Пётр Шунин

— Давай, племянник, за встречу.

Дядя Петя поднял глубокую алюминиевую кружку, наполненную пахучей бражкой. Поймал неуверенный взгляд своего молодого родича.

— Ты не брезгуй. Не смотри, что страшная такая на вид. Внешний вид часто обманчив. Она на ягодах и медку настоян¬ная. Ты попробуй сначала, а после морщиться будешь. Давай, давай. Я тебе плохого не предложу. — Его добрые голубые глаза ласково улыбались.

Племянник приподнял гранёный стакан с мутной жидкостью. Посмотрел неуверенно на его содержимое, поднял взгляд, нарочито жалобный, на своего дядьку, вздохнул:

— За встречу, дядь Петь. Прости, просто такую бурду я ещё не пил. Ладно там водка. Я всё больше к коньяку армянскому привыкший. Ну, за встречу.

Гулко чокнулись стакан с кружкой. Племянник сделал несколько маленьких глотков.

— М-м-м. Поразительно! Да это вкуснятина!

Густой, насыщенный напиток, немного забродивший пришёлся ему по вкусу.

— Очень даже очень, дядь Петь.

Он, медленно смакуя, выпил весь стакан.

— Какая прелесть! — Молодой человек вытер рукой сладкие губы. — Да.., удивил. А на вид, непонятно что. И запах не очень.

Дядька довольно улыбался. Он медленно, большими звучными глотками опорожнил свою кружку.


— Ух, хороша! С бульбочками. — Он выдержал паузу, немного отдышался. — Давай, теперича налегай на картошечку, пока тёплая. Огурчик не забывай. Огурец у нас свой, бочковой. Смотри, с пальцами не слямзий.

Они сидели в летней кухне. Маленькое помещение с низеньким, обшитым струганными досками потолком, с побеленными стенами. Большая печь, рядом — двухконфорочная газовая плита и длинный красный газовый баллон чуть в стороне, установленный вертикально на железной подставке. Пол из утрамбованной глины, покрытый плотным синтетическим паласом. Просто и чисто. Ничего лишнего: большой самодельный стол, несколько табуретов, лавка вдоль стола, кухонный шкаф, рукомойник «Мойдодыр». На глухой стене — несколько дощатых полок со всякой необходимой в хозяйстве всячиной. Два больших окна в светлых расшитых занавесках, закрывающих только нижнюю половину окон: во двор и на улицу, на грунтовую дорогу. Над головой свисает на коротком жёстком проводе тусклая лампочка без абажура.

На дворе конец сентября. Тепло и сухо. На столе — горка отварной круглой картошки, с детский кулачок каждая, в большой металлической миске — все как на подбор один в один, цельные солёные огурцы, на широкой тарелке — сваренные вкрутую яйца, белые, большие, домашние, свои, не очищенные от скорлупы. Каравай разрезанного пополам чёрного хлеба в плетёной корзинке и нож рядом. Молоко в глиняном кувшине. Соль в красивой стеклянной солонке с узорчатыми огранками — в центре стола. Под столом, под ногами разместился сорокалитровый молочный бидон с бражкой. Перед племянником и дядей, перед каждым стояла большая пустая тарелка, рядом — вилка. Лежало по маленькому, коротенькому полотенцу для рук. Вилка больше для вида — принято было есть руками.

Племянник протянул руку над столом. Положил себе несколько картофелин. Последнюю надкусил. Втянул в себя воздух:

— Уф, ш-и-и-и... горячо.

Постучал с разных сторон твёрдым яйцом о стол. Стал чистить.

— Ты огурчиком, огурчиком. Он холодный, только из погреба. Затушит горячее.

Племянник хрустнул огурцом. И правда, холодный. Хорошо. Отложил недочищенное яйцо. Откусил ещё картошку, следом — огурец. Облизал пальцы. Брага вызвала аппетит. Дядька тоже ел с удовольствием, громко чавкая. Повернулся. Протянул руку, взял литровый эмалированный ковш у себя за спиной. Племянник ел и наблюдал. Дядька поймал его взгляд, хитро улыбнулся и быстро нагнулся под стол. Звучно откинулась крышка бидона, булькнуло. Дядька сел обратно за стол с полным ковшом хмельной жидкости.

— Не много ли будет нам? У тебя же сердце, — улыбнулся племянник.

— Ты за моё сердце не переживай. Пока Шуры нет, надобно момент ловить. Она баба хорошая, но нудная очень. Правильная сильно. Никакой радости момента. Понимаешь?

— Понимаешь. Она о тебе беспокоится.

— Да что я, пьянь какая, что ли? Я ж для настроения. Никогда не напивался пьяным. Никогда. Как почувствую, голова кругом пошла — всё, сразу баиньки. В кровать.

Дядя Петя разлил играющую бражку в стакан и себе в кружку.

— Это же, как лекарство. Ягод тут разных тьма. Мёда банку трёхлитровую шуганул. Лесная аптека, а не брага. Мёрт¬¬вого поднимет. На любой подвиг сподвигнет. Сила! Но это так, по праздникам. Первое же моё лекарство на каждый день, безусловно, молоко. Если в течение дня литр свой не выпью, сердце шалить начинает. Бьётся так, зараза, тяжко, ох, бьётся. А выпью норму, литр значит, самочувствие что надо. Мотор работает. А бражкой я редко балуюсь. Его Шурка на самогон перегоняет и продаёт потихоньку своим, по месту. Этот бидон для себя заквасили. Впереди праздники разные. Новый год, например. Вот и ты приехал неожиданно. Есть чем встретить. Коньяк твой пить не будем. Я им доктора своего угощу. Хорошо?

— Твоё дело, дядь Петь. Угощай, кого посчитаешь нужным. Бражка твоя любому коньяку фору даст. А тёть Шура надолго уехала? — Племянник дочистил яйцо и отправил его полностью в рот.

— Дня через два вернётся. Она к сестре в Брянск, в своё родовое село, на могилку к старикам. Это Дятьковский район, недалеко от города. И обратно сразу. Она кажный год туда ездить.

Дядька поднял свою алюминиевую кружку:

— Сколько мы с тобой не виделись?

— Я приезжал в восемьдесят четвёртом, летом. Сейчас девяносто первый. Осень. Семь лет получается. — Племянник поднял свой стакан.

— Да…, время бижить. Мне уже за шесть десятков перевалило. Ты совсем взрослый вырос. Семья, ребёнок. Жаль, далеко мы друг от друга. Вишь, как всех раскидало. Сестёр и брата. Кто в Харькове, кто под Москвой, кто под Ленинградом. Твоих, вон куды, в Армению швырануло. Да я понимаю — служба. А мы вот здесь, пруссаки... в Калининградской…

Они выпили. Не до дна. По половине.

— Давай, давай. Картошечку, огурчики. Ты наяривай, наяривай. Не скромничай. — Дядя Петя сам жевал с аппетитом, набивая себе полный рот, торопясь при этом рассказывать.

— У нас всё по-простому, вишь. Зато натурально. Всё своё. Правда, корову уже не держим. Покупаем молочко у соседей. Сил нет управляться. Ты ж знаешь — у меня два инфаркта. Нельзя перетруждаться. А как с коровой не перетруждаться? Накосить ей надо, сена заготовить, на огороде кормов ей вырастить всяких. Надо? Надо. Жома осенью привезти с сахарного, выгрузить, перевезсти тачками, потом кормить всю зиму. Надо? Надо. Убирать за скотиной. А там только вёдрами вес исчисляется. По два в руки и вперёд. Корова — без выходных и праздников. Круглый год корми, дои, прибирай. Корми, дои, прибирай. Шуре самой невмочь. А я ей не помощник. До инфарктов было ничего, справлялись. Сейчас ладно, обойдёмся. Пенсия есть. Проживём. Курочки свои бегають. Поросёнок. Справимся.

— На могилку сходим, на кладбище?

— Сходим, чего ж не сходить. Опосля. Посидим, поговорим душевно. Вечером я тебе баньку стоплю. Правда сам будешь париться. Мне никак нельзя. Завтра с утра и пойдём своих родичей проведаем.

— Пока всё. Наелся.

Молодой человек перестал жевать, облокотился спиной о шкафчик.

— Надо отдохнуть. Накидал, накидал по быстрому. Вроде как объелся даже.

— Правильно. Не спеши. Нам спешить некуды. Посиди немного. Еда скоро усядется, продолжишь. Давай допьём.

Они чокнулись и выпили.

— Дядь Петь, расскажи о дочке. Я ведь толком ничего о ней не знаю. Мои мне особо не рассказывали. Сказали только, что погибла. Без подробностей. У вас же не принято было говорить на эту тему, особенно в присутствии тёти Шуры. Сейчас-то можно. Мы мужики, в конце концов. Мы одни. Что я не пойму, что ли, взрослый уже. Да и зачем из этого какую-то тайну делать. Зачем хранить в себе боль? Долгие годы. Сколько лет прошло, а у вас до сих пор на эту тему табу наложено. Расскажи.

Дядя Петя подлил себе и племяннику остатки бражки из ковша. Нырнул под стол, наполнил брагой ещё один полный ковш.

— Не пугайся, племянничек, это последний. Выпьем за светлую память девочки нашей, Настеньки.

Они, не чокаясь, выпили. Дядя наполнил снова стакан и кружку.

— Не люблю, когда пустой стакан. Если стакан стоит на столе, он должен быть полным. Молоком, водой, бражкой, чем угодно, но полным. А по поводу Настеньки нашей. Что тут рассказывать? Обычная история. Обычное человеческое горе. Бывает и хуже.

Он призадумался. Племянник терпеливо ждал. Дядя положил локти на стол. Облокотился на руки.

— Долго Шура не могла родить. Тебя тогда ещё не было. Это в пятидесятых происходило. Лет десять мы ждали ребёнка. Каждый раз срыв получался. Выкидыш. Особенно тяжело Шура всё это переносила. Очень переживала всякий раз. Но мы пробовали снова и снова. А тогда какая медицина? Чем она могла помочь? Разве что бабки всякие, приговоры, заговоры, да снадобья на травах. И вот в шестидесятом, мне как раз тридцать лет стукнуло, родилась у нас Анастасия. Радости было! Мы первый год ребёночка никому не показывали, сглаза боялись. Крестили по-тихому. Не принято было. Ездили в соседнюю Литву, в Каунас. Там-то, по большей части, эти, католики. Но мы нашли церквушку нашу, православную. Там и крестили. Девочка росла нам на радость. Хорошая такая. Голубоглазая, как я. Волосики светленькие, пшеничные. Красивая девочка, очень красивенькая была. Тихая, послушная, умная. В детский садик не стали её сдавать. Я на заводе неплохо зарабатывал. Шура дома на хозяйстве. Домохозяйка. Так и писали во всех анкетах. Раньше всех на работу гоняли чуть ли не силком. Сидишь дома, значит тунеядец. Так мы справочку медицинскую оформили на ребёночка. Она действительно слабенькая была здоровьем. Родилась недоношенной, семимесячной. Но к школе окрепла. На молочке своём, на домашнем питании. Щёчки румяные. Тельцем налилась. Шура постаралась. Молодец. У неё рука лёгкая. И живность упитанная растёт, и с огорода урожаи такие, что не обидно. Ну и Настасию на крепкие ножки поставила.

Дядя Петя поднял свою кружку. Племянник поднял гранёный стакан. Выпили.

— Хорошая штука, дядя, эта ваша бражка. И в голове уже слегка забродило. — Племянник хрустнул огурцом. —Сочетание сладкого и солёного вообще потрясающее. Ах, спасибо. Но продолжай, пожалуйста, рассказывать.

— В первый класс девочку Шура каждый день в школу водила и встречала. Круглый год. Изо дня в день. До школы километра два по дороге в город. Дороги у нас, сам знаешь, узкие. Ещё от немцев достались. Это сейчас детей возят школьными автобусами. Раньше сами ходили и по более километров. С дальних хуторов добирались по семь-восемь вёрст. Это два часа быстрого хода. Вот и шли группами. От младшего класса и до старшего. Собирались все в кучу и шли. Туда и обратно. Старшие отвечали за младших. Не дай бог кого-то забудут или не дождутся. Да такого и не бывало. Дружно шли детки. Большая тяга к знаниям была. Сейчас балбесы растут. Им все условия создали, а они с жиру бесятся. Учиться не хотять. Раньше ответственней было. Шура и уроками с Настенькой занималась. Хоть и сама полуграмотная. А девочка — умница, на одни пятёрки училась. Очень читать любила. А откуда у нас книги? Брала она их в школьной библиотеке. Читала вслух. Шуре очень нравилось слушать. Она-то сама не начитанная. Когда ей было. Колхоз. Война. Опять колхоз. Представь картинку. Вечер. Тепло, сыто. Дочурка книжку вслух читает. Мы слушаем. Я засыпаю под её голосок. Красота. Счастье.

Со второго класса девочка стала ходить в школу и из школы с другими детьми. Утром собираются все вместе, человек десять детей. Шумно, им весело компанией. Туда и обратно все вместе ходють. Самостоятельно. Дома же Настенька всегда матери помогала по хозяйству. Уроки все исправно готовила. Времени хватало и на улице побегать, поиграть с подружками. Я вечером приду с завода, я тогда на кирпичном работал. Приду уставший, а дома семья: жена, дочь. Тогда мы скромней жили. Дом был на две семьи, на раздельные входа. Это сейчас мы весь дом занимаем. А раньше: две комнатки с печкой и всё. Не было ни летней кухни, ни сараев капитальных. А лишь деревянные, худые, да баня по-чёрному. Знаешь, что такое баня по-чёрному? Крохотное помещеньице с кострищем и ёмкостью с водой. Натопишь до жару вместе с дымом. Повыгоняешь дым и бегом мыться, пока не остыла вода и стены. Это сейчас у нас банька, как положено.

Так вот. Придёшь домой. Тебя ждут, встречают. И так на душе хорошо. Вот оно — счастье людское. Чтоб так тебя ждали и всегда встречали твои родные, твои любимые. Счастливое время было. Хорошо мы жили. Дружно. Заботливо.

И за что нам такое горе досталось? Ума не приложу. И без того жизнь несладкая была. Сколько всего пережили. А тут ещё, на тебе. Получи фашист гранату. Добила нас судьба злая. Настеньке ещё десять не исполнилось. В третьем классе училась. Зимой это случилось. Шли они, дети, гурьбой из школы. По дороге, понятно, шли, где ж им ещё идтить, как не по дороге. По краюшку. Ну, и грузовик занесло на скольз¬ком участке. Несколько детей покалечил. Живы остались. А нашу Настеньку прямо насмерть придавило. На месте и убило. Вот и вся история. — Дядя Петя замолчал.

— Грустная история. Но лет-то сколько прошло. Можно и подзабыть и успокоится немного. Остыть, что ли.

— Смириться, ты хотел сказать. А что? Мы давно смирились. Давно. Только такое никогда не забудется. Иначе нельзя жить, как только помнить. Иначе нельзя. Шуру жалко. Очень она к ребёнку привязана была. Очень. Первый год ходила, как забытая. Я уж грешным делом решил, что мозги у неё поехали. Время вылечило. Долго мы ещё плакали, вспоминали. Не любит Шура говорить о детях. Расстраивается сразу. До сей поры расстраивается. Так мы и остались без детей. Так и кукуем вдвоём. От так.

— Не грусти, дядь Петь. Давай лучше допьём нашу бражку и выйдем во двор. Погода чудная. А кому и что в этой жизни судьба приготовила, и за что нам разные испытания выпадают... Кто ж об этом знает?

— Да..., племянничек, кажному своё. Я и не спорю.

Они выпили. Встали и обнялись.


На улице пахло влажной листвой. Дядя Петя с племянником шли по узкой тропинке, петляющей между задними дворами посёлка и извилистой местной речушкой Писсой. Утро выдалось росистое. Значит, день обещал быть тёплым и солнечным. Племянник нёс тяпку и сложенную косу.

— Раз идём, чего не убраться, правильно, племяшь?

— Конечно, правильно.

Племянник чувствовал прилив сил. Утро бодрило. Вчерашняя бражка абсолютно легко и без последствий усвоилась молодым организмом. Вся без остатка.

— Мне, этим летом, как-то не пришлось выбраться на кладбище. Поубирать немного. На «Красную горку» приходили с Шурой. И всё. Одно, другое, третье, руки не доходили. Постоянно что-то отвлекало, а то и лень было. Нехорошо, нехорошо. Вот тебе и случай предоставился. Надобно воспользоваться. Так?

— Так, так. Дядя Петя, не переживай ты. Не надо оправдываться. Сейчас придём, уберём траву, приведём всё в полный порядок. Мне даже приятно поучаствовать, поработать немного. За меня не переживай. Не маленький, не сломаюсь. Надо же хоть иногда, хоть раз в десятилетие руку приложить. Вспомнить своих предков. Хорошее это дело за могилками ухаживать. Память!

— Без памяти никак. Это точно. Человек без памяти, что корова без молока. Своих предков, мать отца, дедов чтить надо, помнить. Нынче молодёжь всё больше бегаеть. Туды-сюды, туды-сюды. Перестройка, бизнес. В магазинах пусто. Страна развалилась. Бурлит кругом. Ох, бурлит. Они всё бегають, как ошалелые. А тут сядешь спокойненько. Остынешь от суеты. Вот он финал всему. Надгробие и крест. Чего бегать, чего прыгать? Жизнь пробегаешь, оглянуться не успеешь, в небо некогда посмотреть. И всё... Посидишь, подумаешь, оглянешься, вспомнишь и по-другому свою жизть увидишь. Надо ходить на кладбища, надо. И молодых с собой водить. Пусть к уважению привыкают. Стариков уважаешь, себя уважаешь.

— Это точно. Ты прямо, как философ, дядь Петь. Размышляешь в корень.

— Философ не философ, а жизть многому научит, похлеще любой книжки. Философ, он от головы. А житейская мудрость, она от самой жизни. От опыта и от сердца. Вот и пришли.

Маленькое кладбище затерялось среди взрослых красавиц берёз. В начале рощицы виднелось несколько немецких захоронений. Старых, неубранных, без крестов. Некоторые монолитные плиты были полностью разрушены. Надписи стёрты, трудно что-то прочесть. Дальше, за ними, десятка три надгробий современных, советских. Дядя Петя остановился.

— Это старое кладбище. Тута, на месте нашего посёлка хутор был. Немецкий, понятно. И кладбище ихнее, родовое рядом, значит. Наши его поначалу хотели снесть. Вишь, рощу разбили берёзовую. Потом, вроде, оставить решили под наше кладбище. Мы здесь бабку твою, мать нашу, успели похоронить, ну и Настеньку позже. А новое кладбище открыли по другую сторону посёлка, ближе к городу. Так там уже и мест нет. Люди мрут, как мухи, только успевай ховать. Ну, пойдём к нашим. Ты забыл где, наверное?

Племянник тем временем медленно обходил оградки, читая таблички.

— Забыть-то забыл. Но отыскать легко. Сейчас найду. Вот, пожалуйста. Шунины.

— Точно. Покоются наши с миром. Смотри, как заросло за лето? Давай сюды косу. Я сейчас подкошу, а ты следом тяпкой под чистую, с корнем хлам весь.

За низенькой чёрной оградкой два металлический надгробия рядом, покрашенные серебрянкой. Цветники заросли уже пожухлым бурьяном. Два креста, сваренных из толстой трубы, крашеные тоже под серебро. На них прикручены таблички, покрытые эмалью. Фотография и надпись на каждой:

«Шунина Акулина Степановна». Дата рождения указана только годом: 1909-й. Дата смерти: 1949 год 7 ноября.

«Шунина Анастасия Петровна». 1960 год 12 сентября — 1969 год 20 февраля.

Бабка и внучка. Рядом. Тут же, внутри оградки, короткая лавка и железный стол на единственной трубчатой ножке по центру.

— Жизть их разлучила, не встретились. Смерть свела. Она, косая, всех сровняет. Что стар, что млад. Что богат, что беден. — Дядя Петя тяжело вздохнул, снял пиджак.

Через полтора часа неспешной работы всё было убрано и расчищено от травы. Племянник и дядя Петя сели на лавочку. Дядька достал из внутреннего кармана пиджака стеклянную поллитровку с мутной бражкой. Племянник удивился:

— Когда это ты успел запастись?

Дядя Петя улыбнулся:

— Это ещё не всё.

Он поставил бутылочку на стол. Достал из другого кармана два яйца и кусок хлеба. Высыпал горсть конфет. Карамель.

— Надо ко всему быть готовым. Во всеоружии, так сказать. Я с вечера распихал по карманам, пока ты в баньке парился. Стаканов вот нет. Но мы с горлышка. Ты ж не брезгуешь?

— Ой, брезгую! Страсть как. Ты прямо за городского недотрогу меня считаешь. Давай, начинай первым. Нет ничего плохого и пошлого из горлышка пить, когда больше не из чего. Плох тот, кто это осуждает и не понимает.

Дядя сделал пару больших глотков. Передал бутылочку племяннику. Тот отпил немного. Почистили и съели по яйцу со щепочкой хлеба каждый. Помолчали.

— Хотел тебе, дядь Петь, кое-что рассказать. Очень даже к месту будет.

— Рассказывай, племяш. Почему бы не поговорить. Самое место для глубоких разговоров. Где ж ещё шелуху с себя скинуть? Душу раскрыть, если хочешь.

— Раскрывать особо нечего. Я немного не о том. За душой у меня всё нормально. И за пазухой даже поллитровки нет. А рассказать я хотел тебе вот о чём. Помнишь мой последний приезд?

Дядя Петя кивнул.

— Тогда ты меня в первый раз сюда привёл. До того случая я ни разу не был на этом кладбище. Я ни разу не видел фотографию или какое другое изображение своей бабки Акулины. У нас дома их нет.

— И не могло быть. Единственная карточка хранилась у меня, как у старшего живого сына. Иван-то на два года раньше от меня. Как угнали в Гермению, так и пропал. И я, вроде, за старшого остался. А сёстры повыскакивали замуж и кто знать куды разбежались. А я туточки остался. Ну-ну, продолжай.

— Так вот. Ты меня накануне по грибы водил. Помнишь?

— Не помню. Может быть. Грибные у нас места. Чего б не сводить?

— Это я так, к слову. Дело не в грибах. Сниться мне сон в ту же ночь. Будто бабка Акулина со мной разговаривает. Милая такая женщина. Очень на мать мою похожа.

— Ага. Так оно и есть. Точно похожа. Ну-ну, продолжай.

— И говорит она мне будто: что ж, мол, внучок до сих пор на могилку не сходил к бабушке своей. Тебе уже девятнадцать лет. Взрослый. Сходи, милок, сходи, проведай бабушку. «Понимаю, — говорит, — далеко живёшь. Сейчас-то ты совсем рядом со мной. Проведай». Я же после того сна и попросил тебя сходить на кладбище. Но не стал сон рассказывать, побоялся глупым выглядеть. Вот и проведал бабушку.

— Молодец, племянник. Уважил бабушку, всё правильно сделал. И то, что она тебе приснилась, что ж тут странного?

— А то странно, дядь Петь, что до этого сна я в глаза её не видел. А как привёл ты меня на кладбище. Подвёл к могилке. Я смотрю на карточку, на изображение — та самая, что во сне мне привиделась. Одно лицо. Один в один. Как так, а? Мистика получается.

— Почему мистика? — Дядька улыбнулся и внимательно посмотрел на племянника. — Никакой мистики. Я тебе вот что скажу. Наши предки гораздо больше знали о человеке, о душе, о мире. Сложно всё, перепутано, переплетено. Где явь, где не явь? Но были поверья, были предания. Народ из уст в уста передавал мудрость и знания. Наука она так... Поверхностна. Она изучает внешние явления. Нет, ну и внутренние изучает, только немного не в ту степь. У человека внутрях огромный мир. Его со стороны не постигнешь, прибором не измеришь. Наш большой внешний мир  — лишь краюха, отражение нашего внутреннего. Это мне ещё дед рассказывал, до войны. Пасечником он был, ему пчёлы секрет открыли. Зря лыбишься. Правду говорю. В нас ещё какая память осталась от предков! Только копни. Деревья смогут подсказать или там зверь какой дикий, те же пчёлы. Правда эта — во всём. Всё живое знает. Только мы, люди, забыли. Запутались, значится. Совсем запутались. Я точно знаю: помру, когда время придёт, встречусь и с Настенькой, и с дедом пасечником, и с матерью Акулиной, и с другими предками и буду перед ними ответ держать за свою прожитую жизть. Вот так.

Он замолчал и задумался. Молчал и племянник. Они сидели рядышком, бок о бок. Плотно прикасаясь руками. Каждый думал о чём-то своём. Лёгкий ветер разогнал утреннюю сырость. Солнце поднялось выше, стало заметно теплей. Пахло скошенной травой, листвой и землёй. Хотелось так сидеть и сидеть. Прощебетала пташка в жёлтой лист¬ве берёз. Наступила тишина. Племянник её нарушил.

— Скажи, дядь Петь, а в чём, по-твоему, смысл жизни? Для чего жить, ради чего жить?

— А? Что говоришь? — Дядька потянулся к бутылочке. Сделал глоток. Предложил её племяннику.

— Уф, хороша! Я спрашиваю тебя, в чём смысл жизни по-твоему?

— Смысл, говоришь. А бес её знает. Нет никакого смысла. Кажный сам себе смысл выбирает. Наверное, так. Вона сколько возможностей. Выбирай, чего хошь. Раз родился, то надобно жить. Хошь выбирай, а хошь наблюдай. Кому как. Не нашего это ума дело. Разве что, сердца. Оно подскажет, если слышать можешь.

— А в судьбу ты веришь?

— Это в смысле, кому что на роду написано?

— Ну, да.

— Не знаю. Может и написано что. А может и сам чтось напишешь. Не знаю. Всё может быть.

Они вернулись домой за полдень. Дядя Петя пошёл отдыхать. Уморился. Племянник долго сидел на лавке во дворе дома, о чём-то размышляя. Завтра ему уезжать. Тётю Шуру он так и не увидит. Разминутся.

Четыре года спустя помрёт Дядя Петя от третьего инфаркта. На его похороны племянник опоздает. На один день. Дальняя дорога. Он будет стоять над его могилкой с временным деревянным крестом, рядом с могилками матери и дочери старика. Он тихо произнесёт:

— Я постараюсь прожить так, дядь Петь, чтоб не стыдно было перед вами ответ держать.

Холодный ноябрьский ветер шумел ветвями голых берёз. Низкие чёрные тучи неслись с западной стороны. Временами срывался косой мелкий дождь.

— Прощай, Пётр Шунин. Я уже нашёл свой смысл, по крайней мере на данный период своей жизни.

Дома, в далёком городе, его ждали. Очень ждали жена и две маленькие дочки, старые мать и отец.