинула комнату. Через некоторое время Летиция вошла и сказала:
– Он не желает никого видеть.
Я предположила, что виной его категоричности служит предательство, в котором он обвинил меня в тот день, когда его кропотливые труды попали в руки мира в форме скрипки Гарри Брукса.
– Тогда передай ему это.
 Достав из кармана сложенные листы, я протянула ей. Летиция, взяв их, слегка пожала плечами и выполнила просьбу. Спустя несколько минут она зашла в комнату и удивлённо сказала.
– Он согласился поговорить.
Я пошла за Летицией. Под лестницей на первом этаже находилась сквозная дверь, ведущую на улицу. Здесь стоял такой же влажный студеный воздух. Снег смешался в грязь. Легко одетый Джеймс Кемелли стоял спиной к нам посреди унылого двора. Летиция протянула мне запачканную серую бумагу, чтобы я могла написать вопрос, и, бросив напоследок виноватую улыбку, зашла внутрь хижины.
Я подошла ближе. Джеймс устремил пустой взгляд в неизвестность. Ясные, голубые глаза, как и раньше, истончали некое понимание; нечто пророческое и дивное обитало в них. Он давно не брился, и теперь у него была встрепанная борода с редкой проседью. Тёмные поседевшие волосы небрежно обросли и завивались полукольцами. Землистая кожа худосочного лица была тронута неглубокими морщинами возле глаз. Он водил руками по листам, которые я передала Летицией. Его глаза заблестели. Мне показалось, он почувствовал моё присутствие, и от этого у меня екнуло сердце.
– Признаться, не думал, что вы сохраните их, – сипло сказал Джеймс.
Он медленно перевёл на меня безликие глаза, бездонные точно омут. Трудно сказать, видел ли он меня или нет, но от мутного рассеянного взора пустоты моё тело бросило в дрожь. Я собиралась написать на листе ответ, но он наощупь остановил мою руку.
– Вы взваливаете на плечи не свою ношу, мисс Гвидиче.  Позаботитесь лучше о своём счастье.
– Этот совет даёте мне вы, мистер Кемелли? – я метнула на него убийственный взгляд, (не сразу понимая, что это бесполезно.) – Человек, которому самому нужен совет? Джулия скоро погибнет из-за вашего бессердечия, а жена едва не падает с ног. В самом деле, внутри вас должна быть душа, раз уж вы живой, такой же, как и я!
На меня нахлынула злость, которая заставила забыть не только о частичной слепоте Джеймса, но в той же мере и о глухоте его. Однако, прочел ли он по моим губам или чудом понял, о чём речь, но ответ с его стороны последовал тотчас.
– Я никого не держу. Я говорил ей, пусть уходит со своей дочерью.
Моя боевая готовность была выведена из строя. Собираясь уговаривать Джеймса и побороть его эгоизм, я была уверена, что он не хотел уходить сам и не отпускал Летицию с Джулией. Но оказалось, что Джеймсу было безразлично присутствие жены.
Он перевел дыхание и прибавил:
– Вам интересно, чем я буду питаться, когда она уйдёт? Музыкой. Телесная пища меня больше не интересует – я нуждаюсь только в духовной пище.
Во мне изъяснялась злость. Я говорила очень медленно, а Джеймс пристально следил за движением губ.
– Нет, мне всё равно, что будет с вами. Не хотите принять мою помощь – можете оставаться здесь, но в одиночестве. Убедите жену пойти со мной! Ради всего святого… точнее ради вашей святой музыки сделайте это.
По губам Джеймса покатилась улыбка, самодовольная, терзающая и едкая. Право, она отпечаталась в памяти так, что сквозь десятки лет я помню её, как наяву.
– Жалость, мисс Гвидиче, обесточивает живое существо. Однако, ко мне вы всегда были холодны, но справедливы. Наверно, поэтому мы до сих пор имеем некую духовную связь.
Он нежно взял меня за руку своей ледяной щуплой рукой и прижал её к сердцу. Его чуждый взгляд скользил на уровни моих глаз.
– Я слишком долго валял дурака. Меня угнетала рутина чужих воздействий, я пытался жить, как все. Подчинялся отцу и уважал его, но что из этого вышло? Я не смог перебороть себя, не смог идти дорогой, которая чужда мне. Счастье, точно, как добро и зло – понятие относительное. И я обрёл его здесь, где любому другому тошно вдыхать этот тяжёлый воздух трущоб, где уродливой и неуютной видится окружающая обстановка… Я должен написать всё, что заложено у меня в душе. Эти видения снятся мне ночью и не покидают днем. Потеряв слух, я слышу их ещё отчетливее. 
Я не посмела больше молвить. Передо мной стоял не человек. Он точно воссоздался из другой материи: праха и пепла, чтобы донести людям то, чем бесновалась его отравленная сожалением душа. Хотел ли он быть не таким как все? Разумеется нет! Но его свирепая карма была в этом. Он рассказал, что картина Брейгеля была ему дорога, ибо мотивировала его свернуть с чужой дорожки и начать творить. Он писал музыку и когда заканчивал её, казалось, душа его облегчалась, обретала покой. Но следующий день приносил новые волнения. Под их гнетом Кемелли вновь бросался в океан видений. Они были не просто частью несравненной фантазии; они были явью, пророчеством, которое подчиняло себе сильный его дух. В нём горело зарево гения, но никто не знал об этом. Виной тому его предубеждения и нелюбезное поведение в обществе. Все знали его вздорным, непростительно грубым отродьем сатаны. Но Джеймс был спокоен к критике. А уж тем более он и слышать ничего не хотел о славе, которую неоспоримо мог бы получить ещё при жизни, и благодаря ей купаться в роскоши и получать гонорары. Но это ему было омерзительно. Он ненавидел свою неугомонную душу, обрекающую его на мучения. Мысль, что неумолимые терзания его души и воображения – то от чего сам он старался избавиться – станут предметом восхищения казались ему недопустимым извращением. Это было бы равносильно тому, что публика восхищалась бы прокаженным больным. Но в то же время освобождаясь от сумрака тех пророчеств, зримых только ему, а затем людям посредством музыки, он даже чувствовал себя обыкновенным человеком, обретал свободу. В нём был заложен триумф, и он всякий раз превращался в прах, когда воплощал иллюзии в явственность. Мужественная стойкость его перед благостями мира казались прелестными, но жестокое равнодушие – немыслимым. Он больше не заботился о теле – он хотел облегчить душу!



35
Я больше не нашла, что сказать Джеймсу, потому без лишних церемоний написала адрес дома на Кенсингтон - сквер. Конечно, я оставила всякую надежду, что Джеймс прислушается и уговорит Летицию поменять свое мнение, что оказалось зря.
Тем же днём на закате Летиция и Джулия пришли ко мне. Я не устраивала больше допросов, понимая, что Джеймс не сменил убеждений и остался наедине с собой. Я послала за доктором Кингстоном. Он явился спустя пару часов и выписал необходимые лекарства. Джулия едва волочила ноги, а кашель не давал ей беззаботно уснуть. Пэтси ходила за ней лучше матери.
Летиция приняла ванну, сменила одежду и вновь выглядела той самой хорошенькой белокурой Летицией Медичи, родом из Италии, если не считать насыщенно желтушной кожи и слишком болезненной худобы. По рекомендации доктора Кингстона я обеспечила им особое питание. Мне приходилось ходить за Летицией не хуже, чем Пэтси за Джулией. Она пропускала приём лекарства, а я тихо негодовала, не понимая, как можно столь беспечно относится к себе. Вероятно, дурной пример мужа заразителен.
Миссис Кингстон привезла от портного обещанное пальто для Джулии. Супруга врача во все глаза смотрела на Летицию и всячески старалась допытаться, что на самом деле произошло в семье Кемелли.
– Лондон полнится слухами, милочка, – говорила она Летиции. – Неужели ваш муж имел в любовницах жену своего отца?
Летиция покраснела до корней волос. Скромности в ней не поубавилось. Я находила бестактность миссис Кингстон возмутительной, а также меня удивляло, с какой быстротой разносится молва даже здесь, в Лондоне, где население нельзя считать маленьким. В мыслях я предположила, что эта грязная, но подлинная волна сплетен пошла от уволенной прислуги дома Уильяма Кемелли.
– И как вы с этим мирились? – не унималась миссис Кингстон, размахивая своими вздутыми жирными руками.
– А вы не думали, что это обыкновенные лживые слухи? – встряла я. – Мистер Кемелли – человек серьезной репутации. Его сын тоже занимал не последнее место в адвокатуре. С ним имели дела многие, и как известно, даже миссис Кингстон – ваша дочь обращалась к нему за помощью.
Миссис Кингстон чуть не выронила глаза. На щеках расплескался румянец. Она слегка закашлялась, ставя чашку с блюдцем на стол.
– Жалкая клевета! – вскричала миссис Кингстон. – Моя дочь замужем за немцем, честным и набожным работником банка, и у них добропорядочная семья.
Я пожала плечами, сделав глоток чая из чашки.
– Полагаю, теперь вы понимаете, что не все сведения, которые крутятся в нашем мире, являются подлинником истины? – иронично добавила я.
Таким образом вопросы о Джеймсе Кемелли к Летиции изничтожили себя. Со временем узнав поближе жену врача, я поняла, что она не имела дурных помыслов, расспрашивая Летицию о муже. Виной была элементарная любознательность.
Вскоре Летиция и миссис Кингстон подружились. Миссис Кингстон заходила к нам испить чаю по средам и пятницам и делилась светскими новостями, а также личным опытом в семейной жизни. Она свято верила, что каждый человек обладает определенной энергетикой и очень сторонилась скандалов.
– Вы знаете секрет благополучной жизни в браке? – спросила она как-то раз у меня и Летиции. – Избегать ссор. Старайтесь идти на компромисс. Но даже если это не помогло, остерегайтесь хотя бы бранить друг друга оскорбительными низкими словами. Наша речь несёт в себе зло, и то зло непременно вселится в тело вашей драгоценности (так миссис Кингстон называла мужа, ибо понятие супруг в её разуме не существовало, только драгоценность). Затем оно станет накапливаться днями, годами, десятками лет и будет без жалости точить его изнутри. А как, прикажете, от него избавиться? Разумеется, выплеснуть на окружающих! Так наша драгоценность и поступит: снова, не задумываясь о последствиях, выплеснет на нас всякую муть. Но память наша не дремлет и снова впитывает некогда утраченное зло. А вы знаете, почему люди помнят плохое, но забывают о хорошем?
Нам одинаково дорого было общество миссис Кингстон, потому я и Летиция покачали головой, ожидая её ответа.
– Да потому что в мире, дорогие мои, добра больше, чем зла, где уж тут голове всё упомнить? Это добро – оно невидимое! Проскальзывает себе, как комета, так что сразу и не заметишь. А примеров таких хоть пруд пруди: незнакомый кучер помогает открыть дверцу кареты – казалось бы, правила диктуют, так нет, это и есть добро; или хвалебное словцо от соседки по партеру, наподобие: «Дорогая, вы сегодня превосходно выглядите!», разве оно остаётся в памяти? Да мы слышим это тут и там! Или хозяйка скажет кухарке: «Спасибо» за вкусный ужин. Я не припомню ни одной кухарки, которая могла бы точно сосчитать, сколько раз слышала благодарность из уст хозяина дома. Мы сталкиваемся со светлой стороной добра ежечасно, может, ежеминутно, и не видим лица доброты. Оно становится привычным и приторным, что застит глаза. Зло случается реже, да и энергетика участвует другая: сильнее что ли, значительней по мощи своей. Вот тогда-то и срабатывает память. Так что, мои дорогие, уделяйте побольше вниманья добру – жить будет куда проще!
Располагая светлыми взглядами на жизнь, миссис Кингстон ещё не раз говорила нам о понятиях счастливого быта самым обворожительным образом. Не забывала она и о Джулии, принося ей какую-нибудь сладость из пекарни или бакалейной лавки, а доктор Кингстон наведывался раз в два дня и вносил коррекцию в её лечение.
Спустя две недели Джулия стала поправляться. Личико её немного покруглело; глаза приобрели живой лучистый огонёк, а губы приблизились к здоровому цвету. По вечерам я обучала её грамоте и арифметике. Мы учили стихи и иностранные языки. Она всё схватывала налету, была жутко любознательной. Иногда она засыпала меня вопросами, потом рассказывала о своём проведенном дне. Но после того её точно подменяли – Джулия осекалась и была скупа на слова.
Летиция помогала Пэтси по дому, много шила, раз от раза воплощала какой-нибудь итальянский рецепт в изумительное блюдо. В те минуты мое воображение переносилось в Италию, к тётушке Адалии и её званым вечерам. Никто на моем веку не принимал гостей так, как это делала она, заботясь, чтобы всё было на высшем уровне!
Я замечала в Летиции неутолимую печаль. Хоть к ней вернулось женственное обличье благопристойной женщины, но глаза её померкли. Она слонялась от окна к окну, выглядывая кого-то (хотя не сложно догадаться кого именно). Наверно, она надеялась, что Джеймс изменит решение и придёт. Порой я окликала её, но она не сразу меня слышала. Ей плохо жилось у меня не потому, что она привыкла к бродяжничеству. Нет. Она не жила без Джеймса Кемелли!


36
Наступила ранняя весна. Прощаясь с морозами и метелью, земля облегчённо вздохнула, а звонкие капели срывались с серых крыш на шляпы скоро идущих прохожих, заставляя их идти ещё быстрее.
Одним таким слякотным днём я вернулась от Фиби Брукс, и Пэтси вручила мне телеграмму, в которой говорилось о болезни дядюшки Джузеппе. Я покинула Лондон на три недели.
Дядя Джузеппе ослаб, но нрав его оставался веселым. С тех пор, как не стало тётушки, он поселился доживать свой век в Италии. На попечении Терезы он быстро шёл на поправку, и вовсе неудивительно, ведь Тереза носилась с ним, как добросовестная сиделка. Она, точно неувядаемый цветок, как и в прежние времена радовала глаз непревзойденной улыбкой и своей пышной «bella figura». Мне показалось, она ничуть не изменилась. Преимущество скорее всего давал черный цвет кожи, ибо морщины на ней теряли свою отчетливость.
Вернувшись в Лондон, дома я обнаружила письмо от Летиции.

«Дорогая, Белла!
 Я благодарна за всё, что ты сделала для нас! Оставляю Джулию с тобой – ты сумеешь о ней позаботиться. Не ищи меня, я должна вернуться к Джеймсу. Ему я нужнее, чем вам…
С великим почтением, Летиция Кемелли.»

Письмо, казалось бы, должно было удивить. Но я ожидала такого прецедента. Глядя как Летиция плохо спит ночами, блуждая в своих мыслях пленного мученика, мне было тиско смотреть на неё. Возможно, многие на моём месте стали бы хулить Летицию. Да, она была никудышной матерью, но являлась неподражаемой женой! Она любила только то, что любил Джеймс. А он жил только своим музыкальным бременем.
Так мы зажили вдвоём с Джулией. Днём я занималась своими делами, порой делала визиты в центр Лондона к авторам свежих книг, критикам и иным людям по надобности, а девочка оставалась с Пэтси.
Было так и одним ненастным днём. Моросил дождик, и Лондон окутала серая дымка тумана. Я приняла приглашение отобедать у миссис Кингстон. Обычно она приглашала меня и Джулию, но в этот раз только меня. На удивление обед был не таким вкусным, как обычно. Беседа протекла на политическом уровне и портила аппетит. Англичане были обеспокоены внешней ситуацией, и многие пророчили скорую войну.
Мы насытились, и перед подачей чая мистер Кингстон традиционно подкурил трубку, а я ненароком спросила доктора:
– Ничего не слышно о мистере Кемелли, живущем в трущобах?
Доктор Кингстон вдруг стал унылым. Проведя пальцами по усам, он серьёзно воззрел на меня.
– Разве вы не знали, что он не пережил эту весну?
– Нет. Вы уверены?
Врач хмыкнул.
– Конечно уверен. Мне сообщил мистер Ломберт, который работает в похоронном бюро. Жена мистера Кемелли заказала похороны.
– А что с ним стряслось? – уточнила я.
– Он подхватил пневмонию и без должного лечения и еды погиб. М-да, смерть никого не щадит!
Водворилось молчание. В те долгие минуты мне мерещилось, что мир осиротел, но в том была и светлая мысль. Ведь Джеймс наконец избавился от своего тяжёлого бремени, и я живо представила, как он бы с лёгкой простотой и веселой улыбкой сказал бы мне: «Какое счастье не дожить до тридцатого века».
Подумав некоторое время, я спросила:
– У миссис Кемелли ведь не было денег. Как ей удалось расплатиться за услуги похоронного бюро?
Мистер Кингстон перебросил трубку во рту на другую сторону.
– Она предложила ему труд мистера Кемелли, самый последний, написанный им уже в бреду. И добавила, что в скорости об этих шедеврах будут ходить легенды. Он сперва рассмеялся над ней, но она настаивала на своём. Тогда мистер Ломберт пригласил своего брата музыканта. Тот немного играл на скрипке, и к концу произведения мистер Ломберт пребывал в слезах. Он сказал, что увидел дальние страны, воздушные, с золотыми вратами. Где счастье рекой проливается на нищего и богатого, хорошего и плохого. Там нет боли и страдания, а вокруг летают белоснежные голуби, и звучит торжество. Он сказал это был триумф, тот который испытывает победитель, освобожденный победитель от тягостных сил!
Миссис Кингстон взялась за сердце. Она прониклась горем.
– Ах, какой ужас! – воскликнула она. – Он ведь был так молод!
– Не моложе, чем дети, умирающие каждый день в больницах и на улицах Лондона, – холодно отозвался Лекс.
– А Летиция Кемелли осталась в трущобах? – помолчав, спросила я.
– Нет, мисс Гвидиче, она скончалась спустя неделю после его смерти. Я уже говорил, у неё слабая печень. Её нашли мальчишки, лазающие там для развлечения. Давно окоченевшая она лежала на постели, а в руках держала снимок, и как выяснилось позже, снимок мистера Кемелли. Кстати, – он встал с кресла и открыл ящик стола из красного дерева, – вот это было при ней. Видимо, не успела отправить.
У меня подкатил комок к горлу, и дрожь проникла в пальцы. На большом конверте, довольно увесистом, были указаны мой адрес и моя фамилия. Я поспешно распечатала его. Внутри находились сложенные нотные листы (позже насчиталось 39 произведений, написанных для скрипки). Я была не в силах произнести ни слова. Летиция доверила мне решить судьбу всей жизни своего мужа. И этот груз не давал мне покоя всю ночь.
 Джеймс Кемелли не жаждал славы, не хотел почестей, и, вероятно, будь жив – отказался бы обнародовать свой гениальный шедевр. Я была благосклонна выполнить его волю. Хоть меня и брали сомнения, но утром я намеревалась сжечь произведения Джеймса Кемелли.


37
Но обстоятельства изменились. Утром я совершала туалет перед зеркалом и, пребывая в глубокой задумчивости, не услышала, как дверь отворилась и вошла Джулия.
– Доброе утро, мэм, – сказала она.
– Доброе утро, дорогая.
Я увидела в отражении зеркала, как Джулия уставилась на нотные листы, которые покоились на стуле. Необъяснимо почему, я почувствовала своей обязанностью сообщить ей трагичные вести. Я повернулась к ней. Джулия потянула ко мне свои белые ручонки, и я усадила её на свои колени и нежно провела рукой по мягким кудряшкам.
– Джулия, ты ведь заметила, что мама больше не приходит к нам?
Девочка неловко кивнула, перебирая моими пальцами. Я чувствовала нехватку воздуха.
– Она и твой отец сейчас вместе, – страх того, как отреагирует девочка, завладел моим голосом, и он дрогнул на последующей части сказанного. – Они больше никогда не сумеют прийти к тебе, потому что… теперь живут…
Я не сумела договорить. Слезы ручьем потекли по щекам, срываясь вниз. Девочка также держала меня за пальцы. В её глазах не было горя и страдания. Они, как и прежде светились задорной искрой безмятежности. Она внимательно посмотрела на меня.
– На небе? – дополнила Джулия, моргая размеренно.
– Да, – выдавила я, утирая слезы.
– А почему вы плачете? Мистер Вуд сказал, придёт время, когда все попадут на небо. Только каждому свой черёд. Там живут только счастливые люди. И маме с папой там будет хорошо.
Невольная улыбка появилась на моем лице. Мистер Вуд смягчил болезненный удар, который могла нанести Джулии я. Не имея собственных детей, я не знала, где найти слова, чтобы не травмировать душевный мир хрупкого создания.
Осмысленный тёплый взгляд Джулии задержался на нотных листах.
– Мэм, вы купите мне скрипку? Когда я вырасту, то хочу играть, как папа. 
Я озарилась умильной улыбкой.
Таким образом волей просьбы дочери Джеймса Кемелли судьба гения и его творений была предрешена.


38
Когда Джулия стала жить со мной, я отвела ей отдельную спальню на втором этаже. Кровать была слишком велика для девочки, и она боялась спать одна. Я подумывала купить ей новую кроватку, которая подошла бы ей по росту. Но за кутерьмой бесконечных дел никак не могла выкроить время.
Так наступила суббота, и я решила покончить с этой оплошностью. После обеда мы с Джулией отправились к одному местному плотнику по имени Ричард Керк. Пэтси нахваливала его и говорила, что выполненные им заказы достойны восхищения. Его мастерская находилась в одном квартале от дома. Солнце проглянуло из-за далеких пушистых туч и слепило глаза. На улице было тепло. Мы шли довольно быстро, и я взяла её за руку. Джулия наслаждалась бликами солнца в грязных лужах, а я углубилась в раздумья.
Добравшись до мастерской, мы сразу вошли внутрь. Там было довольно просторно и очень светло. На полу столбиком лежали строганные доски; вокруг них валялись опилки и всякие инструменты для ремесла. В углу стояли дивные стулья с недостающей обивкой – вероятно, готовые заказы – а также маленький деревянный стульчик и другие предмета мебели. На светлых стенах висели старинные квадратные часы и какие-то таблички.
На резном столе мистер Керк чертил что-то на бумаге. Это был сорокалетний англичанин приземистого роста, дерганный и слишком шустрый. Глаза у него были необычайно плутовские, маленькие и бегали, как у сумасшедшего. Причёска короткая. Смуглое лицо, круглое, как шар обрамляла густая рыжая борода до груди и такие же густые усы с рыжиной. Рот большой с толстыми губами. Светлая рубашка и чёрный жилет едва сдерживали огромный упругий живот.
Он бегло воззрел на нас и улыбнулся не менее лукаво, чем смотрел.
– Добрый день, мисс... – он вышел из-за стола и сделал паузу, чтобы я его дополнила.
– Мисс Гвидиче.
– Мисс Гвидиче! – Ричард опустил задорный взгляд на девочку. – Джулия, ты здорово подросла! Как поживает твой отец?
Джулия повесила голову, и холенная улыбка Ричарда сбежала с ярко очерченных губ. Я присела на корточки к Джулии.
– Дорогая, иди посмотри вон тот стульчик. Если он тебе понравится – мы купим тебе такой же!
Отпустив руку Джулии, я встала, а она повинно отошла в угол мастерской, где нагромоздилась готовая мебель.
– Мистер Керк, вы знали Джеймса Кемелли?
– Конечно, он работал у меня не так давно. И Джулия иной раз прибегала к нам. А с мистером Кемелли что-то стряслось?
– Да. Бог побрал его душу…
Ричард мгновением опустил глаза и опечалился.
 – Как жаль… Такой хороший человек был! И руки на вес золота.
Я загорелась любопытством. Кроме Терезы никто не считал Джеймса человеком достойным. Потому, уговорившись о кроватке для Джулии, я пригласила Ричарда Керка на ужин в своих апартаментах.
Прибыл он вечером. Мы разделили трапезу, а после неё устроились в гостиной в мягких креслах. Мистер Керк здорово налегал на вино. Его глаза быстро захмелели, но прыти не растеряли. Когда Джулия поднялась с Пэтси наверх, я приступила к волнующему диалогу.
– Так вы говорите, мистер Кемелли работал у вас?
Мистер Керк вытер раскрасневшийся рот толстой рукой.
– Да, он искал, чем бы заработать, ходил по лавкам да мастерским. Но когда лавочники слышали, что он не обучен ремеслу, ему тут же отказывали. А я поглядел на него: руки крепкие, но заметно, что кропотливого труда как такого не видывали. Я сразу понял, он из джентльменов! Речь у него правильная, и стать видная. Не смог я ему отказать и согласился обучить его делу своему. Так стал он работать. Мистер Кемелли быстро учился и ладилось у него всё сразу. Я оставался доволен им. Он ведь слаб глазами был, но то не мешало ему плотничать не хуже других. Мне чудилось, будто он чувствует всё руками, и глаза ему без особой надобности.
Ричард немного подумал, а затем издал короткий весёлый смешок и заговорил нараспев:
– Ох уж и удивительный плут был! Помнится, когда выдал ему первое жалованье, Джеймс сказал мне: «А пойдемте, Ричард, пропустим-ка по кружке пива в баре? Я угощаю.» Я поразился, ещё раз определив, что он из джентльменов. Вот так мы прошли мостовую, а сразу за ней находился бар старого Уилла. Там мы и огнездились, налакались пива, стали смеяться и рассуждать о жизни. Тут я узнал, что у него есть жена итальянского рода и двое детей. Стыдно мне стало, что он угощает, и подумал расплатиться за себя, но сперва сказал ему:
«Завидую тебе, Джеймс! Всё у тебя в жизни есть. А у меня ни котенка, ни ребёнка. Как же тебе повезло!»
А он как-то ехидно взглянул и, колко улыбаясь, ответил.
«Зависть людская ветрена. Хорошо живёшь – завидуют, плохо живёшь – тоже завидуют. А всё лишь потому, что глаза у людей завидующие. Вот был бы ты сам женат, понял бы, что завидовать тут нечему.»
Удивился я и возразил:
«Да как же нечему? Дома очаг согревает, еда на столе, кругом чистота и уют, когда жена у тебя есть. А ещё детишки только радость приносят.»
А он мне в ответ:
«Тогда, друг мой, представь дом, где дом не твой; очага там нет, да холод лютый ноги студит; кроме черствого хлеба и вкушать нечего; а жена и дети больные и изголодавшиеся. Что скажешь, не улетучилась ли твоя зависть?»
Я нервно проглотил слюну. Джеймс говорил так мрачно, что голос его, серый и низкий, пробирал до костей. Тут он подкурил трубку и добавил:
«Одному куда проще: несёшь ответственность за себя да свою мерзкую душонку. И моментом ускользающее время не тратится в пустую на попечение других. А женщины – скучный народ, все помышляют, чтоб их любили да ночью приласкали. Мне больше по нраву люди не падкие на чувства.»
А я сказал ему, зачем так мучиться? Если жена наскучила, всегда любо-дорого найти ей замену. Я ему даже дом один назвал, где часто умильные вечера проходят. Там девицы всякие есть: и собой хороши, и худые, и упитанные, и светлые, и тёмные, словом, говорю, там ты точно отыщешь то, что ищешь. А он так брезгливо и сурово глянул, что стой я на ногах – тут же сел бы.
«Плотское мне больше не угодно, а в блуде вовсе смысла нет, поскольку, выкопав в саду цветы, а место их засеяв сорняками – не вырастит там ничего, кроме травы, такой же, что уже росла там.»
Ричард Керк умолк, налив себе очередной бокал вина. А я спросила:
– Так вы платили за себя сами?
– Признаться, мисс, стыдно, но нет. Я начал отнекиваться, а Джеймс оскорбился и говорит: «Я же сказал, что угощаю. Поверьте, для меня вы потратили куда больше – бесценное время.». А потом добавил, что продал очень дорогую для него вещь – картину, кажется, и пока имеет деньжата в кармане. Так мы с ним нет-нет, а в течении месяца выбирались в бар пропустить по кружке пенного. А потом перестали. Я понял, что туго у него с финансами, и несколько раз угощал я. А потом Джеймс стал отказываться, и тогда все наши разговоры проходили в мастерской и попутно по дороге домой.
Бегая глазками по мебели, Ричард трепал свою рыжую бороду. Я немного подумала и снова завела тему:
– Значит, Джулия как-то раз забегала к мистеру Кемелли?
– Верно. Было дело. Она такая щупленькая была, маленькая. Сразу, как вошла, подбежала к Джеймсу и обхватила его ногу руками. Я тут же обомлел. Джеймс мимолетно посмотрел на меня, чуть наклонился, стараясь расцепить ее ручонки, и говорит:
«Джулия, хватит! Ступай к матери! Я не велел тебе приходить!»
«Я скучала,» – отвечала Джулия, ещё сильнее обхватывая его.
Джеймс такой растерянный был, я его никогда таким не видел! Знаете, что мне тогда пришло в голову?... Что он засмущался этого дивного проявления любви дочери к нему.  И что вся его холодность и презрение к людям – сплошной фарс! Он заставлял так думать окружающих, но только вне присутствия источников, которые могли его сконфузить. Вот и тут вышло так, что внезапность появления Джулии, к которому он не подготовился, раскрыла его передо мной. Но это ещё что?!
Как-то раз пришёл Джеймс в мастерскую хмурый, точно зимнее небо, и принялся за работу. Я не стал допытываться, но вдруг увидел немыслимое! Джеймс бросил напильник, рухнул на стул и спрятал голову в ладонях. Я испугался, подбежал и вижу – он плачет; да так горько, что слезы текли рекою: одна не успела сбежать – уже другая катится. Я спросил его, что случилось. Но Джеймс выдавил только одно слово: «Погубил». И как я не проси, больше он ничего не выдал. А спустя несколько минут снова стал таким, как прежде: серьезным и витиеватым. Потом через месяц, случайно узнал я от своей сестры – она и миссис Кемелли вместе работали в прачечной – что у Джеймса сын умер. И я сразу понял что к чему.
Мистер Клерк в конец опьянел, язык его заплетался, и я побоялась, что не успею узнать о Джеймсе больше, чем Ричард уже успел рассказать. Потому, когда он допил вино, я извинилась, что больше у меня нет крепкого. Плотника потянуло в другую сторону: он принялся рассуждать о сословиях, богачах, и как скверно живётся им, обыкновенным трудягам. О Джеймсе он больше не обмолвился.
Между тем вечеряло, и перед уходом мистера Клерка я задала последний вопрос:
– А как Джеймс покинул вашу мастерскую?
– А никак не покинул: исчез точно туман по утру. Я ведь был в неведении в какой нужде его семья, и что они бродяги из трущоб, только позже со слов сестры Розы и знаю. Да и то, знай я об этом тогда, мало что изменилось бы: помочь им мне было нечем. Я не богач, но для ночлега мог бы устроить их в мастерской. Джеймс и виду не подал, что ему помощь нужна. Гордый был что ли, не пойму!? Но с плохим зрением, без особых умений вряд ли кто-то согласился бы дать ему заработок. Так я больше его не видел, да и жена его в скорости ушла из прачечной.
Больше ничего ценного я выведать не смогла, и мы попрощались. Ричард Керк поймал повозку, будучи мертвецки пьяным, а я полночи размышляла, как странно выбирал себе Джеймс приятелей для дружбы: простых, самых что ни на есть настоящих непритворных людей. Рассказ плотника наконец помог составить целостный противоречивый портрет великого гения Джеймса Кемелли. Мне подумалось: не будь он наделен таким мученическим талантом, всё могло бы быть иначе, ибо душа у него все же была…


39
 На следующий день Джулия попросила отвести её в магазинчик мелочей, чтобы повидать мистера Вуда, и я согласилась. День выдался удачным для прогулки: ясным и безветренным. У лавки большого Сэма (мистера Конорса) толпились люди. Двое разгоряченных рабочих заносили туда большую пианолу, которая по всей видимости нуждалась в руках умелого мастера.
Тут показался большой Сэм – огромный мулат, в летах, с большим ртом и чёрными глазами удивительных размеров. Его плечи, как плечи Титана говорили о силе, заложенной в них. Двое других мужчин, одетых как знатные особы, протянули ему чек и откланялись.
Завидя нас, большой Сэм учтиво сделал поклон головой. Мы прошли лавку и подошли к магазинчику мистера Вуда. Но дверь оказалась запертой.
– Мистер Конорс, – обратилась я к большому Сэму. – Вы не знаете, мистер Вуд откроется сегодня?
Большой Сэм вытер лицо носовым платком.
– Нет, он устроил себе выходной. Сегодня же именины у Томи (третий сын Райли Вуда).
Джулия поникла. Она приходила в неописуемый восторг от трюков мистера Вуда, и ей хотелось снова послушать что-нибудь о небесных ангелах и царствии Божьем. В Джулии возникла вера в религию самовольно, и вера эта была совершенна.
– Мэм, давайте купим скрипку сегодня? – попросила меня Джулия.
Не имея ни малейшего представления, где продают музыкальные инструменты, я подумала спросить об этом большого Сэма.
– К сожалению, я не знаю, – ответил он. – А какой инструмент вас интересует?
– Скрипка, – сказала я.
Он оперся на дверной косяк всей массой. Голос у него был мужественный, грубый, а взгляд пристальный, но весьма деликатный.
– Не знаю, мэм, – большой Сэм призадумался, а затем поглядел на нас. – Мне недавно принесли одну скрипку. Я немного покорпел над ней, и теперь она почти как новая. Но вас, наверно, не заинтересует старый товар.
У Джулии разгорелись глаза. Желание стать похожей на отца только что не произносилось, но красноречиво излучало её миленькое личико. Её манеры не перечили благопристойности, потому она не посмела попросить меня купить ей эту скрипку.
– Для начала сойдёт и старая, – сказала я, улыбаясь, и Джулия просияла. – Покажите нам её, мистер Конорс.
Большой Сэм понимающе осклабился, повернулся и вошёл в лавку. Мы последовали за ним. В лавке было пыльно. Предметы накиданы неряшливо. Среди кучи заводных игрушек, старинных часов и других подобных вещей лежала скрипка. Большой Сэм взял её и передал мне в руки.
– Она была в хорошем состоянии, – сказал большой Сэм, – только одна струна была порвана. Я всё наладил.
Я рассмотрела инструмент со всех сторон. Он ничем не отличался от прочих скрипок, которые мне довелось видеть, но мне почему-то показалось, что стоит поискать что-то лучшее. Я собиралась вернуть инструмент в руки большому Сэму, но тут совершенно случайно увидела сбоку гравировку, и непонятное волнение расплескалось по телу. Курсивными буквами были выгравированы слова: Джеймс Кемелли.
– Откуда у вас эта скрипка?! – пребывая в неистовом трепете, воскликнула я.
– Принёс один мальчик, – последовал ответ большого Сэма. – Её нашли в трущобных грудах мусора.
Сквозь проступившие слезы, я улыбнулась.
– Мы её берём!


С тех пор кануло с десяток лет. Наступившая война заставила нас покинуть Лондон и обосноваться в Италии. Там то Джулия и обрела силу. Она выросла необычайной красоты девушкой со строгими величавыми принципами. Одевалась она скромно, и на этом фоне благолепие её играло сочными оттенками. Она вышла замуж за чудесного парня, сына мистера Вуда – Томи. Он также, как и Джулия был музыкантом и весьма образованным человеком.
Музыкальным искусством отца сама Джулия овладела к двадцати двум годам. Тогда мы уже вернулись в Лондон. Скрипка Джеймса Кемелли была ей незаменимым другом. Несколько раз инструмент поддавался ремонту, и Джулия тщательно следила, чтоб с поверхности скрипки не вытерся лак или струны были в полном порядке, словом, она всегда держала её в боевом состоянии. Все 40 композиций (последнюю пришлось выкупить у мистера Ломберта за бешенные деньги) были отработаны Джулией до абсолютного апогея.
Несмотря на безразличие родителей сама Джулия сохранила в душе чистую заветную любовь к ним. Восхищаясь отцом, она не могла смириться, что мир не узнает героя нового столетия. По той самой причине Джулия принялась организовать концерты, посвященные памяти отца.
Лондон склонил голову перед несравненным его талантом! Джеймс Кемелли, так сказать, вошёл в моду. Люди, знавшие его, охали и ахали, удивляясь, как у такого бесчувственного мужлана могли рождаться обнаженные трепетные произведения искусства. Но в тот же час они не забывали назвать его Сатаной, и вновь нечестивые слухи окружали его. Многие из почитателей творчества Кемелли в его честь стали называть детей и местные лавчонки, писали стихи и поэмы о нём. Дошло до того, что трущобы, где тот провел последний год своей жизни, подвергли реставрации.
Как-то я, будучи уже в преклонных летах, посетила некогда убогую местность под мостом. От прежних вонючих трущоб не осталось ни пылинки. Там разбили сад, где больше не было застарелой грязи, разрухи и запустения. Вместо хлипких перекошенных построек напротив хижины гения стояла большая скульптора Джеймса Кемелли, играющего на скрипке. Он изображался более очаровательным, чем был в жизни, и молодым, каким я впервые лицезрела его в Италии: с завивающимися волосами, длинным носом и необъяснимой улыбкой.
Хижина, где проживал Джеймс, виделась свежей и претерпевший колоссальные изменения. Разумеется, туда приходили люди, полюбившие его музыку, и было решено её обезопасить, ибо под гнетом массы тела полы в любой момент могли обрушиться. Сгнивший пол выложили заново и покрыли краской, но исчез не только он, но и худые крыши, пороги и ободранные стены.
Мне было прискорбно смотреть на дворец славы Джеймса, а не на хижину, в которой рождались чудеса. Реставрация выжила оттуда крепкий талантливый дух Джеймса. Всё было торжественно пошлым, каким никогда не было на самом деле. Он творил в хаосе пустынности, здесь из праха восставала его слава. Но её уничтожили, а вместе с ней уничтожили и понимание, какой нелегкой пыткой далось ему каждое творение; его одержимость, которая мучила его годами, не давая насладиться молодостью, весной и любовью. Можно ли увидеть драму, когда вокруг тебя сплошная пышность декораций? Нет. К сожалению, люди оставались обманутыми долгое время. И только благодаря Джулии, которая услышала автобиографию своего отца от меня, они узнали, что гениальность его была недооцененной и имела совсем другую ауру: ауру бедности, болезней и голода. Джеймс творил музыкальное чудо, оставаясь глухим! Вот что добавляло величия его чудесному таланту!
С годами на досуге я часто прокручивала моменты нелегкой жизни Летиции и Джеймса Кемелли. Их пути были экстравагантны и, казалось бы, безрассудны, но в то же время неопровержимы. Они избрали тот путь своевольно и прошли по нему, сохраняя преданность этому пути, своему призванию, в котором обрели себя.
Что касается Уильяма Кемелли… Он доживал остаток отведенного ему времени в роскоши и достатке и мучился от мысли, что потерял сына. Но сожаление порой приходит слишком поздно.
Однажды Уильям Кемелли посетил концерт Джулии. Стояло знойное лето. Концерт закончился, и растроганные посетители ушли, кроме одного. Я узнала Уильяма Кемелли, который тотчас заковылял, опираясь на трость, к Джулии. Он не растратил достоинства, но выглядел до боли опечаленным. Я не знаю, о чем они говорили. Но после того, как он ушёл, Джулия подошла ко мне. В руках она держала скрипку с гравировкой имени отца. Её лицо передавало загадочное, волнительное выражение.
Джулия, крепко обняв меня, поцеловала попеременно обе мои руки.
– Тетушка, вы знали моего отца как никто другой. Как думаете, он бы остался доволен мной и тем, как звучат его творения моими руками?
Я не кривила душой.
– Невозможно не быть довольным тем, что творится в твоей душе, дитя моё!
Джулия опустилась на стул рядом со мной.
– Дедушка Уильям на этот вопрос ответил мне фразой, которую однажды говорила мне ты. Он сказал: «Если говорить о музыке, которая снаружи, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.», – Джулия перевела сияющие глаза на меня. – Не пойму, как ему удалось слово в слово выразиться, как ты?
Я с горечью улыбнулась, подумав: «Не важно гений ты или обыкновенный мирянин со своей неповторимой историей жизни; порочное отродье сатаны или посланник святого божества; неприметное пятно на белом фоне планеты или яркое мерило света божьего – рано или поздно согласно нашим именам бесчисленное время всё расставит по своим местам.»

 Автор: Елена Валентиновна Малахова