Исповедь одного скрипача

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

Николай Гумилёв

Глава 1. Найденные записи

Вечер. Он вошёл в свою комнату и сел за тёмный старенький стол.
Затем включил пыльную лампу, озарившую бедность всей обстановки — несколько книг (среди которых были «Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гёте, «Маленькие трагедии» Пушкина и «Петербургские повести» Гоголя), а также чашку с недопитым холодным кофе и с одним серым сухарём, впрочем, не без сахара... Подперев лицо рукой, он вынул из стола какую-то папку, открыл её и начал лихорадочно перебирать старые, написанные корявым почерком записи (видно, писал какой-то неврастеник)... и, к своему удивлению, наткнулся на следующие строки:
«В который раз я ловлю себя на мысли, что любовь — это, в сущности, наркотик, к которому с лёгкостью привыкаешь, но, как и всякий наркотик, она рано или поздно заканчивается. И тогда неизбежно наступает ломка. Да, и ничто так не убивает любовь, как этот чёртов серый быт... который как не приукрашивай, как не маскируй — всё равно сделает своё дело, будь он неладен! И горе тем, кто был привязан к объекту своей страсти слишком сильно. Если и привязываться к чему-то, то только к тому, что давно умерло, но в силу загадочных обстоятельств продолжает жить в произведениях искусства. Да, любовь живёт в книгах, в живописи, в скульптуре, в музыке, и именно там ей самое место, но только не на сцене этой грубой жизни...».
Затем, переведя дух и перевернув пожелтевшую с годами страницу, он принялся читать саму историю:
«Это было не то пять, не то шесть лет тому назад, когда я жил в одном из неприглядных общежитий самого, как мне казалось, ущербного города. Впрочем, в своём неприятии я был не одинок. Мой приятель, Роман Мохов, живший напротив меня, жаловался по этому поводу, как никто другой, но, что самое интересное, не слезая с мягкого дивана.
Целыми днями он только и делал, что пил, ел, смотрел телевизор, опять пил и при этом загрязнял без того испорченный воздух табачным дымом.
— Ты бы хоть прибрался тут, — по-дружески предложил ему я, в надежде, что тот прислушается к моему совету. А для пущей убедительности даже закрыл экран.
— Отффали! — слетело с его чавкающего жирного рта. — Эй, отойди, ты всё мне загородил тут!
У меня же к этому был несколько иной подход. Например, я был не прочь пофилософствовать. Но не стану скрывать, что в подобной атмосфере это бывало непросто. Я даже подумывал о переезде, но внутри меня, как ни странно, срабатывал какой-то ограничитель. Возможно, здравый смысл подсказывал, что ничего другого мне не светит, не знаю...
Что же касается моего образования, то я должен был стать врачом, получить одну из самых благородных и гуманных профессий, но вместо этого избрал незавидную участь самоучки-скрипача, поскольку тогда уже интересовался классической музыкой, в особенности струнными. С детства моим кумиром был Никколо Паганини — да, этим и объясняется моё увлечение подобной музыкой, которая, надо признаться, уносила меня в совершенно иной мир.
Скрипку мне искать не пришлось: она досталась мне от любимой бабушки. С этой скрипкой я успел побывать в самых разных уголках: начиная с тёмных переходов и заканчивая шумными прокуренными ресторанами. 
Из-за постоянных ночных репетиций в заброшенном здании на окраине города я напоминал сонную муху или полумёртвого мотылька и с таким видом, с раннего утра, шёл играть перед так называемой публикой. Однако репетировать в уединении я любил гораздо больше, ибо тогда мне не приходилось наблюдать сборища этих серых, безжизненных кукол, которые занимались каждый своим делом и не обращали внимания на таких незадачливых, как я. Они могли удостоить меня разве что презрительной усмешкой, не более. Наверняка они мнили себя счастливыми и успешными людьми... да, пожалуй, в этом нет сомнения!
А вот мне приходилось мириться с участью неудачника. Тем более после случая в одном видном ресторане. До сих пор удивляюсь, как туда попал! Но обстановка мне сразу не понравилась. Помню, ещё было на редкость шумно, однако, публика собралась очень даже представительная: холёные люди в дорогих изысканных смокингах и сверкающих вечерних платьях распивали лучшие вина за богато накрытыми столами.
Чего не скажешь обо мне, имевшем лишь дешёвые чёрные туфли с подбитыми носами, светлые, несколько потёртые брюки, столь же потёртый клетчатый пиджак и старомодную итальянскую рубашку с заострённым высоким воротником. Ну и, конечно же, куда без моей старенькой скрипки! Как сейчас помню: я вышел после каких-то весёлых циркачей и вначале даже немного робел...
Но после выкриков, доносящихся от дальних столиков, собрался и, приложив смычок к своей излюбленной скрипке, начал наигрывать «Ave Maria» Джулио Каччини, но, к несчастью, вскоре я стал незаметно для себя фальшивить, издавая неприятный скрип, больше напоминающий распиливание железа.
Только за мгновенье до того, как меня начали обстреливать разного рода оскорблениями, а точнее, клеймить неудачником и жалкой бездарностью, я понял, что слишком плотно прилегал смычком к струнам и тем самым всё испортил.
М-да, такого позора у меня ещё никогда не было. Я готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть физиономии этих самодовольных обожравшихся толстосумов.
После этого случая ко мне вернулся и с новой силой настиг давно забытый ночной кошмар из детства. Будучи ребёнком, я шёл по сумрачному коридору, играя на своей плачущей скрипке, и всё указывало на то, что я находился в какой-то больнице. Но признаться... эта больница была несколько специфической, ибо, проходя её холодными серыми коридорами, я непрестанно слышал, как доносились странные крики, стоны и даже неистовый вой, очевидно, принадлежавший лесным зверям. Всё моё существо наполнялось ужасом и леденящей тревогой. Да, я и вправду чувствовал, как стыла кровь в моих жилах... чувствовал, как кто-то неотступно глядит на меня, и всё же продолжал играть, пока из ниоткуда на меня не набросились эти самые звери и я не очнулся.
С тех пор вся моя жизнь была сплошным предчувствием этого кошмара. Пожалуй, не проходило ни дня, чтобы я не думал об этом... Да и как я мог забыть то, что всё время давало о себе знать, повторяясь с завидным постоянством в одном и том же месте?..

Глава 2. Встреча с Надеждой

Но на этом отвратительном фоне мне довелось встретить и лучезарного ангела.
Да, именно ангела, иначе назвать не могу. Во всех его чертах угадывалась хрупкая девочка лет пятнадцати, не больше.
Это случилось июльским вечером, когда усталое, но по-прежнему обжигающее солнце почти близилось к закату, а из кондитерской, находящейся через дорогу, пахло миндальными пирожными.
И как раз тогда, когда я исполнял моё любимое «Adagio» Альбинони, эта девушка, похожая на маленькую пчёлку (во многом благодаря лёгкому платью медового цвета), желала одарить меня своим озаряющим богатством.
— Прошу... не стоит!
— Почему?..
— Я не достоин.
— Пожалуйста, возьмите! — настаивала она, смущённо поправляя непослушный локон и вытирая слезинку со щеки. — Вы прекрасно играете, у вас талант!
— Вовсе нет, это никому не нужно, — резко возразил я, укладывая в чёрный футляр свою утончённую скрипку.
— А для кого же вы играете?!
— Видимо, для таких светлых созданий вроде вас. Хотя я не припомню, чтобы мне доводилось прежде их видеть.
После этих слов на её щёчках вспыхнули гранаты, и она смущённо опустила глаза.
Казалось, что самое солнце, дробясь через паутину ветвей, на которых горели в тени зреющие вишни, осыпало её своими поцелуями, скользило по этим сияющим лепесткам ещё нетронутых губ, по её разгорячённым от жары щекам и по золотистому, как у бабочки, платью.
Однако вскоре навеянное неизвестно какими грёзами видение исчезло, а я... А я вернулся в реальный, но по-прежнему чуждый мне город.
— О, это же наш Орфей со своею скрипкою вернулся! — с ноткой пафоса и не без бутерброда в руках заявил Мохов.
— Вернулся, — без капли удивления выдавил я.
После этого я пошёл спать, но долго не мог заснуть, думая об этом неизвестном мне ангеле.
И, кажется, она вняла моей вознесённой мольбе, тому внутреннему голосу, что вырывался из самых глубин души. Правда, я решительно не знал, во сне или наяву это происходит, ведь её шагов я так и не услышал. Только ослепительное сияние и прекрасное божество во всём своём скромном, но всё же великолепии. И до чего же она была хорошенькой в этом облачно лёгком, будто жемчужном платьице!
Прежде чем исчезнуть, она пугливо опустила лучи своих глаз, которые едва можно было уловить. А потом скрылась за шторами, сквозь которые просвечивал медный закат. Разглядеть удалось лишь тень её густых ресниц и смущенно зардевшиеся щёки; они были необычайно нежными и вызывали мириады самых сказочных сравнений.
А потом я увидел знакомый потолок со столь же знакомой свисающей люстрой и понял, что это был сон... «Какая досада, она просто мне приснилась...»
Мохов, сидевший на кухне, не был удивлён моему приходу... Странно было другое: он не смотрел телевизор. Но мне, ещё находящемуся во власти сна, было всё равно.
— Да ты будто очарованный какой-то! Втрескался что ли?!
Я промолчал.
— Можешь не отвечать, и так понятно, — ухмыляясь говорил он, — только учти: они, женщины, нищебродов не жалуют!
Не придав тогда особого значения его словам, я взял скрипку и направился к тому самому месту, где встретил ту очаровательную девушку; играл часа два, если не больше, и уже собирался было уходить, но тут пролился знакомый мне голос... Голос, который очаровывал и внушал мысль о призрачном рае:
— Вы собираетесь уходить?! — огорчённо произнесла она.
— Ну, вообще-то собирался! — ответил я, но в тот же миг, к своему удивлению, начал развязно водить смычком по струнам, светясь от переполнявшей меня радости. Какое-то время она неподвижно стояла вдалеке, не смея сдвинуться с места, и с изумлением внимала моим жизнерадостным мелодиям. А потом подошла и спросила:
— Я так и не узнала вашего имени... Как вас зовут?..
— Дилетант, милое создание!
— Дилетант?! — удивлённо переспросила девушка.
— Именно так! — утвердительно ответил я.
— Но почему?! — возразила она... — Нет, вы слишком строги к себе! Знаете что... я буду вас называть Маэстро!
— О, нет... не стоит! Такой чести достоин разве что Паганини или Верди. А ваше имя я могу узнать?!
— Да, конечно! Моё имя Надежда!
— Стало быть, одна из христианских добродетелей.
— Что? Что?!
— Ничего-ничего... Это так... мысли вслух!
— Хорошо! А как вы смотрите на то, чтобы немного пройтись?..
— Я не против! Стоять на одном месте, конечно, хорошо, но так было бы гораздо лучше!
— О, да вы и шутить умеете! — подметила она и залилась звонким смехом.
— Что вы... я только учусь! — несколько смутившись, произнёс я и тут же рассмеялся.
Боже, не было и дня, чтобы я не думал об этой воплощённой Красоте... В самом деле! Это звучное, сладостное имя «Надежда». Это имя звучанием своим напоминало не то какое-то волшебное, пахнущее сиренью снадобье, которое лишь на мгновение и лишь единожды даёт пережить настоящую эйфорию, не то смуглую девочку в платье горчичного или медового цвета, с ослепительной улыбкой и постоянно вдохновляющую на чудесные, трогательные и подчас грустные мелодии. Подумать только, я даже произносил это имя по слогам, как бы пробуя на вкус. Точно ребёнок, который хочет продлить удовольствие от любимой конфеты.
С тех пор прошло чуть больше полугода... Я переехал в её город, в небольшую съёмную квартиру, а ещё спустя несколько месяцев мы решили пожениться. Тогда мне уже исполнилось двадцать два, а ей было двадцать.
Вспоминаю, как проходила церемония венчания... Было солнечное сентябрьское утро, местами проглядывалась золотая листва; помню, как мы стояли с зажжёнными свечами и как держал я её нежную руку, а священник трижды проводил нас вокруг аналоя. Не могу забыть, как перед этим она больше выпила так называемых «горестей и радостей». Также помню, как мы любили гулять по парку, особенно весной и осенью, когда он был особенно прекрасен, читать вместе книги и отмечать праздники, особенно Рождество и день её рождения, который приходился на тринадцатое октября, накануне Покрова Пресвятой Богородицы.
Да, такое не забывается!
В доме царили любовь, уют и взаимопонимание — одним словом, настоящая идиллия! Я зарабатывал игрой на скрипке, а моя милая Надежда работала домработницей и гувернанткой у состоятельных людей. Приходя с работы, по обыкновению, мы вместе ужинали, а перед сном, стоя на своих хрупких коленях, она молилась Пресвятой Богородице; в такие минуты в моей голове звучало «Ave Maria» Каччини.
Мы лежали, она прижималась к моей груди, и я склонял голову к её плечу, чтобы снова вдохнуть благоухание её тёмных каштановых волос. И сколько помню, она всегда меня поддерживала, в выходные дни помогала переписывать ноты, внимала моей любительской игре, и прикасаясь к моему бронзовому лицу нежной ангельской рукой, приговаривала: «Ты мой Маэстро... Мой любимый Маэстро!». Вот только я никогда им не был... и оттого всё больше томился, раздражался, не находил покоя. Но её поддержка всегда была для меня бальзамом.

Глава 3. Бездна отчаяния

А потом на нашу долю выпало немало испытаний, с последним из которых мы не справились. Был поздний зимний вечер. Я, как обычно, возвращался домой со своей измученной и надорванной скрипкой. Но, когда открыл дверь, то увидел, что моя Надежда ждёт меня вся в слезах. 
— Что с тобой, родная?! — немедленно кинувшись к ней, спросил я, отбросив в сторону футляр с уже спящим музыкальным существом.
— Просто у меня нет больше сил... — отвечала моя бедная Надежда с такой скорбью на лице, что если бы мы не жили во времена забытых идеалов и святынь, то я бы несомненно причислил её к великим мученицам. — Сердце с каждым днём... да что там с днём, с каждым часом всё хуже и хуже! А дышать уже просто нечем...
— Ничего, милая! Мы обязательно с этим справимся! Чёрт, завтра нужно обратиться к врачу... так не может больше продолжаться!
— Ничего не поделаешь... Видно, такова моя участь! Так и буду убираться у этих хозяев, пока не придёт мой час. А век... а век, как ты видишь, у меня явно будет недолгим.
Как мог, я пытался её успокоить, но всё это оказалось тщетным... А в ещё большую истерику она впала, когда мы пришли в спальню. 
— Я уже которую ночь не могу заснуть! Нет, ты не понимаешь... Да ты даже не видишь, что мне плохо. Тебе всё равно. Думаешь только о своей скрипке! — вырвавшись из моих объятий, говорила Надежда, то повышая голос, то переходя на напряжённый придушенный шёпот. Из её уст это звучало как упрёк, острый, точно колотое стекло!
— Истеричка! — неожиданно вырвалось у меня. Невольно я крепко сжал её руку. 
— Отпусти! Больно! — вскрикнула она, пытаясь вырваться. — Мало того, что каждый вздох мне даётся с таким трудом, что даже жить не хочется, так ещё и ты не упускаешь возможности, чтобы оскорбить меня! Ты несправедлив ко мне! 
После этих слов я отпустил её. Мне не оставалось ничего, кроме как выйти в другую комнату и подождать, пока она успокоится. По обыкновению, бросил взгляд на безымянный палец правой руки, на котором всегда было обручальное кольцо. Теперь его не было. Проклятье, видимо, потерял когда играл на концерте вечером. 
Прошло около часа, однако ничего не изменилось. Вернувшись к Надежде, я прочёл в её холодных, но прекрасных глазах немой укор и неоправданные ожидания. Да я и сам корил себя не меньше за то, что так и не смог дать ей ничего, кроме своих пустых, ничего не значащих мелодий. 
А дальше произошло то, о чём до сих пор невыносимо даже вспоминать, будто по телу проехалась машина в 10 тонн, что нередко снилось мне в детские годы. 
В истерике хлопнув дверью, она выскочила на лестничную площадку и, подбежав к большому окну, резко его распахнула. Я тотчас же кинулся вслед за ней. До сих пор помню, как гудел вдали вечерний поезд, как завывала сумасшедшая январская метель, дрожали замёрзшие стёкла, а её длинные волосы безжалостно трепал ветер. Испугавшись за её жизнь, я успел схватить её озябшую руку, но в тот же момент она меня оттолкнула. Вся жизнь пронеслась у меня перед глазами, пока я смотрел вниз, на заснеженную дорогу, по которой ползли игрушечные автомобили, моргая голубыми и жёлтыми зрачками, и на проходящие мимо тени... и на единственное любимое существо, исчезающее в объятиях этой бездны, как в замедленной съёмке.
Долго я так стоял и вглядывался в омут ночи, пока в бессилье не упал и, продрогший до костей, не забился в такой же тёмный угол. Мне хотелось биться о стену или кинуться следом за ней. Обхватив голову руками, я завопил, и ужасающий крик эхом пронёсся по пустынному каменному подъезду. 
С тех пор этот роковой день не раз всплывал в моих кошмарах. Этим видениям не было конца, они отравляли всё моё существование!
Должно быть, светлые и чистые души ведут нас к погибели... Если они и делятся с тобой каким-нибудь лучом, то лишь для того, чтобы вскоре его потушить, тем самым ввергнув тебя в ещё большую бездну отчаяния... Да это то же самое, что вырвать сердце из груди!
И знаете, что самое досадное? Это когда ты после многих неудач всё же находишь ту самую... единственную жемчужину! И вот уже само море, что некогда имело серый оттенок, предстаёт перед тобой в совершенно ином свете, вспыхивает удивительными красками, и над всем этим льётся магическая и спокойная музыка флейты и веет ароматом любимых цветов. Но проходит время, и эта самая жемчужина выскальзывает у тебя из рук. И вдруг ты с ужасом понимаешь, что обманулся, и лучше бы и вовсе её не находил, а оставил покоиться на дне... среди холодных глыб и качающихся водорослей.
Со временем меня всё чаще сопровождало странное чувство опустошённости... Казалось, что из меня высосали всю жизнь и оставили умирать в пустыне. Бывало, я часами рассматривал выпуклый след от потерянного кольца, который долго не исчезал, как будто напоминая мне о каком-то проклятии. Её образ сводил меня с ума, и мне даже стало казаться, что я и сам этого желаю — всегда помнить лицо моей Беатриче с её лучезарной улыбкой, лицо одухотворённое, склоняющееся надо мной и светящееся от счастья — то самое лицо, которое я мог когда-то осыпать поцелуями, но теперь оно скрылось, как скрывается луна, не желающая кому-либо принадлежать. Да, воистину нет ничего мучительнее, чем вспоминать счастливые дни в дни несчастья.»