***

ЗАПИСКИ ИЗ КАЗЁННОГО ДОМА  (Воспоминания тюремного доктора)
--------------------------------------------------------
     Записка первая.
----------------------------------------
   Заместитель начальника, добродушного вида мужчина, мучился зубной болью. Его, увеличенные очками, глаза несли в себе вселенскую скорбь. Он сидел, нахохлившись, в необычном, сделанном мастеровитым зеком, кресле, приложив пухлую поросшую рыжими волосами ладонь к такой же распухшей щеке и, повернувшись, промычал что – то неразборчиво, показывая на стулья.
   - Товарищ майор, - бодро начал вошедший старший лейтенант, но увидев мученическую гримасу, сразу осёкся, - да я вот представить нового врача, - он показал на рядом стоящего плотного, выше среднего роста человека, - но, если не можете, то…
  - Ничего, давай докладывай.
  - Товарищ майор, представляю нового врача Лопатина.
  - М – м – м, - взвыл майор, старший лейтенант опять осёкся и участливо спросил, - Что, Николай Фёдорович, болит?
  - Спасу нет, хоть на стенку лезь, всю ночь глаз не сомкнул, почти литровку выпил, очумел только, а боль как есть, так и есть. М – м – м…
    И тут, пришедшее со старшим лейтенантом, гражданское лицо посоветовало, - А может, всё - таки, к стоматологу, у вас явный периостит, ну или флюс. Заместитель на короткое время замолчал, как- то заинтересованно посмотрел на Л., мол, откуда ты такой умный взялся, и неожиданно признался, - Боюсь, ступайте, ступайте. Веди его в свою епархию, знакомь с персоналом. Он в зоне ещё не был? Ну вот.  Да всё пока не рассказывай, а то отобьёшь охоту. Давайте, двигайте, м – м – м…
   Они вышли из кабинета, оставив майора один на один с зубной болью. На КПП старший сержант с заметным кавказским акцентом стал проверять паспортные данные, задавать дежурные вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения и так далее.
  - Ираклий, что ты такой въедливый, видишь человек со мной. Кстати, наш новый доктор, лечить тебя будет.
   - Э, нэт меня лечить нэ нады, а порядок эст порядок, и тут же почти без акцента. – Александр Димитрич, аптечку в карауле нады пополнить.
  - Как пополнить, только неделю назад укомплектовали, вы, что таблетки с чаем, что ли пьёте? Старший сержант засмеялся, сверкнув крупными белыми зубами, - Это, как масть ляжет!
   Лязг закрываемой железной двери холодом прополз по спине Лопатина.  Потом, через годы, он с удивлением отметит, что от КПП – 1 до его кабинета ему надо открыть ровно тринадцать дверей.
    Зашли в зону, начмед стал объяснять, - Вот это промзона, промка, здесь трудится, как говорится, рабочий класс. Очень важные объекты в плане условий труда и охраны здоровья, - продолжал Александр Дмитриевич лекторским голосом, - это, там за забором считают, что здесь сплошной ГУЛАГ, нет брат, шалишь и охрана труда и техника безопасности. Да что говорить, я вам скажу, есть такие, которые первый раз чистые простыни только в тюрьме и увидели.
  - Что, текущий надзор с лабораторным контролем?
 - А как же, и профосмотры лиц, связанных с вредными условиями труда, всё как полагается. А это, - проходя ещё через один пропускной пункт, - жилая зона.
   И тут Лопатина охватила оторопь – на него двигалась серая молчаливая толпа одинаково одетых людей, он инстинктивно напрягся, начмед похлопал его по плечу, - ничего, ничего, работяги по бродвею с обеда идут. Бродвеем, оказывается называли широкий проход от столовой до вахты.
   - Господи, туда ли я попал? Может назад?- и тут на память ему пришёл институтский случай. Практически первый день занятий на первом курсе, пришли в анатомический театр, анатомку, группа ещё толком не познакомившись, боязливо толпится у входа. Выходит преподаватель, - проходите; и сразу за порогом специфический запах настоянный на формалине ударяет по мозгам, парень, идущий впереди, резко разворачивается, - извините, это не моё, - и шмыгает в открытую дверь. Преподаватель понимающе качает головой, - и так всегда, каждый первый курс.
  У него же пути назад не было, отношения с прежним медицинским начальством были испорчены окончательно, деваться было некуда.
   - А сколько народу тут сидит?
   Когда Лопатин услышал цифру удивился, ему и в голову не приходило увидеть когда либо сразу такое количество нарушителей закона, которым реально присудили лишение свободы. Сказать, что он не встречался с такими личностями нельзя, юность его прошла в местности, где тюремный срок значился, если не у каждого второго, то уж  у третьего, точно. Жил от него, через несколько дворов, сосед, правда постарше, Серёга Палимов, которого весь местный люд знал, как Кореша, так тот, что называется, из тюрьмы не вылазил. Сроки у него были небольшие, два, три года,  с передыхом на свободе от силы тоже два, три, но месяца.
   Тётя Полина, его мать, женщина дородная и неунывающая говорила, - Ты, Кореш, ерундой страдаешь, возьми и сядь сразу лет на десять и на том завяжи, а то крутишься хвостом поросячьим – год туда, месяц сюда. Только справим с отцом тебе одёвку, ан опять, здрасте роба.
   Серёга удивлённо смотрел на неё, - Ну ты, мать, даёшь! Это же сколько висяков на себя надо взять, нет уж я по мелочи.
   Кроме тюремных посадок была у Кореша страсть, это птицы. От кого он перенял её или родился таким, бог весть, но с птахами он становился совершенно другим. Разговаривал с ними на действительно птичьем языке, с синицами тенькал по -  синичьему, с соловьями чокрыжил по – соловьиному. Пойманных щеглов определял по количеству хвостовых перьев, четырнадцать – березник, добрый щегол; двенадцать – репейник, пустое место. Любил жаворонков, налавливал их сортировал лесняков к леснякам, степняков к степнякам, юл к юлам, а на Благовещенье, если был дома, выпускал птиц на волю, уж, что - что , а  в воле он толк знал. А вот, несмотря на то, что половина селенья водила голубей, он их не любил, - Это только на картинках, голубь мира, а так они, как люди, готовы друг друга до смерти заклевать.
   И всё же тюрьма Кореша доконала, из письма от домашних он узнал, что того выпустили, в последний раз, по болезни и он отдал богу душу, не прожив дома и месяца. Такая же судьба постигла Букеря, Соловья и многих – многих других, так сказать, джентельменов удачи.

   Небольшое, призимистое, из красного кирпича здание встретило Лопатина плотным запахом карболки. Опять всплыл давний случай у анатомки, - Дежавю!- Лопатин усмехнулся, -  не многовато ли совпадений? Тьфу ты, что то меня не туда тянет, комплексую, не рано ли.
   - Здесь всё карболкой пахнет, будете работать и ваша одежда пропитается.
   - А смысл какой в ней, тем более сейчас?
   - За много лет не выветрится, да и сейчас, нет-нет, фельдшерица заставляет санитаров с ней уборку делать. Только я за порог, пожалуйста, зальют все ходы и выходы.
  Зашли в кабинет начальника, маленький, но довольно уютный на два окна, с вентилятором в углу, на столике ручной работы стоял фарфоровый чайник и две чашки на блюдцах. Александр Дмитриевич обратил внимание, как посмотрел Лопатин на чайник, - Потом, потом, чайку это обязательно, в зоне чай – напиток статусный, все пьют, а кое - кто из нашего брата и чифиром балуется.  Вы как к чаю относитесь?
  - Можно сказать трепетно, я ведь родом с Поволжья, у нас чай из ведёрных самоваров дуют, в самой завалящей избе – самовар на видном месте, в переднем углу. Сахар комковой, щипцы, дед всегда колол, да так наловчился, что все кусочки одного размера, как по шаблону. Водохлёб я нижегородский!
  - То-то я слышу, говор у вас неместный, встречались мне из ваших мест, как  там чаво, да чай?
   - У меня – чай – кое когда проскакивает, я вот гляжу, - Лопатин показал на книжную полку, - литературы у вас много.
  - Это ещё не вся, в тумбочке и учебники, и справочники, и методички - подсмотреть есть откуда. Ну, присаживайтесь.
  Начмед позвонил, вошёл парень в белом халате, но было видно, что он из числа осуждённых, - Это санитар, их в штате двое, конечно, осуждённые, этот Николай, как завхоз, всё на нём и ремонт, и уборка, и всякие непредвиденные дела. Учился в медучилще, да на последнем курсе вляпался, так бывает. Давай, Микола, зови всех.
   Через несколько минут кабинет заполнился людьми, собственно говоря, кое - кого он знал, два молодых фельдшера были в его подчинении  на прежней работе, с врачом – стоматологом у него уже сложились дружеские отношения, которые со временем перейдут в близкие, почти родственные связи. Лопатин, конечно, не мог знать, что будущий сын Юрия Дмитриевича станет его крестником. Сам же Юрий Дмитриевич, удивительный человек, влюблённый в свою профессию, только он мог самозабвенно говорить о болезнях зубов, как надо накладывать щипцы, делать обезболивание, какой бы темы не был разговор, он у него всегда заканчивался стоматологией.
 - Старший фельдшер, старший лейтенант,  Нина Алексеевна, - Александр Дмитриевич указал на молодящуюся с капризным лицом женщину, - а это, Василий Иванович, тоже старший фельдшер, только вольнонаёмный. Мужчина, лет под пятьдесят, худой, с вислым носом привстал и пробасил, - Очень приятно, дай бог, будем работать.
  -  Ну, этих орлов вы знаете, нет на месте только Надежды Григорьевны, она и за аптеку, и за лабораторию.
  - Что и лаборатория есть?
  - Сказать прямо лаборатория, наверно, слишком громко, но троечку делаем, кислотность определяем, не густо конечно. Рентгеновский аппарат есть, АРД-2, старый, но пашет исправно, работают на нём совместители, врач и лаборант. Вот такой наш расклад, вопросы есть - вопросов нет, по местам!
  - Ну, а теперь можно и по чайку!
  Помещение под медчасть было явно приспособленным, делилось на амбулаторию с минимальным набором кабинетов – всё тесно, всё впритык и стационар с тремя палатами, одна из которых выполняла функцию изолятора. Во всех двухярусные, кое - где  поржавевшие кровати, всё покрашено в светло - серый цвет и… неистребимый запах карболки.
  После беглого осмотра Лопатин засел за изучение приказов и наставлений, которых на удивление оказалось достаточно много.
  - Во как, - подумал он, вчитываясь в очередной документ, - не пациент, а спецконтингент.
  На ум проходили разрозненные сведения о ГУЛАГе, но чем он глубже вникал в прочитанное, тем чётче отмечал стройную продуманную систему тюремного или пенитенциарного здравоохранения. Было видно, что система имеет под собой, как традиции, так и фундаментальные основы отечественной  науки и практики.
   Домой возвращался поздно, шёл пешком. Серый октябрьский вечер быстро темнел, накрапывал сиротливый, мелкий дождик, уличные фонари светили тускло и то через один, а потом и вовсе погасли. Жена и дочка встретили его в дверях, дочка поморщила нос, - Чем это так пахнет? Жена принюхалась, - Батюшки – светы! Карболка, сто лет не нюхала! Ну, теперь, дочка, держись, похоже, этот запах будет у нас домашним. Вся твоя верхняя одежда, друг любезный, будет вот здесь.
   Ужин прошёл в тишине, жена ни о чём не спрашивала, справедливо полагая, что Лопатин сам всё расскажет и, действительно, когда дочка улеглась спать, он стал делиться впечатлениями от своего первого дня.

                Записка вторая.
           ----------------------------------------

   Втягивался Лопатин в новую работу тяжело.  Было очевидным, что тюремная медицина отличается от общегражданской, но, чтобы в ней таились такие подводные течения, он  не мог даже догадываться. Александр Дмитриевич занимался в основном своими делами, как потом станет известно, он решал вопрос об увольнении, ему предложили неплохую должность в гражданском здравоохранении и все заботы, о которых Лопатин и не слыхивал, легли на его плечи. Персонал, в основном, со своими обязанностями справлялся и старался ему помочь, только Нина Алексеевна скептически глядела на потуги Лопатина. Она, по своей натуре, считала себя лидером, опыт работы у неё был, конечно, большой – проехала со своим мужем много колоний Урала и считала себя человеком незаменимым. Василий Иванович, напротив, был покладистым и выполнял задания, которые исходили от Лопатина охотно, даже в чём – то подсказывал. Он постоянно ругался с Ниной Алексеевной из-за её, в общем – то, поверхностного отношения к делу. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что и она давала довольно дельные советы. Василий Иванович, прямой, без всяких выкрутасов, всё ей выговаривал в лицо, что называется, камень за пазухой не держал. Это он довёл до Лопатина правила, - первое, - говорил он, - зек тоже человек, не зря поговорка – от тюрьмы и от сумы не зарекайся; второе – дал слово выполни, не сможешь, не давай; третье – никогда, ни при каких обстоятельствах не становись зависимым. Вот такой он был старый фельдшер, да и старый – то, так это  по  меркам молодого доктора.
    С самого начала Лопатин чувствовал, и это чувство не доставляло ему никакого удовольствия, пристальное внимание или даже изучение его со стороны осуждённых. Он понимал, что его будут проверять на, так сказать, вшивость, да и сотрудник из оперчасти предупреждал его об этом. Правда, ребята из этого «департамента» и сами могли спровоцировать, работа – то у них специфическая, но пока эта участь Лопатина не касалась.
   Однако, однажды  один осуждённый, уходя с приёма, как бы ненароком оставил на столе спичечный коробок. Лопатин, как будто предчувствуя, взял пинцет и им открыл коробок, там лежали плотно сложенные купюры.
  - Ну-ка, верни ко мне такого – то, - сказал он вызванному санитару, - он только что вышел.
 Через некоторое время осуждённый, как - то расхлябано, вошёл в кабинет. – Вы спички на моём столе забыли, заберите, а то прикуривать будет не чем. Тот ухмыльнулся, похлопал себя по карманам, - И, правда, нечаянно наверно, извините, -  взял коробок и повернулся к двери.
  - Вы проверьте, все ли спички на месте?
  Осуждённый потряс коробком над ухом, ухмыльнулся, - Нормально, на месте, - и вышел.
   Про этот случай Лопатин ни кому не рассказал, но  после него, что - либо подобное, слава богу, не отмечалось. Постепенно он стал осознавать, что осуждённые это сложный коллектив, который наряду с правилами внутреннего распорядка, живёт по своим не писанным, отшлифованным за много лет законам. За долгие годы бывали многие случаи, когда казалось, вот- вот эти законы рухнут, вот – вот, как принято говорить, зоны «перекрасятся», и кое - какие «перекрашивались», но, увы, через определённое время всё возвращалось и становилось ещё труднее и как - то безысходнее. Однако, справедливости ради, надо сказать, что отношение к медикам, несмотря на обидное внутреннее название «лепилы», было уважительным. На память, правда, пришёл один показательный случай, когда осуждённый обругал матом медсестру и угрожал ей, так на следующий день его привёл не начальник отряда, не опер, а старый сиделец, прошедший «и крым и рым» и в его присутствии провинившийся попросил прощения. Чем больше приобретался опыт общения с осуждёнными, тем более скептически оценивал Лопатин появляющиеся в великом множестве материалы о ГУЛАГе, зверствах НКВД  и прочее. Он, конечно, не отрицал, что такие факты были, да и не могли не быть и в их учреждение попадали лица  с неуравновешенной психикой, а то и отъявленные карьеристы, готовые для своего роста на всё, и примеры тому были.
   На утренней планёрке фельдшер докладывал обстановку по обходу штрафного изолятора и помещения камерного типа, - Осуждённый такой – то голодает, говорит уже пять дней.
   - Как голодает, я его не давно в зоне видел.
  - Да его выпустили, а на следующий день посадили.
   - Без осмотра?
  - Слесарев посадил, какие - то у них неувязки, что ли, ну знаете, если Слесарев вцепится, добра не жди, он своё по любому не упустит. Предыдущую пятнашку тоже, говорит, голодовал, только заявления не писал.
   - А на обходе он что говорил?
  - Жалоб не предъявляет, вроде активный, кащляет только. Я хотел его послушать, он отказался, мол, мне всё равно житья здесь не будет. Грозился вскрыться.
   - Да, братцы, что – то мы недоработали, он в какой камере?
  - В десятой. В начале открывать не хотели, потом когда опер ушёл, открыли.
  - Как? Она же на ремонте.
  Фельдшер пожал плечами. – Так, это не дело, - Лопатин встал, - пойдём разбираться.
  - Ну, где у вас голодающий? – спросил он у контролёра.
  - Какой – такой голодающий? – у контролёра забегали плутоватые глазёнки, - у нас все едят.
  - Ладно, не придуривайтесь, - у Лопатина заиграли желваки, - открывайте десятую.
  - Так она на ремонте.
  - И я думал на ремонте, а там … Открывайте, кому говорю!
  -Не, не я сейчас дежурного позову.
   Пришёл дежурный, помялся, помялся, - Давай открывай.
   Осуждённый с трудом поднялся с пола, встал, опираясь руками о стену. – Сколько дней голодаете?
   - Вы врач, должны знать.
  - Да вот к стыду своему, не знаю.
  - Первая голодовка с водой, сейчас сухая.
  - Хорошо, причины голодовки мне сейчас не нужны, я вас, исходя из состояния, забираю в медчасть
   - Я не могу дать такую команду, - замахал руками дежурный.
  - Если вы не можете, то я помогу, сейчас же составляю рапорт со всеми, так сказать, нюансами, а кто будет отвечать, там разберутся. Вскоре пришли заместитель начальника по режиму и опер работе и опер, - а что обязательно надо забирать?
  - Ну, если хотите, чтоб я ваши задницы прикрыл, то да.
  - Да и вам свою придётся тоже прикрывать, - как бы, между прочим, пробурчал опер.
  -  Правильно, и мне придётся, но я то свою как – нибудь, а вот если буча поднимется, то разговор другой будет.
  Пришедший  старший опер Слесарев стал о чём – то шептаться с замом.
  – В чём, собственно. Дело, - Лопатин еле сдерживался, - почему вы мешаете выполнять мои профессиональные обязанности? Заберу его , вылечу и решайте там свои проблемы, вы что хотите получить летальный исход?
  - Ещё никто не умирал, наоборот пишут, полезно, - хихикнул Слесарев.
  - Ну, да  вам виднее, вы же часто голодаете, - отпарировал Лопатин, намекая на явно избыточный вес старшего опера.
  - Ладно, пишите рапорт на имя начальника, - прервал перебранку заместитель, - и забирайте. Слесарев пытался что – то возразить, но тот зыркнул на него недовольным взглядом и вышел.
   Через некоторое время осуждённого, с помощью санитаров, доставили в стационар. Лопатин стал осматривать, дыхание было жёстким, справа ослабленным, - Да у вас, похоже, воспаление, давайте , ребята, его на рентген. Действительно, справа, очаг воспаления на две доли. – Туберкулёза нет? – озадаченно спросил Лопатин у врача – рентгенолога.
  - Пока не вижу, пневмония запущенная, да. Будем наблюдать в динамике, как бы абсцедирование не началось.
    Пришлось повозится с ним долго, только недели через три наметилась положительная динамика, абсцесса и туберкулёза, слава богу, удалось избежать. Потом этого осуждённого всё равно перевели в другую колонию. Оказывается у него были не простые отношения с Слесаревым, которые могли бы стать компрометирующим материалом. Сам же  Слесарев пошёл вверх, добился больших звёзд, но воспоминания о себе оставил, мягко говоря, неважные. За случай с голодающим Лопатин получил нагоняй от прокурора и выговор от медицинского начальства.

         
          Записка третья.
------------------------------------

   Силуяныч, бригадир садчиков, мужик сорока с небольшим лет, худой, жилистый с задубевшим от жара лицом, сидел в своей каморке и корпел над нарядами. В углу, на корточках, пристроился Шнурков, короче Шнурок, и прихлёбывая чай, оправдывался перед бригадиром, - Да не ломал я этот сатуратор думал, что заело, а оно вишь как. А что помнишь, Силуяныч, на свободе, хочешь газировки, а копейки нет, так тока замахнёшьси, а он тебе – нате, пожалуйте! И, что характерно, Силуяныч, стаканы то не пропадали! Ну, бывало, возьмёшь бутылец раздавить и на место, порядок был!
   Бригадир сквозь уши пропускал трепотню Шнурка, он знал, что тот сатуратор починит и полный баллон с газом найдёт, потому, как без воды -  кранты. Лампочки и те плавились, только вкрутишь, посветит – посветит и уже стеклянной каплей висит на цоколе. Трудная работа, одна одёжа что значит – ватник, валенки, ватные штаны, а на руках из толстого войлока рукавицы. Нет, без газировки никак!
  - Силуяныч, ты бы поговорил с Василичем, пусть тот с боссом свяжется насчёт Малого, а то что – то он совсем ку –ку.
   - А что с ним?
 - Похоже, выдохся, хотя, считай, сезон отпахал, а тут ещё письмо получил, то ли жена загуляла, то ли ещё какая хрень, пусть бы полежал, отдохнул, переварил всё, а то сотворит над собой чучу. А босс, говорят, мужик толковый, понимающий.
  - Ну, ежели захочет замастыриться, он по – любому сделает, но поговорить можно. Давай, давай, двигай, расселся тут, понимаешь.
  В дверях Шнурок столкнулся с начальником кирпичного производства, - Ты чего, Шнурков, здесь обретаешься?
   - Всё, всё, Василич, меня уже нет.
  - Смотри у меня. А что, Силуяныч, чайком угостишь?
 - Я то угощу, а работяг подогреть бы надо.
  - Вон за дверью коробок, смотри.
  Бригадир встал, занёс в каморку короб с чаем и сигаретами, - Вот это другое дело, без грева и работа ни шатко, ни валко.
   - Как с планом, месяц закроем?
  - Будет план, Василич, будет, тока на формовке хвоста накрути, нехай струны натягивают, как следует, а то торцы будто бык, ну сам знаешь.
   - Это да, твоя правда. накручу, Салазар и тот на планёрке высказал, что марка не соответствует. Ох, и хорош у тебя чаёк!
  - Да мы и сами не пальцем деланы.
  - Это так, недаром тебя богом огня величают!
  - Был бы, Василич, им, сжёг бы всю эту халабудину к такой – то матери, считай пять лет на этой каторге, шутка ли, больше меня ни кого.
   - Ладно, ладно, скоро УДО, домой заявишься такой загорелый, ну, скажут Силуяныч – то на югах, видать, обретался, - вставая, засмеялся начальник.
  - Погоди, не уходи, - и бригадир повторил разговор Шнурка, - поговори, Василич, чем чёрт не шутит, сгубит себя парень.
    - Надо, надо поговорить, - думал, перешагивая через рельсы, Васильевич, - а то  и так уже три случая. В этот же день, на съёме он высказал Лопатину свою просьбу, тот сразу согласился, его и самого беспокоил уровень членовредительства, хотя по отчётам, дабы не портить статистику, почти все случаи проходили, как бытовые. Особенно много было переломов как раз на кирпичном производстве, через рукав ватника, как правило по левому предплечью, наносился удар ломом. Тактика была отработанной, перелом получался практически без смещения и, чаще всего, оказание помощи, репозиция под ретгенконтролем, наложение повязок, шинирование проводилось в условиях медчасти.
  Правда, были случаи, о которых говорят, и смешно и грешно. Как – то позвонил контролёр штрафного изолятора, - Николай Викторович, ваша помощь нужна, Буряк мошонку к полу прибил.
   - Ну, всякое было, чем прибил?
  - Гвоздём, из половицы вытащил, Буряк, что вы хотите, с него станется. Гвоздь вытащил и в это же отверстие вместе с причандалами вставил. Орёт вон благим матом, приходите.
  - Вот и вытаскивайте сами, раз проворонили,- засмеялся Лопатин, понимая, что большой беды для Буряка этот случай не принесёт, а если посчитать, что он только над собой не вытворял, то за этот эпизод можно было быть спокойным.
  - Да не подпускает, боится, наверно, что тенором запоёт.
 - Сейчас приду, - Лопатин позвал санитара, - пошли, брат Сысоев, Буряка из плена вызволять.
 - Чё с им, - неповторимым тамбовским  говором спросил Сысоев,- ай опять чтой – то наизголял?
  - Мошонку гвоздём прибил к полу.
  - Батеньки мои, а остатне не потревожил?
  - Вот и посмотри .
   Сысоев, невысокого роста, плотный, повадками и походкой, чуть косолапя, похож на знаменитого актёра Леонова. А какой он рассказчик, мама родная! Как начнёт травить – слушатели в покат, а сам хоть бы улыбнулся; хозяйственный, сразу видно крестьянской закваски – всё в медчасть тащит, где что выпросит, а где и сопрёт.
   Пришли, Буряк сидел в интересной позе, широко раздвинув ноги, и торжествующе – злорадно показывал на своё произведение.
 - Ну, что, страдалец, давай вытаскивай.
  - Я не могу, - закричал Буряк, - вытаскивайте сами, но только заморозьте, нето я жалобу напишу прокурору.
  - Конечно, обезболим, но освобождать свои гениталии будешь сам.
  - Нет, это ваша обязанность, вы клятву давали этому, как его нерусскому, вот  забыл, ага Ипокату.
  - Физически не мог давать клятвы, тем более Ипокату. Присягу врача Советского Союза принимал и ей стараюсь следовать.
  Не успел Лопатин надеть перчатки, Буряк опять стал орать истошным голосом, - Если вы и вытащите, я всё равно снова прибью, я – узник совести, я против этого, как его, блин опять забыл, а геноцита. Ну тут уж расхохотались все, - А вы ещё и смеётесь, жандармы, и это пропишу!
   Сысоев слушал, слушал, тоскливо думая об обеде, подошёл, взял Буряка за шыворот, приподнял, тряхнул хорошенько – гвоздь сам и выпал.
  - Вот и вся обезболивания, таперя, опосля такой работы можно и чайку попить, - Сысоев вопросительно посмотрел на Лопатина, тот погрозил ему пальцем, мол, не в своё дело не лезь. Буряк страдальчески натянул штаны, категорически отказываясь от обработки раны.
  По дороге в медчасть Сысоев бурчал, - Чуть было из – за энтого придурка с обедом не пролетел, земляк , хлеборез, картошки обещал пожарить с салом, м-м-м.
  - Да ты, как я погляжу, чревоугодник.
  - Энто как так? – остановился Сысоев.
- У тебя культ еды, проще говоря, поесть любишь.
 - А кто ня любит? Я вам вот, что поведаю, лежишь бывало на шконке, жрать охота, тоска зелена и думаешь, что судья, змея очкаста, сволочь – могла бы и поменьше сроком наделить и адвокат, простите, мудак – ни бе, ни ме. А как поешь, да закуришь – ну, что ж, что в очках, а, ежели присмотреться, то оченно даже ничего, да и сроку, зима – лето, всего то десять раз. Сытый человек, добрее, с сытым и погутаришь, и договоришься, а голодный что, тольки и думки, как кишку набить.
    Буряк всё равно написал жалобу, может быть по счёту двадцатую, но на неё, то ли надоело читать одно и тоже, то ли ещё что, никто даже не позвонил.
  Но это ладно, это мелочи, так сказать, из пушки по воробьям, были случаи и по -заковырестей.
     Раннее – раннее июльское утро, не остывший за ночь асфальт на плацу парит, группа, прибывшая на приём этапа, собралась на вахте. Кто дремал, кто травил анекдоты, Лопатин раскладывал на столе свои немудрящие инструменты – градусники, шпатели. Стерилизатор со шприцами, аппарат для измерения давления. Этап шёл из Донецка. Минуя областной изолятор. На вахту зашёл начальник спецчасти Борис Гуреевич и закричал зычным голосом, - Доктор здесь?
  - Здесь, там в дальнем кабинете.
  - Ну, Викторович, работы тебе не в проворот, всякое было, а такого …
  - Да в чём дело, скажите.
  - Не-не, сейчас сам увидишь.
  Прибывших вывели из вагона и построили на плацу, Лопатин подошёл к строю и обомлел, у всех были зашиты рты – чёрные суровые нитки оплетали крест на крест распухшие, нагноившиеся губы.
  - Вот это дела, что же такое и как с вами быть?
  - Это они в знак протеста, за то что их сюда отправили из родных мест, вот такая перепендюлька, - пояснил Борис Гуревич.
  - Что намерены предпринять? - спросил прибывший заместитель.
  -Да что, давайте освободим профтехшколу, занятий там нет, завезём необходимый инвентарь, и мы их там до ума доведём. Всё равно им карантин проходить, за это время справимся.
   Итак, началась битва по восстановлению изначального облика у сорока донецких хлопцев. Процесс был ещё отягощён тем, что многие были обезвожены, пришлось их насыщать солевыми растворами, короче говоря, работы было достаточно. И всё таки, недели через две, Лопатин с удовлетворением отмечал, что состояние у всех, как  бы сейчас сказали «ботексных», нормализуется, хотя у некоторых губы были ещё такими, что куда там Полю Робсону. На удивление, несмотря на такие массивные очаги воспаления, не было ни одного случая осложнения.
  - Ну, шахтёры, вот это иммунитет! – восклицал Лопатин.
  Потом, когда уже донецкие обжились, некоторые из них, при встрече с ним, смущённо отводили глаза.

                Записка четвёртая.
 
   Вопрос о строительстве новой медчасти был уже перезревшим, нахождение в старом помещении с неистребимым запахом карболки, наводило тоску. Тем более, что увеличивался штат, приходили молодые, энергичные специалисты, а посадить их было прсто некуда. Как воздух нужен был флюорограф – проблема с туберкулёзом просто брала за горло, нужна была оснащённая лаборатория, новый современный рентгеновский аппарат, стоматологический кабинет, да  мало ли, что было надо, и руководство готово было выделить  средства, но куда всё разместить.
   Начальник колонии, Владимир Васильевич, повидавший очень много на своё веку и уставший от всего накопившегося, конечно, не возражал против строительства, даже приветствовал, но сразу оговорил условие,  - Тебе работать, вот и замыкай всё на себя, я даю карт - бланш, поезжай в область, медицинский отдел, и флаг в руки.
  Так оно и закрутилось, быстро подобрали проект, который не очень устраивал Лопатина, на что начальник медотдела, Николай Петрович, резонно заметил, - Лиха беда начало, стройка начнётся, изменишь под себя как надо. На этом и порешили, но самый толчок к строительству дал заместитель управления, курирующий ИТУ, Николай Иванович. По его приезду, он всегда заходил в медчасть, Лопатин и высказал ему все свои думы и соображения, тот внимательно выслушал, - Отразите всё в докладной записке на имя начальника управления и тогда – то ко мне, пойдём на приём к генералу.
   Так и получилось, к генералу правда идти не пришлось, он решил с ним сам, - Значит так, финансирование вам будет открыто, начинайте, я Владимиру Васильевичу уже позвонил, тем более материал у вас свой, вперёд!
   Так и началось рождение новой медчасти, в которой Лопатин проработает тридцать с лишним лет, и всё это время его будут окружать по большей части порядочные люди и не только сотрудники.
   Как – то после подведения итогов работы за год к нему подошла секретарь начальника медотдела, - Вас Николай Петрович зовёт.
   - Что такое, - подумал Лопатин, - вроде не провинился, показатели не плохие, иногда и хвалили. Разрешите?
  В кабинете, кроме хозяина, находился Николай Иванович, - Присаживайся, это я позвал вот по какому вопросу. Скоро к вам поступит осуждённый, Пасько Василий Митрофанович, возьми, пожалуйста, его под свою опеку. Он сам врач, хирург.
    - Да, мой однокурсник, - Николай Петрович достал из ящика стола фотоальбом, - вот он на выпуске, наш Вася, комсомольский вожак.
   История Пасько это история отношения власть предержащих и народа – посадили в тюрьму замечательного человека, удивительного врача, орденоносца, на которого молился весь район. И за что?  За какой – то неучтённый электромотор, да их в райбольнице десятки. Ну не бред ли?!  Нет, не бред, а власть в лице партийного руководителя, с которым не сошёлся Василий Митрофанович.
   - И что теперь о власти думает население, оставшееся без хирурга – кудесника, а может такой власти народ – то и не больно нужен? - раздумывал всю обратную дорогу Лопатин, - да нет, это я лишков хватил, придурки везде есть, слава богу, не они всё определяют. И тут он сам себе задал простой вопрос, - А, если придурок при власти? Каков ответ?
   По прибытии он поставил в известность о разговоре начальника.
   - Я знаю, мне звонили, делай как надо.
   Ох, и мудрый человек, начальник! Ладно, бог не выдаст – свинья не съест.
  Оформили Пасько санитаром, пробыл он около года и за это время он хоть бы раз показал своё профессиональное превосходство, а медицину он знал, будь здоров! Если, что и подсказывал, то не навязчиво, тактично и  всегда обставлял решение вопроса таким образом, как будто оно исходило от Лопатина. Лопатин не раз наблюдал , как тот во сне вяжет воображаемые хирургические узлы, когда он сказал об этом Василию Митрофановичу, тот смутился, - Привычка, некуда деться.
  - Консветюдэ альтера натура эст, - засмеялся Лопатин.
  Незадолго до прибытия Пасько, трудоустроился в медчасть санитарным врачом  Владимир Акимович, все его звали просто Акимыч, а осуждённые между собой – Гут. Он долгое время служил в Германии, надо сказать, неплохо знал немецкий язык, а слово « гут» было его присказкой. С его приходом часть забот, которые тяготили Лопатина, перешли старшему лейтенанту медицинской службы в запасе и он справлялся с ними блестяще. С Пасько они были ровесниками и, может быть, поэтому как – то быстро сошлись, а один случай показал, что свои знания могут применять в, прямо  скажем, чрезвычайных ситуациях.
  Дело было так. Лопатину, в кои веки, разрешили отпуск летом и в это время на производстве штамповщик Расулов получил травму – подвижная часть штампа по какой – то причине остановилась в верхнем положении, любопытный таджик заглянул, что да как, конечно же не обесточил и лицевая часть черепа угодила под штамп. Была вторая смена, пока дозвонились в область, пока дали разрешение на госпитализацию, пока вооружились, время шло, а эти двое, в условиях медчасти, делали своё дело. Хирург районной больницы при осмотре Расулова удивлялся, - Кто это у вас там такой кудесник? Да ещё и рентгеновские снимки предоставили, молодцы! Мне тут и делать нечего.
    Потом Расулова отправили в областную тюремную больницу, а через некоторое время, он ходил по зоне, весело подмигивая левым глазом. Таким и освободился и уехал в свой родной Таджикистан, а, спустя месяц, на адрес медчасти пришла посылка  с огромной, душистой дыней.

                Записка пятая.
       ---------------------------------------------------
   Время не шло, а летело, уже вселились в новую медчасть, получили оборудование, сложился дружный, работоспособный коллектив, и Лопатин нет– нет, с усмешкой, вспоминал те первые недели и месяцы, которые, как он думал, будут для него передышкой перед каким – то другим местом работы. Теперь он с благодарностью отмечал, что ему везло  в большей степени на хороших людей,  с самого начала он застал ещё фронтовиков, вот уж, действительно, это люди иного порядка. Лопатин не мог вспомнить хотя бы один случай проявления несправедливости с их стороны к осуждённым, а наказан по справедливости, ну что ж, побурчит для проформы, да на этом и остановится. А старые надзиратели! О, это племя в отдельный роман не поместится! Вот уж кто знал зековскую душу, все их повадки и, как говорится, приколы. Степенные, не распыляющиеся по мелочам, они работали на «земле» и большинство из них осуждённые называли дядей Ваней, дядей Васей… Были среди них и совершенно уникальные личности, такие как Фёдор Коновалов, дядя Федя. Неухоженный, в вечно засаленной рубахе, китель на нём торчал каким – то колом, постоянно жаловался на боль  в ушах, одно всегда было заткнуто ватой. Командиры обращали внимание на его вид, ругали, но всё проходило мимо его больных ушей. Кроме недюжинной силы, была в нём вот какая примечательность – стоит дядя Федя на съёме и как – будто дремлет, а может быть и дремлет, мимо проходят по пятёркам бригады, нарядчик считает, - Первая пошла, вторая пошла, - всё по правилам, и вдруг он встрепенётся, поднимет голову, поманит пальцем, - Ну – ка, сынок, подойди ко мне.
    Сынку ничего не остаётся, как подойти, даже, если сынок ровесник Феде, а тот неуловимым движением своих длинных с грязными ногтями пальцев находит потайной карман и вытаскивает какой – либо запрещённый предмет, чаще всего деньги.
   - Ну вот, сынок, иди на вахту, скажи, что дядя Федя прислал.
    И не каких обид, всё по справедливости, не пойман - не вор, а пойман - не обессудь.
   Вот на таких офицерах и контролёрах и создался тот добротный костяк, на который в последующем обрушились все перестроечные катаклизмы. Чем объяснить, но Лопатин всегда чувствовал доброе отношение к себе, в начале, конечно, приглядывались – потянет или нет, а когда удостоверились, что не дрогнул – свой человек. Так образовался круг близких друзей – Василий Васильевич, Виктор Николаевич, Николай Алексеевич, Юрий Викторович, Василий Егорович, Николай Иванович и другие и  из них заметное место в его жизни займёт Владимир Иванович, он будет на долгие годы светлым ориентиром, подвижником, сыгравшим немалую роль в его судьбе. Что характерно, и осуждённые, в большей части, относились к Лопатину с уважением, о чём свидетельствовало его неформальное имя в их среде – Босс.
  Он изначально удивлялся тому, что практически каждый сотрудник имеет свою, неприятно осознавать, кличку и, надо сказать, она в той или иной мере отражала поведение, характер, что лишний раз служило подтверждением наблюдательности осуждённых.
  Однажды, будучи на приёме, он через неприкрытую дверь услышал такой разговор, - Лопатин там? Нет, там один босс сидит, злой какой – то.
   И вот к этому, якобы злому, боссу заходит осуждённый, докладывает всё по форме, как положено.
  - Так, здравствуйте, присаживайтесь, давайте свои жалобы.
   - Да нет, гражданин доктор, я, слава богу. здоров.
   - Рад этому обстоятельству, хоть один здоровый, а то перед вами был фрукт, всё у себя болячки ищет, а их нет. Ну, тогда в чём дело?
  - Я вот по какому делу, если сможете, выслушайте, пожалуйста. В областной больнице сейчас находится мой старший брат, у него рак и как мне сказали последней стадии со множеством, как их ме – ме…
  - Метастазы.
  - Во, во, они самые, - и. заметно волнуясь, продолжал, - он мне за отца был, сидит четвёртый год. Сидит за убийство, но всё это он совершил защищая жену, ссильничать её хотели, а он подоспел и, в горячах, двоих ухайдокал. А теперь вот такая болезнь, жаль его до слёз, жена – то после всего умом тронулась, а детей бог не дал. Так вот, гражданин доктор, просьба у меня к вам такая, никого никогда не просил – отправьте меня на больничку, может, живым застану.
    Лопатин задумался, проработанные годы с осуждёнными дали ему определённый опыт и он поверил этому человеку, - Я, конечно, позвоню, уточню , если всё что вы рассказали правда, я вам помогу. Идите, завтра вызову.
   Осуждённый встал, зашёл другой, приём продолжался.
   На вечернем подведении итогов к нему подсел оперативник Виктор Николаевич, - Скажите, был у вас такой – то?
  - Был, - насторожился Лопатин.
  - Да это я ему посоветовал к вам обратиться, точно у него такое положение, а парень он неплохой.
  - А ты не мог мне заранее сказать?
   - Ну, как то закрутился, - хмыкнув в усы, он отсел на своё место.
  На следующий день Лопатин с начальником отделения, в котором и находился больной, - Да. состояние его, можно сказать, критическое, готовим документы на актирование.
   - Успеете?
 - А, бог его знает, тут ещё  какая проблема – жена у него больная, что – то по  психиатрии, а родственники только дальние.
  Ближайшим этапом Лопатин отправил осуждённого в больницу, а недели через две тот вернулся и сразу пришёл на приём, - Спасибо, гражданин доктор, застал живым сутки около него посидел, и он на моих руках умер. Я ваше доброе отношение никогда не забуду, скоро мне освобождаться, скоро мне освобождаться, чем смогу – помогу.
   - Да, чем поможете? Мне ничего не надо.
  - Не вам, мы вас знаем, а медчасти. Жизнь заковыристая штука, всякое может случиться.
  И точно, когда наступили непонятные перестроечные времена, именно этот человек   оказывал такую необходимую благотворительную помощь.
 
   Лопатину всегда хотелось разобраться в анатомии, что ли, арестантской жизни в этом ему неоценимую услугу оказывал Николай Иванович, опер, как говорится, от бога. А чем больше он общался с осуждёнными, тем больше утверждался во мнении, что её законы ни во что не ставят человеческую судьбу. На его глазах люди, казалось бы кремень, ломались, превращаясь в изгоев, а то и сводили счёты с жизнью. И всегда под это подводилась какая -  то, правильная с арестантской точки зрения, мораль.
   К нему часто заходил, будь на приём или просто поговорить, что конечно не возбранялось, один старый сиделец. Иногда с ним был высокий красивый парень по кличке Кран, который в основном молчал или вставлял в беседу что – то односложное, соглашаясь со своим старшим товарищем. Сиделец же был одним из немногих, кто очень даже разбирался в природе тюремной жизни.
  - Знаешь, Викторович, - обращаясь к Лопатину, продолжал он кем – то прерванный разговор, - я вот, что скажу. Вот вы уходите домой и всё и про нас забыли, про тюрьму забыли.
   - Про вас забудешь, бывает, и по ночам снитесь, - улыбнулся Лопатин.
 - А вот это зря, ночью спать надо или сладкому греху предаваться. Так вот ушли, у вас там свои заботы – хлопоты, семья, дети, то да сё, а у нас здесь, коммунизм. А нам о чём думать? Три раза в день покормят? Обязательно! Да я скажу, большинство и раз в три дня там, на свободе, не ели. Раз в неделю чистое бельё выдадут? Обязательно! В баню, да пожалуйста, хоть каждый день, обувка, одёжка, хоть не модная, а есть. И всё же мы думаем, чтобы такое этой конторе устроить, какую бяку подложить и придумываем ведь, вон на кирпичах около года самогонку гнали, и мы в шоколаде и вы в растерянности.
  -Всё равно нашли же, а нельзя ли жить, как положено, отбыл срок и на свободу с чистой совестью?
  - Э, нет, - дробным смешком отвечал сиделец, - так нельзя. Если мы не будем думать, и вы мышей ловить не будете, а на то и щука в пруду, чтоб карась не дремал. А то, что получится – у нас всё хорошо и у вас всё хорошо, ходят все сонные, довольные, такого нельзя, не по понятиям.
     Кран в этом месте разговора засмеялся.
- Ты, что смеёшься, ничего смешного я не сказал.
- Да не ты, Райкин.
- Какой Райкин, что – то я такого не припомню.
 - А как же его припомнить, если он не сидел, юморист это. Так он про дефицит рассказывал, мол, если всё будет,  все будут сонными.
  - Вот видишь, юморист, а с понятием!
 Лопатин покачал головой, - Аркадий Исакович, скажем, к нашему разговору никак, а вот по понятиям это, что обязательно?
  - Ну, это кому как, у тебя свои понятия, у меня свои. Вот, если ты по своим жить не будешь, что скажут твои близкие, друзья, - Э, Лопатин – то совсем с юру сошёл, как так можно! Так и про меня, не буду я закон соблюдать, что братва скажет, - Что же это такое, всю жизнь по закону, а сейчас? Значит, он и тогда притворялся, ату его! Нет, другое дело, когда у нас с вами или у вас с нами  баланс, а начнётся разбалансировка, тогда плохо, тогда кровь.
   - Разве могут наши законы сходиться с вашими понятиями, которые доводят до петли, или вчера был козырный, а сегодня бродвей метёт, метлой машет.
  - Могут, а что касаемо твоих примеров, то это издержки. Я на своём веку столько случаев знаю, когда ваш брат курок у виска взводил. А в чём могут, я тебе скажу. Вот ты такого – то на больничку отправил с братом последний раз повидаться, ты по человеческим понятиям правильно поступил правильно, как считаешь?
  - Считаю, правильно, хотя, наверно, что – то и нарушил.
  - Ну, что нарушил, это твоё. Умный узнает, промолчит, а дураку и знать не надобно: и по нашим понятиям ты поступил правильно. Пришёл к тебе бродяга, он ведь ничего сверхестественного не просил, просил участия – проститься со своей кровью. Отказал бы ты ему, что ж пришлось другие бы пути искать, а какими бы они были, бог весть. А поступил ты по человечески и всё обошлось по людски. Вот и думай, сошлись здесь наши понятия или нет.
  - Так они сошлись, когда встал вопрос о жизни человека!
   - А всё на этом свете крутится вокруг жизни человека. Вот так, Викторович. Ещё хочу тебе сказать, правильную ты линию выбрал, ты как буфер между нами и администрацией. Плохо если, куда идти? К отрядному, а больше к тебе, помогаешь, спасибо. Была бы церковь, может кто – то бы молитвой успокаивался. Наверно, будут когда нибудь лучшие времена и мы станем лучше, а пока надо жить нынешним. Давай, пока, спасибо за беседу, пойдём мы.
  - Ох, и хитёр, бобёр! – засмеялся Лопатин, - что наговорил, всё под своё подвёл, хотя  рациональное зерно есть.
  - Ладно, ладно, зерно… вся жизнь поле, а мы на ней колоски, чей стебель покрепче –  тот стоит, чей пожиже – лежит, вот и вся рациональность.


                Записка шестая.
         -----------------------------------------

   Наступило отчётное время, Лопатин сидел обложившись журналами, таблицами, статталонами и прочей бумаженцией. Ох, и муторное это дело, составлять годовой отчёт, то  тут не идёт, то там, как говорят, не крыжытся, вот и приходится подбивать , изворачиваться.
  - И везде, ведь, так, - подумал Лопатин, - мы стараемся не ухудшить свою статистику, область свою и так до министерства, а, где правда?
   Однажды за какой – то год он сделал два отчёта – один, как есть, другой, как надо. Начал сдавать с первого, пошёл шёпот, вызвали к начальнику, - Ты, что с ума сошёл, сколько надо времени, чтобы переделать?
  - Нисколько, я их два написал, вот второй экземпляр.
  Начальник погрозил пальцем, - Ну, то-то, иди сдавай,  как все.
  Из задумчивости Лопатина вывел шум и крики в коридоре. В кабинет вбежали медсёстры Рита и Люба, обе, перебивая друг друга, закричали, - Николай Викторович, караул. Ульченко заговорил, напугал до смерти, так раньше времени разродишься! Обе были беременными и готовились в декретный отпуск.
  - Да мало того, что заговорил, он нас таким матом крыл, откуда только взялось! Наверно, боцманом служил, - тараторила Рита.
  - Да толком расскажите, - прервал их Лопатин.
  - Пришли мы уколы делать, у него  и внутривенные и внутримышечные, ну вот, первый поставили, всё нормально, а в мышцу, он же больнючий! Ульченко, как заорёт, мать – перемать и встать пытался, ну мы дёру!
  - Пойдем, посмотрим на этот феномен.
  Осуждённый Ульченко Михаил Евграфович не разговаривал с начала прибытия в колонию, а со слов сокамерников, замолчал сразу после оглашения приговора. Статья у него была тяжёлая, убийство, срок ему отмерили на всю катушку, хотя те же сокамерники говорили, что он на себя взял чужую вину.
  - Что же вы, Михаил Евграфович, девчат так напугали, вы бы хоть как то подготовили их, а то женщины на сносях, а тут такой казус!
  Ульченко, успокоившись, улыбался широкой, удивительно доброй улыбкой. Лопатин только сейчас понял на кого он похож – вылитый Хэмингуэй! Лекарства, которые успели ввести девчата, подействовало, он не задыхался, не хватал по - рыбьи воздух и, судя по всему, был готов к разговору.
  - Заговоришь тут, рази можно так больно зашпандорить! – забасил Ульченко, -  и чё меня казнить, я так и  так на днях помру.
   - Ну. что уж вы так быстро сдаётесь, ещё поборемся, - сказал Лопатин, хотя знал, что прогноз его заболевания неутешителен.
  - Нет, видать, отборолся Евграфыч, укатали сивку крутые горки.
  - Расскажите – ка, почему вы молчали столько лет?
  - Обет дал, сам с собой – то я разговаривал и ругался, и молитвы читал, которые сам и придумывал. Может, они меня и спасли, а то были думки – петлю на шею. Я ведь никого не убивал, и близко меня тама не было. Внук мой сотворил, ну я подумал – своё пожил, мир повидал, зачем парню жизнь ломать и взял на себя. А там, правда. никто и не разбирался, взял и валяй, сиди. Галочку поставили, дело закрыли.
  -А внук что?
 - Да тут вообще беда, тока меня арестовали, ни дочка, ни внук палец о палец не ударили, хоть бы передачку принесли, сидел, как бомж, хорошо люди добрые выручали. А внука убили, отомстили, значит, вот и выходит, зачем я здесь. Кто его грохнул, здесь сидел, приходил ко мне, мол, знаю, что ты не виноват, но и на меня зла не держи, сын- то у меня один был. Вот такая история.
  - А что побудило начать говорить?
  - Да я же тебе говорю, помру скоро, и знаешь, доктор, ты меня никуда не отправляй, пусть здесь похоронят. На родине нет никого, дочка непутёвая, где – то валандается, так что здесь, ладно? Я и расписку приготовил, что у меня никаких претензиев нет, а наоборот человеческое спасибо. А за то, что девок напугал, вы уж, девчатки, простите, это я не со зла, вспомнилось, как, бывало, на палубе гаркнешь - вся команда, как шёлковая! – рассмеялся и закашлялся Ульченко.
  - Так вот откуда такой виртуозный мат.
  -А, как же, моряк  я, всё Охотское море и Тихий избороздил вдоль и поперёк.
  - Охотское? Я там два года жил, правда, подростком, но помню всё, иногда даже снится.
  - Хорошее море, богатое и по характеру русское, то взыграет - не укроешься, то ластится, как малое дитё. Ладно, идите, устал я, ещё раз простите меня за ради Христа.
  Всё произошло так, как он и просил; ребята из столярки соорудили крест, на котором, кроме  положенного, вырезали  якорь.
 
   На этом записки заканчиваются, но не заканчиваются воспоминания. Лопатин стоял у окна, в открытую форточку залетали снежинки, по земле шагал новый год. И никто подумать не мог, что он и вся великая страна, страна мечтателей и героев, очутится в одночасье в совсем другом государстве. До казённых домов докатятся волны вседозволенности и начнётся, как говорил старый сиделец, разбалансировка. А это кровь, это плохо.