Ничем не пахнут листья... послесловие -1

Ничем не пахнут листья,
ничем не пахнет снег.
Ах, слишком осень лисья
поверила в успех...
Вздохнем же на прощанье,
нам в облака пора:
Речей очарованье!
Унылая пора!
В. С.

… «Прошу у вас прощенья за долгое молчанье,
За раннее прощанье и поздние слова…»
Б. Окуджава

…Нам с вами нужно было прощаться наедине. Без свидетелей. Тогда я мог бы собраться с мыслями и сказать что-то значительное, весомое. Публичность прощания угнетает меня.
Ум заполняет то, что вы всегда пренебрежительно называли «мерехлюндией». Я неисправим, да и поздно мне меняться. Может, при данных обстоятельствах это простительно. Эмоциональная память – штука неуправляемая. За ту жизнь, что мы прожили рядом, случалось с нами праведное и неправедное. Свободная от обид, залечившая душевные раны, моя эмоциональная память то  и дело повторяет «спасибо». За то, что научили, вразумили, подтолкнули…. Изводили критикой, обижали. Я стал сильнее и выносливее. Стрессоустойчивее, как выражаются нынче.
Прошлое, настоящее и будущее – всегда – сейчас. Поэтому и день первого знакомства, и день сегодняшний, прощальный, были с нами всегда. И мне сложно отделить один от другого. Но кем, ни был я – неоперенным студентом, или стариком – вы навсегда – мэтр, гуру. Так и вижу энергичный жест, которым вы отбрасываете со лба непослушную белую прядь, и произносите нечто темпераментное, вулканическое, назидательное.
Известие о вашей кончине принесло четкое осознание: это конец. Без попыток самообмана, без укрывательства за ложно-бодрящими напутствиями. Это был конец, неотвратимый, неумолимый, извините за тавтологию – окончательный. Как если бы приехали бульдозеры и снесли само здание театра. Вы как обычно, много работали, ставили спектакли по всему миру, демонстрируя прежнюю энергию, и было ясно, что пока вы есть, история нашего  театра продолжается.
Когда-то я был уверен, что вы проживете сто лет. Не иносказательно, а вполне реально. Стать ровесником века вам было вполне по плечу. Наверное, вы сами на это рассчитывали. Ясно вижу, как вы восседаете подобно патриарху, принимая запеленатые в шершавые обертки букеты, и выслушиваете торжественные речи. Конечно, на вашем лице гримаса неудовольствия, едва ли не раздражения. Но лишь немногие знают, что это всего лишь маскировка тщеславной радости.
И вы все это получите: цветы, телеграммы, гимны таланту. Но в тональности не праздника, а прощания. Для вас уже придуманы определения: последний из могикан, родоначальник легендарного театра, режиссер с мировым именем…. Как принято нынче выражаться: «живая легенда». Вполне подходит для надписи на постаменте памятника.
Но мне все еще необходимо сформулировать, кем вы были для меня. Казалось бы, за десятки лет можно было определиться. Однако теперь, когда мне необходимо обойтись минимумом слов, что я могу сказать? Проще всего отделаться дежурным: о покойных либо хорошо, либо ничего. Но по ношению к вам это прозвучало бы как явное оскорбление. Вы, Андрей Ильич, слишком многогранная, сложноустроенная личность, чтобы сводить разговор о вас к столь узколобому резюме. Вообще, любая попытка каких-либо ограничений вас в жизни или в творчестве, всегда терпела фиаско.
«Плюсы» и «минусы» внутри вас менялись местами столь внезапно и  радикально, что мало кому удавалось похвастаться тем, что они знают вас подлинного. Для каждого, попавшего в движение вашей орбиты, вы были разным. Добрым, веселым, трогательным, даже беззащитным, и в следующий миг – злым, резким, обидчивым, непримиримым, жалящим. Свои решения вы меняли крайней редко и неохотно. И не перед кем не обнаруживали своих настоящих чувств. Поэтому не могу однозначно сказать, сожалели ли вы хоть чуть-чуть о нашем с вами разрыве.
В тех редких случаях, когда, годы спустя, мы изредка сталкивались в публичных местах, мои радостные и искренние приветствия в свой адрес вы встречали с брезгливой снисходительностью. Вы вполне спокойно и отстраненно выслушивали мои излияния, и даже что-то бурчали в ответ. И от колючего взгляда я вновь ощущал себя «без вины виноватым». Моя голова стала едва ли менее седой, чем ваша, но это вами в расчет не бралось. Не прошедшие годы, не то, что мы оба давно не молоды, и что время стирает противоречия и смягчает людей, все это не относилось к вам. Вы игнорировали такие нюансы. Раздражались на них.
Вопреки здравому смыслу, логике, и правде жизни, гроб с вашим телом не установили на сцене театра, основанного вами. Ибо, как Адам, вы были изгнаны из Эдема. И даже смерть не сломила воли тех, кто хозяйничал там теперь. Место вам нашлось на сцене того театра, на подмостках которого вы создали свой первый в жизни шедевр.
Я подъехал к зданию, и припарковался на довольно пустынной площади. До начала оставалось еще полчаса. Не спеша, но и старясь не привлекать внимание, я поднялся по ступенькам. В холле – прохладно и сумрачно. Двери в зрительный зал распахнуты, и перед входом, на столике – ваша увеличенная фотография с черным уголком и четыре гвоздики в вазе.
На сцене все готово. Светло-коричневый гроб стоит на возвышении, укрытый доверху цветами. Приглушенный свет. Стойка микрофона. Было похоже на жутковатую декорацию для спектакля. А с другой стороны, разве не спектакль должен был разыграться здесь?
Через несколько минут скорбящие фигуры начали заполнять зал. Приглушенно переговариваясь, они рассаживались в первых рядах, или поднимались на сцену, усаживались на расставленные стулья, было похоже, как избранная публика занимает места в ложах.
Вот, торжественным шагом императрицы входит ваша вдова, Тамила. Сейчас при виде этой женщины, с бледным застывшим лицом, я сочувствовал ей в той мере, какой полагала ситуация. И в этом не было ни капли злопамятства, хотя я помнил каждый жест, взгляд, каждое слово. Каюсь, но кривить душой не буду, мое отношение к этой женщине не смягчилось от ее утраты.
В последние годы вашей жизни, она сыграла поистине зловещую роль в судьбе театра. Роль неблаговидную, местами позорную. Вы смогли смириться и простить, я – нет. Во мне достаточно великодушия, и в других случаях я искренне следую сказанному «прощайте врагам вашим». Если бы эта женщина была лишь моим врагом, я бы смог простить. Но унижения театра, творимое ею, я простить не в силах. Ее присутствие отбивало у меня желание произносить речь.
Появлялись все новые лица. Прежние друзья и знакомые, режиссеры дружественных нам театров, актеры. Свет на сцене прибавили. Завидев меня, некоторые подходили и жали руку, будто я тоже был членом вашей семьи. При этом лица скорбящих выражали облегчение, будто мое присутствие защищало их от неведомой угрозы.
В свой черед я поднялся на сцену, стараясь не смотреть в сторону Тамилы, и вообще, не на кого. Однако я видел, что на меня смотрят выжидательно и с любопытством. Многие из присутствующих верили, что у нас с вами были особые отношения. Правда, что под этим подразумевалось, эти люди толком не знали.
Я подошел к микрофону, выдержал секундную паузу. В моей речи не прозвучало  ничего проникновенного, по-своему она вышла  тривиальной, строго следуя канонам подобной церемонии. В мыслях я произносил совсем другой текст. Но меня слушали как-то особенно. А может, мне это только показалось. Пока я говорил, меня не отпускало ощущение, что эта гражданская панихида – репетиция пьесы. В гробу лежит манекен, или чуждый суевериям актер. А я говорю текст, написанный драматургом, и сейчас из зала долетит до меня ваш голос, критикующий мою игру. Сама мысль о том, что покойник настоящий, и это именно вы, дикая….
Опасаясь, что я того гляди зальюсь старческими слезами, быстро заканчиваю свое выступление и поспешно покидаю зал. Роль скорбящей статуи меня не вдохновляет, как и перспектива выслушивать речи практически посторонних людей.
Не случись в нашем театре тот давний мучительный раскол, ваша кончина собрала бы вместе уцелевших «птенцов гнезда Любавина». И мы своим, проверенным кругом проводили бы вас в последний путь. Без пафосных банальных речей. Для нас вы куда больше громогласных определений, не затрагивающих даже сотой доли вашей истинной сути. На душе было муторно от этого казенного прощания, оттого, что сказанное мною у микрофона не отвечало тому, что скрыто внутри.
Я вышел в холл, и его прохлада подействовала благотворно. Заметив приближающихся репортеров, я делаю упреждающий жест рукой. Они отступают. Со знакомыми обмениваюсь молчаливыми рукопожатиями.
Оказавшись на улице, с удовольствием делаю пару глубоких вдохов и выдохов. Не ехать сов семи на похороны я решаю заранее. Приду к вам, когда не будет вокруг любопытных глаз. Хоть так поговорим наедине.