Ткачество

Ночь тянулась за окном долгой черной полосой. В черноте угадывались глубина и ветер, холодные иголки огней покалывали стекло.
Мартин болтался на границе между сном и явью, как лосось на крючке. Ему хотелось запустить руки в форточку и умыться темнотой, задыхаясь и отфыркиваясь, напиться ею, как горной водой. В автобусе было душно. По ночам Мартину казалось, что он проглочен гигантской рыбой под странным названием "турбас" (может быть, иногда задумывался он, он неправильно ставит ударение), которая медленно его переваривает, издавая мерное удовлетворенное урчание. В том океане, где она живет, вместо воды темнота и звезды.
Здравый смысл подсказывал, что на самом деле автобус держит путь из Подгорицы в Загреб — из одного дымного сумеречного клуба в другой — по побережью Адриатического моря. Жизнь была наполнена пустотой, пуста полнотой и в основе своей оксюморонна.
— Почему никто не предупредил меня, что становиться легендой и кумиром поколения так скучно? — зашелестел в темноте раздраженный голос Мэтта. Голова его бесформенным силуэтом всплыла над горизонтом верхнего яруса кровати, принадлежащего Мартину безраздельно. — Ты вот пытался убедить меня, что мне жаль будет сдохнуть под конец нашего творческого, не побоюсь этого слова, пути, так вот, ты был прав, я предпочел бы сдохнуть прямо сейчас, ей-твоему-католическому-богу.
Подтянувшись, Мэтт неловко уселся на постели Мартина, перевалился через него и дёрнул окно. В автобусное пространство ворвался холодный соленый ветер Адриатики. Запахло секвойями и олеандром. Появился смысл дышать.
— Ты всегда недоволен, — заметил Мартин в подушку, чтобы не начать многословно рассказывать о том, насколько все достало его самого.
— Недоволен? Я, ****ь, жду не дождусь момента, когда уже можно будет отправиться на тот свет! Почему нельзя сейчас? Какого черта здесь так душно?
Чиркнула зажигалка, и маленький рыжий огонек осветил лицо Мэтта снизу, подчёркивая резкие выступы скул и надбровных дуг. Тугие пряди волос змеились вокруг его головы, делая его похожим на горгону Медузу. Затем Мэтт погас, оставив после себя одинокую точку сигареты. Та нервно заметалась в пространстве, будто очерчивая пределы мэттовского недовольства.
— Перестань материться... — беззлобно заметил Мартин, с некоторым облегчением прекращая мучительные попытки уснуть. — И здесь вообще-то не курилка.
— Перестань говорить со мной как сраный священник, — насмешливо передразнил его Мэтт, сбивая пепел об оконное стекло. — Ненавижу эти их заунывные интонации.
Пространство за пределами автобуса плыло, мерцало и преображалось, как сон. На шее Мэтта гипнотически покачивался, поблескивая в редких заоконных огнях, какой-то языческий медальон. Все, кроме них, спали.
— Назови мне хоть что-нибудь, что ты стабильно не ненавидишь, — предложил Мартин тему для светской беседы.
— Лемуров, вино и Лос-Анджелес, — усмехнулся Мэтт. — Хотя нет, Лос-Анджелес тоже говно. Пусть все, кроме лемуров и вина, сгниет в геенне огненной. Подожди, я что-то перепутал. Нельзя ведь гнить в огне. Или можно? Я вот то ли гнию в огне, то ли горю в болоте, сложно разобраться.
Мэтт рухнул на подушку, больно врезавшись в Мартина локтем, и затянулся. По сонному пространству автобуса поплыл терпкий запах табака, сплетенный с йодистым морским дыханием. За окном, у подножия скалы, по которой неторопливо взбиралось их нелепое средство передвижения, прямоугольное и бестолковое, как капитан школьной футбольной команды, было море. Волны одна за другой накатывали на галечный берег, шипя, как неисправный телевизор, и выплевывая в густую темень белую пену. Но достичь моря было нельзя. Это спровоцировало бы опоздание на следующий концерт, потерю каких-то немыслимых денег, скандал в прессе и приступ мигрени у менеджера группы. Мартин раздумывал о том, что если бы у менеджера не было головы, все стало бы значительно проще.
— Курить хочешь? — запоздало предложил Мэтт.
Его волосы источали слабый запах ментола и сна.
Мартин только фыркнул в ответ и протянул ерзающей темноте руку. В его ладони тут же материализовались сигарета и зажигалка. Приподнявшись на локте, он неосторожно прищемил Мэтту волосы, молча, бессильно выслушал его полную междометий речь по этому поводу и наконец закурил. Где-то бесконечно далеко за рулем автобуса весело насвистывал водитель по имени Джим. Горная дорога была пуста.
— Думаешь, мы делаем что-то не так? — лениво поинтересовался Мэтт через некоторое время.
Странная манера: преувеличивать беспокойство по пустякам и тщательно прятать его, заворачивая в равнодушную вкрадчивость, в случаях, заслуживающих беспокойства.
— Зависит от того, какова наша цель, — сказал Мартин, следя взглядом за огоньком сигареты. Он терпеть не мог вкус табака, но питал необъяснимую нежность к этому тусклому свечению.
— Мне казалось, что с этим мы определились лет шесть назад.
— Мифотворчество... — медленно и раздельно произнес Мартин, будто пробуя слово на вкус (который, по очевидным причинам, оказался никотиновым). — Ты в нем не сомневаешься?
— Нет.
Автобус вплыл в какое-то маленькое черногорское поселение, и ночные огни осветили резкий профиль Мэтта, белым горным хребтом возвышающийся над темным озером его волос.
— Так и должно быть, — Мартин сбил пепел в окно. — Ты должен быть уверен, чтобы я мог спокойно сомневаться. Мы вместе именно из-за нашей архетипической дихотомичности.
— И потому, что ты мне нравишься почти так же, как лемуры и вино.
— Наверняка дело в том, что обликом я лемур, а душой алкоголик.
Мэтт рассмеялся. В ответ на этот звук где-то внизу скрипнула кровать, и Мартин замер. Ненадолго повисло молчание, пропитанное сигаретным дымом. Горное поселение, поблескивая, уплывало в ночь.
— И что же не так, по-твоему, в нашей цели? — поинтересовался наконец Мэтт еле слышно.
— В ней слишком много социального и слишком мало личного. Я сместил бы некоторые акценты, — Мартин помолчал, сминая в пальцах сигарету. — Мы делаем слишком много для того, чтобы стать мифом в глазах мира, и слишком мало для того, чтобы стать мифологичными внутри самих себя.
— Боюсь, твое личное существует только у тебя в голове, — хмыкнул Мэтт. Навалившись на Мартина и царапая его бесконечными браслетами, он стряхнул пепел в окно. — А значит, вместе с тобой сгниет в огне. Или что там... В то время как мое социальное имеет отчетливый внешний смысл.
— Внешний смысл — это распространенный вовне внутренний смысл.
— Давай ты позаботишься о том, чтобы нам было что распространять, пока я забочусь о том, чтобы мы распространяли.
— Я должен подумать о твоей душе?
— Пока я думаю о твоем бессмертии, — самодовольно подтвердил Мэтт.
Мартин пожал плечами — невидимый, а потому бессмысленный жест. Эта ночь все больше напоминала ему детство, когда они с Мэттом прятались под одним одеялом и обсуждали великую тайну будущего, которая теперь открылась им и мгновенно перестала быть интересной. Белесый потолок автобуса, о котором они мечтали, был так близко, что казался крышкой гроба. Мартин сомневался в своей способности позаботиться даже о собственной душе.
Мэтт высунул в окно голову, и его волосы взметнулись в свете ночных огней, как птичье крыло. Мелькнул и исчез во тьме, как астероид, огонек окурка. Когда Мэтт снова лег рядом, от него пахло холодом и ветром.
— Я чувствую себя женатым на музыке и вынужденным расплачиваться за этот в меру плодотворный союз физической свободой, — проговорил он задумчиво.
— Хм... — пробормотал Мартин.
Мэтт казался скрученным в жгут сухожилий, вен и нервов, украшенным амулетами и укутанным черным тряпьем сгустком целеустремленности. Существование рядом с ним было простым. Упитанный красный автобус прямым и ясным путем двигался из прошлого в будущее.
Чем скучнее становилось Мартину, тем яснее ему открывалось мироустойство за пределами событий и вещей. Оно гнездилось в словах и образах. Слова склеивали разделенную, как объявление с телефонами, реальность физического мира в цельное полотно. Древние греки считали, что его прядут мойры. Мартин считал, что, как умеет, прядёт его самостоятельно с некоторой помощью своих друзей. Сложные фрагменты давались ему плохо и оставляли на полотне незавершенные и искаженные рисунки, но, петляя и путаясь, они кое-как складывались в нужный — мифологичный — узор.
Настоящая жизнь была в словах, а не в материи, в абстракции, а не в конкретике. Она сворачивалась зигзагами строк, впечатываясь в мягкую плоть блокнота. Ручка скользила по бумаге, как автобус по дороге Подгорица — Загреб. Настоящий текст — это всегда поэзия. Что-то, что не называет вещи, скользя по их гладкой поверхности, а вскрывает их, как устриц, открывая миру искаженное, странное нутро.
Сон, как море, угадывался ощущением чего-то громадного и спокойного рядом.
— Ребята, вы что там, курите? — раздался из глубин автобуса тихий голос Алекс. — Можно к вам?
— Моя кровать вам не курилка! — отрезал Мартин.
— Спать тогда не мешайте хотя бы! — яростно прошелестела Алекс и затихла.