Тартановая дорожка

          Мои  детство  и  юность  прошли  в  центре  красивейшего  Волжского  города  Ярославль,  недалеко  от  набережной  реки  Которосль.  Вдоль  этой  набережной  я  совершал  утренние  пробежки   перед  тем,  как  пойти  на  занятия  в  школу  или  начать  заниматься  многочисленными  домашними  делами  во  время  летних  каникул.  Набережная  начиналась  от  места  впадения  реки  Которосль  в  Волгу  и  заканчивалась  улицей  Чайковского,  после  которой  высокий  берег  заканчивался,  и  начинались  низкие,  подтопляемые  берега.
          Мне  довелось  родиться  в  семье  школьных  учителей,  а  педагоги  в  советское  время,  да  и  не  только  в  советское,  были  одной  из  самых  низкооплачиваемой  категорий  трудящихся.  Нам  еще  повезло,  что  мы  жили  в  частном  доме,  и  вокруг  дома  был  довольно  большой,  по  тем  временам,  участок  земли,  что-то  около  десяти  соток.
           Чтобы  как-то  свести  концы  с  концами  и  вырастить  двух  здоровых  сыновей,  отец  развел  на  этой  земле  сад,  огород,  обеспечивая  семью  свежими  овощами  и  фруктами  и  круглогодичной  консервацией,  завел  кроликов,  решив  проблему  с  мясом.  Лет  с  девяти – десяти  на  меня  легли  обязанности  по  заготовке  травы  и  сена  для  кроликов.  В  то  время  это  сделать  было  очень  просто.  Пойма  реки  Которосль,  где  сейчас  стоит  концертный  зал  «Миллениум»,  здание  банка  и  другие  постройки,  представляла  собой  огромный  заливной  луг,  куда  после  ухода  вешней  воды  жильцы  частного  сектора,  начинающегося  сразу  за  лугом  и  ползущего  вверх  до  улицы  Свобода,  выгоняли  пастись  своих  коз,  баранов,  и  даже  коров.  Там  же  частники,  или  как  бы  их  сейчас  называли  фермеры,  косили  и  сушили  траву  на  сено  для  своей  скотины.
            Вся  эта  деятельность  не  облагалась  никакими  налогами,  частной  собственности  на  землю  не  было,  земля  была  общенародным  достоянием,  и  каждый  мог  использовать  ее  по  своему  усмотрению.  Такой  вот  был  социализм.

            Отец,  прошедший  от  начала  и  до  конца  две  войны,  Отечественную  и  Японскую,  был  абсолютно  уверен,  что  ему  удалось  выжить  благодаря  хорошей  физической  форме,  отменной  реакции  и  вследствие  того,  что  перед  боем  он  никогда  не  употреблял  выдаваемые  сталинские  сто  грамм,  а  отдавал  желающим,  коих  было  великое  множество.  Ну  и,  конечно  же,  на  его  стороне  была  «госпожа  удача».  Таких,  как  он,  называли  тогда  «фартовыми».  Очевидно,  судьбе  было  угодно,  чтобы  он  выжил  и  подарил  стране,  с  выбитым  войнами  мужским  населением,  двух  крепких  парней.
            По  его  настоянию,  я  с  раннего  детства  был  определен  в  секцию  классической  борьбы,  а,  через  год,  в  секцию  самбо.  Когда  мне  исполнилось  тринадцать  лет,  мы  с  другом,  уже  по  своей  инициативе,  стали  ездить  за  Волгу,  в  кавалерийскую  школу.
             Тогда  она  располагалась  на  опушке  леса,  там,  где  сейчас  стоит  здание  Заволжской  администрации,  выстроенное  на  месте  деревянного  барака  школы.  Автомобильного  моста  через  Волгу  не  было,  так  же,  как  не  было  застроенного  многоэтажками   Заволжского  района.   За  Волгой  был  застроен  только  район  Тверицы,  появившийся  еще  в  четырнадцатом  веке,  и  называемый  Тверицкой  слободой.  Берега  Волги  связывал  только  железнодорожный  мост,  а  население  с  берега  на  берег  перебиралось  на  пароме  или  на  колесном  пароходике.   
            Около  пристани  сгрудились  несколько  кирпичных  домов,  остальной  район  Твериц   представлял  собой  деревянный  частный  сектор.  Среди  кирпичных  домов  выделялось  здание  пожарной  части  с  высокой  смотровой  каланчой.  Она  и  сейчас  исправно  работает,  несмотря  на  застройку  района  многоэтажными  домами.
            Зимой,  с  берега  на  берег,  мы  перебирались  пешком,  по  специально  намытой  на  волжском  льду  дороге.  Вдоль   Волги  всегда  дули  сильные  ветра,  и  я  до  сих  пор  помню,  как  ледяной  ветер  до  костей  продувал  наши  легкие  пальтишки.  В  дни  ледохода  или  во  время  осеннего  становления  льда,  мы  перебирались  на  другой  берег  по  железнодорожному  мосту,  по  пешеходной  дорожке  вдоль  путей.  Взрослых  на  мост  не  пускали,  но  на  мальчишек  охрана  закрывала  глаза. 
            Дорога  от  дома  до  кавшколы  занимала  около  трех  часов  и  столько  же  обратно.  Занятия  длились  около  двух  часов.  С  занятиями  в  общеобразовательной   школе   это  совместить  было  невозможно,  поэтому  кавалерийскому  спорту  мы  пожертвовали  единственно  свободный  день  –  воскресенье.  Из  двух  часов  занятий,  большая  часть  времени  уходила  на  то,  чтобы  почистить  стойло,  вычистить  скребницей  лошадь,  выгулять  ее  по  манежу  под  уздцы,  взнуздать,  и  только  тридцать-сорок  минут  оставалось  на  непосредственное  обучение  кавалерийской  езде.  Нас  учили  ездить  со  стременами  и  без  стремян,  шагом,  рысью  и  галопом,  и  даже  брать  барьеры.  Самой  неприятной  была  езда  рысью  без  стремян.  Несмотря  на  то,  что  мы  старались  изо  всех  сил  сжимать   ногами   корпус  лошади,  чтобы  смягчить  удары  задницы  об  седло,  последняя  так  набивалась,  что  на  нее  было  больно  садиться,  и  несколько  дней  после  занятий  мы  ходили  в  раскоряку.  Небезопасными  были  тренировки  по  взятию  барьеров.
            Если  длительное  время  человек  ездит  на  одной  и  той  же  лошади,  между  ним  и  животным  устанавливается  эмоциональный  контакт.   Конь  чутко  чувствует  настроение  седока:  если  седок  загрустил,  то  и  конь  ходит  печальный,  если  у  седока  хорошее  настроение,  то  и  конь  весело  бьет  копытами,  машет  хвостом.  А  если  человек  испугался,  то  чувство  страха  передается  лошади,  и  тут  жди  беды.  Конь  перед  барьером  на  всем  скаку  останавливается,  наклоняет  голову,  и  всадник  вылетает  из  седла,  по  лошадиной  шее  кубарем  скатывается  на  землю.  При  этом  ему  очень  повезет,  если  он  не  сломает  себе  шею.
               Надо  сказать,  что  нас  бог  миловал,  видно  к  тому  времени  мы  еще  не  успели  сильно  нагрешить,  и  при  всех  падениях  мы  отделывались  лишь  небольшими  синяками,  да  легким  испугом .
            А  как  было  не  испугаться,  если  ты  видишь,  как  твой  товарищ  несется  галопом  к  барьеру,  и,  вдруг,  у  барьера  его  конь  неожиданно  замирает,  и  он  кубарем  летит  на  землю.  А,  если  конь  не  уверенно  прыгнет  и  зацепит  передними  копытами  за  бревно?  Он  перевернется  и  упадет,  и  расплющит  своего  седока.  С  такими  мыслями    мы  неминуемо  испытывали  чувство  страха,  и  конь,  категорически,  отказывался  прыгать.  Позже,  у  кого-то  из  фантастов,  кажется,  у  Шекли,  я  прочитал  рассказ  о  материализации  страха.  Когда  появившаяся  у  человека  мысль  о  том,  что  в  лесу  на  него  может  напасть  тигр,  вызывала  появление  огромного  страшного  зверя,  который  начинал  гнаться  за  человеком,  и,  только,  подавив  в  себе  страх  и  заставив  себя  отвлечься  от  происходящего,  человеку  удавалось  спастись.  У  нас  прыжки  стали  получаться  только  после  того,  как  по  настоянию  тренера,  мы  научились  бороться  со  своим  страхом  и  не  думать  о  барьере  и  прыжке.
            Нельзя  сказать,  что  родители  с  радостью  отнеслись  к  моему  новому  увлечению.  Когда  мама  узнала,  что  дорога  в  кавалерийскую  школу  и  обратно  занимает  шесть  часов,  а  из  двух  часов  занятий  большую  часть  занимает  уборка  стойла  и  чистка  лошади,  она  фыркнула  и  заявила,  что  охота  пуще  неволи.  Отец  отнесся  к  кавшколе  положительно,  но  обусловил  поездки  в  нее  рядом  обязательств:
          -   учеба  в  школе  без  троек;
          -   не  бросать  самбо  и  музыкальную  школу:
          -   в  прежних  объемах  помогать  родителям  по  хозяйству;
          -   продолжать  утренние  пробежки  и  физзарядку,  так  как  они  закладывают  основу  хорошего  физического  состояния  на  целый  день  и  всю  жизнь. 
Так  я  получил  индульгенцию  на  посещение  кавалерийской  школы.
            Бегать   по  асфальту  в  полукедах  на  мягкой  прорезиненной  подошве  (кроссовки  тогда  еще  не  изобрели)  было  не  очень  удобно.  Подошвы  ног  быстро  наминались  и  болели.  Я  спросил  у  отца,  почему  профессиональные  бегуны  не  наминают  ноги,  и  он   рассказал,  что  они  бегают  по  гаревым,  а  за  рубежом  уже  перешли  на  искусственные  тартановые  дорожки.  У  нас  такие  дорожки  появились  в  Москве,  когда-нибудь  очередь  дойдет  и  до  нас. 
            На  следующее  утро,  по  совету  отца,  я  пришел  до  начала  занятий  на  стадион,  который  был  недалеко  от  нашего  дома,  на  площади  Труда.  До  революции  эта  площадь  называлась  Сенной,  и  народ  продолжал  ее  так  называть,  очевидно,  благодаря  рынку,  на  котором  частники  продавали  продукцию  своих  садов  и  огородов,  стояли  огромные  возы  с  сеном,  продавались  живые  куры,  гуси,  кролики,  маленькие  поросята,  козы  и  другая  живность.  А  на  другой  стороне  улицы  Свобода,  которая  делила  Сенную  площадь  пополам,  после  войны  построили  новенький  стадион  «Шинник»,  на  котором  играла  в  футбол  ярославская  футбольная  команда,  состоящая  на  балансе  шинного  завода.
            Пустые,  в  эти  утренние  часы,  трибуны  стадиона,  с  свежевыкрашенными  рядами  скамеек  напоминавшие  матросскую  тельняшку,  поразили  меня  своей  монументальностью.  По  периметру  футбольного  поля  с  короткой  зеленой  травой  располагалась  гаревая  дорожка.  Бегать  по  такой  дорожке  было  много  приятней,  чем  по  асфальту,  но  вскоре  меня  оттуда  выгнали,  объяснив,  что  стадион  предназначен  для  использования  профессиональными  бегунами  и  для  тренировок  и  игр  футболистов.  Я  сделал  еще  попытку  побегать  по  гаревой  дорожке  стадиона,  но  после  того,  как  меня  выгнали  со  стадиона  второй  раз,  желание  ходить  туда  у  меня  пропало,  и  я  вернулся  на  асфальт  набережной.
            Бегать  по  набережной  было  интересней,  чем  вокруг  футбольного  поля  при  пустых  трибунах.  К  тому  же,  с  набережной  никто  не  выгонял.
            Однажды,  отец  с  загадочным  видом  заявил:
            -   Завтра,  встаем  в  шесть  утра  и  идем  на  стадион  «Спартак»  пробовать  тартановую  дорожку.
            Несколько  раз  я  просыпался  ночью,  боясь  проспать  назначенное  время,  и  все  равно  проспал.  Когда  отец,  со  словами  «пора  вставать»,  тронул  меня  за  плечо,  я  спал  крепким  сном.
            Мы  тихонько  встали,  чтобы  не  разбудить  мать,  и  пошли  на  набережную  Которосли.  Стадион  «Спартак»  находился  почти  на  берегу  реки,  недалеко  от  места  впадения  ее  в  Волгу.  Стадион  был  небольшой,  метров  сто  на  двести,  и  располагался  в  медвежьем  овраге,  где,  по  преданию,  князь  Ярослав  Мудрый  убил  священного  медведя  местного  славянского  племени.  Племя  не  желало  покоряться  ростовскому  князю  и  выпустило  на  него  страшного  зверя.  Князь  убил  медведя  и  велел  заложить  в  этом  месте  город,  назвав  его  в  свою  честь  Ярославлем.
            На  наше  мальчишеское  счастье  стадион  был  запущен,  официальных  соревнований  на  нем  не  проводилось,  и  мы  частенько  играли  на  маленьком  стадионе  в  футбол.  Для  нас  это  поле  было  в  самый  раз.  Там  даже  были  старенькие  ворота  с  не  очень  рваной  сеткой.  Последний  год   стадион  был  закрыт  на  ремонт,  и,  сейчас,  когда  мы  с  отцом  пришли,  я  не  узнал  знакомую  игровую  площадку.
            Футбольное  поле  было  застлано  полиуретановым  покрытием,  на  котором  за   высокой  сеткой   располагались  два  корта  для  большого  тенниса.  Корты  окаймляли  яркие,  красная  и  зеленая  тартановые  дорожки.  Влажные  от  утренней  росы  дорожки  искрились  в  лучах  восходящего  солнца,  свежий  ветер  с  реки  ласкал  кожу  тела,  прикрытого  только  майкой  и  спортивными  трусами,  вселял  бодрость  и  уверенность  в  том,  что  мне  по  плечу  любые  задачи.  Казалось,  ощущение  восторженной  юности  будет  длиться  вечно,  казалось,  за  моей  спиной  всегда  будет  отец,  с  мягким  сарказмом  корректирующий  мои,  не  всегда  продуманные,  действия.
            Потом,  когда  отца  не  стало,   я  почувствовал  за  спиной  холод  вечности,  понял,  что  нет  больше  спасительного  барьера  и  следующая  очередь  моя,  почувствовал  на  своих  плечах  груз  прошедших  поколений,  который  отец  до  последнего  держал  на  своих  уже  давно  не  молодых  плечах.  Это  было  потом,  когда  я  был  уже  старше,  чем  отец,  тогда,  на  тартановой  дорожке.  А,  тогда,  он  не  меньше  моего  радовался  этой  красивой  упругой  дорожке,  как  папа  Карло  умилялся  радости  Буратино  при  виде  букваря  с  картинками  за  пять  сольдо.

            Я  попрыгал  на  дорожке,  и  мне  показалось,  что  она  такая  же  упругая,  как  батут.  Я  рванул  пятисотметровый  периметр,  как  стометровку.  Бежать  было  легко.  Казалось,  дорожка  сама  толкала  меня  вперед.  Жаль,  что  у  отца  не  было  секундомера,  потому  как  время  у  меня,  наверняка,  было  рекордное.  Потом  я  сделал  еще  несколько  кругов  не  спеша,  как  на  дальнюю  дистанцию.  Упругая  дорожка  позволяла  бежать  длинными  прыжками,  как  в  невесомости.
              Когда  отец  остановил  меня,  я  начал  ныть:
            -   Хочу  в  легкую  атлетику,  хочу  бегать  по  тартановой  дорожке.
По  дороге  домой  отец  остудил  мой  пыл:
            -   Легкая  атлетика,  это  хорошо,  но  когда  ты  ей  собираешься  заниматься?  Единственный  свободный  день  ты  занял  кавалерийской  школой.
            -   Папа,  а  давай  я  буду  бегать  вместо  музыкальной  школы.  Мне  не  нравится  учиться  играть  на  пианино.
Отец  долго  не  отвечал,  а  потом,  уже  дома,  достал  из  чехла  домру,  взял  медиатор  и  заиграл  раздольную  и  грустную  мелодию.  А,  потом,  он  рассказал  историю  своего  музыкального  образования:
            -   Когда  я  был  в  твоем  возрасте,  даже  еще  меньше,  мы,  папа,  мама,  брат  и  я,  жили  в  двух   маленьких   комнатках,  в  коммунальной  квартире.  Втиснуть  в  эти  комнаты  пианино  было  просто  нереально,  да  и  денег  на  его  покупку  не  было.  Отец  работал  в  какой-то  организации  бухгалтером – инкассатором,  чтобы  содержать  семью  из  четырех  человек.  Мама,  твоя  бабушка,  не  работала,  занимаясь  домашним  хозяйством  и  воспитанием  детей,  и  отец,  для  получения  приработка,  помимо  работы  бухгалтера,  производил  инкассацию  денег  в  своей  организации.  У  него  в  трудовой  книжке  так  было  и  написано:  бухгалтер – инкассатор.  Тогда  были  такие  должности.
            Однажды,  начальник  отца,  который  его  очень  уважал,  пригласил  его  со  всей  семьей  на  какой-то  свой  юбилей.  Помню,  как  мама  утюгом  с  углями  внутри,  гладила  нам  с  братом  костюмчики  и  белые  рубашки,  при  этом  рассказывая,  что  в  гостях  можно  делать,  и  что  нельзя.  Начальник  жил  в  огромной,  четырехкомнатной  квартире,  которая,  после  нашей  конуры,  показалась  нам  с  братом  дворцом.  В  одной  комнате  стоял  большой  черный,  еще  дореволюционный  Беккеровский  рояль.   Начальник  был  представителем  новой  социалистической  интеллигенции:  сам  музыкального  образования  не  имел,  но  считал,  что  его  дети  обязательно  должны  учиться  музыке.  Очевидно,  по  этой  причине  он  приобрел  огромный  концертный  рояль  у  какого-нибудь  нэпмана,  а,  может  быть,  он  ему  достался  в  результате  революционных  реквизиций.
            После  очень  вкусного  обеда  все  прошли  в  музыкальную  комнату.  Папа  с  мамой  подошли  к  роялю,  и  папа  запел  арию  Гремина  из  «Евгения  Онегина»,  а  мама    стала  ему  аккомпанировать.  Мы  с  братом  много  раз  слушали  эту  арию  из  патефона,  когда  папа  ставил  пластинку,  а  тут  пел  сам  отец.  Это  было  неожиданно  и  мне  очень  понравилось.   Когда  он  закончил   петь,  все  зааплодировали  нашим  родителям,  а  отец  сел  за  рояль  и  сыграл  несколько  этюдов  Шопена  и  Скрябина.
            После  этого  вечера,  я  решил  обязательно  научиться  играть  на  фортепиано.
Так  музыка  стала  моей  тартановой  дорожкой.
         Но,   к  моему  огорчению,  отец  сказал,  что  у  него  пока  нет  возможности  купить  такой  дорогой  инструмент,  да  и  ставить  его  негде,  но  мое  желание  учиться  музыке  очень  похвально.  Он  предложил   пойти  учиться  музыке  в  оркестр  народных  инструментов.  Там  занятия  были  бесплатные,  и  инструменты  стоили  недорого.  В  оркестре  требовались  домрачеи,  так  я  стал  играть  на  домре.  Инструмент  я  освоил  довольно  быстро,  и  мне  стала  нравиться  игра  в  оркестре.  Мы  часто  давали  концерты  в  Ярославле,  ездили  по  районным  городам  области,  даже  участвовали  в  конкурсах  в  Москве  и  Ленинграде.
            Но  я  мечтал  научиться  играть  на  фортепиано.  Я  мечтал  о  том  времени,  когда  окончу  школу,  начну  сам  зарабатывать,  и  накоплю,  хотя  бы,  на  старенькое  пианино.
Но,  началась  война.  Я  вернулся  через  пять  лет,  офицер,  фронтовик,  орденоносец.  Передо  мной  были  открыты  все  дороги.  Вот  она  Мечта.  Консерватория  по  классу  фортепиано.  И,  конечно,  в  Ленинграде.  Ведь  Петроград  -  родной  город  родителей,  и  там  еще  остался  кое-кто  из  родственников.
            Но,  опять,  Но.  Когда   я  вернулся  с  фронтов,  живой,  с  одним  легким  ранением,  узнал,  что  отец  умер  во  время  войны  от  тифа.  Тиф  косил  людей  в  тылу  не  хуже  фашиста  на  фронте.  Мать  мне  об  этом  не  писала,  боялась  меня  потерять,  так  как  это  сообщение  могло  выбить  меня  из  колеи,  а  на  фронте  очень  важно  чувство  душевного  равновесия.  Все  годы,  после  смерти  отца,  она  жила  только  за  счет  моего  офицерского  аттестата,  который  я  посылал  с  фронта,   на  мизерное  пособие  по  потере  кормильца,  да  благодаря  посылкам,  которые  посылал  старший  брат  из  Сибири.  Перед  самой  войной  он  успел  окончить  Ленинградский  технологический  институт,  и,  с  началом  войны,  почти  весь  курс  разослали  по  сибирским  городам  строить  и  запускать  военные  заводы.  Эшелоны  с  сибирскими  танками  и  свежие  сибирские  дивизии  решили  исход  битвы  под  Москвой.
            На  следующий  день  по  приезде  в  Ярославль,  я  поехал  в  Ленинградскую  консерваторию.  Прием  экзаменов  там  уже  закончился,  но  для  меня,  как  для  фронтовика,  опоздавшего  по  уважительной  причине,  устроили  дополнительные  экзамены,  которые  я  успешно  сдал.  Шесть  лет  занятий  музыкой  в  оркестре  не  прошли  даром.  Меня  приняли  в  консерваторию,  но,  оказалось,  хлебной  карточки  студентам  учреждений  культуры  было  не  положено.  Голодающая  после  войны  страна  была  вынуждена  экономить,  и  хлебные  карточки  выдавались  только  студентам  тех  вузов,  в  чьих  специальностях  крайне  нуждалась  страна.
            Отсутствие  карточки  меня  не  пугало,  я  знал,  что  всегда  заработаю  на  пропитание,  но  у  меня  на  руках  была  мать – человек  абсолютно  не  приспособленный   к  этой  жесткой  и  голодной  жизни.  Так  я  стал  студентом  ярославского  педагогического  института.  Государству  нужны  были  учителя  для  воспитания   миллионов  детей,  лишившихся  одного  или  обоих  родителей.
            Так  фортепиано  осталось  несбывшейся  мечтой.  Но  я  поклялся  себе,  что  мои  дети  обязательно  будут  играть  на  фортепиано,  и  у  них  будет  хороший  инструмент.  Теперь  ты  понимаешь,  как  много  для  меня  значат  твои  музыкальные  занятия.  Когда  ты  исполняешь  музыку  Бетховена  или  Огинского,  я  сижу  за  стенкой,  слушаю,  закрываю  глаза,  и  мне  кажется,  что  это  мои  пальцы  касаются   клавиш  и  извлекают  звуки.  В  памяти  своей  я  переношусь  в  детство,  мне  кажется,  что  ко  мне  подходит  отец,  с  которым  не  удалось  проститься,  ласково  треплет  меня  по  затылку,  и  спрашивает:
              -   Что,  сын,  сбылась  твоя  мечта?
             С  этого  времени  прошло  полсотни  лет.  Отца  уже  давно  нет,  да  и  моя  жизнь    движется  под  уклон.  Иногда  я  прихожу  на  стадион,  где  когда-то  мы  с  отцом  опробовали  тартановую  дорожку.  Здесь  давно  уж  нет  новеньких  кортов  с  металлическим  ограждением,  тартановое  покрытие  поблекло,  повытерлось.  И  мне  давно  уже  не  хочется  бежать  по  тартановой  дорожке,  ощущая  себя  птицей  в  полете.  Выдающегося  спортсмена  или  пианиста,  как  хотел  отец,  из  меня  не  вышло.  Я  сижу  на  скамеечке  стадиона,  вспоминая  отца  и  свое  детство.  Думаю  о  том,  что  каждому  в  жизни  выпадают  тартановые  дорожки,  но  не  каждому  удается  добежать  по  ней  к  цели.  И  только  тот,  кто  с  раннего  детства  поймет,  что  именно  эта  дорожка  его  главная  дорога  жизни,  и  пожертвует  всем  ради  нее,  будет  воистину  счастливым  человеком.

                Август  2018 года.