Адам Петрович Фомичёв. Тетрадь 2

ВОСПОМИНАНИЯ

ТЕТРАДЬ №2
г. Брест, Апрель-Май 1962г.г
Побег
1
Прошло лето, наступила осень. В деревне Локшино, как и в селе Корнилово, дети опять пошли в школу. А я не мог пойти. Ямщинил на козлах и верхом.
В свободное время вечерами у соседнего паренька Коли, ученика второго класса, учился писать буквы и слова. Букварем я уже владел, с грехом пополам читал.
В моей детской голове давно уже зрела мысль: «Убегу от Белошапкиных и поступлю в школу». И в тоже время думал: «А куда убегу, где буду жить, кто будет меня кормить и одевать?»
В средине зимы кончился срок контракта на ямщину и мы уехали из Локшино. Так что новый 1917 год встречали дома в Корнилово. К этому времени у меня завелся хороший дружек Федя Белошапкин, живший от нас через три дома.
2
Он учился в школе и помогал мне самоучкой овладевать грамотность. Я уже кое-как, выводя каракули, начал сам писать письма брату на фронт. Вот с этим Федей мы, обычно, играли, а в рождество и Новый год ходили по домам «славить». Делалось это так: заходили в один дом и затягивали в два голоса (в рождество): «Рождество твое Христе боже наш, воссиял миру свет разума….» а в новый год наберем в карманы овса и заходим в дом и начинаем от двери раскидывать его, приговаривая при этом нараспев: «Сею-сею-посеваю с Новым Годом поздравляю, здравствуйте хозяин с хозяйкой…».
3
А хозяин или хозяйка давали нам копейки или гроши. Наславив, таким образом, копеек по 10-15, мы шли в магазин покупали конфеты, пряники, орехи и лакомились. С Федей у нас потом была особая дружба, спаянная общими несчастьями в годы Колчаковщины и радостями освобождения от нее. Вместе с ним первыми в 1920 году вступали в Комсомол. Но об этом потом.
Зимой мои Белошапкины занимались «извозом» (взяли подряд у купцов возить грузы на большие и малые расстояния). Я по-своему малолетству этим, тяжелым для взрослых, делом занимался. Ездил вместе со взрослыми в степь за сеном, возил воду, чистил двор, ухаживал за скотом. Но я уже привык за три года быть ямщиком, и меня тянуло к этому. А тут еще у тетки Елены родился сын, которого назвали Михаилом. Мне частенько приходилось водиться с ним.
4
Это уж оказалось сверх моих сил:
- Что я им нянька что - ли? – часто думал я. И окончательно решил бежать из этого хозяйства, приютившего меня четыре года тому назад.
Наступила «масленица». Это был веселый религиозный праздник перед «великим постом». Во всех домах усиленно кушали мясо, сало, блины. В богатых семьях масло, как говориться, лилось рекой. Как будто старались наполнить свои желудки животноводческими продуктами на все семь недель поста, когда ничего «скоромного» кушать нельзя было – «грех», а переходили на рыбные продукты, на постные щи и суп, на растительное масло, на квас и чай.
5
Целую неделю от воскресенья до воскресенья масленичили. С утра до позднего вечера каждый день молодежь, взрослые и дети катались на парах и тройках лошадей, разукрашенных разноцветными лентами. Молодежь и дети устраивали ледяные горки и катки, катались на санках и коньках. В Корнилово большим инициатором этого дела и организатором более разумных и культурных развлечений молодежи и подростков был Матвей Голощапов, молодой парень, приехавший из села Ужур и работавший сначала учеником, а потом помошником волостного писаря. О нем еще будет у меня речь впереди, как о геройски погибшем в годы колчаковщины. Сейчас его имя носит одна из больших улиц города Ужур.
В масленицу устраивались бега (состязания) на лошадях, которые проводились или на Белом озере или на степи за селом к Локшинской горе.
6
Иван и Степан Белошапкины, особенно Иван, были очень большими любителями конных бегов. У них был свой бегунец «рыжик», о котором я уже упоминал.
Недели за 2-3 до масленицы Иван Николаевич начинал «Яровать» бегунца. Это значит особо ухаживать за ним, кормить, поить, проминать.
Дядя Иван был вообще исключительный любитель лошадей и любил похвастать своими лошадьми, показать их в лучшем виде. Его иногда называли цыганом. Он понимал толк в лошадях, с одного взгляда определял их достоинства и недостатки. Бывали случаи когда он, куда-нибудь поехав, случайно покупал по дешевке и приводил домой такую клячу, на которую страшно было смотреть, а через 2-3 месяца эта кляча превращалась в замечательную лошадь.
7
Так вот, и в том году на масленицу были устроены большие бега. Белошапкины на сей раз выставили двух бегунцов – «рыжика» и еще одну молодую лошадь. Я, разумеется, был седоком. В первый забег на 4 километра на «рыжике» я пришел первым, обогнав 5 лошадей. Пьяный дядя Иван на руках меня носил, хвастаясь бегунцом «рыжиком» и седоком Адамом.
На второй забег на 3 километра я поехал на молодом бегунце. На старт меня повезли в кошовке, тепло укутанного в тулуп, а бегунец был привязан сзади. Мы, как и другие, ехали шагом, чтобы бегунцы не устали. Приехали на старт. Снял я с себя всю одежду, оставшись в теплых шерстяных чулках, штанах и рубахе, в шапке-ушанке. Сел верхом на бегунца. Забег был устроен четырех лошадей.
8
Построились «ухо в ухо». Ждем команды. И вот раздается короткое слово: «Пошел!» и четыре бегунца рванули. Сначала мой гнедой начал отставать, оказавшись последним. Потом нажал, обогнал одного, другого. Я применяю все усилия, чтобы обогнать и третьего. И вот голова моего гнедого у хвоста этого третьего бегунца. До финиша остается метров 500.
-Обгоню, - думаю я, - Обгоню!
Может быть и обогнал бы, но….произошло несчастье. На крутом повороте дороги я слетел с гладкой спины бегунца (седел не полагалось) и кубарем полетел в снег. К счастью упал удачно, ничего не повредил, но ушибся. Не столько от боли, сколько от обиды и стыда я заплакал, поднявшись из снега на ноги.
9
Быстро ехавший вслед за нами в кошевке дядя Степан посадил меня, завернул в тулуп, и еще быстрее, не останавливаясь около народа на финише, повез меня домой.
А я реву. Дома всего меня осмотрели. Тетка Аграфена чем-то смазала синяки на моем теле, дала выпить небольшую рюмку водки и уложила в постель.
Вскоре явился Иван Николаевич и раскричался на меня основательно, ругая всякими словами:
- Ты растяпа туды твою растудытвою; опозорил меня и моего бегунца; мне стыдно смотреть людям в глаза; больше ты никогда не будешь седоком, - бушевал он.
Я лежал и плакал. Тетка Аграфена сидела около меня на кровати и успокаивала, гладя по голове.
- Успокойся, Адамчик, говорила она, - все пройдет.
От этих ласковых слов, которые я редко слышал после смерти матери, я еще сильнее плакал.
10
А дядя Иван продолжал бушевать.
- Хватит тебе орать! – говорила тетка Аграфена дяде Ивану – Ишь аника-воин раскричался. Не видишь парнишка и так сам не свой.
Наконец он ушел. Я успокоился. Лежал и думал: «убегу, все равно убегу».
Назавтра утром тетка Аграфена стряпала блины, которые я, обычно, очень любил кушать горяченькими со сковороды, макая в масло.
- Адамчик, вставай блинчики кушать, - будила она меня.
- Не хочу, - отнекивался я. Хотя у самого слюнки текли. Так и не встал.
Обычно в дни масленицы были свадьбы. Те, кто не успел до этого жениться, старались наверстать упущенное. Так как в великий пост жениться нельзя было. Поп в церкви не венчал.
11
Так вот, сестра Елены Митрофановны (забыл ее имя) выходила замуж за вернувшегося недавно с фронта «по ранению» Трофима (фамилию я его тоже забыл) и в этот день она венчалась. Все наши ушли в церковь. Дома кроме меня не осталось никого. Ушел даже мой отец, который в это время тоже жил и работал в доме Белошапкиных.
Оставшись один, я встал, покушал, оделся, засунул за пазуху краюху хлеба и кусок мяса, перекрестился на образа и вышел из дома. Чтобы меня никто не заметил я пошел через огороды, задами вышел на озеро; оглянулся на село и торопливо зашагал вперед.
Куда же я направился? Свой путь я заранее обдумал, решив пойти в деревню Петра к брату Максиму, которого я не видел со времени отдачи его в дети, и соскучился по нему.
12

Мне нужно было пройти 8 километров по льду Белого озера, далее через деревню Мажары на деревню Ашпаны, до которой от Корнилово более 20 километров.
Зимние дни коротки, а так как я отправился уже в середине дня, то до вечера я прошел немного более половины пути. Ночь застала меня в дороге по горам и тайге. Я не был трусливым парнем. Не раз ездил по тайге и днем и ночью, с пассажирами и один. Но на лошадях – это одно дело, а один, пешком – другое. Я дрожал, чуть не плакал, но назад не поворачивал, а упорно шел в перед, и ночью пришел в свою родную деревню, из которой выехал четыре года тому назад с отцом и братом на сивой кобылке.
В деревне Ашпан зашел к тетке Матрене. Я не сказал ей, что убежал из Корнилово, а объяснил приход тем, что соскучился по Ашпану и по брату Максиму, к которому схожу в Темру.
13
На третий день моего пребывания в Ашпане мои двоюродные братья Васька и Алешка собрались ехать в тайгу за сеном на двух лошадях. Поехал с ними и я. Получилось на «две лошадки три шапки». Поъехали мы к стогу сена и начали накладывать его на сани. Васька стоял с граблями на санях, а мы с Алешкой подавали ему на вильники сена, он его разравнивал. Ребята они были неповоротливыми, увальнями. Пока подумают, да повернуться можно одному полвоза сена наложить. Мне такая их работа казалась смешной. Я их начал дразнить. Они рассердились, полезли в драку. Я их обоих налупил, довел до слез.
- Вот приидымо до дому скажим батьке з маткою, то воны тоби дадуть, - грозились мои братья.
14
Зная по давнишнему опыту, что от тетки мне действительно может влететь, я не доезжая до деревни, слез с воза и без дороги через лес по снегу направился в сторону деревни Темра, а далеко за деревней вышел на дорогу, по которой к вечеру добрался до Темры. Прийдя к Ивлевым, к брату Максиму, я рассказал, что сбежал из Корнилово, хочу жить в Темре и учиться в школе.
У Ивлевых семья большая – 6 человек, хатка маленькая. Прожил я у них несколько дней. Относились они ко мне приветливо, никаких замечаний не делали. Но я сам понимал, что в этом доме являюсь лишним ртом, и мне нужно устраиваться где-то на работу.
15-16
Через несколько домов от Ивлевых жили молдаване….старик со старухой и невестка с небольшим сынишкой. Сын стариков был на фронте. Вот в этот дом я и нанялся батраком «до Покрова». Думал так: «проработаю лето, а осенью пойду в школу учиться». А где, у кого буду жить зимой, - об этом пока не задумывался.
Работал. Заканчивался «великий пост». За неделю до Пасхи приехал в Темру мой отец. Он привез из Корнилово всю мою одежду и гостинцы от тетки Аграфены. Он сказал мне, что все Белошапкины, особенно тетка Аграфена, жалею, что я ушел от них. Тетка Аграфена ругает дядю Ивана, считая его виновником моего бегства.
Но я должен сказать, что случай, получившийся на бегах в масленицу и пьяная брань Ивана Николаевича не являются основной причиной моего бегства из Корнилово. Они только ускорили его. Я бы все равно и без этого ушел к весне. Это было мною решено давно и окончательно. Я хотел учиться, а Белошапкины не пускали меня в школу. Иван Николаевич сам был совершенно неграмотный, не знал ни одной буквы и считал, что и я могу обойтись без этого. А ямщик из меня получался добрый.
17
Пастушонок
Сначала отец думал устраиваться на работу батраком в деревню Темра, чтобы быть ближе к нам с Максимом. Но потом он узнал, что на Шарыповской улице еще не нанят пастух овец. Вскоре состоялась сходка жителей этой улицы, на которой мой отец подрядился пасти овец от Пасхи до Покрова.
Сейчас я уже не помню какие были установлены условия, поскольку копеек и сколько хлеба за каждую овцу должен был платить крестьянин пастуху, а также сколько пастух должен заплатить хозяину овцы в случае потери ее. Но все это было обусловлено. Было также договорено, что пастух и подпасок питаются поочередно у владельцев овец.
18-19
Отец уговорил меня уйти от молдавана и вместе с ним пасти овец. Я охотно согласился на это. Мне нравилось быть в степи, независимым ни от кого. «Расторгнув договор», я ушел от…..
До начала пасьбы несколько дней мы жили у Ивлевых. Афанасий Ивлев (приемный отец Максима) был на фронте. Семья их состояла из двух стариков, Ариши («Сергея»), крестной матери Максима Прасковьи и Максима – 5 человек, да нас двое прибавилось. Хатка была маленькой. Спали на палатях, на печке, на лавках и на полу. Дед Федор был очень религиозным человеком, он все время читал библию, хотя и плохо уже видел. Но церковь и попов он почему-то не любил (баптистом или старовером он не был).
В пятницу, перед «Христовым воскресеньем» (первый день Пасхи) отец пошел по крестьянским дворам Шарыповской улицы собирать яйца (так делаю пастухи перед Пасхой) и насобирал их целое ведро сырых и вареных, окрашенных в различные цвета. Так что я имел возможность всю пасхальную неделю играть в катание яиц. Пасха в Темре проводилась так же как и в Корнилово, потому что здесь, как и там, жили коренные сибиряки. Обычаи были одинаковыми.
Кончилась неделя Пасхи, прошло родительское воскресенье. Наступил трудовой понедельник. Все в деревне приступили к работе. Надо быбло приступать к выполнению своих пастушеских обязанностей и нас с отцом. Ариша Ивлева, которая была пастухом крупного рогатого скота, рано утром оседлала коня, села верхом и поехала по улице деревни, выкрикивая «выгоняй!». Хозяйки выгоняли уже подоенных коров из дворов. Собрав их всех вместе в гурт, Ариша гнала их в степь на пастбище.
20-21
Так будет из дня в день на протяжении лета.
Условия пастьбы крупного рогатого скота и овец различные. Крупный рогатый скот, пригнанный с пастбища в деревню, расходится по своим дворам, а пастух, покушав в очередном дворе, идет домой отдыхать, а если нет своего дома, ночует в этом дворе. Овцы же, собранные в отару весной, все лето находятся вместе и до осени по дворам не расходятся. Они дне находятся на выпасах, а с вечера до утра – в загонах за деревней. Пастух овец отвечает за них днем и ночью на протяжении всего лета, до тех пор пока осенью хозяева разберут их.
Так вот, утром в понедельник после Пасхи мы с отцом пошли за деревню к овечьему загону, плотно огороженному тыном (длинные дранки леса, поставленные одна к другой и вкопанные в землю). Вычистили тан (крытый дерном шалаш), в котором нам предстояло жить (ночевать) на протяжении всего лета. Оборудовали лежанки, очаг.
Вскоре крестьяне, больше всего женщины и старики (мужчины были на фронте) начали пригонять к нам своих овец и сдавать нам. Мы их пересчитывали и принимали. Но ведь овцы – это мелкие животные и почти все одинаковые в том числе часть взрослых, часть молодняка (ягнят). Смешавшись все вместе, они перепутывались и осенью трудно будет разобрать какие из них чьи. Не только трудно, невозможно будет это сделать.
Как же быть в таком случае?
В те времена этот вопрос разрешался таким своеобразным способом: каждый хозяин своим овцам делал определенную метку на ушах (и только на ушах, больше нигде не сделаешь).
22-23
Обрезались кончики одного (правого или левого) или обоих ушей, что называлось «пенек»; делался продольный разрез уха овцы (правого или левого), что называлось «вилка»; делался полукруглый вырез на одном или на обоих ушах, на кончике или с боку уха, это называлось «полумесяц»; прокалывалось или прижигалось раскаленным железным прутом то или другое ухо, а то и обои, что называлось «дырка» и т.д. можно, кажется, сделать проще: сделать бирку и приколоть к уху овцы. Нет, этого не делалось. Бирка может потеряться или ее кто-нибудь возьмет и снимет.
Но пастух не мог запомнить всех этих меток овец полностью или больше хозяев. Надо было все их записать, а также записать количество овец каждого хозяина. Но пастух был в большинстве случаев неграмотным, многие хозяева овец тоже самое.
Как же поступали в этом случае?
Тоже оригинально. Пастух заранее заготавливал небольшие палочки из тальника или черемушника, такое количество, сколько было хозяев овец. Одна сторона такой палочки гладко срезалась ножом. Когда хозяева пригоняли к загону своих овец, пастухи перещитывали их, смотрели метки на ушах и загоняли в отару. После этого брали заготовленную палочку и на срезанном посредине ее месте римскими цифрами (I,II,III и т.д.) вырезали количество овец. А на концах противоположной стороны палочки рисовалась или вырезалась метка уха овцы. Затем эта палочка надкалывалась и раздиралась пополам. Одну из половинок получал хозяин, другая половинка оставалась у пастуха. Получались своеобразные документы (акты и расписки), которые хранились до осени.
Так делали и мы с отцом.
24-25
К середине дня вся эта процедура приема и сдачи овец была закончена. Около тысячи овец находилось в загоне. 57 тальниковых палочек были завернуты в тряпочку. Но я не зря самоучкой научился читать и писать. Со мной были тетрадь и карандаш. Помимо деревянных «документов», завернутых бережно отцом в тряпочку, я не совсем умело, но все же составил письменный документ – список владельцев овец, с указанием количества овец и меток (всех эти «пеньков», «вилок», «дырок» и т.д.). отец, зайдя в стан, выкопал в одном из углов ямку, положил в нее свои деревянные документы и засыпал землей. А я свою тетрадь положил в кожаную сумку, перевешанную через плечо.
Овцы, собранные из различных дворов, еще не привыкли быть вместе большей отарой, ягнята, все время теряющие своих матерей, в этом хаосе, беспрерывно блеяли (кричали «мя-мя, бя-бя»). Стоял такой шум, от которго хоть уши затыкай или убегай.
И вот в полдень, когда все приготовления были закончены, отец, перекрестясь, открыл ворота загона и со словами молитвы на устах начал выпускать овец, чтобы гнать их на пастбище. Вырвавшись из загона, овцы начали собираться кучками «по родственному признаку» и пытаться бежать в деревню в свои хлевы. Мы с отцом, а также находящиеся около загона не ушедшие домой крестьяне, крестьянки и дети возвращали беглецов обратно. Пришлось изрядно побегать прежде чем отара была отогнана на пастбище километров в двух от деревни. В этот день, на следующий и в последующие дни отара наша и в поле разбивалась на кучки, а вечером ее трудно было загнать в загон, овцы рвались домой.
26-27
Но потом они свыклись, успокоились, «подружились», привыкли к загону, стали коллективными животными.
С этого дня я и стал пастухом овец. Вернее сказать подпаском «пастушонком», имея от роду 11,5 лет.
Я полюбил это дело. Выгоним бывало свою отару в поле, она пасется, а я любуюсь природой, слушаю песни жаворонков и других птиц. У меня, как и у отца (как у заправского пастуха), на поясе в деревянных самодельных ножнах висел нож, которым я любил что-нибудь строгать, вырезать палочки, делать пикульки и свистульки.
Кругом раздолье и простор. Местность красивая. На юго-восток от деревни – лесистые горы; на север – чистая степь с небольшими колками, в дали видно село Шарыпово с белой церковью; на запад и юго-запад – холмистая, но безлесная местность. В четырех километрах от деревни – озеро, камыши, в которых разводились утки, гагары, чайки. Рядом с озером – согра (заболоченная лесистая местность). Между озером и согрой протянулась небольшая горка, а на ней стоит развесистая сосна.
В жаркие летние дни мы с отцом пригоняли к озеру свою отару овец. Сюда же пастухи пригоняли гурт крупного рогатого скота. Отара овец, напившись, переходила через горку и сбившись в кучу ложилась отдыхать под тенистыми деревьями. А крупный рогатый скот, прячась от оводов и других насекомых, забирался по спины в воду. В это время мы, пастухи, разводили под сосной костер, развешивали котелки, варили пищу и обедали, вели между собой беседу о житейских и прочих делах или поочередно спали.
28-29
С горки были видны село Шарыпово, деревня Темра и Береш.
Красота!
А сколько было ягоды! В степи – клубника, земляника, костяника; в околках – малина, смородина, черемуха; в лесу в мшистых местах – черника, брусника, клюква. Часто я набивал себе оскомину на зубах этими ягодами.
Когда сухо, то пасти хорошо. А в дождливую погоду пастуху плохо. Плащей у нас с отцом не бы. Бывало как пойдет дождь, промочит тебя всего до нитки. А посушить одежду негде. Пригонишь вечером отару с пастбища, запустишь ее в загон, надо пойти поужинать, но нельзя оставить овец одних без присмотра, нельзя пастуху и подпаску вместе одновременно кушать, и мы ходили на ужин поочередно. Пока обои покушаем уже ночь, надо ложиться спать, так как завтра рано утром вставать. Разводит в стане костер и сушишь одежду нет времени. Так и ложишься спать в мокрой одежде. Она кое-как за ночь высыхала от тепла тел. Летом еще терпимо, а осенью, когда начинает примораживать, очень плохо. Тогда мерзнешь на пастбище и не особенно согреешься в стане.
Однажды, в начале лета, в один день у меня получилось два несчастья. Утром мы с отцом погнали свою отару на пастбище в сторону деревни Ашпан. Место там увалистое и много перелесков, а недалеко тайга. С утра была хорошая солнечная погода. Отец мне и говорит:
- Сынку, ты паси, а я схожу до Ашпана, побываю на кладбище, поправлю могилы матери и Ксюши.
30-31

- Иди, - ответил я ему, - все будет в порядке.
Он ушел, а порядка не получилось. Наоборот произошел беспорядок. К середине дня небо затянуло тучами, пошел дождь с градом. Овцы неособенно боятся дождя, для них хуже жаркие дни. Меня же дождь, а особенно град, доняли. Я укрылся под прошлогодний стог сена. Отара овец была недалеко и я, сидя под стогом наблюдал за ней. Так сидя, пригревшись, уснул. А когда проснулся, дождя уже не было, светило солнце. Но не оказалось моей отары. Она ушла, а куда я не знал. Давай я бегать, искать ее. Наконец нашел за одним лесочком. Сразу успокоился, но, присмотревшись, еще больше испугался. Отара была не вся. Это я заметил и по количеству овец и потому, что не оказалось уже знакомых мне ярочек и барашков. Опять я принялся искать. Нашел за лесочком. Собрал всю отару и начал направлять ее к условленному с отцом месту – к дороге, идущей из Темры на Ашпан. Была вторая половина дня и скоро должен был подойти отец.
Подгоняю постепенно отару, а сам думаю: «почему, когда я уснул под стогом, часть отары отбилась? Этого еще не бывало. Овцы такие животные, которые держаться вместе. Обычно куда шарахается одна или несколько овец туда и остальные бегут. Небольшая группа овец всегда стремиться к общей массе. А раз отара оказалась разбитой, то видимо что-то с ней получилось пока я спал».
Так я размышлял, а сам поглядывал на дорогу, которая была уже недалеко, ожидая отца. Смотрю, из лесочка выходит большая собака и направляется к отаре. Приглядевшись, увидел, что это не собака, а волк или волчица.
32-33
Начал я кричать, улюлюкать, подбрасывать вверх свою лохматую папаху. А волку, как будто бы плевать на меня. Он ворвался в отару. Овцы шарахаются, кричат. А зверь рвет их одну за другой. Мне страшно. Наконец волку удалось, хватив одну ярочку, закинуть ее себе на спину, и он с добычей скрылся в лес. А я стоял и смотрел. На траве лежали 4 овцы с перерезанными волчьими зубами горлами.
Видимо волк уже второй раз напал на отару. Он уже полакомился овечьим мясом когда я заснул под стогом. Ему, а возможно и его детенышам волчатам понравился обед, и он решил на ужин прихватить баранчика.
Вскоре пришел отец. Я ему все рассказал о случившемся событии и показал зарезанных волком четырех овец. Отец не мог ругать меня. Он был рад, что я не особенно перепугался и что волк не причинил мне лично вреда. Он ругал сам себя за то, что ушел в Ашпан, оставив меня одного.
Стояли мы и обсуждали вопрос: «Как быть? Что делать с овцами, задранными волком?» посмотрели на уши, определили по моей записи в тетради чьи они. Отец говорит мне:
- Беги, сынку, в деревню и скажи хозяевам этих овец о случившемся. Пусть приедут, заберут их, хоть овчины будут.
Я, не долго думая, побежал в деревню, до которой было килосметра три. Прийдя туда зашел к двум хозяевам зарезанных овец, рассказал им что произошло. Но обои они отказались поехать за овцами. Мне пришлось обратно идти к отцу на пастбище. Мы с ним тоже не стали ошкуривать овец, а только срезали уши вместе с кожей со лбов, положили их в сумку и погнали отару домой.
34-35
В этот вечер мы поужинали легли спать поздно.
Спрашивается: зачем мы срезали у задранных волком овец уши? Это нужно было сделать обязательно, так как уши являлись своеобразным документом, актом на погибших овец. Когда подходила осень, кончался сезон пастьбы, пастух должен был сдать хозяевам овец живых или вместо них срезанные уши.
Сейчас это кажется смешным, а тогда было вполне естественным делом. К концу лета у нас накопилось пар тридцать таких «актов»-ушей павших и задранных волком овец. Спрашивается: могли ли быть злоупотребления со стороны пастуха при таких порядках? Вполне могли быть. Должен сознаться, что одна из пар ушей сданных нами осенью, как акт гибели принадлежала баранчику, который не погиб, а был сварен в большом котелке и с аппетитом скушан одной честной компанией пастухов. А дело было так:
Однажды мы с отцом погнали свою отару овец к озеру на водопой и отдых. В это время в воде с одной и с другой стороны озера стояли два гурта крупного рогатого скота. А под сосной на горке дымился костер, вокруг которого сидели два пастуха (один из них был Ариша Ивлева) и два подпаска – паренька лет по 15-16. напоив свою отару и уложив ее в тени под деревьями, мы с отцом тоже присоединились к ним.
- Эх, хорошо бы сейчас сварить в котелочке похлебку из баранинки! – сказал один из пастухов.
- Да, неплохо бы, - поддержал его другой.
- Не худо бы сварить эту похлебку и из телятинки, - заметил мой отец.
36-37
- Ну, что ты, дядя Петро, говоришь – сказала Ариша. – Разве сравнишь сухую телятину с жирной бараниной?
- Правильно, - поддакнул один из подпасков – Нет никакого сравнения. Да притом, мы, коровьи пастухи, не сможем осенью отдать хозяину телячьи уши. Всех телят вместе с коровами мы должны сегодня вечером пригнать в деревню и сдать хозяевам.
- Точно, Васька, - поддержал его второй подпасок, вихрястый паренек со множеством конапушек на лице. – К тому же из теленка вырастет корова или бык, будет молоко или много мяса. А что из барашка? Небольшая овчинка, да несколько фунтов мяса.
Так в шутливом тоне шел разговор. Но вот первый пастух, начавший этот разговор, уже не в шутку, обратясь к моему отцу сказал:
- А что, дядя Петро, давай одного твоего барашка зарежем, сварим и устроим пир горой. А то от этих разговоров такой аппетит разыгрался, аж в брюхе урчит, спасу нет.
- Ще ты, ще ты, Антон! – замахал на него руками отец. – Чи ты сказився. Хиба ж можно то робить, ще ты кажишь.
- Э, дядя Петро, с тобой, видать, каши не сваришь. – сказал тот. – Пойду, найду в отаре своего барашка и зарежу его (его несколько штук овец паслись в нашей отаре, так как он жил на Шарыповской улице). И обратился к Арише: дай, Сергей, твой нож.
Взяв нож, он действительно направился к отаре и через несколько минут принес уже зарезанного небольшого баранчика. Но, как оказалось, «по ошибке» зарезал не своего, а чужого баранчика. Быстро его обшкурил, обделал и разрезал мясо на куски.
38-39
Начали его варить в котле. А Антон приказал своему подпаску, вихрястому с конопушками пареньку:
- Кешка, быстро на коня и махом в деревню. Привези бьутылку водки. Надо устроить поминки по барашке.
Короче говоря обед получился на славу, поминки вышли добрыми. А в кожаной сумке отца оказалась пара ушей, которые были высушены и осенью отданы хозяину барашка, как «акт о несчастном случае».
После печального случая с волком мы долгое время не гоняли свою отару пасти на то место, где он произошел. Боялись как бы волк не повторил нападение. Видимо в этой местности был волчий выводок.
Мы решили завести себе собаку. В одном из домов было две больших собаки. Одну из них мы и купили за несколько гривен (десятикопеечных монет). Это оказалась добрая собака по кличке «Буска». Умный пес. Чтобы он не убежал от нас мы его сначала привязывали на ночь около загона. А утром, выгоняя отару на пастбище я держал его при себе на веревочке. Хорошо кормили его и он быстро привык к нам, стал нашим другом, особенно моим. Ночью мы спали в стане, а он около ворот загона. И хотя был не на привязи, но никуда не отлучался. Чтобы укрыть собаку от непогоды я сделал ей небольшой балаганчик из палок и дерна, настелил мягкого сена.
С «Буськой» нам стало легче работать. Он был нашим помошником. Утром мы с отцом спокойные уходили вместе завтракать, а вечером ужинать. Сторожем загона и отары в ней оставался пес. И пока мы не вернемся он никуда не уйдет и никого не пустит. Ночью мы спокойнее спали.
40-41
Нас охранял «Буська». Он даже научился пасти овец. Если какая-нибудь овца отстанет или уйдет в сторону, он подбежит к ней, зло закавкает и она побежит к массе овец. К вечеру, когда нужно было гнать отару домой, Буська обегал кругом и сжимал овец в кучку. Мы не боялись теперь волков. Пес был таким сильным, что мог справиться с любым волком.
Вспоминаю такой случай, характеризующий, то, насколько «Буська» был умной собакой. Однажды утром мы гнали свою отару на выпас. И вот отец обнаружил, что потерял нож, выпавший из ножен. Найти его, конечно, было трудно и мы не стали искать. Но мы хватились, что с нами нет «Буськи». Начали кричать, звать собаку. Но она не появлялась. Я вернулся по следу отары. Пройдя с полкилометра увидел «Буську» который лежал, положив голову на свои вытянутые вперед передние лапы. Я его зову, а он смотрит на меня и продолжает лежать. «Что, - думаю, - случилось с собакой?». Подхожу к нему и виже, что под лапами у него лежит нож, а морда у него в крови. Оказывается, что идя за нами, собака обнаружила утерянный хозяином нож. Видимо, она пробовала взять его в зубы и нести. Но при этом порезала себе губы. После этого положила свои лапы на нож и стерегла его.
Вот каким умницей был мой «Буська». Он был и защитником моим от деревенских мальчишек. Бывало, когда пойдешь на деревню, ребятишки начинают задираться со мной, дразнить
- Эй, пастушонок, лапотник, воронье гнездо, - выкрикивали они.
Я сам был задиристым пареньком и в обиду себя не давал, лез в драку.
42-43
Но одному трудно справиться с несколькими. Частенько из моего разбитого носа текла кровь. И вот я на помощь себе стал брать «Буську» когда шел на деревню. Достаточно было сказать: «Буська, з-зю!» как мой друг с лаем кидался на моих обидчиков.
То что я был «пастушонок» - это факт. И на это прозвище я не особенно обижался. Так же спокойно сносил слово «лапотник», потому что лапти носил мой отец, а я был, как и все деревенские, в броднях. Но я почему-то очень сердился когда меня обзывали «вороньим гнездом». Почему получилось это прозвище? Весной я носил на голове лохматую рыжую папаху, которая видимо действительно выглядела на мне вороньим гнездом. Я ее потом забросил. Отец купил мне картуз. Но прозвище итак и осталось. Лапти летом в поле я тоже носил, на деревне я в них не показывался. В лаптях легче было ходить пасти овец. Одни изношу, отец новые сплетет («дешево» и хорошо). Только под осень, когда пошли дожди, я забросил лапти и стал носить «бродни» (ичиги). Это была легкая и очень удобная обувь, без твердой подошвы и подборов, голенища их подвязывались ремешком под коленками ног.
Однажды летним жарким днем, пася свою отару овец в трех километрах от деревни, мы с отцом заметили дым над деревней, который все усиливался и усиливался. Самой деревни нам не было видно. Мы выгнали отару на возвышенность, и тогда увидели, что Шарыповская улица деревни горит. Мы стали подвигаться с отарой к деревне. Тогда стала видна и ощутима страшная картина пожара, охватившего большую часть улицы.
44-45
Ветер дул в нашу сторону. И хотя мы были от места пожара около километра, но дым и искры обволакивали нас. Пришлось отару отгонять подальше. Я с «Буськой» остался, а отец пошел в деревню. Часа через два он вернулся и сообщил печальную весть о том, что тридцать дворов сгорело, пожар слизал их, как корова языком, что в деревне стоит сплошной плач погорельцев. Сгорел и тот дом, в котором мы должны были вечером ужинать, а также соседний дом, в который должны были перейти для питания на следующий день. Пришлось нам менять «расписание» нашего движения по дворам.
Да, пожар – это стихийное бедствие и в наше теперешнее время. Но особенно оно было страшным в те времена. Сейчас организованна противопожарная охрана, имеются огнетушительные машины и средства, своевременно принимаются меры по предупреждению пожаров, чего не было в то время в деревнях. Сейчас в случае пожара государство и общественность немедленно приходят на помощь пострадавшим материальными средствами и в строительстве жилья. Тогда этого тоже не было. Каждый погорелец вынужден был сам выкарабкиваться из этого бедствия так, как он мог.
Дом, надворные постройки сгорели дотла за несколько минут, а чтобы вновь отстроить их требовались года и десятилетия. А многим так и не удавалось выйти из нужды, постигшей в следствии пожара. Вот и тогда в Темре не один погорелец вынужден был поехать или пойти в окружающие села и деревни собирать «на погорельцев», как когда-то мы мальчишки под водительством Гришки Логинова шутки ради собирали в деревне горбы.
46-47
Но тут была не шутка, а тяжелое горе. Этот пожар отразился даже на нас, пастухах. Многие из хозяев не смогли полностью заплатить нам за пастьбу овец. Ведь шла проклятая война, оставившая много вдов и сирот, а тут еще пожар.
Шел 1917 год, всемирно-исторический год революции в нашей стране, положивший начало гибели всей капиталистической системы, год нарождения нового мира – мира коммунизма.
Но в ту пору я еще был несмышленышем в политических делах и не понимал сути происходивших событий. Да что и мог понимать я двенадцатилетний мальчишка. Не понимали этих событий мой отец и многие-многие жители деревни Темра. В этом захолустье тогдашней Сибири мало было грамотных людей. Газет не было, а о радио и представления никто не имел.
Но февральская революция совершилась. Царь Николай II был свергнут. Так или иначе, об этом дошли слухи и до деревни Темра. Слухи! Каких их только не было. Какие только не шли тогда разговоры и пересуды. Многие ахали и охали: «Как же так не стало Царя-батюшки? Кто же теперь будет править страной? Да как же теперь будет жить Россия?»
Такие вопросы задавали одни. Но были и другие, здоровые настроения людей, уже повидавших виды, побывавших на фронте, хлебнувших горя от нее и вернувшихся домой искалеченными, безногими и безрукими, кривыми и совсем слепыми, с отравленными газами легкими. Эти люди-фронтовики лучше других знали цену «царю-батюшке» и иже с ним; лучше разбирались в событиях.
48-49
Их интересовали другие вопросы: «А как с войной? Как насчет мира с Германией?»
Война продолжалась. Временное правительство, выражая волю буржуазии и помещиков, и не думало о мире, как и других требованиях народа – о земле и хлебе, о сокращении рабочего дня для рабочих на фабриках и заводах и др.
Темра – далекая сибирская деревня, глухой медвежий уголок. Но и в ней не могли не сказаться развертывающиеся в стране события. Как и во всей стране, февральская революция положила начало всенародному брожению.
Фронтовики в своих письмах родным писали о том, что скоро кончится война и они приедут домой. Писали о большевиках, которые стоят за народ. Некоторые из них писали, что когда вернуться домой, то рассчитаются с толстопузыми кулаками и купцами.
Да, события шли своим чередом. Но они проходили мимо меня, пастушонка, мимо моего отца, забитого, отсталого человека – пастуха. Да, собственно мы с ним были отрезаны от жизни. День находились в степи с отарой овец; ночью – в стане около загона. На народе в деревне мы бывали по несколько минут в сутки, когда торопливо в очередном доме завтракали и ужинали. В разных домах слышали разные разговоры и толки – в богатых одни, в бедных – другие. Но больше всего было разговоров о войне: «скоро ли она проклятая кончиться?», «скоро ли вернуться мужики домой?», «Бог даст, кончится». «Бог даст вернуться наши кормильцы». А в тех домах, в которых кормилец уже не мог вернуться, он уже сложил свою голову на полях войны, были только слезы, горестные вздохи и проклятия.
50-51
На разные хозяйства по-разному сказывались последствия войны. Такие как купец Ефимов, кулаки…… и им подобные продолжали богатеть, высасывая пот и кровь из бедноты, раздувались как пауки. Большинство хозяйств хирело, разорялось. Часть средняцких хозяйств превращалась в бедняцкие.
Изредка я или отец заходили вечерами на короткое время в Ивлевым попроведать Максима. Он, девятилетний парнишка тоже начинал трудиться не по своим силенкам по хозяйству. Старики были беспомощны, Ариша пасла скот а Афанасий Федорович был на фронте.
Кончилось лето. Наступила сырая с нудными мелкими дождями и ветрами осень. Труднее стало пасти. Донимал холод, от которого не спасал так называемый «шабур», сшитый из домотканого полотна, в котором половина шерстяных ниток и половина льняных. Начал перепадать снег. Стало еще холоднее. Пришлось одевать «сдвигу» (полушубок, а сверх него шабур). Ночами в стане тоже было холодно спать. Пришлось искать железную печку. Отец, жалея меня, стал один ночевать в стане, а я спал или у Ивлевых, или в тех домах, где кушали.
В тот год очень рано выпал снег, покрывший толстым слоем землю в первой половине октября. Под снегом оказалась трава. Пасти овец уже нельзя было, и крестьяне решили разобрать их еще до Покрова, т.е. до окончания контракта.
И вот в один из дней утром мы уже не погнали отару на выпас и ждали прихода хозяев за овцами. Отец выкопал из земли в углу стана завернутые в тряпку 57 половинок палочек, а также достал спрятанные тридцать пар ушей павших и задранных волком овец, я приготовил свою тетрадь с записями фамилий хозяев, количества овец и меток на ушах.
52-53
В течении лета в этой тетради мною были внесены такие записи как падеж овец, взятие хозяевами от нас баранчиков на зарез, а также новый приплод.
Кстати, надо сказать несколько слов о том, что на протяжении лета иногда это появляющееся на свет божий овечье потомство причиняло нам, пастухам, не мало беспокойства. Бывало к вечеру гонишь на ночлег отару, до загона еще далеко, а тут несколько овец вздумали рожать. Вот они прилегли, мучаются. Гнать отару нельзя, надо подождать конца родов; а вечер наступает.
Родившиеся беленькие, черненькие или пестренькие ярочки или баранчики идти еще не могут, матки приводят их в порядок. Приходилось прерывать этот уход за новорожденными, еще путем не облизанных, не просохших брать в полы и нести до загона. А «мамаши» с волочащимися сзади по траве последами, думая, что от них хотят отнять их детенышей, бегут за нами и беспрерывно кричат: «мя-мя-мя», а малыши рвутся к мамашам и орут: «бя-бя-бя». Пока донесешь до загона эту живую ношу основательно устанешь. Были и такие неправильного поведения «мамы-овцы» которые не любили свое потомство и не принимали, не кормили его. Где-нибудь в поле на траву приляжет суягная овца и только родив, даже не обнюхав и не облизав своего ягненка, поднимается и убежит в массу овец, а ягненок лежит, барахтается, пытается встать на ножки и жалобно бекает. Приходилось ловить ярыгой (длинная палка с крючком на конце) за ногу такую недетолюбивую «маму» и заставлять силой кормить детеныша, а иногда и пару их. Некоторые потом привыкали к ним и оказывались очень заботливыми, а некоторые так и бросали своих ягнят. Последним тяжело было расти. Они в силу необходимости становились «воришками», сосали чужих «мам», часто им попадалось от последних. Мордочки у таких воришек обычно были  грязными. Такие ягнята плохо развивались, были заморышами, часть из них гибла. Одного такого сиротку беленького баранчика я буквально выкормил, выпестовал. Бывало вместо того, чтобы самому выпить в поле бутылку молока, скормишь ему. Он так привязался ко мне, что ходил за мной как собачонка. Достаточно было крикнуть: «сирота-сиротка!» как он откликался: «бя-бя» и бежал на зов ко мне. А под осень он превратился в хорошего барана.
И вот все это оказалось позади. Стояли мы с отцом около загона и посматривали то на отару, с которой провели целое лето; то в сторону деревни, поджидая прихода хозяев овец. Наконец стали подходить хозяева и хозяйки. Каждый из них держал в руках «деревянную расписку» - половинку палочки с вырезанной на ней цифрой овец и меткой на их ушах. Показывал эту половинку «документа» отцу, а он доставал из тряпки другую половинку. Находились они быстро, потому что палочки были различной длины и толщины. Две эти половинки складывались и когда они сходились, получался целый документ с обозначениями, например: XII –    , что означало: 12 штук овец с меткой «пенек» на левом ухе, или IX      - это означало 9 штук овец с меткой «вилка» на правом ухе. Я смотрел в свои записи в тетради. Выяснив сколько штук приплода получено за лето, у которого тоже были сделаны метки на ушах уже нами, сколько было взято хозяевами на убой в течении лета, хозяин или хозяйкой вылавливали из общей массы своих овец и угоняли их домой. Но вот обнаружилось, что одной или нескольких штук овец не хватает. Тогда отец находил уши павших овец и отдавал их хозяину, и все в расчете. А когда не оказывалось ни овец, ни их ушей, значит, они потеряны пастухом и хозяин высчитывал с пастуха определенную договоренную сумму. Несколько штук овец у нас оказались потерянными.
Целый день шел разбор овец. Целый день в загоне и около него стоял шум и гам, людской говор и овечье мяканье-бяканье. Ведь чтобы разобрать большую отару, нужно было несколько раз пропустить ее через узкий проход в загоне. Наконец, под вечер, все закончилось. Большинство хозяев, угоняя овец, благодарило пастухов за их нелегкую работу, пожимало им руки. Некотоая часть бранила пастухов за то, что они не сохранили всех их овец. В массе людей всегда находятся такие, которые всем недовольны, на все ворчат – бурчат. Они всегда к чему-нибудь придираются. Про таких говорят, что они только один раз в год себя любят, а других людей – никогда. Вот и при разборе отары были такие ворчуны, которые, несмотря на хорошую упитанность овец, доказывали, что они худые. Как говориться на всех не угодишь.
58-59
Все разошлись, все утихло. Остались мы с отцом одни с нашей «Буськой» около опустевшего загона. Нам стало грустно. Кончилось лето, закончилась работа. Зашли мы в нашу юрту (стан), которая на протяжении лета укрывала нас от непогоды, служила нам домом. Присели. Помолчав, отец сказал:
- Ну, сынку, кончили мы с тобой пасти овец. Теперь надо думать где прожить зиму и чем заняться. А с будущей весны опять начнем пасти. Хорошее это дело.
- Да, тату, - ответил я ему, - пасти кончили. Будем это же делать и на будущее лето. А чем мне заняться зимой я знаю. Я пойду в школу учиться.
- Эх, - вздохнул отец, - какая там школа, какая учеба! А где жить будешь? Хлеба мы заработали. Но ведь надо одеться, обуться. Да и о будущем надо думать. Не век же нам с тобой быть пастухами. Пора заводить свое хозяйство, свой дом. А для этого надо работать, зарабатывать деньги. Кончится война, бог даст, вернется с фронта Тюша, женится, и будем жить своим хозяйством.
Да, отец мечтал о своем доме, о своем хозяйстве, о будущем. Я тогда об этом не думал. Все мои мысли были направлены на то, чтобы пойти в школу учиться. Но вопрос о том, где жить зимой беспокоил и меня.
Так, посидев в юрте и поговорив, мы поднялись, забрали свое «имущество», свои пастушеские принадлежности, перекрестились и пошли в деревню. Мой друг «Буська», останавливаясь и оглядываясь, бежал впереди. В деревне зашли в дом, в котором питались в этот последний пастушеский день, спокойно и плотно поужинали сами, попросили хозяйку накормить «Буську» и направились на ночлег к Ивлевым.
60-62
Мы кончили пасти овец, а Ариша еще продолжала пастьбу гурта крупного рогатого скота. Она в это время была дома. Семья ужинала. Пригласили и нас за стол. Но мы, поблагодарив, отказались, так как были сыты. Взрослые вели между собой разговор. Я сидел и нетерпеливо ждал когда Максим кончит кушать, чтобы пойти с ним куда-нибудь на улицу к ребятам. За лето я соскучился по компании ребят. Ведь все время был один и один. Мне хотелось играть, что очень редко удавалось.
Но вот Максим вышел из-за стола, быстро оделся и мы пошли с ним к его дружку Егорке Марьясову. Домой вернулись поздно. Я наигрался и был доволен. Много ли маленькому надо?
Несколько дней мы с отцом ходили и ездили по Шарыпавской улице из дома в дом, собирая плату зерном и деньгами за пастьбу овец. В эти дни я еще познал подлость некоторых людишек. В одном из зажиточных домов хозяин пытался всучить нам явно гнилое зерно, упорно доказывая, что оно хорошее. В другом доме отказались уплатить полностью деньги, ссылаясь на то, что одна овца оказалась хромой. В третьем, не маленьком доме с хорошей надворной постройкой, доказывали, что «убей, Петро, но сейчас денег нет, заведем, отдади». Ходили мы потом несколько раз в этот дом, но так и не получили денег. Хозяин прикидываясь бедненьким, все не «заводил» их.
Но вот было покончено и с этой процедурой.
Собранный хлеб отец продал, купил мне валенки, шапку-ушанку, полотна на рубашки, плису на штаны и сладостей нам с Максимом. Покончив со всем этим, через два дня отец решил сходить или попутно с кем съездить в село Корнилово. А мне сказал:
- Сынку, ты поживи недельку две здесь у Ивлевых с Максимом, отдохни, а я побуду в Корнилово, вернусь, тогда устрою тебя к кому-нибудь на работу или приеду за тобой и увезу в Корнилово, может быть Белошапкины обратно тебя возьмут к себе. Они добрые люди.
А я молчу и думаю: «уходи, уходи, я без тебя и сам устроюсь».

(рисунок из календаря 1967 год)
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!
Взглянув на эту картинку, я подумал: «Как будто художник 50 лет тому назад нарисовал меня когда я пас с отцом овец в деревне Темра». Так ярко напомнила она мне то далекое трудное детство.
63-65
ШКОЛА
Когда отец ушел в Корнилово, я стал соображать о том, как мне пойти учиться в школу. Примут или не примут меня в нее? В школе уже недели три шли занятия. Мне было уже 12 лет и рослый я очень, а в школу принимают с 8-9 лет. В тоже время думал и о том, что если примут в школу, то где буду жить? Я понимал, что у Ивлевых мне жить нельзя, буду для них «лишним ртом». У тетки Прасковьи характер был тяжелый, ворчливый. Она не ругалась, а тихо бурчала. Максим для Ивлевых был свой – приемный сын и внук, а я, его брат, для них чужой. Им бы очень хотелось, чтобы нас с отцом вообще никогда в Темре не было, чтобы Максим не знал, что у него есть родные отец и братья.
Все это я уже хорошо понимал и не хотел быть обузой для Ивлевых. Но жить все же где-то нужно было? Я стал думать к кому пойти и попроситься на квартиру. Стал вспоминать все дома, в которых мы с отцом летом питались, выбирал в уме в каких из этих домов хозяева приветливее и ласковее к нам относились, лучше кормили.
Мой выбор пал на дом Марьясова Семена (в деревне Темра так же много жителей Марьясовых, как в селе Корнилово Белошапкиных). Сам он и его жена очень хорошо к нам, пастухам, относились, всегда сытно кормили на завтраках и ужинах, и обычно давали много продуктов с собой в поле, чтобы мы не проголодались, чего не делали многие другие хозяева. У них был сын Тимка на год меня моложе и взрослая дочь.
Обдумав и окончательно решив, я оделся и пошел в этот дом. Пришел, поздоровался, стою у дверей, переступаю с ноги на ногу и молчу. Тимки дома нет, он был в школе, учился в третьем классе.
- Проходи, Адамка, садись на лавку, - сказала мне хозяйка, - чего стоишь у дверей? Скоро Тимка прийдет, пообедаешь с ним  и пойдете играть.
Они думали, что я просто пришел поиграть с Тимкой. Я прошел, сел на лавку и опять молчу. Ни как не могу насмелиться заговорить с хозяевами о цели своего прихода к ним. Наконец набрался храбрости и обратился к хозяину:
- Дядя Семен, можно мне пожить у вас недели две пока отец приедет из Корнилово?
66-67
- А что, разве Ивлевы прогнали тебя? – спросила хозяйка.
- Нет, тетка Дарья, не прогнали, - ответил я. – Но у них избушка маленькая. Самим ночью негде спать. А я хочу пойти в школу учиться. Так что мне надо где-то жить целую зиму.
Марьясовы недолго думая ответили:
- Ну что ж, давай живи у нас. Раздевайся и чувствуй себя как дома. Как раз у нас на квартиру стала учительница.
О том, что в этот дом устроилась на квартиру учительница я не знал. В если бы знал, то, наверное, не омелился прийти сюда. Раздевшись, я стал поджидать прихода Тимки. Наконец он пришел вместе с учительницей. Вся семья села за стол обедать, и учительница тоже. Пригласили и меня. Я стесняясь сел, ел и молчал, боясь заговорить с учительницей о том, что хочу учиться и попросить ее принять меня в школу. Выручил хозяин:
- Глафира Семеновна, - обратился он к учительнице, - вот этот паренек хочет учится в школе.
- А что же ты, - обратилась она ко мне, - раньше не пришел в школу? Мы уже три недели занимаемся и ты отстал, трудно будет догонять других. В каком классе ты учился?
- Я в школе не учился, но читать, писать и считать умею, - ответил я. – Раньше в школу прийти не мог, пас с отцом овец. Примите меня в школу. Я догоню других.
- Ну что ж, - сказал она. – Приходи завтра в школу, запишу тебя.
68-69
Я сидел за столом и от радости не знал что делать.
Учительница, быстро пообедав, ушла в школу заниматься со второй сменой.
Тимка сел за стол готовить уроки. А я сидел, смотрел на него и думал: «Завтра я тоже пойду в школу и буду готовить уроки».
Вечером мы с Тимкой пошли убирать на ночь скот: сгоняли его на водопой на речку Темроинку, загнали в теплые дворы, дали на ночь корма. Пока мы все это закончили, стало темно, в доме зажгли свет. Вскоре вернулась из школы учительница. Увидев меня, она спросила:
- Что ж, ты мальчик, не идешь домой? Иди отдыхай, а завтра утром приходи в школу.
- У меня нет дома, - ответил я. – Буду жить здесь.
Хозяева разъяснили ей, что я сын пастуха, дома у меня нет, матери тоже и что буду жить у них.
Немного поговорив, учительница ушла к себе в комнату, расположенную через холодный коридор. Хозяева тоже скоро стали ложиться спать. Дом у Марьясовых состоял из кухни, выходящей окнами во двор, в которой была большая русская печь, полати, на которых спали Тимка и его сестра, под палатями койка, на которой спали хозяин и хозяйка. Из кухни дверь в коридор. Через этот коридор другая дверь в комнату с окнами на улицу. В Сибири она называется «горница». Вот в этой горнице жила учительница.
Когда хозяева стали собираться спать, я думал: «Куда меня устроят на ночь?»
70-71
Никакой постели у меня не было. Из верхней одежды – один полушубок. Можно бы устроиться на широкой кухонной лавке. Но она около окна и зимой здесь прохладно. Меня определили спать на гобце (перекрытое сверху пространство между русской печью и стеной над входом в подполье), дали мне кое-что из постели. Я лег, но всю ночь не мог уснуть. Ворочался с бока на бок и думал о том, как я утром впервые в своей жизни пойду в школу, как буду учиться.
Наступило утро. Сели завтракать. Тимка с аппетитом уплетал за обе щеки, а я не хотел кушать «аппетит не шел», волновался. Позавтракав, я и Тимка вместе с учительницей пошли в школу. По улице шли и бежали в школу много мальчиков и девочек с сумками в руках или через плечо, в которых находились учебники, тетради, карандаши и ручки. У меня всего этого ученического хозяйства еще не было, я шел с пустыми руками.
Около школы бегали, барахтались, играли в снежки школьники. Увидев учительницу, они прекращали возню и кричали: «Здравствуйте, Глафира Семеновна!». Она им отвечала: «Здравствуйте, ребята».
- Смотри-смотри, - кричали ребятишки, - Адамка пастушонок в школу пришел! А где ты оставил свое воронье гнездо? – спрашивали они меня.
Я молчал, а сам думал: «№ладно, я вам потом покажу «воронье гнездо», я вам дам!».
До начала уроков учительница спросила у меня как моя фамилия, имя, отчество, год рождения. Я ей ответил:
72-73
«Хомич Адам Петрович, родился 14 ноября 1905 года». Все это она записала в журнал первого класса. Но, как потом выяснилось, фамилию мою она записала не «Хомич», «Фомич».
Учительница подала команду дежурному: «Звонок». Когда колокольчик прозвенел, мальчики и девочки – ученики первого и третьего классов начали входить в класс и усаживаться за парты. Первоклассники на одной половине комнаты, третьеклассники – на другой. Я стоял растерянный и смущенный, не зная куда пойти, где сесть. Некоторые забияки, проходя мимо меня, обязательно считали нужным толкнуть или ущипнуть. Учительница усадила меня на заднюю парту половины первоклассников, рядом с одной девочкой, как я потом узнал, Наташей Гундаревой.
Начался урок. Учительница вела его одновременно с двумя классами в одной комнате. Это очень трудно. Один класс мешает другому.
Да, школа в те времена была не той, какой она является в наше теперешнее время, в условиях советской власти, в период построения коммунистического общества нашей страны.
Сейчас в Советском Союзе партия и Государство не жалеют ни сил ни средств на дело просвещения и воспитания народа. Все усилия направляются на то, чтобы сделать всех трудящихся образованными, высоко-идейными и всесторонне развитыми людьми.
В нашей стране уже давно осуществлено всеобщее семилетнее обучение. XXII Съезд КПСС поставил задачу в течении ближайшего десятилетия осуществить обязательное среднее общее и политическое одиннадцатилетнее образование для всех детей школьного возраста.
74-75
Партия намечает осуществить широкую программу строительства школ, культурно-просветительных учреждений полностью отвечающую потребностям воспитания и образования. Все школы получат хорошее помещения и перейдут на односменные занятия. При всех школах будут созданы учебные мастерские, химически, физические и иные кабинеты и лаборатории, а в сельской местности также и пришкольные сельскохозяйственные участки; на крупных предприятиях – учебно-производственные цехи для школьников. Широкое применение в школах получат новейшие технические средства – кино, радио, телевидение.
Расходы на просвещение растут из года в год, из десятилетия в десятилетие. Если в 1940 году они составляли 22,5 миллиарда рублей, то в 1951 году – 57,3 миллиарда рублей, а в 1981 году - …. Миллиарда рублей. Ежегодно у нас строятся тысячи прекрасных школьных зданий. Число обучающихся в школах страны в 1962 году составило… человек.
Сейчас в деревне Темра имеется хорошая восьмилетняя школа, в которой учатся все дети школьного возраста, получая необходимые знания.
Все это есть сейчас. А тогда, в мои детские годы, ничего этого или сколько ни будь подобного этому и не было и быть не могло.
Царское правительство ни сколько не заботилось о народном образовании. На это дело отпускались гроши.
76-77
В центральных губерниях царской России школ было очень мало, а в Енисейской губернии Сибири, месте ссылки лучших людей, и подавно. В деревне Темра была приличная монополка (водочный магазин), была каталажка (место заключения), а школы не было. Под школу был арендован небольшой дом у одной вдовы. Вернее не дом, а одна комната в нем («горница»), а на кухне жила хозяйка с детьми.
Вот в эту, так называемую «церковно-приходскую» школу во второй половине октября 1917 года я и пришел учиться, сел за парту первого класса, имея от роду 12 лет. Все другие первоклассники были 8-9 летними мальчиками и девочками, и я, рослый парень, среди них казался верзилой. Хозяйский сын Тимка был на год моложе меня, а сидел в третьем классе на второй половине комнаты, почти напротив меня.
Сделаю маленькое отступление от повествования, чтобы для сравнения прошлого и настоящего привести такой пример. Как раз когда я писал эти строки, к нам пришел внук Юра, загорелый, бодрый. Он только что приехал из пионерского лагеря, в котором пробыл около месяца. Соскучился о своих «бабе Мусе» и «деде Адике». Вот и пришел попроведать. Ему 11 лет, а он уже успешно закончил четвертый класс и перешел в пятый. И сегодня же мы получили письмо от внучки Тани, отдыхающей в пионерском лагере недалеко от Бреста, в котором она пишет, что в лагере хорошо, много хороших девочек, проводятся костры, различные игры, весело, но ей «капель-капельку хочется домой, соскучилась маленько».
78-79
Внучке 13 лет и она уже перешла в 7 класс. А недавно получили письмо от сына Эни из Сибири, партийного работника (секретарь парторганизации совхоза в Красноярском крае). Он пишет, что наш тринадцатилетний внук Сережа перешел в 7 класс, восьмилетняя внучка Наташа – во второй класс, закончив с отличием первый.
Вот они времена и дела какие! Ей-ей так и хочется написать хорошую повесть о двух детствах – тогдашнем старом моем, и, теперешнем – моих внуков. А каким оно будет замечательным у моих правнуков! О таком детстве я и мечтать не мог 45 лет тому назад, сидя за партой в первый день своей учебы в школе.
Кончился первый урок. Во время перемены школьники выбежали гурьбой во двор и резвились, а я продолжал сидеть на месте, стесняясь выйти из-за парты, боясь, что ребятишки будут дразнить и задираться со мной. Несколько таких задир из третьеклассников столпились около меня.
- Смотри, ребята, - выкрикнул один из них, - воронье гнездо приросло к парте и встать не может! Давайте его поднимем!
- Он боится, что своей головой потолок проломит, - сказал второй. – Виш какой верзила выбухал, а сидит с малышами первоклассниками. Наверно года три уже учится в одном классе.
- Недоросль, - коротко заметил третий.
80-81
Не знаю чем бы все это кончилось? Они уже начали поталкивать меня. А я не привык давать себя в обиду, встал, сжал кулаки и приготовился к драке. Но тут со стороны кухни вошла в класс учительница, прикрикнула на ребят, и они отстали от меня.
Закончился первый день занятий в школе. Мы с Тимкой, выйдя из школы, вместе с другими ребятами побежали домой. Вскоре вслед за нами пришла Глафира Семеновна. Она принесла мне из школы букварь, тетради, карандаш и ручку с пером. Пообедав, она ушла опять в школу заниматься во вторую смену со вторым классом. Мы с Тимкой сели за стол готовить уроки. А его сестра взяла кусок холста, села за швейную машинку и сшила мне ученическую сумку, как у Тимки. Теперь у меня завелось свое ученическое хозяйство.
То, что проходили в первом классе, я уже знал. Поэтому просидел в нем только две недели и был переведен во второй класс, в котором тоже долго не задержался, всего лишь месяца полтора-два, и был переведен в третий класс, в котором учился Тимка. Я от него особенно не отставал. Глафира Семеновна вечерами дома занималась со мной дополнительно. Она подтянула меня до уровня третьего класса.
В школе учительница ставила меня в пример другим ученикам как надо учиться. Ребята в школе и вне ее уже больше со мной не задирались, перестали дразнить меня пастушонком и вороньим гнездом. Правда кличка «недоросль», прилипшая ко мне с первого дня занятий в школе, осталась. Но она уже получила шуточный, эдакий дружеский характер.
82-83
Теперь уже наоборот не я, а меня стали побаиваться. Чего доброго можно получить тумака от «недоросля».
Перед другими учениками мы с Тимкой имели то преимущество, что учительница была «наша», она жила у нас в доме. Чуть что мы пугали: «скажем Глафире Семеновне». Хотя ябедниками не были и никогда учительнице не жаловались. А также с ее стороны нам с ним никаких скидок «на соседство» не было. Она была к нам требовательна так же, как и к другим ученикам.
Учителя! Какую благородную работу они выполняют! Они учат и воспитывают подрастающее поколение.
Один из героев замечательного произведения Ф.Фадеева «Молодая гвардия» старый большевик Матвей Костиевич в беседе с Андреем Валько, в тюремной камере, после страшного избиения их фашистскими палачами, говорил:
«Кто есть первый воспитатель молодежи нашей? Учитель… Учитель! Слово-то какое! Мы с тобой кончили церковно-приходскую школу, ты ее кончил лет на пять раньше чем я, а и ты, наверное, помнишь учителя Николая Петровича, он у нас на руднике учил ребят лет пятнадцать, пока от чахотки не помер. А я и сейчас помню, как он рассказывал нам, как устроен мир – Солнце, Земля и звезды, он, может, первый человек, который пошатнул в нас веру в бога и открыл глаза на мир. Учитель! легко сказать! В нашей стране, где учится каждый ребенок, учитель – это первый человек.
84-85
Будущее наших детей, нашего народа – в руках учителя, в его золотом сердце. Мы б должны, завидев его на улице, за пятьдесят метров шапку сымать из уважения к нему».
Не могу не привести несколько замечательных слов об учителе, сказанных «Учительской газетой» в номере от 4 марта 1948 года.
«Учитель! Сколько бы и где бы ни учились, куда бы ни забросила нас жизнь, этот светлый образ неизменно будет жить в нашем сердце. Это он, наш учитель, научил нас читать и писать, рассказал откуда текут реки, показал как прекрасна родная земля. Это он, наш учитель, уводил нас в яркий мир мечты о будущем и привел в чудесный, полный великих открытий мир знания. Это он, наш учитель, научил нас любить и ненавидеть, трудиться, дерзать и не жалеть жизни для любимой отчизны. Все, что мы любим, и все, что нам дорого, - обо всем мы узнали от нашего учителя».
Да, учитель в нашей советской стране – почетный человек. В старой царской России учитель не пользовался этим почетом, хотя он выполнял самую благородную работу по обучению и воспитанию детей.
Прошло четыре с половиной десятка лет, а я хорошо помню с каким вниманием, затаив дыхание, мы, третьеклассники, слушали как учительница Глафира Семеновна читала нам книгу «Хижина дяди Тома». Напротяжении нескольких дней мы оставались в школе после уроков слушать это замечательное произведение…
86-87
Глафира Семеновна Пшеничникова, окончив войной 1917 года Волгоградскую гимназию, восемнадцатилетней девушкой приехала учительствовать в далекую, глухую Сибирскую деревню Темра. У нее еще не было педагогического опыта. Но она отдавала всю свою молодую энергию, все свои знания делу обучения и воспитания деревенской детворы. И эта детвора, став потом взрослыми зрелыми людьми, с благодарностью вспоминает свою учительницу. Я был искренне рад за Глафиру Семеновну, узнав в 1949 году о ее награждении высшей правительственной наградой – Орденом Ленина.
Тогда у Глафиры Семеновны не было еще и жизненного опыта. Она только начинала самостоятельную жизнь. Она добросовестно учила детей, а самой учиться не у кого было. В деревне она была единственным интелигентным человеком. Были у деревенского купца Ефимова две дочери (одна из них длинная-длинная, как жердь, другая, наоборот, маленькая пышка). Иногда Глафира Семеновна ходила к ним. Но они были пустыми девицами и ей с ними было скучно проводить время. Был в деревне сын богатого мужика Сухачев, который воображал из себя интеллигентного человека, играл на гитаре, носил кольца на нескольких пальцах рук. Он начал ухаживать за Глафирой Семеновной, писать ей письма, иногда приходил с гитарой на квартиру. В разгаворе он часто употреблял такой словестный каламбур: «Ишь ты, пойдишь ты, нушь ты, руманеш ты». Над ухаживаниями этого «Дон-Жуана» учительница смеялась.
88-89
Свободного времени у Глафиры Семеновны было очень мало. Занятия в школе она проводила в две смены, учительствовала первый год и нужно было основательно готовиться к урокам. Но и то свободное время, какое имелось, культурно провести негде было. А по молодости лет ей хотелось резвиться. Частенько мы с Тимкой после школы вечером катали ее на санках.
Однажды в школе своими шалостями мы с Тимкой вывели Глафиру Семеновну из терпения, и она в наказание оставила нас без обеда. На сей раз наш третий класс занимался во вторую смену. Все ушли, а мы двое остались. Чем только не занимались! Бегали, прыгали через парты и по партам, выбегали в огород, барахтались в снегу. Когда все надоело, сели за парту и сидим. Мы решили, что сами домой не пойдем, пока не придет за нами Глафира Семеновна. Хоть всю ночь просидим, а не пойдем.
Хозяйка дома, в котором размещалась школа, она же сторожиха школы, начала топить печь и говорит нам:
- Идите, ребята, домой, уже время.
- Не пойдем! – заявили мы ей, - Будем тут сидеть. Давайте, тетя, поможем вам печь топить.
- как это не пойдете? – удивилась она. – Не нужна мне ваша помощь. Мне Глафира Семеновна наказала отправить вас домой в это время.
- А мы не пойдем и все. Будем ждать Глафиру Семеновну.
- Что ж она обязана еще приходить за вами, вести вас домой за ручки? – ехидно спросила сторожиха. – Немедленно убирайтесь домой! А то вот веником или кочергой так отхлещу!
90-91
Но угрозы на нас не действовали. Мы упорно продолжали сидеть. Наступил вечер, а мы сидим. По-теперешнему, можно бы было сказать: «объявили сидячую забастовку». И вот таки наша взяла! За нами пришла Глафира Семеновна.
- Что же это вы, шалуны, сидите здесь? Почему не идете домой? – Спросила она нас.
- Как почему сидим? – наивно спросили мы ее. – Вы же, Глафира Семеновна, оставили нас без обеда. Обед прошел, а ужинать еще рано. Вот мы сидим и ждем.
Она громко расхохоталась.
- Ну пошли, - сказала Глафира Семеновна. – Дома нас ждут ужинать, а обед ваш я съела.
Мы быстро оделись и вышли из школы. Было уже темно. Все трое поравнялись «ухо в ухо» и побежали по улице домой вперегонки. Учительница не отставала от нас. Мы «сознательно» дали ей возможность прийти к «финишу» первой.
Прибежав домой, и быстро покушав, мы с Тимкой взяли санки, и пошли на речку кататься. Этот день был субботой, уроки можно подготовить и завтра. На реке стоял детский гомон. Мы влились в общую массу ребят.
Играя, я заметил, что не так далеко стоит, скрываясь, Глафира Семеновна. Тихо сообщил об этом Тимке. Общими усилиями мы с ним приняли меры, чтобы призвать к порядку не в меру разыгравшихся ребят (надо иметь ввиду, что в то время ребята, как и сейчас, учились у взрослых всему хорошему и плохому. А плохого тогда было больше чем хорошего. Поэтому, на реке, из детских уст вылетали такие «взрослые» слова, какие не пишутся.).
92-93
Потом мы с Тимкой отделились от ребят, подошли к Глафире Семеновне и вместе с ней стали кататься на санках, вдали от ребят.
А жизнь в деревне шла своим чередом. Она все больше и больше начинала бурлить. Совершилась Великая Октябрьская Социалистическая революция. В стране была установлена советская власть. Волны великого революционного разлива докатились и до далекой Сибири. Вернулись домой фронтовики, которые и в деревне Темра начали устанавливать власть советов.
Новые порядки встречались враждебно зажиточной частью деревни. Купцам Ефимовым, Поповым, кулакам Сухочевым и другим не нравилась власть «голыдьбы»! Средняцкая часть деревни колебалась. Она еще не знала к какому берегу пристать.
Декрет о мире, принятый вторым съездом Советов 26.10 (8.11.)1917 года подавляющей массой крестьян был воспринят с большой радостью. А вот Декрет о земле, принятый на том же съезде, отменяющий навсегда право частной собственности на землю и заменяющий его всенародной государственной собственностью на землю, вызвал много разговоров, споров и сомнений. Крестьянство России по этому декрету получило от Октябрьской революции более 150 миллионов десятины земли, находящейся до революции в руках помещиков. Понятно, что подавляющая масса крестьянства восприняла этот декрет с великой радостью.
Но в нашей местности Сибири помещиков не было, а земли было много. Лучшую ее часть захватила зажиточная верхушка деревни. Но земельный вопрос не так остро стоял, как, например, в центральной части России.
94-95
И все же вокруг этого вопроса разгоралась борьба.
Кулацкая зажиточная часть деревни, встречающая все мероприятия новой молодой Советской власти, пыталась сбить с толку крестьян, представить Декрет о земле в извращенном виде, доказывая, что раз земля стала государственной собственностью, то новая власть отберет у крестьян ту землю, которую они обрабатывают и т.д.
Беднота под влиянием здоровой части фронтовиков бесповоротно встала на сторону Советской власти. Средняки колебались, сомневались.
Хозяйство Семена Марьясова, в котором я жил, было средняцким. Хозяин тоже колебался. У Глафиры Семеновны так же колебаний было много.
У нее, недавней гимназистки, не сложилось еще определенных политических убеждений. Она плохо разбиралась в развернувшихся больших политических событиях. Иногда она высказывала сожаление о рухнувших старых царских порядках.
Естественно, что та среда, в которой я находился, накладывала на меня, двенадцатилетнего подростка, свой отпечаток. Я тоже «колебался».
Афанасий Ивлев вернулся с фронта домой ярым сторонником Советской власти. Он вместе с другими фронтовиками устанавливал в деревне новые порядки. Поведение, действия Ивлева, его разговоры дома накладывали определенный отпечаток на моего девятилетнего брата Максима. Он был «за Советскую власть». Он «был большевиком» в разговорах со мной. Иногда мы по-детски спорили с ним о том, что лучше Царь или Советская власть. Короче говоря, Максим меня «просвещал», он «учил» меня политике.
96-97
Зима продолжалась. Я успешно учился в третьем классе. Способности к учебе у меня были, желание учиться очень большое, помощь со стороны учительницы достаточная. Однажды в Темру приехал из губернского города Красноярска инспектор народного образования. Он остановился в нашем доме. Глафира Семеновна рассказала ему обо мне, о моих способностях, о том, что я за одну зиму окончу три класса. Я в это время несколько дней в школу не ходил, лежал в комнате Глафиры Семеновны в постели. У меня очень болела нога в коленке. Ни какой опухоли не было, а ходить не мог. Это периодически бывало у меня и потом.
Даже и сейчас иногда бывает. Видимо это последствия ушиба моей левой ноги лошадью в «ночном» когда мне было восемь лет.
Так вот, я лежал в постели. Приехавший инспектор подошел ко мне, осмотрел мою ногу, дал совет Глафире Семеновне делать мне какие-то припарки. Потом сел на стул около койки и стал задавать мне вопросы, проверяя мои знания. Попросил рассказать несколько стихотворений. Я ему с чувством продекламировал про вещего Олега и ряд других. Просмотрел мои тетради. После этого сказал Глафире Семеновне, что способности у меня богатые.
- Поедешь со мной в Красноярск? – обратился он ко мне. – Будешь там учиться.
- Поеду, - ответил я. – Вот только нога болит.
- Ну поправляйся скорее, кончай школу. Потом мы тебя устроим учиться в Красноярск.
98-99
То, что с помощью Глафиры Семеновны я бы успешно окончил третий класс – это факт. Возможно, что поехал бы учиться в Красноярск. Но получилось «бы» в моей личной жизни, а затем политические события в Сибири, которые изменили мой жизненный путь.
Нога моя зажила. Я стал продолжать учебу в школе. Приехал из Корнилово отец, который пожил со мной у Марьясовых две недели. Но лучше бы он не приезжал. Мы с ним спали вместе на печке. Через несколько дней после его приезда я заметил, что он сильно чешется. Я не понимал почему. Потом и сам начал чесаться. Оказывается, что по пути ко мне он зашел в деревне Мажары к своим знакомым хакасам, пробыв у них двое суток, подцепил чесотку и «по наследству» передал ее мне, а сам ушел обратно в Корнилово. Чесотка распространилась по всему моему телу. Сначала я скрывал от других мою болезнь. Потом скрывать стало невозможно. Моя болезнь была обнаружена.
Глафира Семеновна стала меня бранить за то, что я сразу не сказал ей о своей болезни, которую быстро можно было вылечить. Она достала противочесоточной мази, которой я намазывался по несколько раз в день. В школу я не ходил. Я стал замечать, что мои хозяева начали очень косо на меня посматривать, вели между собой разговоры, что я их всех заражу, что зачем им такой «шелудивый». Тимка перестал со мной играть и общаться, шарахаясь от меня, как от прокаженного.
Выходит, что мне нужно было уходить с этой квартиры. А куда? Кому я нужен такой с отцовским «наследством»? перейти к Ивлевым я тоже не мог и не хотел.
100-101
Настроение у меня было паршивое, как мое тело.
Глафира Семеновна успокаивала, пыталась устроить меня куда-нибудь. И может быть она устроила бы. Но я не стал ждать. У меня уже не хватало сил переносить косые взгляды и ворчание хозяев. Мне нужно было уходить. Но куда? Куда? Я не знал.
И вот подвернулся случай. В деревню Темру из Корнилово для продажи робы приехал Алексей Васильевич Белошапкин, брат тетки Аграфены. Я его встретил, рассказал ему о своей беде. Он предложил мне поехать с ним в Корнилово. Я колебался. Мне хотелось закончить учебный год. И все же решил поехать. Другого выхода не было.
Договорились с Алексеем Васильевичем, что выедем на следующий день рано утром. Придя домой, я стал собирать свое «имущество», которое «кот наплакал», сказал хозяевам, что завтра уезжаю от них. Они обрадовались этому моему заявлению. Я пошел в комнату Глафиры Семеновны. Сел за стол, взял ее альбом и стал рассматривать фотографии. Я любил заниматься этим альбомом.
Вечером пришла из школы Глафира Семеновна. Я рассказал ей о моем отъезде. Она стала отговаривать, советуя мне остаться и окончить третий класс. Но я все же решил поехать, хотя до конца учебного года осталось полтора месяца. Мне хотелось плакать. И я сплакнул, прощаясь с Глафирой Семеновной.
Забрав свои вещи, я направился к Ивлевым, чтобы проститься с братом Максимом. А потом пошел в дом, где ночевал Белошапкин. Не раздеваясь, я провел ночь. А утром рано мы выехали из Темры. Так неожиданно прервалась моя учеба, к которой я очень стремился. Но я надеялся, что продолжу учебу в Корнилово.
Прощай Темра!
102-103
ОПЯТЬ В КОРНИЛОВО.
Прошло больше года с момента моего побега из Корнилово. И вот я опять возвращаюсь туда.
Когда мы подъехали к деревне Мажары, с горки было видно озеро, покрытое льдом, а за ним – село Корнилово, направо Камыши и Локшинская гора. Увидев эти, ставшие мне родными, места, я обрадовался. Ведь я так любил эту красивую природу!
По льду озера ехать было уже опасно. Можно было провалиться. Поехали в объезд камышей. В середине дня приехали в Корнилово. Пообедав, я пошел к Белошапкиным. Ведь я соскучился по ним, и отец у них жил. Пробыв у них остаток дня, остался ночевать. Была суббота, топилась баня, в которую я пошел после всех. Тетка Аграфена (опять эта милая тетка Аграфена, как и пять лет тому назад!) достала мази против чесотки, которой я весь вымазался и лег на гобец. Мазь оказалась такой вонючей и едучей, что я едва терпел. А тетка Аграфена говорила:
- Терпи, Адамчик, ничего что едучая. Зато чесотку как рукой снимет.
И действительно, за несколько дней я совершенно избавился от своей болезни. Так же до меня от нее избавился мой отец.
Встал вопрос: где мне жить и работать? Белошапкины оставляли у себя. А Алексей Васильевич, привезший меня из Темры, звал к себе. Младший его брат Его еще не вернулся с фронта, жена была беременна, хозяйство нуждалось в работнике, которого надо было нанимать на летний период. А у Белошапкиных работников хватало. Я согласился и пошел к Алексею Васильевичу. Его сестра – тетка Аграфена предупредила брата:
104-105
- Только смотри у меня, Алеша, сам не обижай Адамчика и не давай его в обиду твоим бабам (женам Алексея и Егора).
- Что ты, что ты, Груня, зачем мы его будем обижать. Будем жить, как дома.
Тут я должен раскрыть один секрет тетки Аграфены, который я сам узнал значительно позднее, когда ее уже не было в живых. Она меня очень любила и не только потому, что по своей природе, натуре была человеколюбивой и детолюбивой женщиной. Но было и другое.
Я уже писал, что у них с Иваном Николаевичем было три дочери и ни одного сына и больше детей не могло быть. Вот тетка Аграфена и лелеяла мысль, что мы с ее Феклушей будем хорошей парой. Может быть это и получилось бы, не знаю. Но вскоре вся жизнь этой большой семьи пошла кувырком. И тетка Аграфена и дядя Иван досрочно ушли из жизни, принеся своей жизнью пользу народу.
Наступила весна, начались полевые работы. Мы с Алексеем Васильевичем все время были на пашне. Нам помогала жена фронтовика Егора, который вернулся домой к концу мая, когда мы уже отсеялись.
Егор Васильевич был стройный, небольшого роста, но крепко сколоченный лет тридцати мужчина, очень энергичный. В армии он был кавалеристом. Как он умел быстро обучать лошадей! В их хозяйстве был небольшого роста очень шустрый саврасый конек, которого Егор Васильевич за несколько месяцев так обучил, что бывало, подъедет на нем верхом к какому-нибудь дому, даст ему команду «ложись!» и лошадь ложится. Хозяин уйдет а она лежит и не встает до получения команды. По условленному свисту лошадь бежала к своему хозяину.
106-107
Вначале лета вернулся из армии мой брат Евтифий, который стал работать батраком у кулака Тихонова Константина Кузьмича, живущего напротив Белошапкиных, рядом с волостным правлением. Этот кулак за время войны еще больше расширил свое хозяйство, открыл магазин. Сына своего откупил от армии. В общем был сельским пауком.
Шел 1918 год. В Сибири, в том числе и в Енисейской губернии укреплялась власть Советов. Действовал и Корниловсккий волостной Совет, в котором одно из видных мест занимал Иван Макарович Микичур, дядя моего дружка Ефимки Микичура. Это был среднего роста с животиком чернявый мужчина из средняков, который побывал на фронте и в работе был энергичным волевым товарищем.

Фронтовикам из бедняцкой средняцкой части крестьян, активу села, стоящему за Советскую власть, приходилось вести борьбу с зажиточной частью, кулацкими элементами.
Характерно отметить, что Иван и Степан Белошапкины, хотя и имели приличное зажиточное хозяйство, но были на стороне Советской власти, поддерживали бедняков и средняков в борьбе с кулаками.
Ну, а я, двенадцатилетний парнишка, на чьей стороне был? Какой может быть вопрос! В Корнилово мои темринские «колебания» как рукой сняло. Раз Егор Васильевич и другие фронтовики, в кругу которых я вращался, за Советы, то и я за них. Раз мой брат большевик, то и тоже за большевиков. Человека, да еще такого возраста как мой, воспитывает среда, в которой он живет. А я находился в хорошей среде и она благотворно влияла на меня.
108-109
Помню, в день первого мая 1918 года, фронтовики, сельский актив, организовали митинг и демонстрацию по улицам села с Красными флагами и небольшими портретами В.И.Ленина, привезенными из Петрограда кем-то из фронтовиков. На демонстрацию собралось много народа, она для всех была новинкой. Детвора, конечно, была в числе демонстрантов. А среди детворы три «активиста» - Ефимка, Федька и я. Ходили по улицам и пели «Смело, товарищи, в ногу духом окрепнем в борьбе!...» «Вихри враждебные воют над нами!...» и другие революционные песни, привезенные в село фронтовиками.
Шел «боевой восемнадцатый год»…
Над молодой Советской Россией сгущались тучи. Советской власти приходилось вести упорные бои с внутренней контрреволюцией, с белыми генералами, атаманами, адмиралами и прочими «алами», которых поддерживала международная контрреволюционная антанта, перешедшая потом к прямым действиям против Советской России. По деревням и селам ползли слухи, что в Москве и Петрограде советская власть уже свергнута, что царь вернулся на престол и т.п.
В Сибири вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса.
До села Корнилово дошли слухи, что где-то под городом Мариинском против чехов ведет борьбу отряд Итатеского фронтовика Перевалова.
Семья Белошапкиных была знакома с семьей Переваловых. Занимаясь извозом, Иван и Степан Белошапкины частенько бывали в селе Итат, стоящем около Сибирской железнодорожной магистрали, останавливались на ночлег у Переваловых.
110-111
А те, бывая в корнилово, заезжали к Белошапкиным. Бывал у Переваловых и мой брат Евтифий. И вот он, вместе с тремя другими фронтовиками, вооружившись, чем могли, направился в Итат, чтобы примкнуть к отряду Перевалова и принять участие в борьбе с чехами.
Ушел брат и.. не вернулся обратно. Силы были не равны. Небольшие части молодой Красной Армии и разрозненные небольшие отряды фронтовиков не могли подавить мятеж чехословаков, охвативший всю Сибирь. Советская власть в Сибири была подавлена. В Омске было создано белогвардейское правительство. Адмирал Колчак, являющийся ставленником антанты, был объявлен «верховным правителем России».
Небольшой отряд Перевалова был разбит чехословаками на реке Томь, между Мариинском и Итатом. Многие из этого отряда, а в их числе Хомич Евтифий Петрович, были убиты в бою или расстреляны. Они отдали свои жизни, защищая грудью молодую Советскую власть. Вечная им слава за это.
Часть отряда, оставшаяся в живых, рассыпалась по тайге, скрываясь от преследования. В числе скрывающихся были командир отряда Михаил Перевалов и два его брата.
Приближалась осенняя страда – пора уборки урожая. Крестьяне усиленно готовились к ней, спешили с завершением сеноуборки. В Сибири эти две важные компании находят одна другую. Сенокос начинается поздно – в середине или даже во второй половине июля. Не успеют его провести, уже надо приступать к уборке зерновых.
102-103
Так что пора довольно напряженная. Знай поворачивайся, работай. Урожай в том году был неплохой. И чтобы его во время убрать, нужно было подготовиться. Об этом особенно беспокоились те хозяйства, у которых посевы были большими, а рабочей силы не хватало. В это время не только кулацкие хозяйства, но и многие средняцкие нанимали сезонную рабочую силу.
Иван и Степан Белошапкины усиленно вели разговоры с соседями и не соседями о предстоящей уборке урожая, сокрушаясь, что далеко не закончили еще заготовку сена. Не хватает де рабочей силы и надо где-то нанять три-четыре работника.
В один из дней начала августа 1918 года соседи Белошапкиных увидели, что Иван Николаевич под вечер на паре лошадей привез откуда-то троих работников. «Значит Белошапкины всерьез готовятся к уборке урожая если уже наняли работников, хотя хлеб еще не совсем созрел и убирать его рано» - так заключили соседи Тихоновы и другие. При встрече они спросили:
- Откуда, Иван Николаевич, работников привез? Каких новоселов?
- Э, Баря, и не спрашивай! – сокрушенно восклицал тот, посмеиваясь про себя. – Пришлось далеко съездить, аж за Скрипачи. Нынче небольно-то в работники идут даже новоселы. Свои вишь посевы расширили при советской-то власти.
Об этом событии, о трудности «найма работников нынче» разговоры пошли по всему селу, особенно на Косогольской улице, где жили Иван и Степан Белошапкины.
104-105
Начали поторапливаться и другие хозяйства с поездкой в новосельские деревни и к хакасам за рабочей силой. Иван Микичур тоже поехал куда-то. Но ему иван Николаевич по дружбе подсказал по секрету где легче найти работников, и он через день уже вернулся с двумя крепкими парнями, от души поблагодарив своего тезку за совет.
Уж не так крепко жил Николай Васильевич Белошапкин, отец моего дружка Федьки. У него своих два сына и две взрослые дочери, да и жена Пелагея Васильевна еще не старуха. Работников они никогда не держали, сами своими силами справлялись с хозяйством.
А виш подфартило в этом году с урожаем, и он решил поехать за работником. И ему его дружок Иван Николаевич по секрету подсказал куда поехать. И он привез хорошего работника. Ну что ж в добрый час. Теперь можно с уверенностью ждать дозревания хлебов.
Алексей и Егор Белошапкины, у которых я жил, поколебались, подумали, все взвесили за и против: нанимать или не нанимать работника, справятся или не справятся с уборкой урожая их два мужика, одна женщина (жена Егора), да  подросток им троим в придачу. Фронтовик Егор не особенно долго думал. Он видишь ли за четыре года окопной жизни на фронте поотвык от физического труда в поле. И он сказал: «надо нанять». Алексей раздумывал: «что их этого получится? Оправдает ли себя работник?» дело не шуточное. Он вообще был большой тяжелодум. Прежде чем отрезать, семь раз отмеряет. Но в конце концов договорились: «нанять». и наняли там же, где нанял своих работников их зать Иван Николаевич.
106-107
А три работника, привезенные Иваном Николаевичем, действительно из далека, только не «из-за Скрипачей», как объяснял соседям Иван Николаевич, а совсем из другого места, оказались скромными, трудолюбивыми ребятами. Нигде не шлялись, как другие некоторые работники. Соседи их редко видели дома. Они все время в поле да в поле. Работают. Иван и Степан ими не нахвалятся перед соседями.
Один из них 27 лет, среднего роста, с небольшой русой бородкой и такими же русыми усами, с энергичным лицом и выразительными темно-голубыми глазами. Когда говорил, то чуть-чуть шепелявил. Другой, моложе, лет 24-х, выше среднего роста, с волосами значительно темнее, чем у первого. Третий совсем молодой 22 лет парень. В противоположность первым двум был смуглым, с карими глазами и черными волосами. Очень энергичный, среднего роста крепыш.
Первый именовал себя перед людьми Сергеем Петровичем. Даже какой-то документ у него был на это имя. А самом деле, это был Михаил Харитонович Перевалов, командир красного отряда фронтовиков, разбитого чехами под Мариинском. Второй и третий – его братья Николай и Михаил («Миька»).
Вот за этими тремя «работниками» и ездил Иван Николаевич за Шарыпово в деревню Сорокино, находящуюся в тайге, а не «за Скрипачи», как он говорил соседям. Туда же за своими «работниками» съездили Иван Микичур, Николай и Егор Белошапкины. Все эти семь «работников» были птенцами из одного гнезда – фронтовиками, сражавшимися за власть Советов.
108-109
Когда Переваловым и их боевым товарищам после разгрома их отряда стало не безопасно скрываться в тайге, не так далеко от Итата, старший брат Переваловых, Тарас, проживающий в Итате, известил об этом Белошапкиных, которые и поспешили на выручку, поехали «нанимать работников».
Село Корнилово далеко от села Итат, расположенного около железной дороги. Оно на время явилось менее опасным для братьев Переваловых и их дружков, которые не думали просто отсиживаться в тайге, а активно действовать против колчаковщины. Оказавшись в Корнилово среди незнакомых людей, они под личиной «работников» временно вели себя тихо-мирно, работали на сенокосе, а затем на уборке урожая, больше находились в поле, редко показывались на селе, но внимательно следили за его жизнью, за настроениями крестьян, особенно фронтовиков. Между собой «семь работников» держали тесную связь, встречались каждый день, благо поля их «четырех хозяев» были по соседству.
Иногда старший из трех «работников» Белошапкиных «вынужден» был прерывать полюбившиеся ему полевые работы и везти своего «хозяина» Ивана или Степана в крупный населенный пункт, волостное село Ужур, находящееся за 30 верст от Корнилово. И что нужно в Ужуре этим «хозяевам»? а может быть что-нибудь нужно их «работнику»? кто же их поймет. Факт, что они привозили оттуда запасные части к сено- и хлебоуборочным машинам, которые в Корнилово не достанешь, это соседи знают.
110-111
Правда пока что у Белошапкиных эти запчасти есть, но как говорят, запас карман не рвет, он кушать, пить не просит, пусть лежат, машины – вещь такая, «ломаются проклятые часто». Но однажды они привели трех замечательных верховых лошадей. И это для соседей не диво. Все знают, что Степан, а особенно Иван большие любители лошадей и они частенько лучших лошадей покупали, а худших продавали. Но эти три, а особенно вон тот гнедой с белой звездочкой на лбу, хорош! Вот только
- Где это ты Иван, умудрился отхватить такую лихую тройку? И дорого ли стоит она? – такие вопросы задал сосед, завистливый, жадный кулак Тихонов Константин Кузьмич, лезущий в купцы. На что получил исчерпывающий ответ:
- Э, Кузьмич, этого добра сколько угодно в экономии помещика Четверякова в 20 верстах за Ужуром. Правда дороговато. Но что поделаешь. Надо. Думаю опять заняться ямщиной, а лошадей путных в хозяйстве для этого мало.
Эта тройка лошадей была отведена на пашню, где за нею стали ухаживать три «работника». Один из них, самый молодой – Минька, особое внимание уделял гнедому со звездочкой на лбу, заявив: «Это будет мой!». Остальные двое спорить не стали и сказали: «Пусть будет твой. Ты же у нас лихой кавалерист».
Но вот однажды в Корнилово приехал старший брат «работников» Тарас на паре лошадей впряженных в телегу, нагруженную большим ящиком «запасных частей» для машин. Дома в селе эти части задерживать не стали. Они нужны там, где работают машины – в поле.
112-113
А когда этот ящик привезли туда и ночью на стане разобрали, что к чему, то три «работника» в один голос радостно воскликнули:
- Милый братуся! Тарас! Вот спасибо! Вот удружил, так удружил, по-братски!
А средний из них – Николай авторитетно заявил:
- Это будет мой!
Два Михаила спорить с ним не стали и спокойно ответили:
- Ну что ж, Коля, пусть будет твой. Ведь ты у нас замечательный пулеметчик.
А старший брат Тарас стоял, с любовью смотрел на трех братьев и улыбался. Потом он подошел к телеге, с помощью топора отодрал одну плашку и вытащил какой-то предмет, завернутый в рогожу и подал его «работникам». Те развернули, посмотрели.. И старший Михаил тоном, не вызывающим возражений заявил:
- А это будут мои!
- Ну что ж, - сказал Николай и Минька, - спорить не будем. Ведь ты у нас, Миша, командир. Тебе и «маузер» в руки и биноклю к глазам.
И все  четыре брата обнялись и крепко расцеловались. Потом они обняли и расцеловали Ивана и Степана Белошапкиных.
Тарас долго задерживаться не стал и собрался уезжать. Михаил – старший спросил у него:
- Ну а как ведет себя Иван?
- Да так же, - с грустью ответил тот, - Продолжает торговать.
Как говориться, в семье не без урода. Оказывается и в этой замечательной семье Переваловых их самый старший брат Иван во время войны занимался мелкой торговлей и барышничеством.
114-115
И в то время, как его четыре брата вели активную борьбу против белых, он продолжал со спокойной совестью, вернее сказать, с отсутствием совести, заниматься этим грязным делом, отказываясь от какой бы то ни было помощи ми.
- Да! – сказал Михаил - старший, -  Передай ему, что если он не исправиться, то мы доберемся до него и вставим ему мозги или свернем голову, в которой они помещаются.
- Тарас, - обратился Николай, - а каково положение твое? Не пристают к тебе беляки?
- Пока особенно не пристают, - ответил тот. – Они ведь не знают где вы и что с вами. В Итате считают, что вас всех троих уже нет в живых.
- Братеня, будь осторожен, береги себя, - сказал самый младший брат.
- Эх, Минька, - ответил Тарас, - волков бояться в лес не ходить. А ты, отчаянная голова, себя бережешь? Нет. Знаю, что нет. Поди уже завел здесь себе дружков таких, как сам. Ты, Михаил, - обратился он уже к Михаилу – старшему, - береги Миньку, держи его в руках.
Братья поговорили. Тарас распрощался и уехал, а два Михаила и один Николай остались продолжать свои полевые дела. Ну и не будем им мешать. Пусть себе занимаются. Откуда мне знать, что они делают? Они большие, а я маленький. Правда у маленького тоже есть глаза и уши. Но пока мне далеко не все видно и слышно. Они «работники» одного хозяйства, а я работничек – другого. Правда наши хозяева родственники и поля этих двух хозяйств по соседству, но станы, то у нас отдельные, один от другого на расстоянии верст трех.
116-117
Разве бы на таком расстоянии, да еще ночью я увидел описанную выше сцену встречи четырех братьев и услышал их разговор между собой, если бы не Сидор? Не увидел бы и не услышал. А сидор мне все это рассказал. Он был при этой встрече.
Хороший парень этот Сидор. Вернее не парень, а уже мужик. Ведь он в два раза старше меня – ему 25 лет, а мне только 12 с половиной. Но мы с ним друзья. Не так уж давно встретились с ним, а подружились крепко. Да, вы ведь не знаете кто такой Сидор. Так я коротко расскажу вам о нем и о том почему и как мы с ним быстро подружились.
Сидор Алферов наш «работник», которого дядя Егор привез оттуда же, откуда привез своих трех «работников» Иван Николаевич. Через несколько дней, будучи в поле мы с ним разговорились. Он из села Суслово, что находится между Итатом и Боготолом. Будучи подростком, вроде меня, начал батрачить у тамошнего кулака Медведева. Чем и занимался до 1914 года, а потом фронт, окопы, ранения, госпитали. Вернулся с фронта. Думал теперь при Советской власти заживет. Но не дали жить по-человечески. Вспыхнул чехословацкий мятеж. Услышал он, что его фронтовой товарищ Михаил Харитонович Перевалов в Итате сколачивает отряд фронтовиков против чехов. Подался к нему. Крепко дрался отряд. Но силенки оказалось мало. Разбили гады. Эх, сколько погибло!
118-119
Ведь из 75 человек только 15 осталось, а остальные погибли. Был у него один дружок Евтифий, с которым он познакомился только в отряде Переваловых, а за несколько дней крепко подружились. Дрались плечо к плечу. Погиб Евтифий. Его расстреляли чехи. Он был откуда-то из этих мест и тоже батрак. Рассказывал Сидор все это, а я слушал, затаив дыхание. А когда он в своем рассказе дошел до своего дружка, я подскочил. Ведь у меня брат тоже Евтифий (и он ушел тоже в Итат к Перевалову). Я сказал об этом Сидору. Он встрепенулся. Расспросил какой из себя мой брат. И когда я рассказал, он обнял меня, расцеловал, а на глазах у него появились слезы. Его погибший дружок был мой брат Евтифий. Узнав о гибели брата, я расплакался навзрыд, прижавшись к Сидору. Вот как я узнал о последних днях жизни моего старшего брата. И вот почему мы стали большими друзьями с Сидором, несмотря на разницу возраста.
Я все лето работал в поле, редко бывал на селе, только для того, чтобы помыться в бане. Если раньше меня тянуло домой с поля, особенно в воскресенье, чтобы встретиться с дружками, поиграть с ними, сходить на озеро покупаться и половить рыбу. То сейчас, наоборот, из дома меня тянуло в поле. Если были по дому какие-то работы на несколько дней, то я уже тосковал по полевому стану.
Почему так получилось? Да все потому, что там в поле на стане, мой друг Сидор и недалеко станы Белошапкиных, Микичура, Николая Васильевича, там все эти интересные «работники», а их семь человек.
120-121
Когда был в поле или на станах кто-нибудь посторонний, особенно из Тихоновских (на селе было до десятка домов Тихоновых, все они между собой родственники и крупные кулаки) то «работники» делали вид, что они друг друга не знают и все из разных мест. Но когда были все свои, то есть «работники» и их «хозяева», то картина менялась – все они становились давнишними друзьями, боевыми товарищами. Обращались друг к другу просто: «Колька», «Минька», «Сидорка», «Костя», «Ваня», «Мустафа». Вот только старшего Перевалова все они называли Михаил Харитонович. Даже Микичуровских два «работника» Константин Завьялов и Иван Прохоров каждый лет на 6-7 старше Перевалова, а все равно называли его по имени и отчеству, потому что он был командир. Хотя это еще не был действующий отряд, а только скрывающиесмя 7 человек разбитого чехами отряда. Но Перевалов был командиром этого отряда и будет командиром нового отряда. А все они – ядро этого будущего отряда. Так что панибратства не должно быть. И потом вообще Михаил Харитонович, как человек и товарищ, пользовался большим авторитетом и симпатией.
Одного из «работников» я назвал Мустафа. Это был работник, нанятый и привезенный Николаем Васильевичем, или как мы, три дружка между собой говорили «федькин работник». Мустафа был обрусевшим татарином. Только не хакасом (в Сибири хакасов тоже называют татарами), а казанским татарином. Отец у него когда-то был коновалом, а Мустафа после смерти отца стал батраком одного Итатского кулака, а потом фронтовиком.
122-123
Это был небольшого роста, с красивым темным лицом, очень живой весельчак. А какой замечательный танцор! Минька Перевалов тоже здорово выделывал «барыню», выбивал «чечетку» и давал «трепака», но против Мустафы он устоять не мог. Уж тот был танцор так танцор! Недаром его как и Миньку потом на селе (когда обжились) любили не только девчата, но и парни. Эти два дружка пользовались большим авторитетом в компании молодежи.
«Микичуровские работники» Константин Завьялов и Иван Прохоров были земляками «нашего работника» - моего дружка Сидора Алферова, то есть они из села Суслово. Бедняки. С первых дней империалистической войны были на фронте. По сравнению с остальными пятью «работниками» считались пожилыми, одному было 33, а другому 34 года. Константин Завьялов был хороший гармонист. Но, сначала, не было гармошки. Потом нашелся этот инструмент, но в умелых руках он был замечательной музыкой.
Таковы примерные портреты всех семерых «работников», ставших вскоре крепким ядром одного из партизанских отрядов под названием «Таежный», активно боровшихся против колчаковщины в Западной Сибири (в бывшем Ачинском уезде, ныне Красноярского Края).
Чем же они занимались? Пока что первое время, чтобы все же не даром кушать хлеб своих «хозяев» они работали в поле, делали все, что полагается делать во время сенокоса и хлебоуборки. А уж за что они возьмутся, то, как говориться, работа кипела в руках. Но бывает работе – время, а потехе – час.
124-125
Вечерами собирались все вместе то на одном, то на другом стане, пели песни, плясали, балагурили, вели разговоры.
Мне и моим дружкам – Федьке и Ефимке особенно нравились воскресные дни в поле, когда соседи Тихоновские и другие уезжали домой на село. Вот тогда, без постороннего глаза, наши «работники» вели себя свободно. Пели известные, разучивали новые революционные песни. Иногда в одном крутом ложке, окруженном лесом, устраивали стрельбу по цели из винтовок и наганов. Патроны надо было беречь, но и пострелять надо, чтобы не разучиться. Даже нам трем дружкам кое-когда разрешали по несколько раз выстрелить из винтовки или нагана, чтобы «приучались», авось пригодиться. Вот у нас было радости то сколько!
  Стали к «работникам» на наш стан приходить кое-кто из местных фронтовиков, батраков и бедняков, с которыми подолгу вел беседы Михаил Харитонович. Да и сам он и другие «работники» начали похаживать на соседние станы, знакомиться с людьми. Недалеко находилась деревня Косоголь. Вот в нее путь нашли. А потом из этой деревни стал частенько приходить к Перевалову один фронтовик с чудной фамилией – Чилибей.
Короче говоря, помаленьку, потихоньку «работники» и особенно главный из них проводили не хлебоуборочную, а другого порядка работу, заготовительную, ту ради которой они и приехали в село Корнилово. Ну и пусть они занимаются этим благородным делом. Я их пока оставлю. Ведь я пишу не историю отряда Перевалова, а воспоминания о себе, которые, быть может, пригодятся для моих внуков. А надо бы написать книжонку о Перевалове. Может быть я этим в другое время займусь. А сейчас….
126-127
Кончается лето, наступает осень. Мне надо подумать о себе, о той цели, которой я задался. Ведь скоро начинает работать школа. Мой дружок Федька, наша Феклуша уже собираются, готовятся, чтобы пойти учиться в третий класс. А мне как быть? Надо бы тоже учиться. Да надо! А раз так, то надо думать об этом. Но одному думать, а тем более решать, трудно. А кто поможет?
Однажды, в субботу, приехав с поля домой в баню, я остался в селе на воскресенье. Сидели, обедали. Вдруг приходит к нам сторож церкви, глуховатый дедка Захар, которого все на селе звали «дедка Ась». Недослышав, он часто употреблял: «Ась?». Так вот, зашел это дедок, перекрестился, поздоровался со всеми за руку, присел на лавку и стал свертывать цигарку. А цигарки он закручивал преогромные, на один перекур чуть не четвертую часть осьмушки табаку. Но ему не дали закурить, пригласили обедать.
- Ась? – сказал он свое любимое словцо. – Пообедать оно, конечно, можно, почему нельзя. Да ежели еще у хозяев есть чарка к обеду. А я вижу есть. То и совсем можно. Да вишь, я не в гости пришел, а по делу.
 - Садись, садись, дедка, - сказал Егор Васильевич, - за столом и о деле расскажешь. А насчет чарки какой разговор, найдется и она. Только можно ли вам, церковным людям, водку пить? Ведь поди, грех?
- Ох, Егорша, чо ты баишь? Какой же в водке грех может быть? Ведь она из пшенички сделана и притом - царская.
128-129
- Ну, хватил ты, дедка - «царская». Сейчас и царя то нет, и водка в монополке редко бывает, – заметил Алексей Васильевич. – А это у нас своего производства. Правда из пшенички, первый сорт. Пьешь ли, дедка, самогонку? – спросил он, шутя старика, наливая ему полный чайный стакан.
- Ась? – ответил тот, - пью, Алеша, пью и самогонку. Чо ж мне ее не пить? Наш батюшка Вениамин и тот пьет самогон да и прихожан причащает вареньем, настоянным на ем.
- И батюшка пьет? Ай-ай-ай!- пошутил Егор Васильевич – А ведь я думал, что попы не пьют. Поэтому и спросил тебя, можно ли вам, церковным людям, пить водку? А оказывается не только церковный сторож, но даже и поп хлещет да еще самогон. Хуже того еще и прихожан в грех вводит, причащая их самогонкой. Слышь, Дуня? – обратился от к жене. – А ты говоришь, «батюшка, батюшка святой человек».
- Вот ты, Алеша, сказал, что царя нет – обратился дед к Алексею Васильевичу – как же так, нет? Есть. Миколая II нет. Это точно. Дак другой царь объявился. Мне наш батюшка говорил. В Омске сидит этот царь. Да вишь, имя я его уж запамятовал. Какое-то чудное.
- Колчак. – подсказал Егор Васильевич.
- Вот, вот, Егорша, точно он самый, Колчак, и есть.
- нет, дедка. Колчак – это не царь, а правитель омский, – сказал Егор Васильевич, - и перевел разговор на другое. – Так ты говоришь, что поп пьет самогон. И помногу он пьет?
- Пьет, Егорша, пьет. Да еще как! Сегодня пришел обедню служить совсем нездоровым. Глаза красные-красные и за лоб часто хватался рукой.
130-131
Видать голова болит и самогонкой от него попахивает. Видимо опохмелился утром. Вчера вишь, вечером, он у Отца дьякона гуляли…. Ах ти! – воскликнул дед. – Заговорился совсем с вами и забыл зачем пришел. Ведь я, паря, за тобой, - обратился дед ко мне – Отец дьякон велел тебе прийти сейчас к нему на дом.
- Мне? К Отцу дьякону?! – спросил я, и, получив подтверждение, подумал: «зачем я понадобился дьякону? Что я такое сделал?». Собрался, одел свежую сатиновую рубашку и пошел. Вошел на кухню большого дьяконовского дома. Поздоровался с прислугой. Та спросила: «Чего тебе, мальчик, надо?» я сказал, что мне велели прийти к Отцу дьякону. Вскоре я услышал знакомый женский голос и на пороге появилась….Глафира Семеновна, моя темринская учительница.
- Адам! Пришел, - сказала она. Поздоровалась, погладила меня рукой по голове. Усадила на стул, сама села. – Ну, рассказывай, как живешь? Еще подрос за это время.
Я ей ответил как живу. Рассказывать особенно нечего было. Одним словом: «работаю».
- Ну а учиться в эту зиму думаешь? – спросила она меня.
- Думаю пойти в школу, - ответил я. – Вот только еще не знаю где зимой жить, когда буду учиться.
- Поедем к нам в Темру. – сказал Глафира Семеновна.
Я ответил, что в Темру не поеду, что мне здесь в Корнилово лучше нравиться.
- Ну что ж, - сказала она, - давай учись здесь. Только обязательно учись. Я привезла тебе учебники для третьего класса, тетради, карандаши и сумку.
132-133
Потом она попросила прислугу дьякона налить мне чаю, поставить варенье, печенье. Оказывается жена дьякона, старшая дочь темринского купца Ефимова. Она приезжала в Темру к родным, там и познакомились они. Сейчас дьякона и его жены нет дома, ушли в гости к попу. Приглашали и ее. Но она отказалась, так как хотела видеть меня и поджидала моего прихода.
Посидели мы с Глафирой Семеновной, попили чаю, поговорили. Правда больше она говорила, а я отвечал на ее вопросы. Потом пошли к нам домой. Она решила поговорить с моими хозяевами о том, чтобы я учился и жил у них на квартире зиму. Об этом быстро договорились с двумя братьями и их женами. Думала Глафира Семеновна познакомиться с Корниловской учительницей и поговорить с ней насчет меня. Но та еще не приехала в село.
Пошел я проводить Глафиру Семеновну до дьяконовского дома. Когда проходили мимо дома попа, нас в окно увидели. Вышла попадья и пригласила ее зайти к ним, так как дьякон и его жена были еще у них. Мы попрощались. Глафира Семеновна сказала, что завтра рано утром она уедет, и попросила меня прийти проводить ее. Наутро я пошел, проводил. На прощание она подарила мне свою небольшую фотокарточку, которую я, принеся домой, прибил гвоздем на стену в кухне, а сам поехал в поле, где и пробыл без выезда две недели.
134-135
ОПЯТЬ ШКОЛА
Была уже вторая половина сентября. Завершалась уборка урожая. Ну вот и все! Последние снопы связаны с полей и заскирдованы, часть из них обмолочена. В один из дней сложили мы весь хлебоуборочный инвентарь на телеги, привезли домой и прибрали в сараи, под навес до будущего года.
Зашел я в дом на кухню, подошел к стене, где висела фотокарточка Глафиры Семеновны. И вижу… О Ужас! На фото было что-то непонятное. За две недели его так засидели мухи, что нельзя было узнать лица моей учительницы. Обидно мне стало за нее и брала злость на проклятых мух. А сколько их было раньше летом в деревнях и селах в домах крестьян! Жуть!
Взял я тряпочку, смочил ее водичкой и начал стирать на фотокарточке следы мух. Но эти следы так пристали к бумаге, что пришлось фото кинуть в печку.
И так, надо собираться в школу, занятия в которой уже шли дней пять. На завтра, радостный, пошел я в школу.
Прихожу. В школе идут уроки. Дождался перемены. Подошел к учительнице и попросил ее принять меня в школу. Она спросила, сколько мне лет и сколько зим учился. Я ответил, что скоро исполниться 13 лет, а в школе учился 4 месяца. Учительница посмотрела на меня внимательно и сказала:
- как же посадить тебя в первый класс? Ты такой большой? Да ты у нас прошлый год и не учился.
А ростом я был такой, что выглядел пятнадцатилетним пареньком. Я сказал учительнице, что учился прошлую зиму в деревне Темра в третьем классе да не закончил его. Учительница спросила есть ли у меня справка из школы. А у меня такой справки не было.
- Ну ладно, садись в третий класс, - сказал учительница. – А знания твои я завтра проверю.
После перемены я вошел в третий класс. А мой дружок Федька уже приготовил мне местечко на парте рядом с собой, пересадив одну девочку, до этого сидевшую с ним, на другое место.
136-137
Учительница сначала было запротестовала против такой самовольной пересадки. Но потом согласилась, потому что Федька изрядный шалун и не дружно сидел со своей соседкой.
В этот день я узнал, что учительницу зовут Наталья Васильевна, а фамилия ее Юрьева. Ведет она третий и второй классы, и что она второй год занимается в школе. После уроков я, Федька и Феклуша, пошли вместе домой. Когда тетка Аграфена, мать Феклуши, узнала от нее, что я тоже пошел в школу, в тот же день пришла к нам.
- Адамчик, - сказал она, - оказывается ты в школу пошел и учишься вместе с Феклушей? Что же ты нам не сказал об этом? Давай сейчас же собирайся и переходи к нам. Будете вместе с Феклушей ходить в школу. Вам легче будет учиться.
Я не стал дожидаться дальнейших уговоров, с радостью принял это предложение, быстро собрался и пошел с теткой Аграфеной к ним. Так я опять оказался в семье Белошапкиных, в которой до этого прожил четыре года, а полтора года тому назад бежал в Темру, чтобы учиться.
В доме Белошапкиных к этому времени оказалось приличное количество обитателей: два хозяина, две их жены, две взрослые девушки, три девочки – такова семья, состоящая из 9 человек. Плюс к этому три «работника» Переваловы, мой отец и я. Итого 14 человек. Но все размещались в большой кухне и еще большой «горнице» на трех койках, полатях, печке, голбце, а кое-кто и на лавке. Стол обеденный большой, но если соберутся все вместе, что было редко, то и за ним места не хватало, приходилось занимать еще кухонный стол, на котором женщины стряпали.
138-139
Но добрейшая тетка Аграфена говорила обычно: «в тесноте да не в обиде». Остальные с ней соглашались. Продуктов для стола на такую ораву людей, умеющих не только поработать, но и покушать, требовалось не мало. Но они в хозяйстве были, не покупались. Целыми днями тетка Аграфена и Елена, с помощью Фроси и Груши пекли, жарили и варили.
Вечером первого дня моей учебы Феклуша и я после ужина сели в горнице за стол готовить уроки. За все лето я не брал в руки ни карандаша, ни бумаги. Руки мои в мозолях от работы настолько огрубели, что я с трудом справлялся ими, чтобы писать буквы, слова и цифры. А самого меня беспокоила мысль: «Завтра учительница начнет проверять мои знания. А вдруг я провалюсь? И она переведет меня во второй или даже в первый класс, а то и совсем выгонит из школы такого большого?». На помощь мне пришел Михаил Харитонович Перевалов. Почти всю ночь он занимался со мной. Утром в школу я пошел уже с большей уверенностью. В этот день учительница не «проверяла» меня. Только один раз во время урока по математике вызвала к доске для решения задачи. Я хорошо решил. И на следующий день не проверяла. Так я остался в третьем классе.
На второй день учебы, придя из школы домой, я написал письмо Глафире Семеновне и попросил ее выслать в Корниловскую школу справку, что я обучался в Темринской школе. Вскоре такая справка была получена, в которой было написано, что «Фомич Адам Петрович окончил два класса и обучался в третьем классе Темринской сельской школы и проявил отличные успехи».
140-141
Наталья Васильевна, получив эту справку, внесла в журнал третьего класса Корниловской школы уже искаженную фамилию, да еще от себя добавила к ее окончанию «ев» и получился я не украинец «Хомич», а русский «Фомичев». А мне то все равно, как говорят, «хоть горшком назови, только в печь не ставь».
Опять я в школе, опять учусь, и не могу нарадоваться этому счастью. Поскольку желание учиться у меня было превеликое, то учился я в Корниловской школе так же отлично, как и в Темринской. По успеваемости я стал первым учеником школы. Ко мне за помощью стали обращаться другие ученики, особенно дети купцов Марьясовых, Ивановских и крупных кулаков, которые, надеясь на своих папаш и мамаш, учились кое-как. А что им было терять? Не перейдут в этом году в следующий класс, в будущем году перейдут. За конфеты, орехи и другие сладости я решал за них задачи. Они приглашали меня для этого к себе в гости. А мне то что? Правда, по очень важным причинам, о которых я еще напишу, через известное время, они перестали меня приглашать к себе домой, но в школу приносили для меня сладости. Потом Наталья Васильевна в определенные дни собирала особо отстающих учеников к себе на квартиру заниматься с ними дополнительно, а в помощь себе приглашала меня. Так то вот.
Теперь коротко о Корниловской школе и ее учителях. Я писал, что в деревне Темра тогда не было школьного помещения и школа ютилась в одной небольшой комнатушке арендующего дома. Так это деревня.
142-143
 А Корнилово – большое волостное село. В нем огромное помещение волостного правления, в ограде которого каталажка не то, что в Темре, значительно большая; в центре села церковь, недалеко от нее два больших дома попа и дьякона, построенных за счет прихожан; купцов побольше, чем в Темре, а их магазины и дома не то, что темринские; а сколько кулаков, кичащихся своим богатством друг перед другом. Ого! Все это было. А вот помещения для школы не было. Она, как и в Темре, размещалась в наемном крестьянском доме. Правда комнат было две, а не одна. Но все равно, занятия проводились в две смены: третий и второй классы – в первую, первый класс – во вторую смены. Учительниц было две.
Наталья Васильевна Юрьева. После окончания Ачинской гимназии в 1917 году она прибыла в село Корнилово. Это среднего роста, пышная, с белым лицом им светлыми волосами двадцатилетняя девушка. Она из села Ужур. Отец ее был дьякон, но уже несколько лет как умер. Вела она третий и второй классы. Характер у нее был спокойный не вспыльчивый. Вторая учительница занималась с первым классом, Доминика Петровна (фамилию ее забыл). Лет 33-х, сухощавая с темно-русыми подстриженными волосами, женщина, нервная, но были основательные причины, оправдывающие ее нервозность. О них я скажу дальше. Она была заведующей школьной библиотекой, из которой брали литературу не только школьники, но и взрослые. Обои учительницы заслуживают того, чтобы все те, кого они выучили, всю свою жизнь благодарили их. У меня о них остались самые светлые воспоминания.
Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о Корниловской школе и о моей учебе в ней.
144-145
Теперь я опять перейду к описанию моей жизни в семье Белошапкиных и некоторых воспоминаний о Переваловых. 1918-1919 годы моей жизни в этой семье, общение с Переваловыми вились для меня школой другого порядка. Если, учась в третьем классе школы, я получил грамотность, определенный уровень знаний, то живя в семье Белошапкиных, я воспитывался политически, проходил такие уроки, которые, если можно так выразиться, вывели меня с тропинки на широкую дорогу жизни, на путь нашей партии.
Осенью 1918 года, семью Белошапкиных постиг первый удар. Скоропостижно умер Степан Николаевич. Осталась его жена Елена Митрофановна с двумя дочерьми – восьмилетней Тасей и шестилетней Наташей. Для семьи это большое горе и несчастье.
Поздняя осень. Урожай давно убран и полностью обмолочен, зерно ссыпано в амбары. Что остается делать зимой в сельском хозяйстве? Ухаживать за скотиной, лошадьми. Правда хозяйство Белошапкиных не маленькое. Но с ним вполне бы могли справиться сам Иван Николаевич, две его взрослых дочери, да живущий в хозяйстве уже несколько лет бывший пастух Петро (мой отец). Так нет, тут продолжают жить еще три здоровых молодых работника. Не ушли так же работники от Ивана Микичур, Николая Васильевича, Алексея и Егора Белошапкиных. А что им делать этим работникам? Зачем они продолжают оставаться в селе, а не расходятся по своим домам? Такие вопросы возникают у соседей. Они посматривают с любопытством, а некоторые с большей подозрительностью.
А чем занимаются работники?
Каждый своим делом.
146-147
Михаил Харитонович возгорелся вдруг желанием сделать для жителей села и окружающих деревень благое дело: открыть кирпичный завод. Ведь подумать только, чтобы сложить новую или отремонтировать старую печь в доме, крестьянин вынужден ехать покупать кирпич за сотни верст. А что, разве нельзя делать кирпич на месте? Можно. Нужной для этого глины кругом сколько угодно. Оборудование для кирпичного завода несложное, можно достать. Вот только надо найти мастера, который бы сложил напольную печь. Да на этом деле можно во как заработать!
Эта идея работника Белошапкиных Сергея очень понравилась многим мужикам. «И на самом то деле, - говорили они, - сколько жили, черте куда за кирпичом ездили, а его тут на месте можно сколько угодно делать и ограмадную деньгу зашибать». И пошли по селу разговоры о кирпичном заводе, о его пользе и выгоде. Правда были скептики, которые высказывали разного рода сомнения: «А подойдет ли тутошняя глина для кирпича? Не полетят ли в трубу денежки, истраченные на строительство завода? А разрешат ли власти открывать его?» да мало ли бывает вопросов при любом новом деле? Но активисты, а они всегда найдутся, доказывали, разъясняли, рассеивали сомнения.
Каша заварена, решил Перевалов, надо действовать. «Куй железо пока оно горячо». Говорит мудрая русская пословица. И он начал сколачивать артель «на паях». Ездил целыми днями с активистами по окрестностям села, брал пробу глины, выбирал место для завода и т.д. мало ли дел? Знай поворачивайся.
148-149
Многие зажиточные мужики, ярче кулаки, советовались между собой: ввязываться или нет в это дело? И надо бы. Ведь тут пахнет барышом. И не хочется связываться с этой самой артелью, в которую лезет всякая шантрапа. Вот если бы эту артель по боку да самим взяться. А некоторые из них думают: «зачем «самим», вот если бы самому одному развернуть это дело? И как это я раньше не додумался?». Кое-кто с таким предложением уже пытался подойти к Перевалову, но получил поворот от ворот. Как то Тихонов Константин «случайно» из своей ограды заметил проходящего по переулку мимо его дома Перевалова и окликнул его:
- Сергей (под этим именем знали посторонние Михаила Харитоновича), а Сергей, слышь, зайди-ка сюда на минутку. Дело есть.
  Перевалов зашел. Кулак мнется, обдумывает как и с чего начать разговор, предлагает закурить, но получает ответ: «Некурящий».
- Вот оно что! Не куришь стало быть? Ты может быть и водку не пьешь? Случаем не из староверов? Из каких мест то сам? Я смотрю молодой еще, а бородку носишь, не иначе из староверов.
- Нет, Константин Кузьмич, не из староверов и водку иногда пью, когда деньги есть – ответил перевалов.  – А дело то ко мне, какое? Говорите, а то я спешу.
- А, милый, куда спешить сейчас. Не страда, хлеб не перестоит, не осыпится. А раз водку употребляешь, то зайдем и по маленькой хлопнем. За столом то и о деле говорить лучше, чем стоячи тут, на ветру.
Как не отнекивался Михаил Харитонович, а вынужден был зайти. Да его и самого заинтересовало: «О чем этот паучок хочет с ним поговорить?».
150-151
А тот, пригласив Перевалова за стол и наливая в рюмки водку, начал из далека с подходцем:
- Вот сохранил еще несколько бутылок старой царской водочки. Добрая была раньше водочка. Трудно ее достать сейчас. А эту вонючую самогонку не пью. С души воротит. Да ты, Сергей, пей, не стесняйся. Не думая, что если говорю, трудно достать, так жалею. Не жалею, пей.
- Спасибо, Константин Кузьмич, я не стесняюсь, - сказал перевалов, - но много не пью. А дело то, какое у вас ко мне? Меня ведь Иван Николаевич послал на Заречную улицу по одному рыболовному делу.
- Ишь ты, значит, Иван опять хочет быть башлыком рыбаков? Уже готовиться. – сказал Константин Кузьмич, вновь наливая рюмки. – Да ведь трудно ему будет. И хозяйство надо вести и с рыбалкой заниматься. Степана то нет, помер сердешный, царство ему небесное. А дело то у меня к тебе такое. Слышал я, что ты артель сколачиваешь, чтобы кирпичи выделывать. Ты что же специалист по этому делу?
- Да не такой уж я, Константин Кузьмич, большой специалист. Но знаю кирпичное дело. – ответил перевалов. – вы вот давеча поинтересовались откуда я? Так я до революции лет десять работал на кирпичном заводе в селе Тюхтет. Может слышали о таком? Или приходилось бывать? Это село за Боготолом.
- Нет, в Тюхтете не бывал. – ответил Тихонов. – Ты что же, Сергей, на фронте был, повоевал поди? – Вдруг задал он неожиданный вопрос. Но получил такой ответ:
- Нет, в армии никогда не служил, на фронте не был. Я ведь белобилетник по состоянию здоровья. Оружия в руках не держал и боюсь его.
152-153
- Это хорошо, - сказал Тихонов. – Стало быть подфартило тебе, что в армию не взяли. А то ведь сколько их сердешных на войне перебили. Мой то сын, Андрей, тоже белобилетник. Больной он, ох больной. Да, так говоришь, много лет работал, на кирпичном заводе? – делает он опять неожиданный поворот в разговоре. – Ну и как, выгодно это кирпичное дело? Поди, хозяин завода много денег огребал от продажи кирпича?
- сколько хозяин получал денег я не знаю. – ответил Перевалов. – Я ведь не в конторе сидел, а простым рабочим был. Но ничего, мужик жил. Видимо хватало. Ох, заговорился я с вами, Константин Кузьмич. Попадет мне от хозяина Ивана Николаевича. Ждет поди.
Перевалов встал и собрался уходить. Но Тихонов усадил его опять.
- да ты подожди минутку. – сказал он. – Меня вот интересует: моного ли надо денег, чтобы построить кирпичный завод? Хватит ли у твоих артельщиков дрисен на это? Может быть, плюнуть тебе на них? Давай подумаем, посчитаем, может нашего капиталу хватит и развернем это дело, А?
«Вот оно оказывается куда загнул паучок». – подумал Михаил Харитонович, а ответил так:
- Нет, Константин Кузьмич, артель я не оставлю. Мы уже паевые собрали и кое-какое оборудование купили. Надо вот посылать за ним в Ачинск и Боготол. А если у вас есть свободные капиталы, то что же, стройте другой, свой завод. Места хватит, запасов глины тоже. А покупатели на кирпич найдутся.
154-155
Перевалов, попрощавшись с хозяином, вышел. Зная, что хозяин наверняка проследит из окна его путь, он направился на Заречную улицу. Пройдя по селу, вернулся домой.
- Да, дядя Иван, хитер твой соседушка Кузьмич. – обратился он к Ивану Николаевичу. – Хитер паучище! Надо с ним держать ухо востро и глаз с него не сводить. А с «артелью» нужно ускорить дело.
И он рассказал весь разговор с кулаком Тихоновым. А вечером, когда стемнело, позвали Николая Васильевича, Ивана Микичур, Егора Васильевича и их «работников». Одним словом весь основной актив «артели кирпичников». Устроили совещание, на котором договорились, что надо посылать обоз за «оборудованием» для «кирпичного завода». Решили, что Николай Васильевич, который много лет до революции возил для Корниловской монополки водку из Ачинска и хорошо его знали, поедет со своими «работником» Мустафой на четырех лошадях в Ачинск. А Иван Микичур тоже на четырех лошадях поедет в Боготол. Вот только его «работникам» ехать туда нельзя. Они обои из села Суслово, а это недалеко от Боготола и там их могут опознать. Договорились, что с ними поедет Николай Басов.
Вот только вопрос: прежде чем посылать обозы, необходимо направить в Ачинск и Боготол по одному товарищу, которые бы предварительно приобрели там нужное «оборудование». А также нужно нанять хорошего «мастера-печника», досконально знающего свое дело. А таких людей лучше всего искать в уездном городе Ачинске, но не так-то легко, найти незнакомому человеку, не имеющему связи. Можно и не найти. Кого же послать? Вот вопрос.
156-157
Тут Егор Васильевич сообщил, что в Боготоле у него есть один корешок – хороший друг фронтовик кавалерист, с которым в окопах не один сухарь пополам разделили, не одну тысячу вшей на своих телах, своей кровью откормили. Работает этот его корешок слесарем в депо. Уж он то по дружбе, по фронтовой памяти должен помочь приобрести нужное нам «оборудование». Было решено, что в Боготол поедет Егор Васильевич.
А кого же послать в Ачинск? Разрешить этот вопрос помогли мы с Феклушей… Да, да, именно, тринадцатилетние ученики третьего класса Корниловской школы. Только не подумайте, что мы с ней поедем в Ачинск искать «мастера» и «оборудование». Нет, нам еще рано выполнять такие серьезные поручения. Мы только помогли найти человека, которого можно послать в Ачинск. И этим человеком оказалась учительница первого класса нашей школы Доминика Петровна. А получилось это вот как.
Я уже писал, что Доминика Петровна заведывала школьной библиотекой. И обычно по субботам выдавала книги читателям школьникам и не школьникам. Я успешно учился, над уроками особенно много времени не сидел и очень пристрастился к чтению художественной литературы. Буквально глотал ее. За мной тянулась и Феклуша. Частенько в середине недели мы обращались к Доминике Петровне с просьбой выдать нам книжки. Сначала сами брали книги без выбора, что попадет. Потом Доминика Петровна стала подбирать нам литературу. Давала такие книги как «Хижина дяди Тома», «Овод» Войнич, «Тарас Бульба» Гоголя, из поэтов Некрасова, Никитина, Тарас Шевченко и другие.
158-159
Взятые нами книги прочитывал и Михаил Харитонович Перевалов, тоже любитель почитать. Но сам он в библиотеку не ходил, чтобы не вызывать ненужных вопросов: «тоже грамотей? Работник, а книги почитываешь?» и другие. И нам он заказов на книги не делал, а читал то, что мы приносили. Вот однажды он нас и спрашивает:
- Ребятки, как это вы удачно подбираете книжечки? Все такие нужные, полезные.
- Мы, Михаил Харитонович, сами не подбираем. Это нам учительница Доминика Петровна такие выдает.
- Вот оно что! – сказал он. – Молодец ваша учительница. Хорошо бы познакомиться мне с ней. Да вот не знаю как. А что если вы ее пригласите, как ученики, к себе в гости? Хотя она не ваш класс ведет. А все же вы ей одной скажите пусть как-нибудь придет к вам.
Назавтра, придя в школу, мы с Феклушей встретили Доминику Петровну и тихо, чтобы кто не услышал, попросили ее придти к нам. Она поблагодарила и сказала тоже тихо, что придет. Мы сказали об этом Михаилу Харитоновичу. Он стал ждать. Но прошел день, второй, а учительница не приходит. И только на третий день, в воскресенье, увидели ее на нашей улице. Но она заходила во все дома, в которых есть ученики. Зашла и в наш дом. Поздоровалась. Семья обедала за большим столом, пригласили и ее «откушать с нами». Она не отказалась, села за стол, ведя себя очень свободно, сказала: «Ого, порядочная семейка!». Разговорились о том о сем. После обеда Михаил Харитонович пригласил ее в горницу, сказав:
- Надо посоветоваться насчет их, – указал он на нас с Феклушей. – но при них неудобно.
160-161
Они ушли из кухни в комнату (в Сибири говорят: «из избы в горницу»), вскоре Михаил Харитонович пригласил и Николая. Пробыли там минут тридцать. О чем и как они говорили между собой я не слышал. Только когда вышли, радостно все трое улыбались, особенно Доминика Петровна. Прощаясь, она сказала: «Досвидания, товарищи».
Я потом уже узнал, что Доминика Петровна – птица стрелянная. До революции муж ее был большевиком, отбывавшим ссылку в Бирилюссах Ачинского уезда, где она учительствовала и они поженились. Сама она Ачинская, там у нее живут родители. Когда муж отбыл ссылку они выехали в Саратов. Где и встретили Октябрьскую революцию. Муж стал военным. Она решила съездить в Ачинск, попроведать стариков родителей. Тут ее и захватил мятеж чехословаков, а затем колчаковщина. Пробовала прорваться в Саратов к мужу, но не смогла, из Новониколаевска (теперь Новосибирск) вернулась в Ачинск. Решила учительствовать. Ее направили в Корнилово. Ее революционного прошлого Ачинские Колчаковские власти не знают.
Активное ОКО подпольщицы как-то заметило, что три работника Белошапкиных – не просто батраки, а «работники». Она знала и нас с Феклушей из какой мы семьи: из той, где «работники». Хотя мы учимся не в ее первом классе, а в третьем. И начала нам «подсовывать» нужную литературу, имея определенный расчет, что это кое до кого дойдет, и, как видите, дошло. Оказывается, Михаил Харитонович, оказался таким воробьем, которого на мякине не проведешь.
И еще в одном сказалось опытность Доминики Петровны в конспиративных делах. Когда мы с Феклушей по поручению Михаила Харитоновича пригласили ее к себе, она решила: «наклевывается».
162-163
Но не пошла прямо, а в обход. Она подсказала Наталье Васильевне, которая, как старшая учительница, являлась заведующей школой, провести проверку условий жизни всех учеников школы. Для этого они разбили село на два участка, и себе взяла тот, где на улице Косогольской жили мы, при этом равнодушно сказав: «ну ладно, Наталья Васильевна, я возьму этот участок». Вот они и встретились и поговорили с Переваловым и узнали правду друг о друге. Как говорит пословица: рыбак рыбака видит из далека.
Вот Доминику Петровну и решили направить в Ачинск от имени «артели кирпичников» для того, чтобы подыскать «мастера – печника» и приобрести «оборудование» для кирпичного завода. И предлог для ее поездки в Ачинск хороший и вполне благовидный: надо пополнить школьную библиотеку книгами и попутно навестить родителей, которые, якобы пишут, что плохо себя чувствуют.
Договорившись с Натальей Васильевной обо всем этом и о том, чтобы она на время отъезда вела во вторую смену ее первый класс. Доминика Петровна выехала в Ачинск. А Егор Васильевич выехал в Боготол. Дней через пять они вернулись и сообщили, что поездка у обоих была вполне удачной. Необходимые связи установлены. Рабочие паровозного депо станции Боготол и предприятий города Ачинска нужное «оборудование» готовят. Через неделю можно будет посылать за ним обозы.
Активисты «артели кирпичников» усиленно распространяли слух по селу, что дело с артелью идет на лад, скоро будут привезены необходимые материалы и начинается строительство завода.
164-165
 Заручившись необходимыми справками в волостном правлении Николай Васильевич Белошапкин и Иван Макарович Микичур выехали с обозами в Ачинск и Боготол. Количество лошадей в обозах решили значительно увеличить для отвода глаз в пути и в самом селе Корнилово, привезти побольше огнеупорного и простого кирпича и других строительных материалов. И эта поездка оказалась удачной. Обозы прошли беспрепятственно. В числе «оборудования» было привезено… десятка винтовок, два десятка наганов, несколько ящиков патрон, гранаты. Кирпич и другие строительные материалы было сложены под навес в ограде одного «артельного» активиста на краю села, а главное «оборудование» для завода спрятано в более укромном местечке.
С обозом из Ачинска, как и  было условленно при поездке Доминики Петровны в Ачинск для установления связи, прибыл «мастер-печник» - член Ачинского уездного подпольного большевистского комитета пожилой товарищ, которого именовали Вакуличем. Как и полагается мастеру, он с группой активистов «артели» несколько дней знакомился с местностью, с площадкой будущего завода. Ну и пусть себе знакомиться раз это нужно.
А мы с вами в это время познакомимся еще с одной артелью, которую можно назвать без кавычек. Главными руководителями ее были Иван Николаевич Белошапкин и Николай Харитонович Перевалов. Они действительно создавали артель по проведению зимнего подледного лова рыбки, которая потребуется для питания «хозяев» и «работников», будущих «кирпичников», когда они выйдут на «работу», а это время не за горами. Да и для продажи нужна рыба, деньги необходимы, мало ли нужд.
166-167
В эту артель тоже принимали не каждого встречного - поперечного, а с отбором. В нее входили «микичуровские работники» Константин и Иван, мой друг Сидор и ряд местных активистов. Заготавливались невода, мотни, вороты, багры, пешни и другой инвентарь. И здесь дела шли полным ходом. Ну и пусть идут.
А чем же занимаются еще два «работника», первоклассные плясуны Минька Перевалов и Мустафа? Они гуляют. Что ж с них, совсем еще молодых, возьмешь? Где компания молодежи, там и они. А если нет компании, создадут ее. У них уже накопилось больше десятка таких дружков из молодежи, что водой не разольешь. В основном, это молодежь из батраков и бедняцких домов, есть и из середняков. Но кулацкого сынка нет ни одного. Наоборот, бывает иногда, что эта компания дружков так отхлещет одного или нескольких кулацких сынков, что те долго почесывают бока и плохо видят из-за синяков и «фонарей» под глазами. А что ж? не тронь наших, не лезь к нашим девушкам. И их побаиваются, во как побаиваются!.
А куда же смотрит старший Михаил перевалов? Почему он не призовет к порядку своего братца гулевана Миньку, да и Мустафу тоже? А зачем их призывать к порядку? Они ведут нормальный образ жизни. Это не просто праздное проведение времени. Они занимаются полезным делом: обрабатывают местную молодежь, которая скоро понадобиться и «кирпичникам» и «рыбакам» для серьезного дела. Правда два раза Михаил старший основательно пробрал Михаила, да и среднему Николаю тоже попало.
168-169
Не хотелось бы выносить сор из избы, но придется рассказать об этих случаях. Нельзя замолчать. А получилось вот как.
Был на селе один единственный «блюститель порядка» - колчаковский милиционер по фамилии Горшков. Откуда и каким ветром его принесло не так давно в наше село не знаю. Но он не местный, а присланный откуда-то для «охраны порядка». Тип он был оригинальный, смешной. О возрасте его трудно сказать, не проверив паспорта. Посмотрев спереди его лицо, можно сказать, что ему лет 30. а если увидишь сзади в спину, то подумаешь, что это подросток лет 15. маленького роста с небольшим клинышком головкой, держащейся на тонкой шее. На голове большая, уходящая острием вверх шапка. Ножки его обуты в сапоги с длинными, выше коленок, голенищами, на высоких каблуках. На подборах шпоря с позванивающими колесиками. Все это тельце одето в длинную, до пят, шинель. Грудь и спина перекрещены наплечными ремнями. На правом боку висит кобура, в кобуре лежит наган. У рукоятки нагана есть колечко. К колечку придела ремешок, другой конец которого прицеплен к ремню, перепоясывающему тоненькую талию. Ремешок змейкой висит до колен. На левом боку сабля. Стройный мужчина! Правда? Э, это еще не все! А посмотрели бы вы в его лицо! Эдакая маленькая сморщенная мордочка скопца, с остреньким носом, под которым тоненькие усики, кончики которых колечком закручены кверху. Прямо «Аля, Вильгельм второй». А его глаза! Такие белесые на выкате. А голос! Эдакий писклявый. В деревне говорят: «бабий голос». И он любит покрикивать своим голоском: «Молчать, посажу». Он все время ходил по улицам села, вышагивая по-петушиному, выставив вперед свою большую грудь.
170-171
Кажется портрет достоверный, чтобы по нему судить о колчаковской граде на селе. Герой того времени имел три прозвища: «Горшочек», «аршин с шапкой» и «пучеглазик». Но не подумайте, что этот тип был безобидным человеком. Нет. Маленький, а вонючка порядочная. Все ходил и вынюхивал своим тоненьким носиком, да покрикивал тоненьким голоском: «Молчать, посажу».
Таков был этот грозный представитель на селе не менее грозного «верховного правителя» России – Колчака, окопавшегося в сибирском городе Омске. Вот из-за этого самого «пучеглазика» и ругал дважды, крепко, Михаил -старший Михаила – младшего.
Однажды вечером, прибегает домой Минька, разгоряченный и кричит: «где мой наган? Я ему туды и эдак дам!» Наган конечно ему не дали. Он ухватил кусок толстой резины (раньше в деревне парни носили с собой такую резину, когда хотели кого-нибудь побить или защититься) и убежал. А через некоторое время в дом пришел «пучеглазик», взглянув на всех эдаким зверем, пискливо прокричал:
- Где Михаил?
У него спросили:
- Какой Михаил?
- Какой, какой, - закричал «аршин с шапкой». – Я его, сукина сына, посажу! Молчать, посажу!
Тут чуть не наделал катастрофы маленькая шестилетняя Наташа. Она, прижавшись к коленям матери, сидящей на лавке, пропищала:
- Дядя Миня прибезал, плосил на… - но, договорить слово, ей не дала мать, зажав своей рукой детский ротик.
172-173
А «Пучеглазик», не поняв лепета девочки, побегав, покричав «молчать, посажу!» ушел. Все с облегчением вздохнули.
Потом выяснилось, что молодежная компания дружков Миньки, разгулявшись, учинила драку с кулацкими сынками, унимать которую начал прибежавший «пучеглазик», выкрикивая свои два слова: «Молчать, посажу!». Его кто-то из дружков легонько стукнул, а он и свалился с ног. Пока поднимался на ноги, путаясь в своей длинной до пят шинели, компании и след простыл. Ему показалось (а может быть так и было), что ударил его Минька. Вот он и прибежал искать виновника своего позора.
Михаила Харитоновича в этот день дома не было. Он ездил в деревню Белозерку к одному знакомому. В последнее время он частенько стал навещать своих знакомых в окружающих деревнях Локшино, Косоголь, Мажары и Белозерку, как будто по делам «кирпичной артели». Вернувшись назавтра и узнав о вчерашнем инциденте с «Пучеглазиком» Михаил – старший очень рассердился на Михаила – младшего и крепко отругал того, сказав в заключении: «ничего зря без дела махать руками и дразнить собак. Чтобы больше этого не было».
А однажды Михаил Харитонович и Иван Николаевич поехали в село Ужур. Хозяину виш понадобилась пряжа для невода. А работник хотел ознакомиться с окрестностями этого села. Его очень интересовала большая березовая роща, подходящая к самому селу с юго-востока. Пока один покупал, а другой любовался рощей и другими достопримечательностями села Ужур, да пока ехали (а дорога то
174-175
Не маленькая – 30 верст) дома, в селе Корнилово произошло событие, как будто и небольшое и смешное, но очень расстроившее Михаила Харитоновича когда он приехал поздно вечером.
День был воскресный. Вся Минькина компания молодежи собралась у одного дружка – Миньки Максимова, пить самогонку, привезенную им накануне из деревни Верхний Ашпан. На сей раз в этой компании оказался и Николай Перевалов. Самогонки было много, целая лагушка, причем хорошего качества – «первач». Оказались все под добрым хмельком. Затянули дружным хором песни. Сначала «ревела буря, дождь шумел», «славное море, священный Байкал», «Бежал бродяга с Сахалина». А потом перешли к «смело товарищи в ногу», «вихри враждебные воют над нами» и другим революционным песням. Один начинал, а все остальные очень дружно подхватывали.
Хорошо пели. Очень хорошо! Но… откуда ни возьмись – «Пучеглазик!». Он стоял на улице против дома и кричал: «Молчать, посажу!». Его, конечно, никто из веселой компании не слышал через двойные рамы окон. Разве мог его писклявый голосок скопца перекричать дружный хор молодых, бодрых, жизнерадостных голосов? Но вот кто-то посмотрел в окно и… увидел стоящего «Пучеглазика» с открытым ртом. Заметивший, эту маленькую фигурку в высокой шапке, крикнул:
- Ребята! Смотрите «Пучеглазик» стоит, слушает нас и подпевает.
- Где? Да ну? – раздались возгласы.
Вся компания, сгрудившись около двух окон, с любопытством смотрела на это чудо природы.
176-177
Этим бы и надо было ограничиться. Посмотрели и ладно. Так нет. Какой то бесенок толкнул Миньку Перевалова в бок, и он спросил:
- А что, ребята, можно этому блюстителю колчаковского порядка морду привести в порядок и усики поправить?
Что тут началось!? Шум, смех. Один говорит: «можно», другой – «нельзя», третий – «не стоит с г.. связываться». Четвертый подзадоривал: «а вот не посмеешь».
- Кто, я, не посмею? Этому сморчку? Митька, за мной! – крикнул Минька.
И только успел Николай крикнуть: «Минька, брось дурока валять. Как два дружка уже были на улице. Причем Митька на своих немного колесом ногах обогнал Миньку. Подбежав к оторопевшему «Пучеглазику», он громко крикнул: «Гнида, смирно! Копылки в кучу!» и не успел тот опомниться, как получил удар по одной щеке, а затем и другой. «Пучеглазик» направил свою маленькую ручку к кобуре за наганом. Но она в туже секунду была перехвачена сильной рукой подбежавшего Миньки Перевалова, который спокойно сказал:
- Не стоит, господин милиционер, браться за наган, а то он окажется в наших руках, а вы останетесь без головы – и, отпустив руку милиционера, громко скомандовал ему: «Шагом арш!»
Тот не стал дожидаться худшего, чем эта команда, и не оглядываясь, зашагал по улице. А два дружка вошли в дом, где веселая компания встретила их как победителей. Оказывается не напрасно Тарас Перевалов во время беседы со своими тремя братьями на полевом стане просил Михаила Харитоновича беречь Миньку, держать его в руках.
178-179
Его надо крепко держать и в хороших руках. А то он своей бесшабашностью может натворить не мало бед.
Ну и попало же ему от Михаила Харитоновича, вернувшегося поздно вечером с Иваном Николаевичем из Ужура. Я еще ни разу до этого не видел старшего Перевалова таким злым.
- А ты куда смотрел? – набросился он, после Миньки, на Николая. – Ну он мальчишка, сопляк. А ты почему во время не удержал его? Я тебя спрашиваю: Почему? Молчишь!
Но тут ни какого оправдания не могло быть. Глупость бала допущена. Факт. После этого случая несколько дней Переваловы были настороже. Опасались, что «Пучеглазик» нагрянет. Но тот молчал, не показывался. Он даже Митьку Максимова не трогал. Видимо боялся, понимал, что ему несдобровать. Ведь он был один. Он только ходил, вынюхивал, и, вероятно сообщал по своей линии вышестоящим властям.
А теперь посмотрим, что же делает Ачинский «мастер – печник». Он за три дня проверил все подготовленные работы по строительству «кирпичного завода». Потом собрал широкое совещание членов «артели», на котором сообщил, что место для завода выбрано вполне удачно, что надо продолжать заготовку строительного материала и оборудования, а саму кладку напольной печи можно начинать ранней весной, даже не дожидаясь когда растает снег. А сейчас приступать к кладке опасно: скоро наступят сильные сибирские морозы и опасно как бы они пагубно не сказались на печи.
180-181
На этом совещании присутствовали не только члены артели, но и совсем посторонние люди, даже кулак Тихонов, которого, видимо, все же интересовал этот кирпичный завод. Это и лучше, что совещание было столь широкопредставительным. Пусть себе слушают. Для подавляющего большинства членов «артели» было вполне понятным о каких строительных материалах, и о какой напольной печи идет речь. А посторонние пусть считают, что речь действительно идет о кирпичах, и пусть об этом больше разговоров разносят по селу.
А вот на следующий день, поздно вечером, в нашей бане, находящейся в дальнем углу большого двора, состоялось совещание узкого актива «кирпичников» и «рыбаков», присутствовала на нем и Доминика Петровна, на квартиру к которой для вызова ходила Феклуша. Я на этом совещании, конечно, не был и не мог быть, еще нос не дорос. По поручению Михаила Харитоновича мы, три дружка, охраняли баню, чтобы в ней спокойно проходило деловое совещание. Нет, оружия у нас не было. С наганом в кармане около самой бани стоял Митька Максимов. Нашим оружием был свист. А свистеть мы умели мастерски. Я, притаившись, сидел на лавочке под окнами дома, Федька, ходил взад вперед по средине улицы не далеко от дома, Ефимка сидел в огороде за баней – он охранял тыл. Совещание продолжалось часа три. Но нам ни разу свистеть не пришлось.
182-183
Все обошлось благополучно, ни одного постороннего человека не появлялось.
Как проходило совещание, о чем шла речь на нем, я не видел и не слышал. Но, потом, основное все же узнал. Ачинский «мастер», на сей раз просто товарищ Вакулович (не знаю фамилия у него была такая или отчество) познакомил участников совещания с текущей обстановкой в Сибири, в Енисейской губернии, рассказал о развертывающейся повсеместно партизанском движении, о том, что за Красноярском в таежном Манском районе создан крупный партизанский отряд под руководством Красильникова и Густинкина. Представитель уездного подпольного комитета партии одобрил действия Перевалова и его товарищей по организации местного партизанского отряда, сказав, что это дело надо ускорить. Он похвалил Миньку Перевалова за работу среди молодежи,  который к этому времени имел около двух десятков дружков из местных парней. Ачинский представитель рекомендовал усилить работу среди населения; особенно среди молодежи призывного возраста.
- У омского «верховного правителя России», - сказал он – плохо  получается с добровольцами, даже кулацкие сынки не особенно охотно идут к нему в армию и в ближайшее время Колчак проведет мобилизацию. Нужно так организовать работу, чтобы молодежь, подлежащая мобилизации, уклонялась от нее. А скажите, товарищ Перевалов, вы бывали в Ужуре, имеете там с кем-нибудь знакомство?
- Раза четыре бывал. – ответил Михаил Харитонович. – Ездил вот с дядей Иваном – указал он на Ивана Николаевича.
184-185
- У него там есть два хороших знакомых крестьянина. Познакомился с ними и я. Разговаривал, как будто свои люди. Село большое, окрестности его насколько можно я изучил. Есть хорошие подступы. Там большой гарнизон колчаковской милиции. При налете можно захватить порядочное количество оружия и уменьшить количество милиционеров или всех уничтожить. Есть, конечно, в Ужуре подпольщики. Но установить с кем-нибудь из них связь пока не удалось.
- вот об этом я и хочу сказать вам- заговорил опять Вакулович. – Правильно вы решили начать свои боевые действия с села Ужур. Это – крупный пункт. А связи я вам подскажу. Там есть хороший парень. Пусть вас не смущает то, что он служит в колчаковской милиции. Это свой человек. И по ошибке, Михаил Харитонович, не подстрелите его. – пошутил Вакулович. – Фамилия его Голощапов Матвей.
- Матвей Голощапов? – спросил Иван Николаевич. – Это не тот ли Мотька, который когда-то служил в нашем волостном правлении?
- Не знаю. – ответил Вакулович. – Возможно тот самый. А человек он наш. Вполне надежный. При установлении связи с ним скажите: «передает привет Вакулович.» это пароль.
Назавтра, после этого совещания «мастер-печник», как вполне официальное лицо, выехал из Корнилово. До деревни Андроново его повез Николай Васильевич.
Жизнь в селе шла своим чередом. Лед на озере вполне окреп. Артель рыбаков под руководством «башлыка» Ивана Николаевича приступила к лову рыбы.
186-187
Рыбачили все: Николай и Минька Переваловы, наша девушка Груша. Не ездил на озеро только Михаил Харитонович. Он старался в людных местах не бывать. Большую часть времени находился дома. Ведь его Мариинская Итатская колчаковская милиция наверняка повсюду ищет. Мариинск тогда был уездным городом, а Итат, волостной центр, входил в этот уезд. Документы на имя Сергея Петрова у него были, как будто надежными. Но его мог кто-нибудь в лицо опознать.
И так уже кое-кто из соседей наших, особенно кулаки Тихоновы, а их несколько дворов, стали что-то внимательно присматриваться к нашему дому. Да и «Пучеглазик» чаще стал проходить около дома и заходить к Константину Кузьмичу, живущему напротив нас. Однажды, кулак Тихонов, встретившись с Иваном Николаевичем, с ехидцей спросил у него:
- Что это ты, Иван, зимой держишь в доме эдакую ораву работников, аж 4 человека? Что им сейчас делать в хозяйстве? Какая от них польза?
- Да вишь, Кузьмич, я работаю, дочь Груня тоже со мной, а второй – Фросе, одной-то не справиться с хозяйством. Правда ей помогает дядька Петро, да какой из него помощник. Вот и приходится держать одного работника около дома. А те то два так ведь только живут у меня вроде на квартире. Захотели вишь подзаработать на рыбалке. Ну и пусть заработают.
 - Ох, Иван, смотри! Как бы ты из-за этих работничков без штанов не остался.
188-189
- Знаешь, Кузьмич, побереги свои штаны, а о моих не беспокойся. – зло ответил Иван Николаевич. Повернулся и гордо пошел своей дорогой.
Когда он рассказал об этой встрече Михаилу Харитоновичу, тот выслушав сказал:
- Да, дядя Иван, дело принимает плохой оборот. Этот паучок или только подозревает, или вместе с «Пучеглазиком» уже кое-что пронюхали. Надо принимать меры.
Потом еще подумав, сказал:
- Знаешь, дядя Иван, тебе бы надо съездить в Ужур и найти Голощапова.
- Ну что ж, - ответил Иван Николаевич, - раз надо так надо, поеду. Как раз в эти дни был хороший улов рыбы. Вот накладу ее пестеря два и повезу в воскресенье в Ужур продавать. Пожалуй надо с собой Адама взять. Ведь он хорошо знает Мотьку, если это тот Голощапов. Когда ямщиняли, то ему часто приходилось возить того Голощапова.
- Правильно, - одобрил Михаил Харитонович. – Возьми Адама. Это будет даже лучше. Хотелось бы самому поехать с тобой, да не стоит. Еще на грех попадешь кому-нибудь в лапы.
В субботу все приготовили к поездке в Ужур: насыпали два больших короба замороженной рыбы, дали на ночь усиленные порции овса двум парам лошадей. Собрались и мы с дядей Иваном. Я собирался с особенной радостью. Ведь так давно уже не бывал в этом большом селе. Да и гордился тем, что еду туда не просто так, а с определенным поручением Михаила Харитоновича – найти Голощапова и установить с ним связь.
190-191
Правда такое задание получил дядя Иван. Но ведь я ехал с ним и об этом задании знал.
Назавтра, чуть свет, мы выехали. Дорога была хорошая, две пары добрых лошадей провезли груз рыбы и нас на расстоянии 30 верст сравнительно быстро и рано утром мы прибыли в Ужур.
Заехали к одному дружку Ивана Николаевича, живущему на одной из улиц села. Тогда эта улица называлась Сорокинской, а сейчас эта улица города Ужур носит имя Матвея Голощапова.
Хозяин тепло встретил. Заехали в ограду, выпрягли лошадей. Зашли в дом, а на столе уже пыхтит парами большой ведровый самовар. Разделись, обогрелись и сели за стол пить чай (в Сибири, где очень развито гостеприимство, не скажут: «садитесь завтракать», а скажут: «садитесь чай пить»). Попили чаю, вернее сказать плотно покушали, а дружки: гость, Иван Николаевич, и хозяин – Ефим Гаврилович добре при этом выпили. Поговорили о том о сем и стали собираться на базар продавать рыбу. Хозяин посоветовал повезти на базар только один короб рыбы, а другой оставить. Ефим Гаврилович сказал:
- Посмотрим как она, рыба то, пойдет, а то мы можем оптом продать купцу Зимину. Он ведь, Зимин то, через дом от меня живет. Вон его двухэтажный дом.
- Ну что же, Ефим, давай так и сделаем.- согласился Иван Николаевич. – А ты, Адамша, - сказал он подмигнув мне, - походи, погуляй по селу. Подика хочется поглазеть?
Они поехали на базар, расположенный в центре села. А я ходил по всем улицам и «глазел». Прошел несколько раз мимо милиции, думал встретить Матвея Голощапова.
192-193
  Не, не встретил. Пошел на базар. Но там нигде не нашел дядю Ивана. Пошел на квартиру. А там дружки сидят и выпивают после удачной продажи рыбы. Я сел на лавку. Иван Николаевич взглянул на меня и спросил глазами. Я отрицательно мотнул головой, это означало, что Мотьку не встретил. Сижу и смотрю в окно. И вдруг, вижу, что из ворот дома напротив нас вышел миллионер. Остановился и стоит. Я присмотрелся и узнал в нем Матвея Голощапова, бывшего нашего помощника писаря. Он постоял и вошел обратно в дом. Я аж привскочил с лавки и говорю:
- Дядя Иван, я сейчас, напротив, около дома, видел Мотьку!
- Какого Мотьку? – равнодушно спросил он.
- Да того, дядя Иван, который у нас в волости служил.
- Да ну? – удивленно сказал он – Неужели? И, повернувшись к хозяину, спросил: «Ефим, кто тут напротив тебя живет?».
- Живет тут одна шкура Мотька Голощапов, - ответил тот, - Был парень как парень. В семнадцатом году в активе ходил с красным бантом. А тут продался Колчаку и служит в его милиции.
- Дядя Иван, можно мне сходить к нему? – спросил я.
- А что ты к нему пойдешь, раз он шкура! – ответил Иван Николаевич. – А впрочем, дело твое, можешь пойти.
 Я одел шапку и побежал. Зашел в дом к Голощапову. Он уже сидел за столом в кругу своей семьи (отец, мать, сестренки). Я поздоровался и стою у порога. Голощапов присмотрелся ко мне и узнал.
- А, емщичек! – весело сказал он. – Какими судьбами? Что, опять ямщинишь?
194-195
- Нет, - ответил я. – Мы с дядей Иваном привезли рыбу продавать. Остановились вон в том доме напротив вас. Я вас увидел, когда вы выходили за ограду. Может вам рыбы надо?
- А хорошая рыба? – спросил он.
- Хорошая, - ответил я. – Щуки, окуни. А потом, вам передавал привет Вакулович.
Матвей Голощапов перестал кушать, вылез из-за стола и стал одеваться, говоря:
- Ну раз хорошая рыба, пойдем. Да и Ивана Николаевича хочу посмотреть. Давно его не видел.
И мы с ним вышли. Во дворе он спросил меня:
 - Откуда ты, ямщичек, знаешь Вакуловича?
- Его дядя Иван знает, - ответил я.
- Вот оно что. Ну, пойдем, пойдем.
Вошли в дом. Иван Николаевич и Ефим Гаврилович продолжали бражничать за столом. Голощапов поздоровался со всеми и обратился к дяде Ивану:
- Здравствуйте, Иван Николаевич, значит рыбу привезли? Удачно ли продали ее? И не осталось ли сколько-нибудь на мою долю? Давно Корниловской рыбы не кушал.
Хозяин косо посмотрел на Голощапова, а дядя Иван ответил:
- Продал один пестерь хорошо. Сейчас с Ефимом Гавриловичем собираемся второй везти на базар. Хорошо, что захватили. А рыбка очень хорошая. Много ли вам надо?
- Да раз добрая рыба, пуда три возьму. – ответил Голощапов.
Они вышли в ограду. Дядя Иван взял большой мешок. Наложил в него лучшей рыбы. Вскинул его себе на плечо и понес в дом к Голощапову.
196-197
Там он пробыл минут двадцать и вернулся, что-то мурлыча себе под нос. Зайдя в дом, сказал хозяину:
- Знаешь, Ефим, ну его к черту этот базар. Уже вечереет, пора собираться домой. Оставлю у тебя это пестерь с рыбой и продай ты ее тут. Сколько там будет выручки, отдашь потом. А мы поедем.
Я чувствовал, что дядя Иван в очень хорошем настроении и ему не терпелось, хотелось скорее домой, чтобы рассказать Михаилу Харитоновичу приятные новости. Запрягли мы лошадей. Зашли в дом. Я на дорогу выпил две чашки чаю. А дядя Иван и Ефим Гаврилович опрокинули стакана по два водки. И мы поехали. Я на одной паре впереди, а дядя Иван на другой за мной. Он всю дорогу что-то свое и по-своему напевал.
Домой приехали поздно вечером. Нашего возвращения с нетерпением ждали все, а особенно Михаил Харитонович. Дядя Иван передал ему свой разговор с Голощаповым и что тот на днях приедет в Корнилово. Это известие очень обрадовало Перевалова. Он ходил по избе и от удовольствия потирал руки.
Дня через два Голощапов приехал в Корнилово. Он целый день был в волостном правлении и ходил по улице с милиционером «Пучеглазиком». А очень поздно ночью незаметно задами пришел к нам. Они уединились с Михаилом Харитоновичем и проговорили очень долго. О чем шла речь я, конечно, не знаю. Но потом мне стало известно основное из их разговора.
Оказывается, что в Ужурской милиции есть указание из Ачинска о розыске Перевалова. Пока на его след еще не напали.
198-199
Но опасность нависает. Корниловский «Пучеглазик» уже доносил о подозрительных личностях, проживающих у Белошапкина под видом работников. Вот и сегодня тот говорил об этом Голощапову. Оказывается, что «Пучеглазик» большая и опытная сволочь. Он до революции был несколько лет полицейским сыщиком, а затем надзирателем тюрьмы в Томске.
Голощапов уехал. А дня через четыре потерялся «Пучеглазик». Но через два дня его нашли крестьянские собаки закопанным не так глубоко в навозе на задах села. На сей раз Михаил старший не ругал Михаила младшего за «Пучеглазика». Только немного пожурил его за то, что они с Митькой Максимовым мелко закопали его, в результате чего он был обнаружен собаками. Так кончилась карьера этого подлеца. Собаке собачья смерть.
Вскоре после этого в воскресный день Михаил Харитонович, лежа на полатях, рассказывал нам с Феклушей разные смешные истории, а мы с ней слушая, покатывались на полатях со смеху. Николай Перевалов сидел за столом, играя в подкидного дурочка с Грушей, Фросей и теткой Еленой. Вдруг Николай выскочил из-за стола и крикнул: «Миша, милиция идет!», схватил полушубок, шапку и кинулся из дома в ограду, а там, через огород и задами к Николаю Васильевичу, в доме которого в это время собралась вся молодежная компания во главе с Минькой.
Действительно, от волостного правления через улицу к нашему дому шли три милиционера. Но Михаил Харитонович даже не слез с полатей и продолжал лежать. Только потрогал карман брюк, проверив на месте ли наган.
200-201
Милиционеры зашли. Один из них обратился с вопросом:
- кто здесь живет? Кто есть из посторонних?
- Мы живем, Белошапкины. – ответила тетка Елена. – Да вон на печи и на полатях два работника (отец мой в это время похрапывал на печке).
Тот же милиционер, видимо старший, посмотрел на старика, спящего на печке, и обратился к Перевалову: «Слезьте!». Тот соскочил с полатей.
- Кто вы такой? Как фамилия? Предъявите документы!
- Работник я. – ответил Михаил Харитонович. – Фамилия моя Петров, имя Сергей. Документы есть.
- Обыскать дом! – приказал старший остальным двум милиционерам. – Начать обыск с подполья!
Те полезли в подполье. А когда они залезли туда, старший милиционер сказал очень тихо Перевалову:
- Сегодня ночью сматывайтесь. Передал Матвей.
- Понятно. – так же тихо сказал Михаил Харитонович и пожал милиционеру руку.
Вскоре вылезли из подполья два милиционера. Доложили старшему, что ничего не нашли. Потом они все трое осмотрели вторую комнату и ушли. Все в доме с облегчением вздохнули. Пронесло. Михаил Харитонович послал меня за Николаем Васильевичем, Минькой и Николаем. А Феклушу – за отцом, который вместе с теткой Аграфеной был в гостях у ее братьев.
Когда все собрались, договорились что делать. Минька получил задание подготовить всех верных людей в Корнилово, чтобы были готовы к выступлению с оружием в руках. Николаю Васильевичу с этой же целью съездить в Локшино и в Мажары, а Николаю Перевалову – в Белозерку и Косоголь.
А ночью запрягли пару лошадей в Кошовку, положили туда мешок с продуктами, и Михаил Харитонович с Иваном Николаевичем выехали в тайгу верст за 70 от Корнилово. Остальные назавтра приступили к выполнению полученного ими поручения командира отряда. Да, сейчас уже можно сказать, что скоро отряд по-настоящему начнет действовать.