Ну-с, так едет наш Иван

Эх, был бы я поэтом, то и написал бы «Оду буквоеду», которую начал бы, пусть и с несовершенного, но всё же обращения к Пушкину:
О, великий наш поэт!
Ты прикрыл словами след,
И одержать теперь победу
Возможно только буквоеду.
Ну, а если бы я припомнил пушкинское «Тираны мира! трепещите!», то, наверняка, и добавил бы:
Что?! Дрожите ершоведы!
Да, вышли наши буквоеды,
Чтобы щелчков навесить вам
По носам, рогам и лбам.
Тут, правда, какой-нибудь ершовед-буквоед заметит, что щелчки по рогам не навешивают, и поэтому слово «рога» надо бы заменить. А вот тогда бы я и добил его всего двумя (но какими!) стихами:
Да для таких, как вы, козлов
Сам Пушкин не нашёл бы слов!
Однако почему я заговорил о буквоедах? А дело в том, что по примеру одного еврея, который, став в позу, заявил мне: «Да, я еврей – и горжусь этим!», я тоже могу сказать о себе: «Да, я буквоед – и горжусь этим». Но как же такое возможно, если «буквоед» в некотором смысле бранное слово, поскольку означает формалиста? И вот тут я признаюсь, что буквоедом меня сделал «сам Александр Сергеич Пушкин». Почему? Да потому, что он уже два раза заставил меня добывать доказательства лже-авторства Ершова всего через одну букву. Первый раз через букву «а» в первом слоге слова «Шамаханская», когда свои колебания (шамаханская - шемаханская) Пушкин из черновика «Золотого петушка» перенёс в рассказ лже-автора Ершова под названием «Панин бугор», когда заставил героя сомневаться в правописании первого слога в слове «торковки». И надо же, - для превращения его в «тарковки» тоже потребовалась буква «а»! Второй раз был, когда я обнаружил, что при правках «Конька» Пушкин добавил в крик сельдей всего одну букву «о», перенеся её из трёхкратного «О – О - О», которое к моменту правок появилось у него в «Рыцарских временах».
Однако, как говорится, «Один раз – это случайность, два – совпадение, а три – система». И вот для того, чтобы выявить эту систему, вынудившую меня стать буквоедом (а от Пушкина это вовсе и не обидно!), я сейчас и покажу вам, дорогие читатели, третий случай манипуляции Пушкина всего с одной буквой. И буква эта «с», и содержится она в стихе из «Конька»: «Ну-с, так едет наш Иван». И вот тут я представляю, как радостно встрепенутся некоторые ершоведы, которые, ссылаясь на Словарь языка Пушкина (СЯП), станут доказывать, что слово «ну-с» Пушкин никогда не употреблял. И действительно, в СЯП есть 199 «ну» (кстати, это и моё любимое слово!), но ни одного «ну-с». Более того, если я возьмусь рассматривать не всё слово, а только его часть, а точнее частицу «с», то даже и её мы в СЯП не найдём! А что найдём? А лишь то, что в отношении частицы «с», которая, как говорит нам СЯП, «придаёт речи оттенок вежливости или подобострастия», Пушкин ведёт точно так же, как и его Онегин, о котором соседи недовольно говорили: "Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Всё да, да нет, не скажет да-с Иль нет-с". И действительно, Пушкин, хотя и смог один раз пошутить с этой частицей в письме к П.А.Вяземскому, но в целом от своего имени частицу «с» не использовал, предоставив такую возможность своим героям (кроме Онегина, конечно!). Ну, а я, глядя в целом на слово «ну-с», вижу в нём труднейшую загадку (ершоведам тут вообще делать нечего!) и говорю по примеру Горбунка: «Вот уж служба так уж служба! Тут нужна моя вся дружба». А точнее, тут как никогда нужна вся внимательность, в результате которой подобно Шерлоку Холмсу я бы смог потом задрать нос и заявить любому пушкинисту: «Вы, Ватсон, смотрите, а я наблюдаю».
Итак, начинаем наблюдать и при этом замечаем, что слово «ну-с» находится в стихе, следующем сразу за присказкой, концовка которой («Вот и сказка началася») как бы предваряет начало основного действия сказки. Задумываемся над возможным аналогом и над тем, что, если в чистом виде «ну-с» у Пушкина нет, то не следует ли поискать хотя бы одну частицу «с»? Но где искать, если её, как я уже говорил, применительно к данному случаю в СЯП нет? Остаётся плюнуть на СЯП и в соответствии с пушкинским методом творческой бережливости (метод «Пушкин-Плюшкин»!) искать в тех произведениях, которые были написаны Пушкиным одновременно с «Коньком» (1833г.), да и изданы близко по времени (1834г.).
Ищем-ищем … и вот она, частица «с», - в эпиграфе к 6-й главе «Пиковой дамы», имеющем при себе слово «атанде-с»! Да ещё и в начале последней главы (напомню, третья часть тоже последняя в «Коньке»!), да ещё и перед теми «философическими» словами о двух телах, которые помогли нам в предыдущих главах уточнить неадекватность двух «морей-окиянов», да ещё и… Однако, стоп! Насчёт третьего «ещё» речь чуть позже. А пока мы должны понять, что вышеуказанный эпиграф в определённой степени является аналогом присказки, которая предваряет изучаемый нами стих из «Конька», и что причиной отсутствия в СЯП слова из этого эпиграфа является то, что составители словаря не посчитали пушкинские эпиграфы тем значительным текстом, слова из которого достойны быть в их словаре. А зря! Смотрим этот эпиграф:
- Атанде!
- Как вы смели мне сказать атанде?
-Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!
Само же слово «атанде» означает французское выражение, употребляемое в карточной игре, которое в переводе на русский язык звучит: «Подождите, не ставьте больше». И вот что писал об этом слове весьма «любимый» мной академик В.В.Виноградов, который, кстати, был ответственным редактором СЯП, однако данное слово в этот словарь не вставил, скрыв его от исследователей (но только не от таких, как мы!), хотя сам преспокойно занимался им в своих научных трудах. И вот его слова.
«Подобострастное атанде-с нельзя понять, если усмотреть в нем только символическое выражение проигрыша. Точно так же образ высокомерно-чванного “вашего превосходительства”, прикрикнувшего на понтера, не может быть перенесен целиком на личность Чекалинского. Таким образом, внутренние символические формы этого эпиграфа не только выводят его за пределы прямых значений, из сферы карточной игры, сохраняя в нём неиспользованный остаток смысловой энергии, но и всю эту сцену торжества пиковой дамы влекут в иной семантический план, где образ Германа, как развенчанного Наполеона, склоняется перед роком… Н. О. Лернер правильно указывает на то, что эпиграф воспроизводит ходячий анекдот о генерале, который не мог допустить, чтобы подчиненный даже в игре обращался к нему с повелительным возгласом: атанде! Так, по рассказу кн. П. А. Вяземского, граф Гудович, бывший генерал-губернатор Москвы, говаривал, что с получением полковничьего чина он перестал метать банк сослуживцам своим. “Неприлично, — продолжал он, — старшему подвергать себя требованию какого-нибудь молокососа-прапорщика, который, понтируя против вас, почти повелительно вскрикивает: атанде!» (1).
Итак, Виноградов, которого я называю «символистом», конечно же, не преминул написать и про «символическое выражение», и про «символические формы», да ещё и указать, что «образ высокомерно-чванного “вашего превосходительства”, прикрикнувшего на понтера, не может быть перенесен целиком на личность Чекалинского». Но тут сразу же и вопрос: а не целиком, а хотя бы частично - может? Нет ответа! Т.е. Виноградов фактически напустил на данную тему ненужный туман, хотя Н.О.Лернер ранее чётко и ясно определил, что данный эпиграф намекает на неуместность приказания понтирующего в адрес банкомёта, который значительно выше его по званию. Тем более если этот банкомёт усматривает в таких действиях нарушение субординации. Мы же, говоря простым языком, скажем о всего лишь не совсем уместной фамильярности.
И надо же! Подобная «не совсем уместная фамильярность» присутствует и в «Коньке»! И причём перед изучаемым нами стихом, в котором тоже имеется частица «с»! И действительно, когда автор в третьей части «Конька» говорит: «Ну-с, так едет наш Иван За кольцом на окиян», то этими словами он прямо продолжает основной сюжет второй части. Ну, а кончается эта часть довольно фамильярным авторским обращением, выраженном в словах: «Дайте, братцы, отдохнуть!» Почему фамильярным? Да потому что любой более или менее солидный читатель мог возмутиться, узнав, что ранее никому не известный автор, юнец в возрасте 19-ти лет, никогда не работавший (да ещё и материально нуждающийся!), вдруг обращается к нему (человеку в возрасте, со званием и приличным состоянием!) с панибратским словом «братец». «Да какой же я тебе братец, если ты никто и ничто, да ещё и в сыновья мне годишься!» - мог сказать Ершову любой солидный господин. И был бы прав.
И мы начинаем понимать, что с целью сглаживания своей фамильярности автор «Конька» сразу же (т.е. уже в первом издании!) и вставил в стих, определяющий непосредственное продолжение основного сюжета, очень важное слово, в котором лишь одна частица создавала бы некоторую видимость уважительности. Да-да, своих читателей надо уважать! Однако наша святая обязанность проверить – а не было ли ранее у Пушкина фамильярности в отношении его читателей? Было! И причём именно со словом «братцы». Вот слова из «Онегина»:
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
                (ЕО VII 36.5).
И вот тут СЯП совершенно справедливо относит слово «братцы» к «разговорно-фамильярному обращению к лицу мужского пола». Однако в отличие от никому не известного Ершова слово «братцы» в данном случае использует достаточно зрелый по возрасту и весьма известный поэт. Тот поэт, который, прибыв в 1826-м году из ссылки в Москву, был встречен там как общенародный кумир. А такому кумиру, конечно же, была позволительна и некоторая фамильярность. Тем более после того, как сам император вызвался быть его цензором! В то же время мы смотрим, что седьмую главу «Онегина» Пушкин начал весной 1827-го года во всё той же Москве и что пушкинисты, ориентируясь на текст, справедливо называют её «московской» главой. Тем более что далее идёт по порядку восьмая «петербургская» глава. Но к чему я? А к тому, что слово «братцы» в «разговорно-фамильярном обращении» Пушкин использует целых 27 раз, но мы нашли тот адрес, который имеет перекличку с «братцами» из «Конька». Почему? Да потому что обращение «Дайте, братцы, отдохнуть» произносится автором во всё той же Москве, что уже хорошо нам известно из подтекста «Конька». Т.е. рассказчик в противовес моменту своего подъезда к Москве, описанному в «Онегине», создаёт в «Коньке» противоположную ситуацию, т.к. описывает выезд своего героя, под маской которого сам же и прячется, из спрятанной в подтексте Москвы. И всё в полном соответствии с любимым приёмом «задом наперёд»! И эта же обратная перестановка наблюдается и в смещении слова «ну-с» в основной текст «Конька», хотя в «Пиковой даме» слово «атанде-с» было вынесено в эпиграф, т.е. вверх основного текста. Но в «Пиковой даме» перекличка идёт с началом последней главы, имеющей шестой номер, а отнюдь не третий, как в последней части «Конька». Но если у нас хоть при въезде, хоть при выезде в центре остаётся всё та же Москва, то и не грех посмотреть как Пушкин в своём перечне глав «Онегина» определил ей место. И надо же – он разбил текст своего романа на три части, поставив при этом Москву в начале ПОСЛЕДНЕЙ и именно третьей части! Т.е. вновь на стыке частей, одна из которых, как в «Онегине», так и в «Коньке», последняя,  оказалась всё та же Москва. В «Коньке», правда, - по принципу «задом наперёд», который был отображён уже в первой части при покорении Иваном кобылицы и который как бы стал лозунгом для всей сказки.
Однако что же напоминает способ кружения Пушкина вокруг одного объекта, в данном случае вокруг Москвы? А напоминает гадание на картах, когда имеется некая основная карта, рядом с которой справа и слева ложатся другие карты, а гадальщица (гадают обычно женщины!) выводит свои предсказания на основе совокупности и взаимных сочетаний тех карт, которые расположены поблизости. Примерно тем же вынуждены и заниматься мы. В то же время некоторые внимательные читатели, наверно, заметили, что, указывая адрес, имеющий перекличку с «братцами» из «Конька», я не написал, что это адрес единственный. Почему? Да потому что в будущем возможно найти и другие аналогичные адреса. Тем более что не все подставные авторы Пушкина нам пока известны. В то же время нас уже сейчас поражает многозначность пушкинских намёков, когда только от одной частицы «с» можно выйти сначала на «Пиковую даму», затем на «Онегина», а, если потянуть ниточку дальше, то и на другие произведения.
Но если для некоторых читателей «Конька» обращение «братцы» могло показаться фамильярным, то вот для братьев Ивана подобная фамильярность норма и поэтому для них понятие панибратства заведомо исключается. Они всё-таки родственники и причём в одном и том же крестьянском статусе! И поэтому слова «Дайте, братцы, отдохнуть» самым категорическим образом подходят к Ивану, который в первой части сказки закончил свой рассказ о «ночном похождении» и от усталости после напряжённой ночи «Позевнул и задремал».
И вот тут я признаюсь, по какой причине вообще заинтересовался словом «ну-с». А всё началось с того, что меня насторожило его появление после правок в стихе №253 «Ну-с, так вот что! Раз Данило», хотя и бывший ранее стих («Вот однажды брат Данило») был неплох. «Странно, - сказал я себе, - и зачем автору понадобилось дублировать слово «ну-с» из третьей части?» Однако посмотрев на то, что стих №253 идёт вслед за новыми стихами, которые тоже появились после правки и которые для вычисления пропуска времени между сценами дают возможность определить не только единицу исчисления времени, но и его разброс («год ли, два ли»!), я и понял смысл переклички со стихом из третьей части. И действительно, новое «ну-с» возникло после правок в аналогичном месте! А точнее - при глубоком переходе в подтексте от одного места и времени действия к другим, когда разница по времени исчисляется годами, а новое место действия расположено от старого очень даже и не близко (напомню, что от Одессы до Михайловского почти тысяча вёрст, на преодоление которых Пушкин затратил около 10 дней!). Разница лишь в том, что в третьей части сказки перемещение Ивана к новому месту действия не скрывается, хотя время его передвижения и сильно занижено (один день поездки до «моря-окияна»!), а вот рядом со стихом №253 смена в подтексте места действия скрывается. И очень тщательно! Т.е. происходит абсолютно то же самое, что и при переходе от третьей главы «Онегина» к подтексту четвёртой. И, конечно, подозревая аналогичность этих сцен, мы в очередной раз задумываемся и о причинах намеренного сокрытия автором того, что в эту аналогичность не вписывается.
В то же время, учитывая многозначность намёков, мы должны определять их границы. Так, например, при перекличке в «Коньке» двух слов «ну-с» мы должны ограничиться текстом того стиха, который и вынесен в название данной главы, поскольку нам достаточно глагола «едет» и понимания того, что главный герой «поехал в дальний путь». И при этом мы можем определить направление движения, которое в обоих случаях будет с юга на север. Т.е. в подтексте первой части «Конька» - это «дальний путь» от Одессы до Михайловского, а в подтексте третьей – от Москвы до Петербурга. В любом же случае Иван едет с юга и в сторону Петербурга, которого Пушкин порой называл «севером». А зная всё это, мы и не поддадимся на уловку автора, который по принципу «сказка - ложь» дурит простых читателей, убеждая, что Иван в третьей части «Конька» якобы поехал «на Восток».
Итак, мы в очередной раз мы столкнулись с тем, что на основе сюжета можем догадаться о тех или иных перекличках, даже не имея при этом конкретных слов. В данном же случае нам оказалось достаточно намёка даже не от слова, а от его частицы! И это при том, что без этой частицы слово-то и так краткое, поскольку состоит всего из двух букв: «н» и «у». И мы задумываемся: это же до какой мелочности, т.е. до всего одной буковки «с», мог дойти Великий мистификатор? Правда, утешить тут нас может любимая поговорка «Чёрт прячется в мелочах». Хотя тут не просто мелочь, а очень уж мелкая мелочь! И нюансы, нюансы и ещё раз нюансы… С намёками, конечно!

Примечания:
1. Стиль «Пиковой дамы» // Виноградов. Избранные труды: О языке художественной прозы, с. 202—203.