Соловьи в подполье

Николай Петрович Привалов (1923-1992). Учитель русского «бельканто». Сегодня утром наткнулся на статью о нем. И вторую статью. Многословную. И решил кое-что по памяти восстановить.
О методе Николая Петровича ничего не написано, кроме этих двух мемуарных статей. Но слышали об этом теноре, как оказалось, очень многие. И в конце-концов, он стал  московским мифом.
Некоторые вокалисты даже не знавшие его, используют "метод" но не для пения и не для постановки голоса, а для лечения, для восстановления голоса. Для этого надо брать  как можно более низкие ноты. И связки сами собой лечатся и восстанавливаются. Ниже я постараюсь описать это более подробно.  Неизвестно откуда он взял этот метод. Но он действует!
С Николаем Петровичем меня познакомил Валера Суслин, потом ставший священником. Он, как мне кажется, первым открыл этого уникального учителя бельканто для широких масс воцерковленных людей. У Валеры были такие способности,- открывать и собирать людей. И вскоре, Николай Петрович вышел из подполья и стал общим достоянием.
Было это в 1976 году. Тогда Валера руководил левым хором в Спасо-Преображенской пустыньке, переехав в пустынь вместе со всей семьей. Отец Таврион, духовник обители, был не доволен, как он справляется. И однажды в проповеди сказал буквально следующее: «Вот некоторые поют у нас, а сами не знают, как поют». И он воспроизвел несколько хриплых горловых звуков, спародировав это пение.  Потом он еще говорил о пении, но это не запомнилось. Запомнилась именно эта фраза с последующим смешным воспроизведением звуков.
Вернувшись ненадолго в Москву, Валера столкнулся с Николаем Петровичем в метро, случайно. Валера умел знакомиться, легко это делал. В руках он держал камертон, непременный атрибут регента, это и послужило причиной знакомства. Регент регента видит издалека. Особенно в стране победившего атеизма. Завязался разговор. Длинный разговор и в первых же фразах прозвучало как не надо петь, а именно горлом. Это и поразило Валеру, он посчитал, что знакомство провидческое, предсказанное старцем. Отец Таврион и был старцем и все что он говорил, неизбежно сбывалось.  Вот таким образом появился Николай Петрович в нашей жизни, а потом в церковно-певческой жизни всей Москвы. По предсказанию старца.
Валера привел меня к Николаю Петровичу, кажется, вовсе без звонка. И он нас принял просто, без неудовольствия. Квартира, в которой он жил описана в мемуарах довольно хорошо. Это была коммуналка, ему принадлежала одна небольшая комната. Насчет нищеты, в которой он жил, я бы поспорил. Бедная обстановка, вызывала ощущение чистоты и достаточности.  Да, узкая комнатка-пенальчик, но светлая, уютная и чистая. Николай Петрович нас принимал лежа.  Тогда у него практически не было учеников, пел в храме только по праздникам, и он себаритствовал. Участь всех невостребованных жизнью людей. Нет, он не болел, это была его обычная, привычная поза. Да и сесть, как оказалось, просто негде. Мы вдвоем заняли все стулья и все пространство комнаты. Знал бы он, что начнется вскоре, какая лавина учеников обрушится на него.
Вот как описывают его комнату: «Николай Петрович Привалов жил один в коммунальной квартире, в комнатке размером с четверть трамвая, с узеньким, в полчеловека, проходом между пианино и диваном. Чтобы понять бедность, в которой он жил, добавлю, что из обстановки был еще старый сервант, небольшой кухонный стол, два стула и бумажные репродукции Рубенса на выцветших обоях».
"В четверть трамвая" - хорошо сказано, даже выписал себе.
В прихожей мы столкнулись с женщиной, которая уходила от Николая Петровича. Потом он объяснил нам, что это вокалистка, которая потеряла голос, а ему удалось ей голос восстановить. То есть он все таки был известен в музыкальном мире, как некий терапевт певческого аппарата.
Мы расселись на два имеющиеся стула и завязалась беседа. Узнав, что я учусь в театральном институте, Николай Петрович оживился и стал рассказывать о знаменитых певцах. Как они пели. Самое плохое пение он характеризовал малопонятными мне словами: «плоское пение», «звукоизвлечение не с помощью диафрагмы, а с помощью связок», и самое жуткое – «горловое пение», а также «сладкое пение» - все это относилось к самым плохим, негодным способам пения. Хорошее пение характеризовалось термином «грудное пение» и тогда я услышал главное слово – «бельканто».
Вскоре речь зашла о Шаляпине, его любимом исполнителе, что несколько необычно для тенора, и он отметил, что Шаляпин рыдал диафрагмой на сцене, а не плакал. Рыдания   воспроизводились за счет вокального мастерства, абсолютной технике голоса. А не за счет «системы Станиславского». Имеется в виду, и опера «Борис Годунов» и романс «Уймитесь волнения страсти», где слышатся рыдания.
Еще он рассказал интересный случай из жизни Шаляпина, о котором ни тогда, ни сейчас мне ничего не удалось прочитать в мемуарной литературе. На гастролях Шаляпина в Японии зрители перед началом выступления заткнули уши ватой. Ну, как же, японская культура пения, горловая культура, голос должен резать слух. А тут великий, всемирно известный бас приехал. Тут уж он, наверное, так запоет, что стекла повылетают. Надо беречь свои ушки. И что же? Они ничего вообще не услышали. Пришлось срочно вынимать беруши. И только тогда они насладились истинно грудным басом, истинным бельканто.  Николай Петрович лучшим бельканто почитал Шаляпина. Тенора его не удовлетворяли. Слишком «сладко» поют. Это для него было невыносимо. Особенно он не любил Козловского и возмущался, что его так высоко ставят. Для него это был пример дурновкусия.
Насчет вылетающих от баса стекол мы еще пошутили, а вот насчет свечей, задутых пением, Николай Петрович говорил вполне серьезно. Если правильно пень, то свеча может погаснуть. Правда продемонстрировать он нам это не захотел. Он вообще не пел на людях. Никогда. Только в церкви.
Звукоизвлечение, которое сам себе поставил Николай Петрович, было совершенно новаторским. Оно не было традиционным, итальянским "бельканто". Оно было Приваловским. У него не было учителя, как я сначала думал. Он сам создал свой голос и свою методику. Голос ставился на «слух». То есть, он слушал великих певцов: Карузо, Шаляпина и ставил сам себе голос, как у них.
И когда он перековывал свой голос на новую основу, его знакомые перестали его слышать. «У тебя что, голос пропал?» - спрашивали его. Такая же история, что и с Шаляпиным в Японии. И он очень радовался такой оценке.
В ГИТИСе мне ставили голос, учили опорам на диафрагму, я чувствовал, приставив руки к груди и голове, как работают резонаторы. Но ничего подобного в методике Николая Петровича не существовало. Ни опор на диафрагму, ни резонаторов, ни правильного зева.
В те самые годы, получила широкую известность «гимнастика Стрельниковой». И я тоже занимался ей, хотя официального педагога по этой гимнастике найти было очень трудно.
Как и гимнастика Стрельниковой, запатентованная и одобренная Минздравом, метод Николая Петровича выходил далеко за рамки постановки голоса.  С его помощью лечились простудные заболевания (форенгит, лоренгит) заболевания легких, и главное - несмыкание связок. И вообще все, связанное со связками, получало исцеление и исправление. Поэтому, когда занятия стали масштабными, проходили они по несколько раз в неделю и на каждое являлось человек по 20, а то и больше, я встречал на этих занятиях людей, которые вовсе и не желали петь, а просто хотели исправить гнусавый, визгливый и неприятный тембр своего голоса.  Занимались в общем все, кого увлек этот таинственный, метод. А увлечение было повальным.
Приходили будущие епископы, священники, дьяконы, чтецы, певцы, безголосые, зеваки, без музыкального слуха, с ушами, отдавленными медведями, с насморком и ангинами, а уходили довольные и оздоровленные, и окрыленные новыми познаниями в вокальном искусстве.
Наконец, я выразил желание послушать самого артиста. Петь Николай Петрович отказался, но вытащил магнитофон, и включил свой записанный голос. Это были «Соловьи» Соловьева-Седого. С этим номером он пытался поступить в ансамбль Александрова. Но не сложилось. Его голос оказался невостребованным. Мы долго слушали это тягучее, бесконечное протяженное пение, и казалось тенор никогда не насладится своим собственным голосом. И голос действительно, звучал, переливался и не кончался, и лился, и лился бесконечно.
И все же послушать его пение  в живую оказалось возможно. И этим единственным местом была церковь на Ваганьковском кладбище. Здесь он пел в хоре, а иногда и регентствовал, и он пригласил меня приходить туда по праздничным дням, когда пел правый клирос. Я и до этого часто там бывал, потому что жил неподалеку, и тут же выпалил, что бываю в этом храме, но такого голоса никогда даже близко там не слышал, указывая на магнитофон.
И тут прозвучал такой ответ, который забыть невозможно.
- Да, меня там не слышно.  – признался певец.
Это меня окончательно сразило. Пение, которого не слышно.
- Как же его не выгнали? – подумал я.
Дело оказалось тонким и деликатным. Иногда он замещал регента. И регент ценила голос Николая Петровича, и ей самой-то, по всей видимости, этот голос был хорошо слышен. Все-таки он пел ей в уши.
 - Вы приходите Постом, когда мы тройкой будем петь «Покаяния отвези мне двери»…  вот там вы меня можете услышать
Стояла золотая осень. До Великого поста была бесконечная кантилена времени. Но ждать не пришлось. Закрутилось это время так быстро, что к Посту к Николаю Петровичу устремилось великое множество учеников.  И все исправно платили по 3 и 5 рублей за урок. Сам он стеснялся брать, это верно отмечают мемуаристы. Но сбор денег поручили старосте будущего хора, Владимиру Виноградову, и он исправно исполнял свой долг.
Петь в коммунальной квартире запрещали соседи. Спевки проходили на Лермонтовской, в огромной квартире Владимира Виноградова. Но вскоре, и тут соседи возмутились. Пение переносилось из одного места в другое, кочевало по Москве.
Не ожидал, что предисловие окажется таким длинным, а ведь к сути я еще и не приступил. Но суть метода рассказать очень сложно.  Все строилось на интуиции самого педагога. В первый же день Валера попросил провести для нас занятие. И Николай Петрович не отказался, предупредив, чтобы пели мы тихо.
Возможно, не без иронии думаю я, что это тихое, не слышное пение, по методике Николая Петровича, и возникло именно благодаря беспокойным соседям. Надо петь так, чтобы соседи не слышали, но свечки при этом гасли. Так шутливо я охарактеризовал этот метод.
Мы с Валерой встали около пианино, Николай Петрович сел за него и взял тон. И стал пень гласные, предлагая нам следовать за ним. Гласные пелись на одном тоне очень протяжно, насколько хватало дыхания. Вернее, его никогда не хватало. Вот откуда – легкие раздувались, как меха у горна.
А-И-О-У-Ы-Э-Ю-Я.
Перво-наперво, Николай Петрович убрал у меня «упор», а потом и вообще высокую диафрагму. Получалось в итоге какое-то унисонное гудение, тон которого он непрерывно понижал. До тех пор, пока уже и голоса не было, оставался какой-то хрип, а у кого-то сипение.
Вот собственно метод исправления «несмыкания связок». При таких упражнениях, когда   приходится брать самые низкие и запредельно низкие ноты, связки смыкаются и в конце концов выправляются.
Мы попели, погудели полушепотом так примерно с часик и разошлись. Разговаривать после такого пения не хотелось. Невозможно было добраться до своего обычного повседневного голоса. Непонятно стало как вообще говорить, если только не шёпотом. И вообще все звуки стали казаться чересчур резкими, грубыми. Не "белькантными".
Казалось, что произошло какое-то колдовство.  Мы не только говорить, но и слышать стали совсем по-другому, совсем иное.
Вот, и весь "метод": надо слушать, вслушиваться в голос Николая Петровича и подстраивать свой голосовой аппарат под него. То есть методом был сам Николай Петрович и без его голоса метод не существовал. Поэтому и школы, у него быть не могло. Со стороны это выглядело очень странно, особенно, когда собиралось много народа (это потом). Становились в кружок и тихо гудели гласные. Это тихое гудение, подобное какому-то рою пчел, или индийским мантрам и было "правильным звуком". Так же впоследствии звучали его хоры, которые пели по "методике" единообразно поставленным звуком.
Потом я не раз приходил уже на массовые спевки будущего хора, который, увы, быстро распался, и всегда происходило это чудо. Голос и слух перестраивались.
Появились в огромном количестве меломаны, а вернее «дискоманы». Все бросились слушать Карузо, Тито Руффо, Осипова, Соловьяненко, Виноградова, Атлантова, Паваротти, Монсеррат, и бесконечно Шаляпина. И уже по первому звуку отличали Лемешева от Собинова, а ненавистного и неправильного, «сладкого»(!) Козловского на дух не переносили. Слушали современных теноров, обменивались мнениями уже как знатоки тайного знания: «у этого форсированный звук!», этот же шепчет, а потом «кричит».  «Ах, некультурный звук. Как можно так петь?» Это было умилительное время, когда все знакомые вдруг стали знатоками оперы. Причем, никогда в оперу не ходили. Боялись оскорбить свой слух. Слушали только пластинки.
Хоры, конечно, складывались, но как же сложно оказалось создать хор из одинаково звучащих голосов. С одинаковой постановкой звука. Хоры складывались, но в основном, на репетициях. А дальше репетиций не шло. И все же полноценный хор, певший по методике Николая Петровича мне удалось услышать. Уже после его смерти в 1992 году, когда я совершенно забыл о правильном звуке, и русском бельканто, меня вдруг вернул к жизни хор храма Всех Святых в Красном селе. Это невозможно было ни с чем перепутать. Это был хор с «правильным звуком» Он пел «не будя соседей», то есть, совершенно тихо. Он гудел одним звуком, так что все голоса сливались в один. Этот хор, словно на занятиях, пел всегда медленно. Всегда бесконечно протяжно. Наслаждаться пением можно было бесконечно, насколько хватало терпения и сил. Службы длились в этом храме по пять и более часов подряд.
В этом, конечно, была некая ущербность метода и ущербность получавшихся хоров.  Великопостное пение для них было доступно. Но как только начиналось аллегро, форте, когда приходила Пасха, и открывалась Триодь цветная, они извлекали все тот же один скорбный и унисонный звук. Скорбный, протяжный, монотонный, похожий скорее на стон. Никакого «виваче», ни малейшего оживления не происходило. Никаких вскриков, никакого ликования на пасхальном каноне не слышалось. И Пасха была задумчивой и вкрадчивой.
Регентом этого хора оказался брат настоятеля, отца Артемия, и когда брат подался в монахи, поступив в дальний монастырь Рязанской епархии, то и этого, последнего хора, певшего по «методике», Москва лишилась.
Это пение, вспоминается, как чудо. Оно действительно, уникально.  Любой звук летит плоско и бьет по ушам «доской», а звук, который ставил Петрович, летит «воронкой» и входит не только в уши, но в «утробу» в «сердце».
Однажды после очередного занятия с Петровичем, мы случайно в роще услышали соловьев. И все вдруг поняли, что именно соловьи поют идеальным бельканто. И у них то и надо учиться.
Собственно, вот вам и «Соловьи». Не будите, не будите солдат.  Да, это пение не для пробуждения. Оно для проникновения в совершенно иной мир звуков, возможно тех звуков, которые можно только во сне услышать.
Дожил я и до поста, и запели на Ваганьково «Покаяние». Тройка, так назвал Николай Петрович, трио, пела незабываемо. Я не могу передать это пение. Солировал Николай Петрович. И пение это ни с чем не сравнимо. Я не помню, какого композитора они пели. Да и не важно. Это пение как бы вошло в меня. Вошло небесным переживанием. И стало камертоном, музыкальным ключом, который мне открывает истинный мир музыки.
У Николая Петровича, у его голоса, было все. И форте, и громкость, все было как у привычного нам пения. Но пение лилось совершенно непривычное. И спутать его ни с чем невозможно. Оно лилось, как вода. Свободно, без принуждения и натуги.
Каждому пению должно быть свое место. Конечно, жаль, что не сложилась судьба оперного певца. Говорят, он знал партии многих и многих опер. Но я не представляю Николая Петровича на сцене Большого театра.  Помню, что среди его учеников были и влиятельные люди, от которых многое зависело, да и нам по молодости казалось, что «Богом пройду стену», что нет для нас ничего невозможного. И мы откроем свою школу, да и вообще, с помощью такого старца, как отец Таврион (Батозский), который нам казалось, все провидел наперед, устроим духовный переворот. Но приходилось смиряться. Тенор Привалов Н.П. остался никому неизвестным.
И сначала, чтобы услышать Николая Петровича, надо бы воспитать его слушателей. А это гораздо труднее.

На фото Николай Петрович Привалов (1923-1992)