Апельсиновое варенье

 Оставался один день до "чистого понедельника". Надежды больше не оставалось. Пустота приняла форму и как губка разбухала в душе, впитав в себя все остальные чувства. Жизнь была похожа на растворение в горячем болящем снеге и оставляла за собой след не больше кофейной гущи на дне чашки. Это просто СЛОВА. Растворите их.
Она тихо сидела на софе и накручивала шёлковый локон на палец. Он готовил на кухне блины и иногда выглядывал, чтобы улыбнуться ей и сказать, что скоро всё будет готово. Солнце как-то грустно и лениво заливало комнату: от его света становилось холодно. Она поморщилась и подумала о том, что лучше бы за окном валил снег и всех людей занесло пеленой белоснежности. Лучше бы её занесло, унесло куда-нибудь на север, в горячую юрту. Глаз бы стал учиться различать оттенки белого. Сердце бы не болело. Сейчас бы выйти курить и не вернуться: забрать с собой кусочек утра, горсть неостывшей бессмысленности и горькую дрожь перемен.  В её голове роем наталкивались друг на друга измученные "бы".
 Она улыбается радостному зову и воздушным шагом приземляется на кухне. Всё могло быть идеально, как в несуществующем мире: по трафарету. Но мешает то, что… Мысли нервно водили хоровод.  Глаза, приходит ей в голову. Чуть косые, полностью и безвозвратно зелёные. Можно перечеркнуть. Прищур такой лёгкий, сладкий: как и его только что испечённые блины. Лежат ровной стопкой на тарелке, с румяной, чуть подгоревшей корочкой по краям.  А часы тикают так надрывно, что кажется: идут в обратную сторону. Вот она опять сядет на свою софу, зевнёт, откроет книгу и решит оставить всё, как есть. Но струна уже оборвалась. Щекочущим звоном в ушах. А потом превратилась в дрожь.
Внезапно в комнате все предметы стали серыми: они – стоящие против друг друга, тоже. Приплыли тучи. Тяжёлые и свинцовые.
 В детстве преддверие дождя пахло лакрицей, а потом чем-то глубоким, как глоток свободы. Небосвод после дождя казался не испитой чашей вдохновения. Солоноватая на первый взгляд синева приятно резала глаза, и хотелось взять отливающий серебром нож, как любила натирать мама, и намазать это небо на хрустящий горячий ломоть хлеба. Жадно съесть. Потому что детству принадлежал весь мир. Все эти картины вспышками возникали и угасали, и снова появлялись. Обострение. А он всё также тихо на неё смотрел, изредка нащупывал пульс её взгляда. Жалкий, подумала она. Печёт блины, покупает одно и то же апельсиновое варенье, но не знает, что можно намазывать небо на хлеб.
У неё каждая трещинка на губах говорит за себя. Надо что-то сказать. Пока не передумала.
– Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали…
– Давай чай пить, а то блины остынут.

– Я схожу покурю.
Ближе к растворению.
– Дымишь как паровоз, тебе не идёт.
– Я и есть паровоз.
– Что?
– Скоро приду.
 Она плывёт бесшумно в гостиную, изломанным движением берёт чёрную сумку через плечо, забитую бесконечностью.
 Незаметно, как дух, пронеслась под потолком, сверкнула, как Аврора, распалась, ушла зыбучим песком, пылью, пеплом, ещё горячим, ещё живым. Вещи имеют сердцебиение. Они улыбаются тебе. Запах блинов всё ещё впивался в неё. Сладкий, трескучий, он молил вернуться. Но что-то въелось и превратилось в репей в её мыслях: колет и двигает, толкает и мучает…Она быстро надела ботинки, пальто, как ребёнок с неловкостью черт, и быстро кинула взгляд в зеркало. Создатель видимо забыл о гармонии, когда лепил её худое до болезненности лицо и большие глаза.  «Я ведь не себя вижу. А себя в себе. Как в квадрате. А люди видят меня через свой калейдоскоп: то синяя, то красная, то замкнутая, то переходящая.» Дверь захлопнулась, пар из чашек китайского сервиза поднимался и готовился к концу. Блины символично лежали друг на друге в центре стола. Единенье есть разрыв. Ты хрустишь, как осколки от вазы, как леденец, как корочка льда.


 Выскочив из тёплого, приторного до сведения речевых рецепторов прошлого, она побежала. Подумала о киви с сахаром. В детстве ей нравилось, как язык запоминал тот вкус: сладко-сладко, раскатистая кислота. Ей всегда нравилось извлекать из памяти элементы, часть взамен целого.
«Я список кораблей прочёл до середины», и что-то было про мороженое и сирень.
Дождь начался. Холодным незнакомцем он приятно достиг её горячих щёк. Она посмотрела наверх: шпили дождевых струй ускоряли бег. Улыбка тесно растягивалась.