Мария Лукашевна

I

Мария открыла глаза. Некоторое время она лежала в полной пустоте, ничего не видя и ничего не слыша. Кто? Что? Где? Зачем и откуда? Такие вопросы если и пытались возникать у неё, тут же исчезали, так и не оформившись в подобие мысли. Лёгкой рябью по водной глади скользили они. Ей было тяжело думать и лень. Приятно вот так лежать в полном неведении, не осознавая, кто ты, что ты и почему ты. Просто лежать, без мыслей и без забот, без себя. Не желалось возвращаться, нет, чтобы вновь провалиться обратно, в небытие. Но постепенно, помимо воли, память её набухала, словно губка, фактами и событиями из прошедшей жизни и вскоре полностью вернула Марию в свою реальность. Она вспомнила себя. Мир вокруг неё медленно и неуклонно налился звуками, формами и запахами. Она ощутила тяжесть своего тела, физическую тяжесть. Тяжесть и следом — боль. Болело всё её старое тело: руки и ноги, грудь и спина, живот. Одна лишь голова оставалась свободной от всё нарастающей беспрерывной боли. Впрочем, к боли она привыкла. Поднялись волны мыслей. Вода ожила, задвигалась. «Значит, живём ещё», — подумала Мария.

Яркий белый свет слепил глаза. Мария прикрыла веки. Меж ресниц заиграли золотистые полоски. Они увеличивались и уменьшались, удлинялись и укорачивались. Вокруг полосок образовывались цветные круги разных размеров. Мария некоторое время поиграла узорчатым светом. Её это занятие увлекло и отвлекло от боли. «Как интересно! Словно в детстве. Солнечные блики. Солнечные зайчики». Она поменяла фокус зрения и высоко на потолке возникла и сформировалась лампа освещения: узкая, длинная, под прозрачным плафоном. Свет от неё исходил равномерным потоком. Мария перевела взгляд на потолок — белый, матовый, какой-то размытый. На него трудно было долго смотреть. Начиналось головокружение: будто проваливаешься в бездну. Мария закрыла глаза. Надо немного отдохнуть. Пошевелила пальцем руки. Вроде слушается. Не открывая глаз, попыталась приподнять руку. Нет. Не получается, не хватало сил. Вновь открыла глаза, сфокусировалась. Повернула голову в одну сторону. Ощутила щекой твёрдость холодной подушки. Перед глазами, на столике возникли какие-то медицинские приборы-ящики, стоящие друг на дружке стопкой. Провода. Много проводов. За ними стена. Белая. Такая же матовая и бездонная, как и потолок. Медленно перевела голову в противоположную сторону. Плотная подушка тихо проскрипела вслед за движением головы. Чуть поодаль, на кровати лежала женщина. Наверное, женщина. Формы размыты, не понять. Или ей кажется? За ней ещё что-то, не разглядеть. Дальше комната утопала и растворялась в белёсом тумане. Не видать. Да, так и есть. Ничего не изменилось. Мария вспомнила: она лежала в больнице, в отделении реанимации. Лежала, скоро как две недели, и, если верить памяти и тихим разговорам врачей, доживала последние свои дни. Поскорей бы уже. Устала. От вечной боли. От своей беспомощности. От самого этого ожидания. Страх? Какой может быть страх перед избавлением от мучительных страданий? Поскорей бы.

Мария вернулась взглядом и вниманием к лампе на потолке. И тут только почувствовала на своём лице маску. Вот, и дышать приходится с помощью. Значит, самой никак. Значит, совсем недолго осталось. Ну и хорошо. Она закрыла глаза. Вспомнилось.

Это было так давно. Почти полвека назад. И было ли это? Или придумалось?

...Пассажирский поезд Львов–Харьков медленно растянулся всеми своими двадцатью с лишним вагонами вдоль низкого пятого перрона девятого пути, лязгнул резко железом и полностью остановился. Для последних двух вагонов длины перрона не хватило. Конечная станция — Харьков. Большой и абсолютно незнакомый ей город. Мария одной из первых соскочила со ступенек последнего, прицепного вагона. Страха и растерянности она не испытывала. Ничего, кроме упорной решимости, решимости начать новую жизнь. Пусть в незнакомом месте, пусть совершенно одной, без друзей и родичей, пусть практически без денег. Что ей, собственно, терять? Обратного пути в отчий дом не было. Отец хуже тирана. Замучил. Затравил. Загнобил. Ей уже за двадцать лет, а он жизни не даёт. Хуже батрачки какой. Только работа, работа и работа. Дома хозяйство огромное: коровы, бычки, птицы разной сотни три, земли пять гектаров. Ему всё мало. А ну, обработай всё это, прокорми. Женихов, и без того редких, отбил, да уже и не женихается никто. Знают в округе нрав отца. Не хочет рабочие руки в чужой дом отдавать, как того традиции приписывают. Жадный до земли, до денег, до работы. Чего сам не в состоянии осилить, руками своих пятерых детей делает. Всех замучил. Старшая сестра Вера в прошлом году сбежала с женихом куда-то в Крым. Таится. Не пишет, о себе ничего не сообщает. Боится гнева отца. А тот побожился, что разыщет дочь и прибьёт. Знают и надеются домашние — мать, три сестры и младший брат, что не бывать этому. Не отпустит хозяйство отца. Ни на день не отпустит. Куда ему ехать? Когда? Зимой и летом работы по горло.

Настало и её, Марии, время. Решила: не убегу сейчас, не будет своей жизни. Так и останусь под волей отца, пока он не помрёт, или сама не кончусь.

Собрала сумочку, немного вещей личных и отправилась в дорогу. Денег — десять рублей мелочью — на плацкарт хватило. И всё. На другой конец Украины. Подальше, подальше. И никому ни слова. Раз и... исчезла.

— Дядечка, а дядечка! — Мария обратилась к пожилому шофёру автобуса, стоявшему среди множества других маршрутных машин у кольцевой, конечной остановки на площади перед железнодорожным вокзалом.

Водитель ей показался солидным и серьёзным. Он сидел за рулём, лениво лузгал семечки, ждал пока набьётся пассажирами салон. Ждал своего времени движения согласно расписанию. Скорлупу от семечек сплёвывал в бумажный кулёк. Почему-то именно кулёк вызвал у Марии доверие и уважение к человеку.

— Чего тебе, девонька? — Дяденька добродушна посмотрел на девушку.

— Скажыть, будь ласка, гдэ можно роботу знайты. Будь яку. Дояркой, чи на кагатах гдэ. Допоможыть дядечка. — Мария виновато улыбнулась.

— С западной, что ли? Львовским приехала?

— Так, так. Мени дюжэ трэба роботу знайты. Ба грошей немаэ и жыты гдэсь...

Мария вдруг заплакала. Слёзы сами полились из глаз. Всегда так у неё. Как что, сразу жалость какая-то к себе. Сразу в слёзы.

— Ладно, ладно. Будет тебе. Не в Америку приехала. Дай сообразить. — Шофёр подумал немного. — Вот что. Садись на девятый номер автобуса. Он на Салтовку едет. Район такой. Городской. Доедешь до конечной. Там спросишь у людей. Минутах в десяти ходьбы совхоз есть. Называется «Кутузовский». Запомнила? Девятый маршрут, «Кутузовский». Ну, давай, ни пуха тебе. Не робей, страна Советская, не пропадёшь.

— Дякую, дядечка. Дужэ дякую.

И Мария не пропала. В тот же день она получила койко-место в общежитии совхоза, талоны на трёхразовое питание в местной столовой и должность доярки на ферме. Новая жизнь двигалась навстречу.

Ручная дойка. Работа для многих и многих тружениц была неподъёмной, непосильной, и далеко не каждая сельчанка шла в доярки. Работа эта показалась Марии лёгкой забавой. Она быстро справлялась со своими коровами. Ещё успевала помогать новым подругам по ферме. И сразу завое¬вала уважение к себе. Общественный труд заразителен, когда он в приятной молодой компании простых людей. Когда ты знаешь своё дело и получаешь от него удовлетворение. Когда вокруг атмосфера дружелюбия и, своего рода, спортивного азарта. Это затягивает. Мария была счастлива. Новые люди, новое место, новые впечатления. Молодость. Жизненные соки заиграли в ней и взяли своё. Скоро пришла задержавшаяся любовь. Первая настоящая любовь.

Прошёл, пробежал, пролетел первый год новой жизни. Отчий дом вспоминался редко. Некогда было вспоминать. Работа занимала всё время и все силы. Разве что мать иногда приснится. Мария отписала первое письмо своим, с обратным адресом. «Харьков, главпочтампт, до восстребования» — значилось на конверте. Мало ли что у отца на уме. Его она по-прежнему боялась и видеть никак не желала. Написала, что всё у неё хорошо, что работа и коллектив ей нравятся. Что у неё своя комнатка в общежитии и заработная плата более ста рублей в месяц. Невидаль для родных и для неё самой какая! По сельским меркам — это очень серьёзные деньги, и она им хозяйка. Что накупила себе белья разного, сапоги зимние и туфельки на толстой подошве, босоножки белые. Что ездила в город несколько раз. Харьков — большой и красивый, всем городам город. Один раз их, рабочих совхоза, возили в цирк. Жалко животину, а так ничего, весело. Что зимой им, родным, всем посылочку соберёт, гостинцев к Рождеству. Ждите.

На вторую её зиму появился Василий. Как появился? Легко и просто. Вместе с бригадой сельских рабочих из Львовской области. На строительные работы на весенне-осенний период. На возведение нового коровника, свинофермы и на постройку нескольких жилых двухэтажных домов в самом посёлке. Работы хватало. Не хватало рабочих рук. На западной Украине этих рук всегда было в достатке. Большая страна щедро и грамотно распоряжалась кадрами. Куда надо поставит, обеспечит. Откуда не надо заберёт, сократит, переведёт. Рокировка шла по всей стране. Этим никого не удивишь. Люди бесконечными железнодорожными составами мигрировали по всему Союзу вдоль и поперёк.

Василий приехал вовремя. Сердце Марии давно созрело для любви и ждало. Русоволосый, чубатый, с большими чувственными губами, с выразительными голубыми глазами, он сразу пленил её. Сразу и окончательно. Единственный. Первый. Мария не сомневалась. Это именно он. Она открыла парню своё сердце. Василий, не раздумывая, в него заглянул.

Они встречались несколько месяцев. Тайком и не очень. Поначалу. Ну, разве скроишь чего в посёлке? Стали гулять открыто. Молодые смотрелись на загляденье. И директор совхоза то и дело намекал на помощь в организации и проведении свадебных торжеств. Всё за счёт администрации. Только женитесь. Рабочие руки он ценил. Каждую пару. Что, свадьбу справить? Да, раз плюнуть! Только не тяните с этим делом. По горячему надо, по горячему.

В начале лета бригада из Львовской области закончила оговоренный объём работ и уехала в соседнюю область по договору. Василий обещал уладить позже домашние свои дела и вернуться. Вернуться до холодов, до новогодних праздников. Вернуться, чтобы сыграть свадьбу и остаться.

Мария молча проводила его. Молча и покорно. Пусть будет так, как будет. Она уже давно знала, что под сердцем, под тем самым сердцем, которое открыло настежь для Василия, носит его ребёнка. Носит уже несколько месяцев. Носит и скрывает. Не каждый глаз определит. А если кто и заметил из своих, виду не подал. Знала, но промолчала. Привязывать к себе насильно или из сочувствия и долга она никого не хотела. Как знала: больше Василия она никогда не увидит. Никогда. И не увидела. И не одного письма. Ну и ладно, зато она познала настоящее, пусть и кратковременное, девичье счастье. Счастье любить и быть любимой. По-настоящему. Себя же не обманешь. Всё было по-настоящему. Наверное, Василий и сам в тот период был влюблён и счастлив. Спасибо ему за любовь.

Что было потом? Что было потом? Потом родилась Надийка. Под зиму. Её первый ребёночек. Мария сразу повзрослела. Она стала матерью. Рядом ни бабушек, ни мам, ни сестёр. Такие же как и она молодые девчата вокруг. Молодые и неопытные. Всему приходилось учиться и всё постигать по ходу. Самой. Изо дня в день. Каждый день, каждая ночь приносили с собой что-то новое. Трудно было? И да, и нет, как к этому отнестись — ребёночек свой, любимый. Девочка, такая масенькая, такая миленькая, такая спокойненькая! Какие могут быть трудности, если сердце переполнено теплотой. Отныне она  — мать. Сложности возникли другого порядка. Через три месяца после родов надо было выходить на работу. Иначе никак. Надо продолжать самой зарабатывать. Декретные деньги на ребёнка оплачиваются только за полгода. Три месяца до родов и три первых месяца после. А кто содержать будет мать и дитя? Своим домашним в Любомль, в район, Мария ничего не написала. Рано ещё, не поймут. Не поймут. Хуже того, посрамят. Решила сама справиться. И справилась. Закалка к труду и любовь к ребёнку помогли. Да и люди добрые есть на свете. В каждом месте найдутся, помогут. Хотя помощи Мария никогда ни у кого не просила, добрые люди сами её предлагали. Она не отказывалась от помощи. Знала, всегда тем же отблагодарит, пусть не сейчас, пусть со временем. Обязательно отблагодарит. Обязательно.

И маленькая доченька, маленькая Надийка первый год своей жизни всюду следовала за своей мамой. На ферму в пять утра зимой в двадцатиградусный мороз. В город за покупками какими, если надо. Где в коляске, где к матери привязанная шарфом шерстяным. На ферме — в стогу сена, пока мать доит своих коров. Дома — в кроватке самодельной, спасибо плотникам местным, пока мать по хозяйству управляется. За водой сходит с вёдрами к колонке. Дров принесёт, печь растопит. Свинок в сарае покормит, уберёт за ними. Мария — мать. Настоящая мать. Этого никто у неё не отнимет, никто не оспорит, никто не покусится на её материнство. На её ежедневное, ежечасное, круглосуточное, с недосыпаниями, с постоянным трудом, с неусыпной заботой материнство. Это её кровное, прожитое от и до и пережитое. Материнство. Своё.

После первого года стало легче. Ясли. Спасибо государству. Помогло. И побежали друг за дружкой года. Дочь, работа, дом, хозяйство. Дочь, работа, дом, хозяйство. Дочь, работа, дом, хозяйство. Чистота, порядок, опрятность. Чистота, порядок, опрятность. Иначе никак. Так Марию учили с малолетства. Так и должно быть.

На третий год жизни Надийки, летом, Мария поехала на Западную. К своим. В отпуск двухнедельный. Отца она уже не боялась. Пусть только что попробует. Она мать, она отныне битая жизнью с разных сторон. Она калёная. Зубами порвёт кого угодно. В обиду ни себя, ни тем более дитя не даст. Мать хотелось увидеть, сестёр, брата. Соскучилась. Родные всё же.

Её приняли. Её простили. Ребёночка полюбили все. Особенно отец. Превратности судьбы на весах: маленькая Надя и пожилой, злобный, жадный и деспотичный человек. Победил ребёнок. Улыбкой. Победил окончательно и навсегда. Деспот умер, родился дедушка. Домашние выдохнули облегчённо. Чудо свершилось. Отец изменился. Подобрел...


...Мария очнулась. Воспоминания тихо растаяли. Что это было? Приснилось? Привиделось? Из её ли это жизни, или чья-то память чужая в голову вползла? Змеюка. Так ясно и неопровержимо. Неужели всё это с ней происходило или только показалось? Уколы. Ведь колют непонятно чем. Туманят разум. Морфий и всякое подобное. Но ведь было. Жизнь была ведь. И Василий был, и Надийка. Или причудилось только? Ах, эта яркая лампа. Утомляет. Мария заснула.

II

— Володымир! Ну как же я при живой матери дытыну в интернат брошу? Чого люди скажуть? — Мария нависла над сидящим за столом мужем.

Звякнуло стеклом о стекло. Булькнуло. Володя, высокий чернявый мужчина лет сорока, поднял стопку.

— И досыть пыть. — Мария выхватила из его рук гранёный стакан. — Мэнэ твоя допомога нужна. А ты! Знала бы ранише, что за пьяницу выхожу...

— А ты меня не попрекай, мать. Научись сначала по-русский разговаривать. Мне твой суржик уже в печёнках сидит. Ты или по-украински говори, или по-человечески. — Володя поднял голову и мутно посмотрел на жену.

— У тебя алкоголь у печёнках сидыть. Я тэбэ говорю, Янчика лечиты трэба. Ба помрэ малый. Сын вин тэбэ алэ нэ сын?

— Стопку верни, скажу, чей он сын. Сукин он сын. Поняла? Родила, сама и разбирайся. Некогда мне. Работа у меня. Когда мне с девчонкой сидеть? В интернате ей лучше будет. Ни ты первая, ни ты последняя. Сдавай в интернат. Вот моё последнее слово. И отстань.

Он выхватил из руки жены стакан с водкой. Дёрнул руку. Половину пролил на пол.

— У-у, падла. Вали отсюда, пока морду тебе не набил. Образина. Всю жизнь мне испортила, сучье отродье. На кой чёрт мне твои проблемы? — Он поспешно опрокинул в себя остатки спиртного.

Мария сдержала подступившую было ярость. Понимала, что иначе быть драке, как это случалось довольно часто. Понимала, что все её усилия ни к чему не приведут, и надо рассчитывать только на себя. Убедилась лишний раз. Ну, хотя бы попробовала. Сделала попытку. Мария развернулась и молча вышла из кухни. В комнате тихо сидела и ждала её дочь Надя. Рядом в кроватке спал трёхмесячный малыш Янчик.

— То-то. И чтобы сына мне вылечила. Как хочешь, — крикнул её вслед муж Володя. — Баба. Знай своё место, — пробурчал он, наполняя стакан очередной порцией водки.

Поднял половинчатую бутылку, посмотрел содержимое на свет в окне. Потряс.

— Чистая зараза. А всё дрянь. Самогон лучше.

Мария склонилась над сыном. Мальчик тяжело дышал. Спал. Села на диван, обняла дочь, прижала к себе, крепко-крепко.

— Ничэго, Надийка, ничэго, диточка. Поживёшь в интернате трошки. Полгодика. Можэ рик. Там тэбэ гарнэ будэ. Там у школу у першый класс пийдэшь. Горазд? Янчика лечиты трэба, ба дужэ хворый вин. Батьку не слухай, ни в себе он.

— А он мне не отец, мама. Я знаю. Он плохой, мама. Почему он тебя обижает, а ты его терпишь? Почему? — шёпотом проговорил ребёнок.

Мария пожала плечами:

— Доля така. Бабська.

С Володей она познакомилась два года как. Строгий, начитанный, важный. Он работал на радиозаводе каким-то там монтажником. Паял платы, собирал телевизоры. Высокий, всегда в пиджаке, он показался Марии человеком из другого, более возвышенного, общественного слоя. Почти интеллигент. Куда ей, деревне, с образованием в три класса! Как он умно говорит! Сколько всего знает! В шахматы играет! Шахматы, вообще нечто для неё заоблачное. Не был женат. Живёт с родителями. Чем не жених? Вежливый. Да и Мария ему явно приглянулась. По всему видно.

Полгода встречались. Не часто получалось, но всё же. Цветы. Цветы! Кто и когда ей столько цветов дарил. При каждой встрече, при каждом свидании. Разговоры. Разговоры. Умные, толковые, часто непонятные. Ну, не хватает мозгов их понять. Как же тут устоять? Разве можно мужиками подобными разбрасываться? Только не разглядела она в нём тихого пьяницу. Что называется: сам с собой наедине. Как не распознала? Вроде не маленькая, не глупенькая. Самой уже за тридцать. А вот, не разглядела. Уши развесила.

А он. Прибился. Прибился, как думал, в тихую гавань. С одним чемоданчиком, да в примы. Не тут-то было. Хозяйство, огород. Девочка растёт. Хоть и тихая, но всё равно раздражает. Мария вечно что-то требует. А ему бы ножки в тапочки, и на диван. Водочки грамм двести на весь вечер. Не спеша так, вприкусочку. Книгу какую или телевизор. Подремать. Что от него хотят? Деньги зарабатывает. Долг мужской держит. Пусть иногда, но всё же. Держит. Ну да, забеременела. Бывает. Прерывать не захотела. Родила. Ну, бог с ней. Он-то тут при чём? Работает, зарабатывает. Оставьте человека в покое. Пусть себе пьёт потихоньку. За свои и красиво, тихо. Кому какое дело? Не по компаниям, не по друзьям. Дома. Дома.

Ну, болеет сынишка. Что-то с головой. Ущемление, нервы, давление черепное или что ещё там у них по-медицинскому. Кричит, нервный. Больной, значит. Лечить надо — лечите. Он тут при каких делах? Полстраны по интернатам выросло. Ничего. Все живы-здоровы. Нормальные люди. Чего Мария кипишь подняла? Не будет он с девчонкой сидеть. Не будет он с нею и ею заниматься. Для этого службы есть: садики, школы. То, что до драки его доводит, сама виновата. Нечего под руку лезть. Не трогай — не получишь...



...Что-то сильно толкнуло Марию в бок, между рёбер. Хрустнуло. Заскрипело. Медленно вошло внутрь тела. Больно? Кажется, нет, скорее неприятно. Она открыла глаза. Опять яркий свет. Но вот медленно возникли силуэты. Врачи. Голубые халаты. Шапочки голубые. Смешные. Тихий и очень отчётливый, будто в самое ухо, разговор.

— Хорошо-хорошо. Вводи осторожно. Ещё. Ещё чуть-чуть. Ну же, Серёжа. Есть дренаж. Откачивай, откачивай. Хорошо. Пошла жидкость. Пошла. Так и держи.

Что они там над ней колдуют? Дали б спокойно помереть лучше.

— Поможет ли, Евгений Степаныч? Отёчность большая.

— Ей уже ничего не поможет. Наше дело — делать всё, что можно. Поможет — не поможет: вопрос риторический. Чудеса, брат, тоже случаются. Так что, откачивай-откачивай. Клятву Гиппократа никто не отменял.

— Похоже, почки совсем отказали. Да?

— Угу. Несколько дней на аппарате. Такими темпами семью можно разорить. У одной тут сестра полгода как лежит. На искусственном. Квартиру продала. Деньги все ушли.

— Ого! Евгений Степаныч, так пусть откажется. Если человеку не жить... к чему такие сумасшедшие расходы? О живых надо думать.

— А ты бы, Серёжа, отказался? Чего плечами пожимаешь? Этак можно вообще свести к тому, что, мол, родился, всё одно помрёшь. Зачем жить тогда? И под нож младенца.

— Ну что вы такое говорите, Евгений Степаныч? Как можно?

— Вот поэтому боремся за каждого больного. Млад, стар. Не нам решать, когда и кому уходить. Наше дело — лечить. По возможности, конечно. И по средствам. Жизнь так устроена. Есть деньги — живёшь. Нет денег — как получится.

— И как с этой бабушкой, получается?

— Как, как? Кверху каком. Пока дочь оплачивает лечение, лечим. Хотя и безнадёжна. Возраст. Полных семь десятков, восьмой пошёл. Ты следи-следи за жидкостью. Как закончится, доставай катетер. Возраст может и не критический, но... организм сильно изношен и истощён. Никакой серьёзной операции не выдержит.

Мария прикрыла веки. Слышала или почудилось? Этот яркий свет. Утомляет. Она понимала и не понимала. «Надежда. Бедная моя доченька. Умереть не дадут. И тут я тебя мучаю, деточка. Ты уж меня прости старую. Помереть быст¬ро и то не дадут». Мария забылась...


...Сына она спасла. Выходила. Врачи от него отказались: безнадёжен, мол, родовая травма, не выживет, не жилец. Помог случай и старая бабка с Полтавской области, знахарка. Или опять чудо? Чудо.

Дочка год провела в школе-интернате в Люботине. Там же пошла в первый класс. Навещала её Мария раз в месяц, а то и в два месяца. Чаще не получалось. Володя пил и никакого участия в семейных делах не принимал. Правда, работал. Работа ему нравилась: монтаж радио- и электрических приборов. Так, кажется.

Вскоре жизнь относительно наладилась. Мария вышла на свою работу. Янчика — в ясли. Надийку — в школу. На ферме установили автоматическую дойку. Стало легче.

Потянулись годы. Один за другим. Один в один. Работа, дом. Работа, дом. Весной — огород, посадка. Осенью — огород, сбор урожая. В сарае — живность. И всё сама.

К пьянству мужа она привыкла, как привыкают ко всему на свете. Просто перестала обращать внимание. Володя же неуклонно спивался.

Одна у неё отрада от всех ненужных мыслей и бед: работа, труд. Беспрерывный тяжёлый труд. Круглый год. В нём она забывалась. С его помощью она тянула семью, содержала, жила. На мужа нельзя было рассчитывать. Более того, он пропивал все свои деньги, всю свою заработанную плату. Со временем он стал тянуть деньги у Марии. Она их прятала по всему дому, в самые, казалось, недоступные места. Он находил. Находил с упорством сыщика. Всё до копейки. И всё пропивал. Когда не было денег, Володя выносил из дома книги, посуду, инструмент. Всё, за что можно было прикупить самогон или водку. Если пробовать с ним разговаривать или спорить — лез в драку. Хватался за молоток или топор. Ножи от него прятали, как могли. Так продолжалось несколько лет. Потом пришло избавление. Володя повесился в сарае...


...Мария очнулась. Опять этот противный яркий свет. И днём, и ночью. Она давно потеряла счёт дням и ночам. Времени суток для неё больше не существовало, был лишь яркий белый свет. Может она уже в аду? Очень похоже. Хотя, почему ад? Мало ей было ада в жизни? Неужели за всё своё трудное, мозолистое существование она только его и заслужила? Где, тогда, справедливость? Мария никогда её не искала, никогда о ней не думала. Ни в жизни, ни в церкви. Да и в церковь она не ходила. Некогда было, она работала. Если это не ад, то что же? Лежать овощем в обнимку с вечной болью, слишком рядом с вечностью, всего в полушаге, всего в одном вздохе или в его отсутствии и не иметь возможности в неё окунуться, избавиться от страдания. Ведь ни шевельнуться, ни улыбнуться. В полном одиночестве. В частом беспамятстве. Пусть бы кустик какой зелёный в горшке поставили. Птичку в клетке. Котёнок случайный пробежал бы. Жизнь какая пусть бы себя проявила. А то ведь сплошной белый свет, бездонный, до потери сознания. Уж лучше темень и забвение. И врачи считают себя гуманными? Они борются за жизнь. Нет, они борются со смертью, но не за жизнь. Работа такая. Да... У них, конечно, жизнь. Когда он, врач, доктор будет ехать домой по шумному городу, полному самых разных звуков и людей. Когда он сядет ужинать и почувствует всё разнообразие вкусов и запахов пищи. Когда он прикоснётся к ребёнку, к супруге, почувствует человеческое тепло, участие. Когда он будет рассказывать и рассказывать о своём прошедшем дне. Когда он будет слышать свой голос. Боже мой! Слышать свой голос. Как это прекрасно! Люди, говорите, говорите, не замолкайте ни на секунду. Пока у вас есть такая возможность. Живые. Да, тогда это жизнь. Но они упорно думают, что помогают умирающим жить. Да разве же это жизнь. Такое состояние — это ад. Зачем вы мучаете человека? Ради вашего придуманного долга? В оправдание своей зарплаты? Что же остаётся нам, умирающим? Остаётся только спать и видеть сны, бредить, грезить, придумывать, фантазировать и умирать. Умирать от самих себя. Медленно и неуклонно. Капля за каплей. День за днём. Мучительно и тяжко. Так помогите же. Не мучайте. В нас ничего не осталось, кроме одного желания: поскорей бы.

Мария с трудом повернула голову. В боку, под рёбрами резануло. Да так, что перехватило дыхание. Отдышалась. Посмотрела. Голубые халаты исчезли. Соседка тоже исчезла. Её койка пустовала. Или она всегда пустовала? Как бы там ни было: счастливая. Отмучилась. Наверное.

И почему так? Если когда и думала она о смерти, то всегда была уверена что, во-первых, долго проживёт, а во-вторых, умрёт на своей кровати. Но никак не на больничной койке, под маской. Беспомощной и бесполезной. Жаль. Жаль, что так вышло. Правда, теперь уже всё равно. Почки не работают. Лёгкие не дышат. Руки, ноги не слушаются. Спасибо, хоть голова соображает. Иногда память возвращается. Правда, чья эта память, непонятно. Мысли, как в тумане, словно во сне. Состояние, похожее на то, как она поздним вечером засыпала, утомлённая после работы, с миской каши на коленях, сидя перед работающим телевизором. Засыпала, так и не тронув кашу...

— Мама, не переживайте вы так. Он нормальный парень. Вежливый. Мы вместе учимся. Я к нему уже присмотрелась.

— Надийка, донечка. Твий отчим тоже вежливый був. От жэ, скильки крови з мэнэ попив. Нэ верь никому. Слышь. Будь дужэ обэрэжна.

— Мама! Мы любим друг друга. Всё у нас будет хорошо. Не беспокойтесь.

— Ой, нэ знаю. Так ведь, нэрусь? Как, кажэшь, зовуть?

— Армянин он. Зовут Арсеном. Я ж вам говорила.

— Армян, Арсен. Вирмэн, шо ли? О, боже! Нэ вэрь цим грузинам, чи азербаджанцам, чи цим армянам. Ни, донэчка. Як сосед Витька говорил, помотросят и бросят.

— Нет, мама. Он не такой. Вы не знаете.

— Та усе воны нэ таки. Знайды сэбэ хлопця з наших, з местных.

— С совхоза, что ли? Бросьте, мама. Одни пьяницы и наркоманы. Нет-нет.

— Ну смотри, донечка, я тэбэ...

— Не надо, мама. Прошу вас, не надо. Я знаю, что вы скажете. Я знаю, как вы переживаете. Мы встречаемся уже несколько месяцев и будем жить вместе. Извините, я у вас не спрашиваю разрешения. Я ставлю вас в известность. Простите, мама. Это решено. Мама, мне восемнадцать лет. Я уже не ребёнок. Я давно самостоятельно живу. Работаю и учусь.

— Ох! Робы як знаэшь. Ты такаж, як я. Упэрта. Сама, та сама. Я тэж сама скильки всэго наробыла, аж тошно. Спробуй и ты. Спробуй.

— Мама, вы за троих настрадались. У меня всё сложится благополучно. Мы вам внуков нарожаем. Будете на пенсии нянчиться с малышами. А? Как вам такая перспектива? Не плохо, да?

— Ой, нэ вбивай мэнэ! Яки таки диты?

— Да не бойтесь вы так. Я на будущее говорю.

— Так, так. Майбутнэ, майбутнэ, майбутнэ…

...Мария заснула. Погасла её утомлённая память. В палате установилась белая тишина. Никого. Она одна. Лишь тихо и монотонно попискивал зуммер кардиографа, отсчитывая секунды бесконечности. В этой бесконечности где-то блуждала душа Марии. То ли по лабиринтам своей памяти, то ли чужой. Она этого не знала. Никто этого не знал.

III

Сашка-дантист появился в жизни Марии как раз тогда, когда она выдавала дочь замуж. Появился вовремя. Появился очень даже кстати. Явился из мест лишения свободы. За что-то там... не важно. Марии это было не важно. Эй нужен был хозяин, помощник, мужик в доме. Почему дантист? Нет, не потому, что врач или стоматолог. Хотя, в каком-то роде... Сашка всем, кому нужно и не очень, мастерил и вставлял зубные коронки. Коронки из обычной консервной банки, из обычной жести. Но что удивительно: делал качественно и главное, дёшево. Хочешь под золото. Хочешь под сталь. Не отличить. Научился он этому занятию понятно где. И научился очень давно. Поэтому о его тёмном прошлом и количестве ходок можно было только догадываться. Маленький, корявенький, плюгавый. Весь какой-то нескладный. По¬стоян¬но как-то на полусогнутых, дёрганый. Глазки маленькие: туда-сюда, туда-сюда. Быстрый, ловкий, хитрый. Живчик.

Мария приняла. Обогрела, откормила. И не ошиблась... Почти. Сашка оказался хорошим и исправным работником. Главное, он не пил. В смысле — не пьянствовал. Так, выпивал как и все, понемногу, по случаю.

Дочь Надя давно жила отдельно. Янчик ходил в школу, в средние классы. Сашке-дантисту место в доме нашлось. За год с небольшим жизни с Марией он уверенно «озолотил» рты почти всем жителям совхоза и не только. Какое-никакое денежное подспорье. Деньги — в семью. Местные его зауважали. Приняли.

И ещё. Пожалуй, главное. При всей своей неказистости и внешней грубости, Сашка был нежен и добр. С ним Мария впервые, в свои сорок с лишним лет, почувствовала себя женщиной. По-настоящему женщиной. Кто бы мог подумать? Она похорошела. Как она похорошела! Это замечали все. Глаза горели. Тело пополнело, налилось здоровьем. Кожа сделалась гладкой, упругой, морщины на лице разгладились. Волосы — красить не надо. Голова поднята. Походка уверенная. Сашка-дантист творил чудеса.

Справили свадьбу дочери. Поприезжали сёстры со свои¬ми домашними чадами. Отца уже давно не было в живых. Мать, старая и плохая здоровьем, осталась на Волыни под присмотром брата. Вскоре Мария стала бабушкой. Ей исправно привозили внучку на выходных. На показ.

Дела шли, как никогда, хорошо. Сашка трудился в поте лица. Во всём помогал Марии.

Дочь устроилась. Сын особо не тревожил. И тот год можно смело назвать самым спокойным и благоприятным в её жизни.

Осенью Сашка-дантист исчез. Взял и исчез. Вдруг. Злорадствовали соседи: сколько мол волка не корми... Спустя пару лет кто-то из совхозных видел Сашку в Сумской области, в одном селе — в примах у какой-то хозяйки. Сашка, Сашка!

Ничего. На огороде помогали зять с дочкой. Да и Янчик уже был подросток. Когда-никогда подсобит. Сашка задал хорошую инерцию.

Мария скользила по годам к пенсии быстро и весело, с настроением...


...Мария очнулась от воспоминаний. Глаза не хотелось открывать. Опять этот свет. Он слепил даже сквозь веки. Она полежала немного. Собрала свои разбегающиеся мысли. Что-то прочувствовала. Что-то сегодня случится. Точно. Подобное чувство возникало у неё часто. Когда она делала что-то, как ей казалось, настоящее, стоящее, то точно знала, что поступает правильно, даже вопреки логике и здравому смыслу. Это ощущение своей правоты и правильности поступка или решения, вопреки всему, приходило к ней вдруг. Приходило твёрдо и убедительно. И она уже не сомневалась, кто бы и что бы ни говорил. И поступала согласно своему чувству. И никогда не ошибалась. Случалось, правда, и наоборот. Когда она предавала свои предчувствия и делала что-либо по чьей-то указке или по «правильному». Люди подсказывали: человек, мол, авторитетный, все так поступают. Или: послушай его, человек дурного не посоветует. А зря слушала.

Мария знала. Из дому она убежала в согласии со своим чувством, ощущением, предчувствием — неважно, как это назвать. Дочь родила вопреки логике и какому-либо расчёту. И много чего ещё делала, веря своему внутреннему голосу. Мария знала, она поступает верно. Так надо было. И никому этого не понять. Так надо и всё.

И вот сейчас. Она что-то сейчас поймёт. Вот-вот. Совсем скоро. Да. Это случится сегодня. Неизбежно. Наконец-то. Сегодня. Она знает. Она чувствует. Сегодня. Скоро.

Вдруг она почувствовала какое-то движение извне. Что-то встало между лампой и ею. Свет померк, стал тусклее. Совсем немного. Чьё-то дыхание. Совсем рядом. Учащённое. Испуганное. Да-да, испуганное. И запах. Особый, мучительно знакомый запах. Она поняла. Открыла глаза. Перед ней появилось лицо, бледное в белом ярком свете, перекошенное от страха и неловкости. Янчик. Он молча смотрел на неё. Она поймала в его взгляде брезгливость. «Сынок. Бедный, бедный мальчик. Совсем спился. Особенно за последнее время. На лице написано. Всё на нём написано. Весь в отца. И за что его так судьба? За что по стопам отца толкнула, погнала? Чем он такую кару заслужил? Ей-то теперь всё одно, смерть, вот она, под подушкой, рядом. А ему ещё жить, себя и близких мучить. За что? Бедный мальчик. В чём его вина? Когда он сам себе не хозяин. Когда он сам себе не принадлежит. Пришёл проститься. Молодец. Значит, не совсем совесть потерял. Прощаю тебя, сынок. За всю твою низость к матери, за все свои обиды к тебе. Прощаю. Живи, как знаешь. Не мне тебя судить. Ещё одно чудо в моей жизни может случиться, если бросишь пить. Если поборешь в себе этого дьявола. Но что-то мне подсказывает, что такова твоя наклонная дорожка — в пропасть. Значит, так суждено. Значит, это твоё, сынок. Твоя кара. Или чья? Моя? Неужели моя? Всё ли я правильно сделала в своей жизни? Всё ли я правильно сделала в этой жизни? Или в чьей там ещё жизни? Так ли я прожила, как нужно или что осталось непонятым, недовершённым? Да разве можно всё завершить и довершить за одну короткую?.. Никакой жизни не хватит. Десяти жизней не хватит. Всё. Устала».

Мария прикрыла веки. Мысли уплыли. Спустя какое-то время она очнулась. Открылась свету. Никого. «Наверное, почудилось. Или был сын? Проклятые лекарства! Мозги, как чужие. Одно утешение: сегодня, сегодня. Скоро». Заснула. Провалилась в тёмное...


...К выходу на пенсию у Марии случился артрит суставов. Руки. Он не мог не случиться. Слишком много труда. Слишком много коров было дояно этими руками. Руки устали. Кисти отказались работать. Что теперь? Пенсия мизерная. Пенсия смешная. Время такое, переломное. Страна развалилась. Народ ограбили. Раз, другой, третий. И продолжали грабить. Одна власть, вторая, третья. Мария продолжала трудиться в меру и сверх меры своих сил.

От дочери — две внучки. От сына — два внука. Гармония. Казалось бы. Только на душе у неё никакой гармонии не было. Ладно дочь. В городе, отдельно. У неё своя жизнь, свои заботы. А вот Янчик со своей второй женой и вторым сыном, и с приёмной взрослой дочкой с ней живёт, под одной крышей, на одной кухне. А где ему ещё жить? Жильё снимать? На квартиру зарабатывать? Ну, извините, мама. Для этого работать надо, цель иметь, желание. Сын решил, что это его жильё. Он на него такое же право имеет, как и мать. Да, пожалуй. Только вот под одной крышей и на одной кухне ой как непросто разным людям уживаться. Взаимоуважение нужно и терпение. Сын к водке пристрастился. Работать не любил и не любит. Пойди попробуй скажи, что пьяница, что алкоголик практически готовый, что лечиться надо было давно. Как и отец его, с кулаками сразу кидается, кричит, ругается: кто это алкоголик?

В доме началась война. Война с постоянными атаками и обороной, партизанщиной и разведкой, с редкими перемириями, с переменным успехом. Это могло стать смешным и забавным, но Мария запила. Запила от безысходности, от бессилия. По молодости она преодолевала и более тяжёлые испытания. Но теперь у неё не было сил бороться. Бороться с родным сыном. Она сдалась. Она спустилась до его уровня. Шаг за шагом. Вниз. Так им было легче понять друг друга. Или легче ужиться. Или легче воевать друг с другом. По-другому она не смогла... Они пили попеременно и вместе. Ругались, оскорбляли друг друга. Дрались и дрались. Попрекали один другого пьянством. Проклинали друг друга. И никто из них не хотел уступать в этой бессмысленной войне. Войне с самим собой.

— Куды? Нэ пийду никуды. Ты щё! Хату ему оставить? Я на своемо горбу заробыла цюю хату, а вин пьяныця. Нэ-э, ни за що, — отвечала Мария на уговоры дочери переехать к ней хоть на время.

— Чего это я должен куда-то переезжать. Ей надо, пусть съезжает, куда хочет. Мне и тут хорошо. Я в этом доме родился и тут жить буду. Отстань, — огрызался Янчик на уговоры сестры.

Проблема родителей и детей. А у кого её нет? Кто может положить руку на сердце и сказать, что у него всё чисто и гладко? Только у Марии отношения с сыном приняли катастрофический характер. Разрушительный. Убийственный. Словно какой-то злобный дух вселился в них и гнал мать и сына по наклонной. И чем бы это закончилось, если бы не болезнь Марии, ещё вопрос. Собственно этим всё и закончилось. Пропастью. И если мать достигла дна, то сын ещё падал и падает гораздо глубже...


...Мария тяжело и сильно вздохнула. Грудную клетку пронзила острая боль, вошла и застряла иглами. Долго не отпускала. Надо вздыхать полегче. Так глубоко дышать не было возможности. Всё тело сделалось, как одна сплошная болячка. Стоило пошевелить пальцем, как дёргало раскалённой струной через всю руку, через локоть до плеча и дальше — в спину. Голову не повернуть ни влево, ни вправо. Горло, словно в тисках зажато. Шея, словно каменная, срослась с туловищем. Зачем ей это тело, разбитое и сплошь больное? Освободите. И только в голове клубок воспоминаний, обрывки мыслей. Мария собралась, привела непослушные мысли в некий порядок, попробовала подумать. Нет. Не получается. Странно, но кроме мыслей и памяти появилось ещё нечто. Было в этом что-то, что определяло в ней себя саму. Что наблюдало за всем. Что ощущало всё, что происходит. Было свидетелем и сторонним, и в ней самой одновременно. Странное состояние. С ней такого никогда не было. Раздвоенность.

Мария открыла глаза. Яркий-яркий свет. Значит она ещё здесь. Сколько прошло времени? Что-то поменялось. Внезапно она осознала, что абсолютно не чувствует своего тела. Его просто не существовало. Лёгкость. Возникла необычайная лёгкость. Уколы. Наверное, действие уколов. Глаза ещё видели свет. Тела не было. Не было боли. Не было страха. Не было звуков. Один яркий, слепящий свет. Мысли разбегались и пропадали в пустоту. Пустота, манящая пустота расширялась и расширялась. И из этой пустоты стало нарастать беспокойство. Всё больше и больше, пока не переросло в ужас. Мария поняла, что началось неизбежное. Но она ещё была здесь, она осознавала себя. Надо через это пройти. Это тоже часть её существования. Это её реальность. И она готова. Она сильная. Она справится. Ну же...

Вдруг её куда-то двинуло. Свет исчез. Полная тьма окутала и приняла в себя. Мария не чувствовала своего тела, но ощущала себя, как нечто цельное. Цельное и раздвоенное одновременно. Та, с которой всё происходит и та, которая наблюдает, как с ней всё происходит. И это цельное и раздвоенное стало проваливаться в чёрную воронку, в некую круговерть. Спираль закручивалась. По часовой. Быстрее и быстрее. И она в ней. Закрутилась. Страх крутился рядом. Поднялась невозможная, невыносимая боль. Но, что болело? Она не могла понять. Она сама стала болью. Мария кричала, но не слышала себя. Рыдала, но не видела и не чувствовала своих слёз. Пыталась сопротивляться, но не могла. Казалось, она вот-вот потеряет остатки своего сознания. Её втягивало и втягивало во всё сжимающуюся и сжимающуюся воронку. И тут она увидела лица, смотрящие на неё из стен воронки. Множество и множество лиц. Тысячи и тысячи лиц смотрели на неё с разных сторон этой воронки. Они сменялись друг за другом, как на ускоренной киноплёнке. Одни смотрели спокойно, другие гримасничали, третьи что-то кричали. Лица, казалось, передавали все возможные эмоции: страх, боль, отчаянье, радость, смех, ярость, счастье. Они мелькали перед ней с сумасшедшей скоростью. Проносились беззвучно, словно призраки. Быстро сменялись лица в водовороте. Именно в водовороте. Мария вдруг поняла, что это вода. Вода. Откуда? Почему? Некоторые лица ей показались знакомыми, давно знакомыми, но как будто забытыми. Всё происходило настолько быстро, что ей некогда было осознать и осмыслить что-либо из увиденного. Мария стала задыхаться. Её всю сжало и сдавило. Наверное, так чувствует себя мышь, проглоченная змеёй. И в тот самый момент, когда казалось, она теряет себя окончательно, мелькнула одинокая мысль: «Смерть. Это долгожданная смерть. Так вот ты, значит, какая! Страшная! Болезненная! Ужасная! Жду тебя! Приму тебя!»

Но тут Мария увидела свет, ощутила свет. Сначала робкий, еле уловимый, золотистый. Да-да, золотистый. Точечка света. Точка стала расширяться. Больше, шире. Ещё больше, ещё шире. Мария забыла, что её давит и душит. Она полностью погрузилась в созерцание увиденного света. Как он прекрасен! И... всё исчезло: водоворот, давление, лица, страх, боль, мысль. Всё исчезло, всё поглотилось светом, золотым светом. Мария перестала дышать, её сознание стало таять и пропадать. Всё. Свершилось. Резануло. Рвануло. Ещё раз и окончательно пронзило болью. Тягучее и густое ворвалось в её грудь. Разорвало. Лопнуло. Она услышала звонкий плач. И последнее, что она осознала в этой жизни, был чей-то радостный возглас:

— Лукаш, а Лукаш. Друга. Донька. У тэбэ щэ одна донька. Блызнюки.

И Мария забылась.