Сезон Семян. Александрия. Жизнь Удалась

Александрия.
Жизнь Удалась

I

Египет канул в забвение, канул более двух тысяч лет назад. С тех пор как Александр Македонский прошёл от Гизы до Фив, а золотистые с пурпурной каймой плащи его гетайр раскрасили зелёную дельту Нила, время фараонов прошло. Печаль неустроенной безысходной жизни, как песком, заносила древние храмы и гробницы. Взметались и пухли вихри пыли. В редких оазисах и плодородной долине всходила и копошилась жизнь, а вокруг, там где на сухих пронизывающих ветрах катался рыжеволосый бог Сет, возлежало Её Величество Гипертрофия Однообразия Оголённой Пустыни. Зимой Её Величество пугала мраком и холодом, летом – обезвоживанием и палящими снопами лучей, и круглый год обещала голодную смерть.
«Александрия – город Александра Макдональдского», – расхваливал его, не догадываясь о ляпах и оговорках, неуклюжий проводник по Ливийской пустыне. В «город Александра Макдональдского» они выехали ночью и часа три колесили вдоль побережья Красного моря. Огромный огненный шар рождался из его тысячелетней утробы. Отрываясь от водной глади, светило оставляло широкие горящие полосы, будто сопла ракет натужно разгоняли его на старте, когда некто неведомый отдал команду: «Кораблю – взлёт!». Это зрелище навевало мысли о боге Ра, отце всех богов, и боге Птахе, словом сотворившем мир.
Ещё час ехали по восточной пустыне, резко повернув от моря на запад. Здесь тоже не приходилось скучать. Двое внушительной наружности офицеров безопасности в мятых штатских костюмах заняли места перед лобовым стеклом; лица их были напряжены, усы топорщились, из-под пиджаков выпирало автоматическое оружие. «А вот и парабеллум, – заметил Димасик. – Когда будем отстреливаться?». Прошло несколько лет после того, как зловещие террористы на стоянке у храма Хатшепсут взорвали автобус с туристами из Германии. «Наверно, отмстили грешки второй мировой», – съязвил Димасик. Правительство страны с тех пор усиленно демонстрировало, насколько серьёзны его намерения по обеспечению безопасности отдыхающих. Туристическая полиция проявляла бдение, неусыпное, насколько возможно в душный день со сломанным кондиционером в салоне патрульной автомашины. Полицейские не позволяли беззаботным европейкам задерживаться у подозрительных такси, чьи владельцы, по их мнению, могли похитить и увезти красавиц в пустыню в подарок какому-нибудь бедуину. Скорее всего, дело здесь было в обыкновенном рэкете. Водители легковушек наотрез отказывались делиться с добрыми полицейскими выручкой, и те навязывали им свои услуги, отпугивая пассажиров. Хотя и в тех и в других Ольге мерещились самые, что ни на есть, «пысюкатые злыдни» – сексуальные маньяки, как они зовутся на мове. Это ей сказал однажды супруг. К чему это он сказал? И как об этом зашёл разговор, она давно позабыла, но само словосочетание, внезапное, как атака, она забыть не могла.
Дневное светило нагоняло экскурсионную колонну всё выше взбираясь по небесному косогору. Оно летело, то стремглав настигая, то болтаясь в зеркалах заднего вида, как привязанный к флажку воздушный шарик. Колонна постоянно перестраивалась и ускорялась: водители соревновались между собой, не желая финишировать в числе последних. И это не давало Ольге вздремнуть.
«Едва ли их предки сумели бы выжить в пустыне, если б вот так гнали свой караван, – размышляла она. – Настоящий набег на оазис: кто быстрее, того и пожива». Потом она подумала, что может и в самом деле их поездка не более чем набег на оазис? Чего тогда жаловаться? Страхи и тревоги включены вместе со спиртным на вечер и кофе с утра. Это надо принять, вот и всё. В доказательство её опасений сбоку от прямой стрелки шоссе промелькнул опрокинутый набок «Мерседес», такой же, в каком ехали и они. Незадачливый железный великан вылетел туда со всего маху и теперь лежал, выставив напоказ детали своего брюха. «Надеюсь, никто не пострадал», – успокоила себя Ольга, и о сне теперь можно было забыть.
Пустыня простиралась под призрачно-лёгкими клоками утреннего тумана, увлекаемого с влажных полей Нила синими потоками воздуха. Чудно было видеть, как его хлопья, расползаясь по дороге, рвутся и разлетаются, но, собираясь вместе, снова обступают автомобили. Ближе к Каиру заработала сотовая связь, и солидный мужской голос из глубины салона заверил кого-то, что не может говорить по телефону, поскольку сейчас в командировке, и вообще лучше обратиться через неделю. На руках у него любопытствовал трёхлетний ребёнок, весело стуча кулачками в стекло и в полуобороте показывая мамке язык. На другой вызов бизнесмен честно сознался, что он в Египте – «нет, не в гипсе, в Египте!», и путешествие продолжалось под мерное урчание двигателя в молчаливом созерцании городских окраин.
Лачуги росли без крыш. От элитной недвижимости их отделяли обширные неприглядные свалки и пустыри. Лихачи-водители принялись задорно бибикать, подзуживая не сбавлять газу, ноль внимания на светофоры. Один «бип» означал «Пусти!», два – «Да пусти же!», три – «Куда, твою мать?!» и далее по нарастающей. Каир просыпался. Это был город арабских ночей и роскошного чёрного кофе с зёрнами кардамона, откуда Эдвард Лейн, сын каноника из Херефорда, привёз свой перевод сказок Шехерезады. Пять лет, проведённых Лейном среди мусульман, не излечили его от британского стыда. С виртуозной изворотливостью он создал труд для чтения за столиком в гостиной, и чертог «Тысячи и одной ночи» лишился большинства своих «предосудительных эпизодов» и «омерзительных объяснений». Лейн вычеркнул грубые и не поддающиеся переводу строки и проигнорировал некоторые сказки, будучи не в силах внести исправления без искажений, отчего великий библиотекарь Борхес посчитал его предвестником удивительной голливудской стыдливости.
– Это Каир? – поинтересовалась пожилая татарка и, не услышав ответа, переспросила: – Ещё нет Каира?
– Москва, – пошутил бизнесмен.
– Москва, да, – зашумели юмористы, – добрались…
– Хоть бы слово какое нам сказали, – застрекотала в раздражении другая пенсионерка. – Вы-то для чего? Просто с нами прокатиться? В Луксор мы ездили нам всю дорогу говорил этот самый… экскурсовод, – и после запинки отчеканила: – обо всём!
– Мы хотим знать, – протянула татарская бабушка. – Давайте рассказывайте!
– Приехали сюда, – заговорил молодой сопровождающий, – чтоби ругаться с утра?
Беспечная ухмылка растеклась по его жизнерадостной физиономии. Очки на крупном горбатом носу придавали ему важность юного баобаба, выросшего среди мусора в разноцветной пыли.
– Нет! – торопливо отрезала пенсионерка.
– Не-е-ет, – эхом повторила татарская бабушка.
– Ну, тогда сделайте попроще лицо. Глядите с улыбкой, пожалюста.
– Мы смеёмся, – оправдалась татарка.
– Нет, она не смеётся. Ви смеётесь, ви молодец. Она не смеётся, – и провожатый указал на пенсионерку. Железные нотки зазвенели в его голосе. – Я могу до утра вам рассказивать, но ви так не делайте, не говорите так. Хорошо? Ми обозлимся, если говорят на дорогу… Повторяться информацию не надо. И так кричать не надо, пожалюста. Хорошо? Последний раз так делаете, хорошо? Пожалюста. Будьте добри с нами, и ми будем добри с вами. Ладно?
Пенсионерка молча кивнула. Испуганная улыбка два дня не сходила с её лица вплоть до самого возвращения к безопасным рубежам отеля.
Движение на проезжей части становилось всё более плотным и угрожало застопориться. Редкие уличные прохожие, укрытые куртками, ничем не походили на жителей двадцатимиллионного мегаполиса. Столица Египта почти вдвое уступала размерам Москвы при почти двукратном превышении по числу жителей. Считалось, что город, построенный в уникальной по плодородию речной долине в условиях жесточайшей экономии земли, перенаселён. Его улочки тесны, и не так много деревьев скрашивает тенью жаркие летние месяцы. Однако поутру тротуары выглядели скорее безлюдными, чем погружёнными в толчею, мальчишки-извозчики приветливо улыбались с дрожек, а мечети мирно соседствовали с византийскими базиликами. 
Провожатый взял микрофон.
– С приездом в город Каир! – брякнул ни с того, ни с сего. – Вам видно тот берег? Другой берег видно справа? Видно что-нибудь?
– В тумане, – отозвался Димасик.
– Хорошо. Тогда, что мы вам хотели показивать – там башня, там здания – ничего не видно, поэтому ничего не буду сказать. Скажу самое главное, что щас максимум, мм, через десять минут будет ваша первая остановка – Египетский Национальний Музей и затем в район пирамид и храм, Сфинкес. Вот отель Ширатон, кстати, сразу русское посольство. Вот слева смотрите…
– Это туман, да, у вас? – продолжала расспрашивать татарская бабушка.
– Да, это туман… У нас с утра сразу каждый день бывает жёлтый, бывает синий… вот смотрите остров на Ниль… вот смотрите справа слева станция метро, у нас метро под рекой есть… слева это наша оперный театр, новый оперный театр, слева… И, конечно, ви все знаете башню Эйфель в Париже. Знаете?
– Да-а-а…
– Один инженер, которий строиль эту башню, этот мост в тысяча восемьсот семьдесят пятом году он строиль…
У музея на площади Тахрир в столпотворении транспортных экипажей их удивило похожее на шедевры советской архитектуры окружение. Трудно было поверить, что вот она гостиница «Нил Хилтон», вот штаб-квартира Лиги арабских государств, настолько всё напоминало тяжеловесные сооружения сталинского ампира и безвкусицу застойных времён. Им представили Амра – большого и толстокожего, как бегемот. «А-м-р», – ещё раз по буквам произнёс он и сообщил, что будет их проводником по Ливийской пустыне, а заодно и по всем достопримечательностям обеих столиц. Амр препоручил группу объятиям металлодетектора и уверил, что фотоаппараты и видеокамеры нужно сдать на временное хранение – съёмка в музее запрещена.
Было прохладно: дул ветер, а солнце совсем не желало согревать. Туристы натянули кофты, закутались в тёплые вещи, припасённые по совету из года в год твердящего одно и то же продавца экскурсионных путёвок. Амр объяснил, что в Каире зимой прохладно всегда – плюс восемнадцать по Цельсию, в Александрии холодно – не выше пятнадцати градусов, в Хургаде – двадцать, ни то ни сё, в Луксоре тепло – плюс двадцать пять, а в Асуане жарко – тридцать градусов в тени. Каирцы – из тех, у кого водятся деньги, – на выходные улетают в Асуан. Он говорил об этом так мечтательно, будто никогда не бывал на юге страны – там, где советские инженеры полвека назад возвели на Ниле плотину и гидроэлектростанцию, – и очень перемёрз в ожидании окончания сезона семян. «Да, сибирские зимы им не ведомы», – рассудил Дмитрий.
Здание музея, сложенное из тёмно-розового песчаника, имело два этажа  в высоту. Это было торжественное массивное строение рубежа девятнадцатого и двадцатого веков с куполом в центральной части и списком царских династий по фасаду. Во дворике был разбит небольшой водоём с лотосами, сфинксами, тенистой растительностью и памятником основателю и первому директору музея Огюсту Мариету. Статуя возвышалась на базальтовом постаменте чуть в стороне от парадного входа за парой смотрящих вдаль каменных фараонов, а тело знаменитого археолога было похоронено в саркофаге – так общественные власти почтили его заслуги перед Египтом. Впрочем, удалось ли попечителю древностей упокоиться в экспроприированном убежище – неизвестно. Какие сны могли присниться ему в смертном сне на чужом ложе? Загадка.
Амр повёл их по боковым галереям музея, где можно было пройти более-менее свободно мимо наследия Древнего и Нового царств. Фараон Микерин, троекратно изваянный вместе с богиней Хатхор, широко разводил плечи и с левой ноги выступал следом за ними, хотя так и не мог сдвинуться с места. А ведь когда-то фараон, навеки сохраняющий Ка великого Ра, неустанно блуждал по лугам и рощам и всюду, где только ему нравилось, под дрожащим огнём светильников устраивал ночные пиршества. Превращая ночи в дни, он длил своё царствие вопреки предсказанию оракула о кончине на седьмом году земного пришествия. Еретик Эхнатон с маленькой головой и огромным пузом чародея криво ухмылялся глядя сверху на суету и был скорее похож на джинна из бутылки, чем на великого основоположника новой веры – веры в единого и всемогущего бога солнца Ра. Атон-Ра не имел человеческого подобия. Его диск светил людям в лицо и, пробиваясь сквозь стёкла в окнах и потолке, гладил по щекам пухлыми маленькими ладошками на кончиках золотых своих лучиков.
Отстав от основной группы, они долго кружили между саркофагами Нового царства, колесницами и всяческой утварью из гробницы Тутанхамона. Так и не попав в зал царских мумий, они к удивлению своему очутились среди диковинных природных находок. Крокодил длиной почти в двадцать метров, выловленный некогда в Ниле, располагался вдоль глухой стены помещения; маленькие задиры теснились вокруг, шумели и размахивали руками, то и дело как бы невзначай задевая спешащих обойти рептилию разноязычных туристов, шокированных не столько крокодилом, сколько поведением сорванцов, для которых толчея в узких переходах и была настоящей находкой.
День был насыщен движением и впечатлениями.
В ресторане на борту одного из пришвартованных паромов Дмитрий отведал длинные, как шнурки, спагетти и выпил бутылку пива. Кухня не поражала пестротой, но возбуждала аппетит и была сытной. Ольга, улыбаясь, наблюдала за ним.
– В отеле интереснее кормят, – подытожил он.
– Ещё бы! – кивнула она.
Как только татарская бабушка допила чай, группа снова двинулась в путь. Автобус пересёк мост, свернул с запруженного автомобилями проспекта и, плутая между какими-то глиняными мазанками и развалюхами из старого кирпича, выехал на шоссе. Не прошло и пяти минут, как перед изумлёнными взорами разом выросли пирамиды. Бизнесмен сказал ребёнку: «Смотри!», и по его команде пассажиры – все, как один, – прильнули к стёклам. Тысячи лет человеческой истории овладели их воображением с той же лёгкостью, с какой тени облачных ворот пробегали по гигантским граням геометрически правильных чудес света. И в нынешнем своём состоянии пирамиды излучали славу и торжество. Было ли возможно, что пред ними предстали пустые в чреве своём гробницы? Пирамиды хранили тайну – неведомый новым векам смысл и предназначение, и уже только по культурному отклику прошедших эпох являли собой нечто неизмеримо большее, чем приписываемое им значение усыпальницы фараонов.
После остановки за полосатым шлагбаумом автобус быстро набрал ход, обогнул пирамиды и выскочил на площадку обозрения. По ней с удвоенным рвением сновали вездесущие китайско-японские друзья древнего мира, а весёлые блондины из Скандинавии красовались друг перед другом, театрально взвешивая творения Хеопса и Хефрена на трапеции задранных к небу предплечий. Торопливая пробежка под свистящим в ушах ветром несколько отрезвила зачарованных странников, и, глядя на панораму Гизы, Дмитрий страстно желал одного – поскорее оказаться внутри непроницаемого для внешней суетности колосса архитектуры.
Прежде он никогда не задумывался, что и как там внутри, однако Амр обещал пятьдесят минут свободного времени для ознакомления. Сначала, сказал он, в узком туннеле в полусогнутом состоянии вы чуть ли не на четвереньках проползёте вниз, ничего не видя кругом, кроме чужой попы под носом. Затем десяток метров пройдёте по горизонтали, где сможете распрямиться и подготовиться к подъёму наверх, такому же крутому, каким только что был спуск. После окажетесь в длинном горизонтальном коридоре более полусотни метров в длину, который выведет к комнате с саркофагом. Саркофаг пуст и открыт, дышать тяжело, женщин охватывает беспричинная паника, вызванная, может быть, страхом запертого наглухо пространства. Съёмка запрещена, и вас ощупают бдительные полицейские на билетном контроле. В общем, удовольствие сомнительное, а стоит сто двадцать египетских фунтов. Хорошо подумайте – не лучше ли прокатиться на верблюде или сфотографироваться на скакуне? Однако и здесь возможны осложнения – не забывайте, что стоимость посадки на верблюда один фунт, а плата, чтобы слезть с него каким-нибудь не всегда самым удачным способом, зависит от навыка равновесия и упругости кошелька.
Ольга послушалась и воздержалась от спуска в гробницу. И, как видно, была права. На границе времени и вечности над круто уходящим в подземелье туннелем мужчина атлетического сложения грубо тянул за собой подругу. Та упиралась, визжала: «Нет! Не пойду!». «Да пойми ты, зря что ли платили?», – доказывал свою правоту сильный пол. «Ну и что! – чуть ли не плакала та. – Больше не пойду! Плохо мне там, нехорошо! Сам иди!» Не препираться они не могли: подруга ни за что не желала посетить посмертную обитель Хефрена, а мужчина, как верный телохранитель и кавалер, не смел без неё и шага ступить. «Хм, – покачал головой Дмитрий, – недаром Ольга обзывает таких НДС – ныне действующий супруг».
Однако к концу спуска ему тоже стало не по себе. Лаз был не выше метра шестидесяти, коленки хрустели и с каждой ступенькой ужасающая тяжесть сильнее наваливалась на загривок. Обеими руками он упирался в стены, рядом не было никого, и лишь одна мысль неприятно колола сердце: «Кой чёрт понёс меня на эти галеры?». Подъём дался легче: глубоко внутри этого рукотворного каменного массива важно было неуклонно продвигаться вперёд, не доверяя эмоциям и не дыша глубоко. В последнем коридоре ровно гудели нагнетающие воздух машины, известняк был влажен, и Дмитрий покрылся испариной, как после забега. Стараясь не спешить, он приближался к комнате с саркофагом, хотя предательское ощущение, что вот-вот и нечем будет дышать, постоянно подхлёстывало идти быстрее. Мимо проскочили растрёпанные девицы. «Зачем только пошли? Кошмар!» – долетели обрывки фраз, какими, подавляя страх, они беспорядочно перебрасывались. «Да дуры просто!» – здесь уже трудно было разобрать, сказал ли это себе он сам или послышалось издалека.
Толстый араб в длинной рубахе до пят, преградив проход, выпростал пятерню и, будто так оно и надо, загнусавил противным голосом:
– Now you are to enter in the King’s Chamber of Pharaoh Khafre. D’ye know Khafre? Would you like to know about Khafre? Think you'd be willin' to learn. I'm goin' to tell you about what he is. He was one of the greatest Pharaoh in the history of Egypt. He was the son of Pharaoh Khufu. D’ye know Khufu?
«Зачем эт я его слушаю? – в такт отрывистой речи аборигена подумал Дмитрий. – Болвану надо пять фунтов. Пусть выучит русский и пристаёт».
– Ничё не понимаю, чё он несёт, – будто в доказательство его правоты выпалила маленькая рыжеволосая женщина и безапелляционно оттолкнула крепкую, упёртую в стену руку араба. От неожиданности тот опешил, и Дмитрий проскользнул в погребальные покои великого фараона.
Это была просторная комната, разделённая пополам гранитной ступенькой, с высокими, освещёнными электричеством стенами и треугольным сводом потолка. Несколько туристов растерянно стояли поодаль. Дмитрий приблизился к саркофагу, заглянул внутрь. Действительно, как и обещал Амр, саркофаг был пуст. Множество таких же каменных усыпальниц видели они сегодня в музее. Больше рассматривать было нечего. Разочарованные и подавленные, туристы пожимали плечами и, не желая задерживаться в зловещем помещении, ретировались.
«Нет уж, дудки, – огрызнулся Дмитрий, – никуда не уйду. Нужно время, чтобы хоть немного ощутить силу золотого сечения».
Быть одному посреди неимоверной тишины залы, откуда неизвестно в какие миры вознёсся древний правитель, – вот ради чего стоило карабкаться сюда чуть не на корточках с самого берега моря. Дмитрий прислушался. Лёгкое подрагивание воздуха, напряжённая вязь эфира отдавались под переносицей и полукругом дышали над темечком. Такое же чувство он испытывал десятиклассником, когда по ночам зачитывался странными видениями Мельмота или дольше обычного изготавливался на краю пятиметровой вышки в бассейне. Вряд ли было правильно считать это чувство страхом или забытьем; тончайшая смесь любопытства, опасения и радости – вот что, пожалуй, это было такое. «Наконец-то, наконец», – твердилось ему, хотя что «наконец» Дмитрий не знал. Ему было покойно и хорошо. Это был безграничный покой космического бытия с растворённой в каждой точке тревогой за всё земное, сотворённое и заброшенное. Тревога и покой в каждой точке – вот как это было. «Слава и торжество», – сказал бы жрец. «Покоя полна мятежность, исполнена трепета гладь», – сказал бы поэт. Испытав их, можно было никуда более не спешить, не сетовать на обстоятельства и не обзаводиться потомством, даже если боязнь старости и одиночества заправляла прежде целым фронтом панических атак и фалангами вожделений. В противовес всей этой синтетической несуразице достаточно было всего-навсего быть – просто быть, предаваясь потоку светящейся пыли – той, что от века вздумалось течь сквозь людей и листы. 
Шло время.
С тех пор как солнечный бог вознёсся на небо, в мире всё изменилось. Ра не парил больше птицею над землёй и не ночевал в лотосе. Ладья вечности перевозила солнечный диск с востока на запад днём, а ночью плыла под землёй, и солнце дарило тепло своих лучей мумиям в саркофагах. Властелин богов восседал в шатре на золочёном троне. У его ног на камышовой циновке с папирусным свитком в руках вёл непрерывную летопись бог Тот. Подле него на страже с копьём в руке возвышался правогласный наследник Озириса сокологоловый бог Гор. Следуя взмахам гребцов, ладья скользила по вспененным водам небесного Нила. Посреди ладьи сияло солнце. Когда путь ему преграждали исчадия зла – кишмя кишащие ползучие гады, гиппопотамы, выпирающие из воды лоснящимися спинами, крокодилы с разинутыми пастями и безукоризненными рядами зубов – их испепеляла богиня празднеств и веселья Хатхор. Зорко глядел вперёд её огненный глаз. Рядом с ней на носу ладьи, гордо вскинув голову, с пушистым пером истины в головном уборе следила за исполнением единого и справедливого закона богиня Маат. Разливы Нила, смена времён года, движение созвездий на небосклоне – всё подчинялось её строгому миропорядку. Это она разделила год на три равные части – сезон разливов, всходов и урожая, а каждое время года на четыре месяца с тридцатью сутками. Солнце и Луна поровну поделили сутки, пока мудрый бог Тот не обыграл хранительницу времени Луну в шашки и не прибавил пять дней, посвящённые Ра, к солнечному году, сократив лунную половину до трёхсот пятидесяти пяти ночей. В эти пять дней и родила богиня неба Нут пятерых детей – Озириса, Гора, бога пустыни Сета, Изиду и сестру её Нефтиду.
Дмитрий замер, пытаясь вообразить облик фараона – четвёртого фараона четвёртой династии. Одна из версий гласила, что сын Хеопса придал Великому Сфинксу свои черты, и Дмитрий не имел ничего против, если бы диоритовая статуя Хефрена в музее и искалеченный двадцатиметровый гигант снаружи, призванный хранить покой пирамид и не сберегший даже собственного носа, оказались выточены по одному образцу. Тело Хефрена некогда возлежало здесь, но сам Хефрен принадлежал вечности. И никому неведомо когда, но вечность забрала мумию, забрала в чертог живых, а не мёртвых. По верованиям египтян, земные вещи должны были пригодиться ему в небесном царствии. Что произошло после погребения, доподлинно неизвестно. Одно несомненно: фараон исчез вместе со всем своим скарбом, сгинул без надежды на воскресение в здешнем мире. Вечность забрала его, не разбив ничего из керамики и не упустив мельчайших деталей: расхитителям гробниц, жадным до наживы, и скрупулёзным историкам, жадным до сенсации, пришлось довольствоваться безмолвными свидетелями телепортации – неправдоподобным каменным саркофагом и опрокинутой крышкой. Великий фараон навсегда отправился в метафизическое путешествие: теперь он мог нескончаемо лицезреть Ра, древнейшего из земных и небесных правителей.
Каждую ночь страж пустыни пропускал ладью вечности в преисподнюю. Подземный Нил тёк сквозь страну теней разделённый двенадцатью вратами на  двенадцать царств. Каждое царство охраняли змеи-привратники, отступавшие перед магическими заклинаниями. Поворот за поворотом ладья бога Ра миновала царства мёртвых – погребальные усыпальницы сановников с амулетами и манускриптами Книги Мёртвых и простые могилы прислуги. При жизни они удостоились чести быть подле фараона и после смерти, шагнув за магическое изображение двери, шествовали сопровождая его. Мимо статуй и колонн, обвитых гадами, безмолвный Анубис с головой шакала и руками воина препровождал души в зал загробного суда сорока двух богов. За все свои земные дела человек лично отвечал перед богами, дважды доказывая, что клятвы его не понарошку. «Говори о себе!» – повелевал бог Ра, и умерший, подняв правую руку, клялся, что не чинил зла, не притеснял ближних, не дружил со злом, не крал и не завидовал. Уверяя, что говорит правду, он клялся исповедью отрицания: «Я не совершал несправедливости, не грабил бедных, не ворчал попусту, не отнимал младенца от груди его кормилицы, не вредил разливу рек, не ловил сетями жертвенных птиц, не делал того, что не угодно богам». И затем ещё раз, обращаясь по имени, повторял богам, что не причастен ни к одному из перечисленных преступлений: «Владыки истины, приношу вам самую истину. Я чист… Я чист… Я чист…», – многократно повторял человек. Сердце его ложилось на чашу весов против пера истины богини Маат, и если равновесие нарушалось, это означало, что умерший солгал. Его имя объявлялось несуществующим, а сердце съедало чудовище с телом гиппопотама, пастью крокодила, гривой и лапами льва. 
Все мёртвые поклонялись красоте бога солнца, когда его свет озарял их лица. Как только ладья вечности проплывала мимо, усопшие снисходили в могилы, фараоны ложились в свои саркофаги. После смерти все они воскресали для жизни в стране теней, воскресали, потому что соблюдали закон богини Маат и о них помнили и заботились люди на берегах Нила земного. В чертоге двух истин им даровали вечную жизнь, бог Тот записывал их дела и признавал добрыми, а бесстрашный воитель Гор торжественно проводил мимо отца своего Озириса к полям Камыша, где они восставали для жизни, в которой не было ни земных горестей, ни тревог. На берегах подземного Нила сами боги делали поля плодородными, а скот тучным; по берегам земного – потомки заботились об умерших, чтобы в свой час снизойти в страну теней. Всё служило миропорядку Маат, и надо было знать своё дело, как знала его дружина небесных корабельщиков, чтобы ночное плаванье продолжалось. Ночью боги бились с исполинским змеем Апопом, выпивающим всю воду подземного Нила, бились и побеждали. Из отверстой пасти поверженного чудовища вода возвращалась в реку, и ладья бога Ра поутру снова устремлялась на небо.
Кто он – тот, которому ни один бог не ставит препятствий? «Книга мёртвых» гласила: «Вчера – это Озирис, Завтра – это Ра, в день, когда он истребит врагов повелителя вселенной и когда принесёт в жертву своего сына Гора». Разливы Нила, метаморфозы богов, засухи и переселение народов – что менее объяснимо? Простое на поверку оказывалось сложным, а сложное потому и сложно, что недоступно для понимания. Вечная борьба песка и воды. Гнев, который сотворили души богов…
Дмитрий не спешил.
С нервным хихиканьем возникла компания легкомысленных японских девчонок. Старшая записывала маршрут на телефон, остальные глазели из-за плеча в новомодный прибамбах, что удалось пронести сквозь мелкую клетку расставленных пронырливыми досмотрщиками сетей. Пискнув что-то на ласточкином наречии, компания собралась вокруг саркофага, и моментальное изображение заняло своё место на карте памяти коммуникационного устройства. «Это вам не копенгаген какой-нибудь, – подумалось почему-то Дмитрию. – Made in Japan!» Последняя мысль прозвучала будто в насмешку – очень уж забавляло его звучание этого слова «Japan», как будто бьёшь поварёшкой в увесистый таз.
Немного погодя материализовался одинокий каюр. В час отъезда его обыскались в отеле, недоумевая, куда он мог запропаститься, пока не выяснилось, что простодушный  друг снежных равнин уехал с другой экскурсионной группой – хорошо, если не в обратном направлении. В три часа ночи на общей стоянке, где собралось около двухсот туристических экипажей, его нашли спящим в кресле одного из них – того, что в отеле приглянулся ему более остальных. Оленевода разбудили и препроводили на законное место. Он долго не мог взять в толк, какая разница, кто довезёт его до Каира, а там до Александрии рукой подать – именно так ему объяснили, когда он заплатил сто сорок долларов за поездку. Тогда же обнаружилось, что с ними путешествуют два китайца, по-русски разумеющие едва-едва. Это были неунывающие студенты с крашеными чёлками и неестественно яркими голубыми контактными линзами. Они затерялись в кабинках общественного туалета, откуда их насилу выудили. «Пидарасы», – выразился пухлый дядька, докурив сигарету под ночным пронизывающим ветром. Студенты три месяца изучали русский язык и неплохо осилили несколько фраз и счёт до десяти, однако что касалось второго, третьего и прочих десятков, а также времени суток, в которых, как известно, двадцать четыре часа по шестьдесят минут, это было выше их сил. Экспресс-метод обучения путём полного погружения в речевую среду создал серьёзные проблемы как для них, так и для отдельной выборки отдыхающих. И если бы не сердобольная соседка, которая взяла их под опеку и всякий раз рисовала на странице путеводителя время отправления, туго бы им пришлось.
– Теперь я могу сказать, что побывал в пирамидах, – удовлетворённо констатировал оленевод.
Люди, рождённые из слёз бога Ра, щедро отплатили ему неблагодарностью, нацелив оружие на престарелого вдохновителя Золотого века. Временами человеческий род и правда отличается особой неблагодарностью и отягощает себя закрученной кучерявым способом онтологией лжи.
Каюр шумно выдохнул и опрометью ринулся из комнаты вон. Когда его шаги стихли в конце коридора, Дмитрий ещё раз окинул взглядом суровую залу и направился следом. Никто не состязался с ним, не поторапливал, не обгонял. Только в туннеле, чертыхаясь, карабкалась навстречу группа немецких туристов. Они лезли, как пауки, неказисто расставляя конечности и грузно шлёпаясь на дно, всё для того чтобы скрыться в симметричном туннеле, уводящем наверх к саркофагу. В ожидании Дмитрий пару раз заглянул внутрь: немцы сыпались и сыпались, сначала пожилые, потом помоложе и наконец несколько упитанных молодых увальней завершили десант.
– Schei;e!  – выругалась здоровенная фройляйн, после того как плюхнулась на пятую точку. Дмитрий сочувственно кивнул головой; фройляйн поморщилась, коснулась оправы очков и постаралась уместиться в узком проходе. 
– Entschuldigen Sie bitter,  – извинился Дмитрий, протиснулся боком и, налегая на перила, устремился к белому свету. 
– Ты не представляешь, что со мной было, – схватила его Ольга по выходу из гробницы.
– Повстречала Хефрена?
– Хуже! На меня напал отряд октябрят. Обступили со всех сторон и ну давай тянуть руки. Я достала семь фунтов и все раздала, а их набежало ещё больше. Просто кошмар: вопят, дёргают, рвут сумку с плеча.
– Надо было испепелить их взглядом.
– Я так и сделала.
– И что? Половина сгорела сразу, половину увезли в больницу?
Широкоскулый полицейский, как бульдог, ощерился рядом.
– Вот он меня спас, – сослалась Ольга. – Страшно перепугалась! Такого страха натерпелась, ты не представляешь. Думала, всё отберут. Их было так много! И все донельзя наглые.
– Чего ты хочешь? Бедная страна. У нас где-нибудь в Текстильщиках или Кузьминках не хуже. Да ещё и повзрослей будут.
– Спасибо, утешил.
Смеркалось. Ветер покачивал кроны пальм, гнал тучи и парусил навесы у ресторанчиков. Казалось, ещё минута и пойдёт дождь. Но было по-прежнему сухо и неожиданно пасмурно.
После фотографий-поцелуйчиков со Сфинксом, когда одни туристы, присев или встав на носки, чтобы быть вровень с каменным гигантом, выпячивали губы, а другие подбирали нужный угол зрения, автобус взял курс на Александрию. Болота дельты, где Изида некогда прятала сына своего Гора, давно были превращены в сады и поля или капитально застроены частными особняками самой причудливой формы. Один такой красовался куполом православного храма. Во всяком случае, именно в этом их убеждал Амр, едва все воззрились на великолепный византийский собор, вознесшийся над окрестностями. Особняк принадлежал кому-то из коптов, а копты с греческих времён исповедовали православие. Каждый десятый египтянин был копт, и хотя они и были в меньшинстве, это не мешало им владеть большей частью земель в Луксоре и значительной – в дельте Нила. Амр сообщил об этом с некоторым сожалением, будто усомнился, мусульманин ли он. Он развил эту тему, сказав, что в Египте христиане носят кресты либо делают на кистях татуировку в форме креста. Если нет ни креста, ни татуировки, значит, мусульманин; и Амр обернулся к милой незамужней девице:
– Мусульманка? Нет. И креста тоже нет. Ни мусульманка, ни христианка, тогда кто? Никто?
«Никто», – прокатилось по салону.
– Одиссей в пещере циклопа, спасая жизнь, закосил под никто, – оживился Дмитрий. – Потом Иннокентий Фёдорович Анненский, будучи директором Царскосельского лицея, так подписал свою книгу стихов.
– Правда, – спросила она, – что директор лицея, где дышит поэзия, не может не быть поэтом?
– Наверное! Гумилёв учился у него греческому и латыни. И Ахматова тоже.
– Так странно…
– Что?
– Что у нас не было таких учителей. Нам всё больше Фиги с Муренами доставались.
– Ну, это не странно. Вполне закономерно – результат искусственного отбора лаборатории Джугашвили.
– Всё равно странно, насколько греческий и латынь далеки даже от образованных людей.
– А это уже результат естественного цивилизационного отбора. Цивилизации рождаются, растут и умирают. Совсем как люди. Это и есть история.
– Но ведь человек больше истории. Он обладает бессмертной душой.
Дмитрий не нашёлся, что ответить. Он был бы и рад верить в бессмертие, но кантовские антиномии не позволяли. Ему было известно, что существование Бога, бесконечность мира, равно как и бессмертие души – идеи человеческого разума, не более. Как там всё устроено без человека, неизвестно. Мы, конечно, можем строить всяческие домыслы и догадки, радоваться новой метафизике, но никакой адронный коллайдер не поможет человечеству развернуть хитросплетение струн и выбраться в под-, над-, сверх- или гиперпространство. Это, увы, безнадёга! Судьба! Трудная и неизбежная, как идиот министр финансов. Если же нам каким-то чудом удастся выбраться в четвёртые, пятые, шестые измерения, то это уже будем не мы, а какие-то n-мерные супермены. В силу этого, дабы не оскорблять себя построением досужих гипотез, Дмитрий усвоил трезвый расчёт и финансовую дисциплину в делах и полную свободу во всём прочем, что не шло вразрез с категорическим императивом. Он не изменял своему profession de foi.  Императив требовал такого же отношения к близкому, какого хотелось бы по отношению к самому себе. Деникин путешествовал с чужой женой… Быть может потому и не торопился с женитьбой. Своей он вряд ли бы позволил такое, свою он держал бы на коротком поводке, а кому бы это понравилось? Если только полюбит… 
За окном проплывали кварталы однотипных пятиэтажек из унылого кирпича с вереницами поставленных на стоянку старых автомобилей. Всё это очень напоминало знакомые с детства дворы, не хватало только людей с авоськами да белой кровли берёз вместо раскидистых опахал пальмовых насаждений.
– В отеле, куда мы едем, – возобновил житейское повествование Амр, – мы кушаем в ресторане «Александрина». Этот ресторан с видом на море. В этом ресторане будет очень большой шведский стол. Все напитки на ужин платно. У вас во всех номерах будет этот минибар. Все напитки в холодильниках платно, все напитки за холодильником бесплатно. Если есть чайник и в пакетиках чай, это бесплатно. Завтра у вас будет подъём. Это в семь часов утра, завтрак с семи до семь тридцать, потом идёмти на полтора часа, на полтора часа гулять. Возле отеля есть один очень-очень большой парк, большой сад, ботанический сад…
Спокойный и уравновешенный Амр говорил старательно и размеренно, при этом нещадно путал слова, то правильно, то неправильно произнося одни и те же выражения. «Что же, заговори мы на арабском, было бы то же самое, если не почище, – рассудил Дмитрий. – В триста тридцать втором году до нашей иры захватили Йэгипт греки, Александр Макдональдский захватил Йэгипт, великий Александр захватил Йэгипт, и начался греческий период истории Йэгипта. Греческий период истории Йэгипта продолжался до тридцатого года до нашей иры. В тридцатом году до нашей иры римляне во время Октавиана захватили Йэгипт, и начался римский период, а потом пришла наша Ира, и язычеству наступили кранты». Передразнивая Амра, Дмитрий отчего-то представлял ДСК  – Олега Андреича, Шушаняна, Стоценко, Наталью Безменову, Макса Птицына, Вадима Сергеича, стервозу из бэк-офиса, Юленьку… Каково им сейчас в заснеженной Москве посреди соли и метаморфоз мёрзлого в талое? Ещё не посыпали головы пеплом? Не стряхнули пыль со своих ног? «Да-а-а… – протянул Димасик. – В седьмом веке Йэгипт захватили арабы, и начался арабский период, и мы до сих пор живём в арабском периоде. Да и зачем нам другой? Сойдёт и этот».

Der Lauf der Wolken.
 Der Lauf der Zeit.
Der Lauf der Dinge.
Und Du bist noch weit.

– Сейчас, пока мы доедем до Александрия, если у вас есть вопрос, это можно спросить сейчас. У нас вопрос бесплатный здесь, вопрос бесплатный. Я слушаю.
– Где вы изучали язык? – откликнулся бизнесмен.
– Это в Каирьском университете на факультете ресторанных языков, – радостно сообщил экскурсовод. – Там есть кафедра русского языка, там есть наши все преподаватели, преподавательницы, египтяне, египтянки, которые учились у вас в Советском Союзе, в бывшем Советском Союзе. Если просто хотите знать, во всём Египте есть только четыре места, где изучают русский язык. Первое место это в Каирьском университете на факультете иностранных языков, как объяснили, есть кафедра русского языка. И второй место в Каире, это Расейский культурный сентер, это просто российский сентр науки и культуры. Это в центре Каира около Каирского музея. Там все египтяне, кто хочет там изучать русский язык. Э, в Александрии, куда мы едем сейчас, завтра ми посмотрим там есть ещё один российский культурный центр. Потом четвёртое место это у вас в Хургаде. В Хургаде есть и такие неофициальные сентры, которые там можно изучать русский язык.
Пусть так!
Священные крокодилы никуда не денутся из отведённой протоки.
От ДСК мысли Дмитрия обратились к солнцу, тростникам и блеску зеленоватого моря сквозь тонкие ветви акаций. Он вообразил тишину одинокого жилища и вид из окна на дальние дымные огороды. Весьма поэтическая получилась картина. У кого он подсмотрел её, было неважно. Сейчас он скорее пытался припомнить, что больше всего ему полюбилось в том прекрасном мире, где он мог быть с собою наедине и где ему было хорошо. Книги на полках вдоль стен, много книг. Пестрота толпы на площади, крики, пенье и солнце! Весёлый смех мальчиков, играющих в мяч! Да, это Кузмин, Михаил Кузмин – черноглазый, чернобородый поэт начала прошлого века, узкоплечий и гибкий телом, как женщина. Его восковое лицо с несколько обнажённым нижним рядом зубов наводило современников на мысль о египетской мумии, коей каким-то колдовством возвращена память и жизнь. О нём говорили, что, умерев в Александрии молодым и красивым юношей, он был весьма искусно забальзамирован.  Это он, сириец с профилем Диомеда или, быть может, сын эллина и египтянки, выгравировал навеки свои мечты о возвращении домой после весёлых прогулок, поздно вечером, при первых звёздах, мимо уже освещённых гостиниц с уже далёким другом!
Откуда всё это? Какой силой поэт внушил ему восхитительный образ, вытеснив многочисленные впечатления дня?
Фрейд полагал, что всё дело в сексе, в сублимации энергии полового влечения.
Тут Димасик тревожно покосился на подругу. Она уснула: усталость, видно, взяла вверх.
«Любовница! Что за слово?!» Он тяжело вздохнул. «Обыкновенное, – решил наконец. – Слово как слово. В самом его корне – любовь. На арабском – хабиби, любимый. А брак – штамп на негодном товаре. Хорошее дело браком не назовут…»
Он опять покосился.
Любовь эротическая несёт с собой смерть.
Неужели всё дело в сексе? Вот ещё одно звучное, вульгарно присвистывающее слово.
Ужас и проклятие пола в человеке! Неужели нет ничего, что не было бы бессильным против Эрота?
Эрекция, акт, эякуляция. И на этом – всё... 
Всё?
Быть того не могло!


II

По вечерам Елена Ивановна скорее по привычке, чем по необходимости, расправляла жаккардовые шторы на всю ширину декоративных гардин и любовалась рисунком цветов и роскошной отделкой золотым шнуром. Поначалу зять бросал недоумённые взгляды, а она сетовала, что не может отделаться от ощущения, будто за ними подглядывают с улицы. «Где ж она, улица эта?» – возражал Георгий Александрович, указывая на высокий забор, отделяющий частную собственность от проезжей части. Действительно вокруг, насколько хватало обзора, попадались одни только припорошенные снегом клумбы, беседки, садовые деревья и ягодные кустарники. В глубине сада был корт, там же Георгий Александрович поставил домик для гостей, срубленный из оцилиндрованных брёвен. Получилось вполне уютное гнёздышко, и хотя гости бывали редко, к тому же никогда не останавливались с ночевой, домик был нужен на любой непредвиденный случай – кто его знает, вдруг какая делегация прикатит из провинции, пусть себе поживает, не мозоля глаза.
Обе дочери Елены Ивановны давно вышли замуж: младшая за инженера-электронщика и проживала теперь где-то в Германии, старшая была под боком, точнее, Елена Ивановна оказалась пристроенной под бочок. На старости лет ей нашлось место в семье у дочери, и она была весьма благодарна Жоре за то, что тот ничего не имел против, чтобы жить вместе с тёщей. Жора содержал всю семью и уже одно это, по мнению Елены Ивановны, стоило многого: мужчина-охотник, приносящий к очагу дичь, охраняющий его от посягательств и снабжающий всем необходимым для поддержания огня, заслуживал безусловного одобрения и поддержки. С её стороны поддержка была всемерной. Она была одна из небольшого числа родственных лиц, какие всегда выступают на стороне зятя.
Лето и осень, пока было тепло, Елена Ивановна провозилась в саду, всё время что-то пропалывая на клумбах и экспериментируя с садовыми саженцами. В этом отношении у неё был богатый опыт: на заре перестройки ещё до гибели мужа они жили в Киргизии в городке со странным для Центральной Азии названием Кант и у них был свой приусадебный участок с великим множеством разнообразной южной растительности. Муж был военным пилотом, и незадолго до увольнения ему пришлось катапультироваться из неисправного самолёта, но было поздно. Елена Ивановна стоически переносила вдовью долю и одиночество, пока старшая дочь не выписала её к себе, приготовив отдельную комнату в купленном только что загородном доме.
С приходом зимы пришло и ощущение, что приятнее всего сидеть дома. Днём Елена Ивановна в меру своих сил помогала Ольге в хозяйственных хлопотах, стараясь большую часть взять на себя, а вечером зашторивала окна гостиной, некоторое время любовалась яркими вышитыми цветами, наконец, включала телевизор и смотрела кино. Это были всё старые фильмы о колхозной жизни, строительстве заводов и городов в годы ударных пятилеток, о первом поцелуе и мудром партийном участии в воспитании советского человека. Смотрела Елена Ивановна фильмы и о войне. Они больше всего трогали её сердце, и когда молодого и уже безоружного лейтенанта расстреливал поганый толстый фриц, по её щеке катилась слеза. Благо, что возмездие было неотвратимо и наши в конце концов одолевали проклятых оккупантов, что в какой-то степени утешало чувствительную до сантиментов натуру.
– Опять немчиков лупцуют! – скептически комментировал Жора. – Русские, американцы, французы – все их мочат. Если считать по этим фильмам, так немцев перебили больше, чем за обе мировые войны.
  После отъезда Ольги на семинар в Петербург зять чаще стал появляться в гостиной. Обыкновенно он просматривал корреспонденцию у себя в кабинете, не выходя, как заметил бы столетней давности реалист, из поединка с миром наживы. В подобный поединок вступает всякий, кто затевает крупную деловую игру и кому нередко приходится идти ва-банк. Теперь же бизнесмен раскладывал письма на журнальном столике и долго проверял счета и перелистывал страницы газет и журналов. Вся домашняя жизнь, казалось, протекала перед ним, пока они с Еленой Ивановной у телевизора и Гришей, колдующим за компьютером наверху, проводили вечера, можно сказать, всей семьёй вместе. Подмосковные вечера в укутанном снежной ватой саду с шорохом позёмки и обледенелым асфальтом дорог поутру. Было в них что-то доброе, знакомое с детства. Георгий Александрович даже не прочь был ощущать себя ссыльным поэтом, под вихревые накаты разгульной русской зимы предлагающим старушке-няне выпить с горя, стоило только найти кружку. Буря тем временем могла бы крыть мглою небо и запоздалым путником стучаться в двойной стеклопакет пластиковых окон.
– Что ты, Жора! – всплескивала руками дряхлая голубка. – Прежде на этих фильмах молодёжь воспитывали…
– Согласен. А сейчас зачем делают?
– Я так думаю, чтобы историю знали, – смело предполагала Елена Ивановна, – о  войне не забывали.
– Какой войне? С татаро-монголами или Бонапартом?
– С Гитлером, с Гитлером война была…
– Ну, хорошо, что не с Чингисханом. Хотя всё равно быльём поросло.
– А как же иначе? Иначе нельзя.
– Да поймите вы, Елена Ивановна, прекраснодушный вы человек. Немцы нынче другие и русские не те. Они нас кредитуют и руку протягивают, а мы своим самосознанием им в морду тычем.
– Но ведь это так было.
– Было, но разве не стыдно только об этом и вспоминать?
– А нам в прошлом стыдиться нечего.
– Вам – да! А нам сейчас должно быть стыдно.
– За что стыдно, Жора?
– За всё хорошее и за отсутствие такового. Одни убивают других с особой жестокостью. Патриотизму такое кино не прибавляет.
– Я думаю… – начинала было Елена Ивановна.
– А я говорю, не прибавляет патриотизму, – отрезал зять. – Тут вообще нет предмета для дискуссий.
– Да что нам дискутировать? – склонялась к примирению подруга дней его суровых. – Что я с малых лет видела? Не так уж много я во всём этом понимаю… Вот вы, Георгий, дело другое, – в особо ответственных случаях Елена Ивановна переходила с зятем на вы: – общаетесь с бизнесменами, в высшем обществе бываете, знакомы с руководством…
– Высшее общество? – в этом месте Георгий Александрович перебивал тёщу, последние замечания которой казались невразумительны. – Не знаю, что это такое. Да и кто знает? Какой-нибудь Недолгопузо-Замараев, принц Лимон, выходец из простых лимонов? Знай он этикет, всё равно не знал бы, что такое высшее общество.
Елена Ивановна терялась и умолкала совсем.
– Можно занимать высокое общественное положение, но это далеко ещё не свет и не высшее общество, – пояснял он. – На носу юбилей сотни лет беспросветного существования. Живём, как в сказке – чем дальше, тем веселее. Графини Вишенки в любой момент могут выселить старика Тыкву из его домика на берегу Истринского водохранилища, потому что у того якобы нет разрешения на застройку. И чью, как вы думаете, сторону примет синьор Помидор? Он пришлёт своих псов и обязательно докажет, что каждый овощ есть подозрительный фрукт! И к кому нам тогда со своим Чипполино?
Здесь умолкал и Георгий Александрович, размышляя о десяти миллионах, закопанных в землю на строительстве коттеджного посёлка неподалёку. Нелёгкая толкнула его инвестировать немалые средства в рискованный проект обустройства земли российской накануне глобального финансового «крыза». Он так и говорил – «крыза», едва услышал, как величали его на рiдной Укра;не: загальна криза капiталiзму.  Деньги, несомненно, были потеряны, и никакой синьор Помидор не собирался взыскивать долги с персонажей прозаического мира. Нынче синьор Помидор был занят сносом недвижимости в зоне, которую Вишенки дали указание почитать природоохранной. Потребовалось срочно восстановить утраченный некогда статус, разворотить грядки экскаваторами, разорить Тыкву и выгнать его куда подальше, чтобы через некоторое время обустроить здесь огороды разрыв-травы и пырея. В общем, недозрелым овощам оставалось лишь сетовать на свою горькую участь полуфабрикатов для кухни.
Семи- и восьмизначные цифры были совсем непонятны Елене Ивановне. В советские времена ей обещали пенсию в сто двенадцать рублей, а зарабатывала она немногим больше. Работа кладовщицей в войсковой части позволила ей дать образование дочерям и не расклеиться после гибели мужа. В сберкассе было отложено шесть тысяч рублей, на чёрный день, пять из которых она успешно потратила к девяносто второму году, когда галопирующая инфляция съела остатки сбережений и булка хлеба выросла в цене до шести тысяч. Цены так и выставлялись в тысячах рублей – 6 т.р., 10 т.р., 25 т.р., 100 т.р. и далее. «Т.р.» был единицей денежного оборота. Потом ноли убрали и к слову «рублей» можно было больше не добавлять «тысяч». На пару лет даже копейка приобрела утраченную ценность. Елена Ивановна собрала тогда нехитрый свой скарб и собиралась было переехать к младшей дочери, но та неожиданно свинтила в Германию, и Елене Ивановне пришлось подождать с переездом. Это были самые тяжёлые годы: Георгий Александрович экономил на всём, выгадывая любую возможность расширить начатое дело, и она потому не могла бесконечно гостить у старшей дочери в малогабаритной квартире. Возвращаясь в Кант, Елена Ивановна не без помощи добрых людей получала мизерную пенсию из России. Преимущества великоросского гражданства едва ли способствовали её выживанию в ставшей разом иноязычной среде. Елена Ивановна жила почти что натуральным хозяйством, хотя ни за что не призналась бы в этом дочерям. Зато когда старшая выписала маму к себе, благодарность её не знала границ. Елена Ивановна решила, что снова обрела семью.
Так оно и было. Жора при всей его суровости не манкировал ею и иногда снисходил до общения. Гриша любил бабушку, любил с тех самых пор, когда она привозила ему, малому дитятку, гостинцы с тёплых краёв – персики и абрикосы. У него не было другой бабушки, а о дедушках он знал понаслышке. И до чего же вкусны были груши из её невероятных, как от Гаруна аль-Рашида, садов! Как хотел он, чтобы бабушка не уезжала никогда! При известии о переезде в столицу Гриша счёл нужным удостовериться, что и бабушку с собой заберут. «Заберём», – улыбнулись родители, будто оба смекнули о чём-то важном и дорогом.
Недовольство зятя побуждало Елену Ивановну немедленно переключать телевизионный канал. Что-нибудь американское обычно помогало развеять Георгия Александровича, хотя не всегда.
– В русском переводе, – замечал он, – продукция Голливуда не аутентична. Это значит немногим отличается от подделки. И не из-за качества перевода. Дело здесь в банальном штатном расписании киностудий и телевидения: одна и та же дублёрша пашет за весь Голливуд. Все актрисы говорят её голосом. Все на один лад кричат: «Нет! Не надо! Пожалуйста! Помогите! Прошу вас!» И снова «Нет!» И всё это с тупым гонором актриски с щукинским образованием. А смех?! Слабоумный смех истерички со стажем. Прислушайтесь: Деми Мур, Кидман, Кейт Уинслет, эта - как её? - Пэлтроу, Мэрил Стрип – все говорят одним и тем же голосом с одинаковой животной интонацией.
– Ах, Жора, для меня они ещё и на одно лицо, – отмахивалась Елена Ивановна. – Я думаю, одной дублёрши, в крайнем случае, двух вполне достаточно.
– Конечно, – соглашался зять, – они не настолько различны, чтобы приглашать на озвучку кого-то ещё. Но эта дура… задолбала! Хотя бы фоном оставляли звуковую дорожку и можно было бы слышать, как там американцы беседуют. Гнусавый переводчик конца перестройки, право, был лучше.
Иногда звонил телефон – сотовый телефон – на столике перед зятем. Жора сонно вглядывался в дисплей и с неохотой поднимал трубку.
– Ну что? Сидишь?
– Сижу.
– Дома сидишь?
– Дома. Чего тебе?
– Сидишь дома – думаешь, жизнь удалась.
Жора молчал.
– А теперь смотри загогулина какая. Ты, стало быть, дома. А Ольга Николаевна где?
– Интересуешься Ольгой Николаевной?
– А я всегда ей интересуюсь, оп тыть. Видная у тебя женщина. Пушистая.
– Тебя что, Токарь, завидки берут?
– Хе! Женись на некрасивой, будешь рога наставлять, а с красивой сам носить будешь.
– Ты это о чём?
– Всё о том же. Где твоя?
– Что тебя приспичило? В Питере она, на семинаре.
– Хе! В Питере?! Вот пля! Как бы не так!
– И где же? – напряжение сквозило в голосе Георгия Александровича. – Можешь сказать?
– Могу! И скажу и помогу, когда вернётся.
– Мне с женой помогать не надо.
– Ну, оп тыть, с женой твои головняки. А вот с компаньоном её помогу.
– Токарь, ты вообще что имеешь в виду?
– Ха-ха! – гоготал Токарь. – Ясен перец! Что имею, то и  введу.
– Удивил, тоже мне…
– Не боись! Дело верняк!
– Чего мне бояться? Говори.
– Ну так, оп тыть, проверь! Когда последний раз ей звонил?
Георгий Александрович не отвечал. Ольга звонила сама и всегда Елене Ивановне. Та не умела лукавить и рассказывала всё, что поведала дочь. «Ай-я-яй! – раздумывал он. – Врать-то не хорошо, Оленька. Мир слишком тесен для вранья!»
– Вот что, Жорик, позвони – увидишь, в каком роуминге бабец твой. А мы этих голубчиков встретим по возвращению. Идёт?
– Где встретите? – тупил Жорик.
– В Домодедово. Тёпленьких. И доставим обоих. А ты сковородочку приготовишь тем времечком – омлет делать будем.
– Омлет?
– Ага, горячую поджарку из яиц. Тебе понравится. Ха-ха-ха-ха! Ха-ха! Ха! – по новой разражался Токарь.
– Понял. Во что обойдутся услуги повара?
– И метрдотеля! Ха-ха-ха-ха! Сто штук зелёных. Ули, для тихого завтрака в круги семьи это не деньги.
– Смотря что входит в меню.
– И меню, и тебю – всё будет как надо. Приготовим в лучшем виде что пожелаешь. Типа деликатес. Раскинь мозгами, ятит твою за ногу. Что хочешь? Вырезку из бедра? Может, печень трески? Или предпочитаешь язык и сердце?
Холодный пот выступал на лбу Георгия Александровича. Дело, как он понимал, могло зайти слишком далеко. И он не знал, чего хочет.
– А кто этот её компаньон?
– Оп тыть! Не догадываешься?
– Догадываюсь.
– Ну, так вдарь ему по груди рогами, и они отпадут. Ули ты сидишь сиднем? Не закисай!
– А ты не богатей дурными средствами, Токарь!
– Кого? Богатеть? Ха-ха! Чё тут дурного? Мы на страже семьи.
– Ладно! Без проблем. Завтра решим.
– Ну тогда бывай, Жора!
Трубка легла обратно на стол. Георгий Александрович погрузился в раздумье. Весь дом лежал на его плечах, и одно это не могло позволить ему прийти в замешательство. То была загогулина, и ещё какая! Кто её придумал? Кто же, как не этот красавчик Деникин: ему удалось охмурить его жену, сделать её номером тридцать четвёртым или шестьдесят девятым в списке своих жертв! Теперь пусть будет жертвой он сам. Надо только спустить собак: они уже взяли след и рвут из рук поводки. Впрочем, не он ли науськал их полтора года назад? Хороши бандюганы – им бы легавыми быть! А он, застрельщик, тоже хорош, ведь он давно ожидал такого исхода. Все эти музицирования, игра в четыре руки, любезности, полунамёки, театр теней – весь этот бельмондо, одним словом, – добром кончиться не могли!
Эх, Оленька! Ольга Николаевна, женщина с классическим именем, что же ты вытворяешь?
Он вспомнил их знакомство в студенческой столовой.
В эпоху тотального дефицита конца восьмидесятых масло, сахар, моющие средства продавались исключительно по талонам, и даже шахтёрам было предписано не более одного куска мыла в месяц. За винно-водочной продукцией, давно пропавшей с прилавков, выстраивались длиннющие очереди, и нередко в одном из колец или завитков, чуть ближе к заветному товару, случались давки и потасовки. Тогда-то горняки начали стучать касками по асфальту напротив Белого Дома. Студентам же не оставалось ничего иного как питаться в столовой либо варить на общежитской плиточке жидкие щи. Чтобы справиться с огромным потоком желающих отобедать советские аналоги предприятий быстрого питания изобрели комплексную раздачу: на конвейере ехали одинаковые, как близнецы, разносы с салатом, супчиком и вторым – котлеткой с ложкой гарнира. Над всем этим торжественно возвышался стакан с компотом – мутным напитком из варёных сухофруктов. Нужно было пробить чек в очереди у кассы, затем в очереди на раздаче получить свой обед. Порции едва хватало, чтобы утолить чувство голода на пару-тройку часов. «Что поели, что радио послушали», – упрекали профсоюз студенты, но сделать что-либо ещё вряд ли могли. Секретарь парткома и так уже был озадачен поиском полтонны масла и полутора тысяч яиц к началу нового календарного месяца. Подгоняемые аппетитом, одногруппники кооперировались: одни занимали очередь в кассу, другие – на раздачу, и когда подходило время, откуда-то выныривал десяток-другой студентов и сперва долго пробивал чеки в кассе, потом так же долго получал обед на раздаче. Иллюзия, что пять-шесть человек это совсем немного, исчезала очень скоро, едва сотня голодных ртов опережала индивидуалиста-одиночку. Под ложечкой сосало, кровь закипала, и не проходило дня, чтобы недовольство не оборачивалось скандалом – благо хоть не мордобоем, как в винных очередях, – как-никак студенты, интеллектуальный ресурс страны, а впоследствии и дальнего зарубежья.
В один из таких будничных дней Жора заметил в хвосте очереди удивительную, как звёздное небо, девушку и вместо одного выбил два чека, чтобы предложить ей комплексный обед, прежде чем ещё одна студенческая орава прорвётся к раздаче. Она скоро сунула ему рубль – столько стоила горячая похлёбка и скудная закуска для растущего организма – и согласилась занять место за столиком подле него. «Жора», – сказал он. «Ольга», – ответила она, и на следующий день он повёл её в ресторан.
Как не странно, в ресторане тоже подавали комплексный обед. Здесь кухня обходилась в два-три раза дороже, но по калорийности намного превосходила столовскую и нужно было только найти свободный столик с салатом, чтобы официантка с печальным лицом принесла борщ со свининой или уху. Сюда можно было попасть далеко не каждый день – обеденное время инженеры и учёные из ближайших институтов предпочитали проводить за беседой и хорошей готовкой. Это был тот редкий период, когда у них появились деньги и разумно было тратить заработок сразу же, а копить не имело смысла. Деньги были – не хватало услуг и товаров: таково было преимущество и порок социалистической экономики.
Жора тоже мог считать себя инженером или даже учёным: он учился на выпускном курсе университета и работал на полставки в институте гидродинамики – «гидры динамики», как прикалывались иногда физики. Кроме того, Жора сумел организовать переброску картофеля из овощных закромов области за тысячи километров в Магадан. Сотня студентов перебрала грязные клубни, отделив гнилые от гнилых наполовину, и упаковала их в мешки для отправки транспортным самолётом на другой конец света. Торговая операция потребовала предоплаты, и Жора с кооператорами ничем не рисковал. Совхоз продал им урожай по двадцать восемь копеек за килограмм, а магаданцы купили по рубль восемьдесят, плюс расходы на транспорт и мешки, плюс рубль двадцать за каждый набранный студентами мешок относительно здоровой картошки. После подсчёта затрат и издержек каждый из их удалого кооператива заработал по девять тысяч триста рублей – сумма для конца восьмидесятых значительная. Ребята тут же приобрели автомобили, а Жора ждал подходящего случая вложить деньги в бизнес.
Он был вторым ребёнком; отец умер давно, и с малых лет он считался главным в семье – сестра и мать потакали ему. Пока он проходил службу, они с сестрой остались одни и его мечты о домике с огородом, где возилась бы старушка-мать, повисли в воздухе. Он спустил их на вполне земные представления о семейной жизни. В его глазах вступить в брак означало впрячься в колесницу эволюции и произвести потомство. Мука желаний, влечение духа, вожделение плоти – всё это было равно чуждо ему, всё это была выдумка бездельников-стихоплётов и досужих придворных дам. В жизни, по его мнению, существовали две вещи: животный акт соития, совершаемый по голосу пола, и трезвый расчёт. Род, который этим пренебрегал, обречён на вымирание.
За обедом он рассказал Ольге о себе, рассказал и о том, что в домашнем обустройстве никогда не был в своей колее. Он попросту не находил этой колеи. И, по совести, найти не пытался. Зато обладал другими достоинствами – приносить наличность, наследников и картошку. Он предложил ей совместное существование, мирное и обеспеченное. Она сказала, что подумает, и визиты в ресторан приняли регулярный характер. Свадьбу сыграли по весне. За четыре тысячи Жора купил старый «Москвич», а на пять тысяч триста – доллары. Валютой этой приторговывал вечный студент, отчисленный за неуспеваемость с экономического факультета, приторговывал, скорее всего, с внушительным наваром, потому как учиться не торопился. Они перебрались в маленькую квартиру неподалёку от аспирантского общежития и решили тщательно экономить, пока Жора не раздобудет больше средств для безбедного существования. Полоса приключений первоначального накопления была распахана за три года. С пахоты Жора возвращался то довольный, с портфелем, до отказа набитым купюрами, то окровавленный, с разбитым лицом и разодранною сорочкой. Он не распространялся о торговых операциях, а жена не настаивала: «Много будешь знать, скоро состаришься», – глубокомысленно отвечал он, и она не возражала.
Помаленьку они выбились в люди. Жора прекрасно помнил, чего ему стоила первая квартира – двухкомнатная на Университетском проспекте в панельном доме. Тогда он дал себе зарок не останавливаться на достигнутом. Глядя за окно и представляя, сколько за этими пятиэтажными стенами по обе стороны улицы понабито плотно семей, он понимал, что его будущее будет каким угодно, но только не таким убогим. Нет, он ни за что не успокоится, пока в его распоряжении не окажется усадьба с лужайками и рентный доход в ценных бумагах и банковских депозитах. Ещё лучше, чтобы усадьба была не одна – для себя и для сына, на юге и в одной из столиц. Планов было много, жизнь имела смысл, и всё его неукротимое стремление овладеть ею, быть хозяином самому себе и домашнему очагу исполняло его уверенностью в собственных силах и завтрашнем дне. К рождению Гриши он обрадовал свою половину трёхкомнатной полногабариткой в городском центре, а двушку сдал внаём золотому мальчику – плату за него внесли на полгода вперёд предки с нефтегазоносного севера. Через пару лет золотой мальчик уехал учиться в Чехию; Жора продал квартиру за тридцать тысяч долларов. Тут очень кстати подоспел и дефолт: правительство отказалось платить по краткосрочным облигациям и, чтобы жизнь мёдом не казалась, заодно обесценило рубль. Вырученные от продажи недвижимости доллары Жора вложил в жилищное строительство. К концу года эта сумма в рублях в четыре раза превышала ту, что была у него до дефолта. Плюс доходы от текущей деятельности – небольших кредитов коммерсантам. С ними его сводил Токарь, за что получал свой процент годовых. Давал в долг Жора и просто запутавшимся в обстоятельствах людям, у кого было что заложить из драгоценных изделий. В организации ломбардных услуг ему опять же помогал Токарь, на полном серьёзе считавший, что без его крыши Жора давно бы уже погорел. А так к его услугам были все средства пожаротушения и громадные ёмкости с холодной водой наверху, чтобы заливать жар, пышущий снизу. Токарь даже не представлял себе, что львиную долю своих средств Жора сделал на продаже офисных и нежилых помещений, которые умудрялся скупать за бесценок и перепродавать некоторое время спустя в несколько улучшенном виде за солидные деньги. Так или иначе, состояние Георгия Александровича, выросшее как при посредничестве Токаря, так и без, скоро достигло миллиона долларов, и он задумывался над приумножением своих активов кардинальным образом – до пятидесяти, ста миллионов. Ему мерещилось, что скоро он будет владельцем заводов, газет, пароходов – всего, над чем легковесно смеялся пролетарский поэт, не воображая и не пытаясь вообразить, как всё это можно иметь. Оказывается, можно! Конечно, не без труда, при изрядном везении и опять же трезвом расчёте.
Но как же было глупо с её стороны поддаться очарованию прожигателя жизни, гастролёра! Деникин искал в ней утешение своему самолюбию с самого начала, с того момента, как смазливым студентиком появился в его доме. Волчьи глаза, манера держать себя независимо и даже несколько вызывающе в общении с ним, Георгием Александровичем, наряду с напускным дружелюбием и одновременной снисходительностью – всё выдавало в Деникине самовлюблённого эгоиста, способного плюнуть в самую душу, если что пойдёт не по его хотению. Эх, как изобретательны бываем мы на выдумки лишь в одном – как причинить себе зло! Поистине, удачные браки заключаются, только если жена слепа, а муж глух! Иначе, почему не по глазам очевидное? Неужели так увлечена? Самка! Какого лешего так легко поддаваться соблазну? И разве не он сам спровоцировал измену?
Размышления затянулись.
Почуяв неладное, Елена Ивановна с беспокойством поглядывала на зятя. Её настораживала его угрюмая сосредоточенность. Насколько она могла судить по обрывкам долетавших до неё фраз, речь шла о хозяйке дома и что-то о командировке по новой работе. Правильно! Что говорила? Чего не сидится дома? Вот вам и неприятности. Придумала себе пустое занятие, так только, чтобы мужу досадить. Маркетинг, разве это дело? Одно слово чего стоит! Звучит неприлично. Чего только не придумают, лишь бы не работать. И Ольга туда же. Лишь бы среди подружек покрутиться, а то скучно одной, видите ли, как на выселках живут…
– Елена Ивановна, вы сотовым пользуетесь?
– Да на кой он мне?!
– Ольга куда звонит?
– Домой она звонит. А Гриша, тот если только задерживается… И тоже домой звонит. А с этим аппаратом невдомёк мне, как быть: кнопочки маленькие, видно плохо, к уху поднесёшь – говорить куда не понятно…
– Значит, без надобности? Морока одна?
– Не говори, Жора. Ты ещё подарил, я сказала: не нужен он мне.
– Что ж! Тогда дайте на пару дней.
– Да хоть совсем забирай! Заряжать его ещё, в розетку втыкать. А как забуду, пищит, и всё по ночам. Радости мало. И оплачивать надо. Деньги-то, наверно, не малые? А тут ещё «крыза» эта. Всё кувырком.
Она заучила новое для неё слово и вставляла, куда ни попадя, будучи уверена, что проявляет участие.
– Это точно – всё кувырком, – авторитетно повторил зять. – Вот что, Елена Ивановна, несите-ка ентот аппарат. Подыщем ему применение.
Недолго думая, дряхлая голубка вспорхнула с удивительной для её лет расторопностью за непригодным опять же по причине её лет оборудованием. Ей было радостно чувствовать себя нужной, незаменимой. Георгий Александрович молча проводил её ровным взглядом.
– Криза! – сказал он самому себе. – Возможно, что и криза.
Сложив корреспонденцию, бизнесмен опять впал в оцепенение.
«Криза, – вертелось у него в голове, – це коли ви зрозумiли, що ваша друга половина це права частина тiла».
После отъезда жены третий день шёл снег и вопреки потокам тепла, что выбрасывал город и удерживал низко висящий сумрачный свод, холодало. Казалось, зима не кончится никогда.
У него не было друзей. Он всё делал ради будущего семьи. Семья была небольшой – красавица-жена и единственный сын. Сын подавал большие надежды, по-иному просто быть не могло. А красота… Красота жены была скорее благом для других, чем для него или для неё самой.
«Эх, Оленька! Что же ты натворила?»
И ему было плохо без неё, плохо без её мягкого присутствия рядом. То ли в силу привычки, то ли в силу любви – он не знал.


III

Мировой разум, вся природная плоть ополчились против любовников. По струнам неведомых пространств бежали скорые, как гончие псы, сигналы и, цепкие, как необходимость, челюсти обстоятельств, пока ещё не смыкаясь, примеряли на зубок свою жертву.
Мудрый домоправитель эпохи позднего Возрождения, философ и государственный муж, Мишель Монтень знал: чаще всего любовников накрывают именно там, где они менее всего этого ожидают. Искателю приключений следовало бы обзавестись его рассудительностью и предвидением, чтобы находить места, на первый взгляд, вовсе непригодные для сладких утех, принимая на себя весь риск разоблачения и не позволяя злому случаю играть жизнью. Но убережёт ли это обоих? Едва ли. Прелести жизни – всего-навсего дуновение ветра, любовники – всего-навсего ветер. Ветер шумит и довольствуется всем, что ему доступно, не стремясь к чуждой ему прочности и патриотической привязанности к определённым местам. Кочевники – ветер. Дело случая быть захваченными врасплох, и любая забота о безопасности подсовывает лишь видимость безопасности: всевластная рука судьбы, всеведущий ум возможности всюду. «Здравствуйте, девочки», – сказал слепой, когда одноглазый напоролся на сук. Тут и сказке конец.
Хочется тем не менее верить, что жизнь бесконечна так же, как поле зрения безгранично. Мысль простирается из вечности в вечность. Нужно только двигаться, чтобы наполнять окоём. «В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье…» И мельник, и полководец, и натуралист. Оттого ли, чтобы пуститься за горизонт, Цезарь меньше всего нуждался в египетских советниках? Или он был ведом ещё одной силой? Силой любви, неутолимой жаждой созидания, сотворения космоса действительного из хаоса возможного. Но ведь и движение и движущая сила есть только присутствие здесь и сейчас. Обогнув земной шар на борту посудины с гордым именованием «Бигль», Дарвин смастерил безумную лестницу эволюции, по которой вскарабкался от членистоногих до человека. Эволюция могла бы достоверно многое объяснить, если бы она состоялась. Увы, как бы не хотелось принять рациональное обоснование жизни, эволюционную теорию придётся оставить на краю выжженного кратера гениального мозга путешественника-натуралиста. Почему? Да потому что не сегодня-завтра человек сам сможет создавать светила и программировать жизнь на сотворённых планидах, и это знал другой философ – Марсилио Фичино. Школьные учителя между тем всё так же втолковывают ученикам сказки про слепого и одноглазого, про естественный отбор и переходные виды, которых никогда никто не видал, но которых домысливают с живостью Сальвадора Дали. Что тут возразить? Велит ли дидактика мыслить системно – порождая небо и землю одним актом творения, а не по частям? Хотелось бы, чтобы так. Иначе, всё равно, что, жалея, рубить щенку хвост по кускам.


IV

К сорока годам болезненный опыт действительности даётся человеку в страдание и поучение. Если и после разум не достигает зрелости, поразительная тяга к знаниям обуревает на старости лет. Свою бабушку Дима Деникин помнил совсем ещё по младенчеству. Она только и делала, что читала, а дед решал кроссворды. Он выискивал их в ворохах старых газет и журналов, скопленных за многие годы в кладовой. Оба были учителями, и потому их увлечения не могли казаться чем-то удивительным: им, учителям, по жизни полагалось читать, решать, перерешивать. Удивительным Димасику показался пенсионный состав попутчиков до Александрии и то, с каким упорством старики прислушивались ко всему, что нёс новоиспечённый проводник по зелёной дельте великой реки. Амр мог говорить, о чём угодно и когда угодно: для этого ему нужны были уши, с детской доверчивостью обращённые к рогу изобилия его выспренней речи.
– У вас Билё море, у нас тоже Билё море, – разглагольствовал он поутру, как только автобус выбрался к набережной. – Здесь возник Александрия, город евнуха Потина и Александра Макдональдского. Великий Александр основал его в триста тридцать втором году до нашей иры. У мусульман Александр известен под именем Искандера Двурогого, два рога означают Восток и Запад.
– Ага! И из каждого зерна посева восходит триста зёрен урожая. Бред какой-то, – пробормотал Димасик. – Ничего не понятно. Говорит: «Валенки дома». Оказывается – «маленькие дома». «Билё море»… Я думал: «Было море». Какое море было у них? Какое у нас? Теперь дошло: «Белое море»!
– Разумеется! Они так Средиземное называют.
– Вот и пойми. Опять Александр Макдональдский, теперь двурогий, наша Ира да ещё некий евнух. Это кто такой? Фаринелли-кастрат в странах ислама?
– Ладно, не ворчи, – великодушно улыбалась она.
– Сейчас, гляди, опять возьмётся рассказывать о вставном месяце мерцедонии.
О месяце, аннулированном Юлием Цезарем в сорок шестом году «до нашей иры», Амр пространно изъяснялся накануне. Мол, вот уже сколько лет мир живёт по календарю с двенадцатью месяцами в году, а прежде был вставной месяц – тринадцатый – мерцедоний, и каждый второй год у римлян был високосным. На зиму приходилось ещё двадцать два – двадцать три дня, когда как. А ныне только один вставной день, и тот раз в четыре года. И год исчисляется с первого января, а не с первого марта – так постановил император. И в году триста шестьдесят пять дней, а не триста пятьдесят пять, как это было у римлян с мерцедонием – месяцем увядания года. В общем, богу богово, кесарю кесарево, а зиму обкарнали на мерцедоний.
Хронологические рассуждения Амра настолько достали Димасика, что он в сердцах провозгласил, что в России зима и без мерцедония длится все четыре, а то и пять месяцев, а её високосное повторение случается регулярно как в марте, так и в апреле, а в некоторых областях снег выпадает в середине мая. А Заполярье? Там вообще жизни нет, ведь так думают жители тёплых стран? Что уж говорить о составителях фараоновой казны? У тех земля плоской была. Какой смысл об этом распространяться? Скорее ужин давай! Заманал!
Быть может, поэтому Амр больше не возвращался к особенностям летоисчисления, меланхолично повествуя об Искандере Двурогом, Клеопатре, её венценосных мужьях, а также о королях и президентах новейшего времени.
– Династия Мохаммеда Али, они правили Египтом сто пятьдесят пять лет. Это очень большая и очень популярная династия. Э, как у вас есть династия Романова, так у нас династия Мохаммеда Али. Где ми били, это два дворца. Один маленький. Если помните, напротив ресторана, на другой стороне там бил такой маленький дворец, это мужской дворец. Второй такой большой, очень красивый. Это женский дворец. Это значит, который ми били раньше, это просто бил, э, личный парк короля Фарука. Построиль там два дворца, построиль там два пляжа. Построиль там свой причаль. На этом причале били такие царские яхты, грабли… Женский дворец, э, такой большой огромный дворец, в этом дворце там есть триста шестьдесят пять комнат, это значит у короля Фарука били триста шестьдесят пять жён, супруг. Это значит король Фарук известный у нас в истории современного Египта, это популярный бабник или маньяк в современном Египте. И король Фарук он бил совсем здесь не любим. Поэтому египтяне в тысяча девятьсот пятьдесят втором году они организовали свою революцию и после этой революции они вигнали Фарука. И король Фарук он умер в Италии в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. И последняя дочка короля Фарука она почти пять лет назад умерла. И с тех пор есть такие наследники короля Фарука, которые попросить вернуть себе эти дворцы, которыми их посмотреть.
Сплошь утыканное кучерявыми барашками, просыпалось Белое море. «Совсем, как у нас в Анапе, – воодушевилась Ольга. – Никакой разницы». Слушаясь печального дуновения утреннего бриза, пальмы шевелили лохматыми кронами, и мысли её текли плавно, как Нил под Мемфисом. Свежий ветер не сбивал с ног, но воскрешал к жизни. Панорама завораживала: самое поразительное в ней было то, что без неё, без него, без их туристической колесницы картина была бы неполной. Солнце выглядывало откуда-то из-за спины промеж сизых, низко висящих облачков. Теснящиеся, как грибы, высотки на самых верхних своих этажах были ярко освещены и бросали щедрые тени глубоко в синюю даль.
– Э, ещё раз. Король Фарук он построиль этот парк в тысяча девятьсот сорок… Он построиль этот парк в самом престижном районе в городе Александрия. Он построиль этот парк с видом на море. Когда он построиль этот парк, почти все президенты мира они ему подарили многие разные свои местные растения. Поэтому в этом парке многие растения это не наши, это не египетские, это с разных стран мира. Там есть, например, вы посмотрели такие высокие барби, это просто африканские, это не египетские, это африканские барби, которые называются это Барба Бартарьё. Там есть фигус, много фигус, то же самое это небольшие растения. Там есть это ель, такие высокие большие дерева, это ель. Там растут многе фрукты как яблоко, яблоки, клубника, апельсин, лимон, э, мандарина, растут в этом парке многе… Там есть многе разные травические, индейские, китайские растения, европейские и многе других. Это значит много растений, которые в этом парке растут…
«Ну растут себе да растут. Чего им не расти? – Жадно, будто желая поглотить горизонт глазами, Дмитрий всматривался в морскую даль. – Солнце, воздух, вода – наши лучшие друзья – все здесь. Мы бы тоже росли – никуда бы не делись».
На экскурсию, обещанную Амром ни свет, ни заря, они опоздали: проснулись поздно – их разбудил пенный вал прибоя под балконом тесного, но аляповатого номера, и спешить с завтраком тоже не стали. В ресторане скучала компания пожилых француженок. На подружках были огромные перстни, увесистые украшения на шеях и запястьях. «Из Ниццы в Александрию – чтоб я так жил!» – оценил Дмитрий. На его ярко-жёлтой футболке можно было разобрать росчерк «I love Vorontzov palace», и он намеренно прошествовал мимо. Знай наших! Затем все вместе оказались в одном лифте, и он опять же не без умысла, собрав остатки школьных знаний, объявил: «Troisi;me! C’est a nous»,  – и оставил подружек недоумевать, что подслушал из их разговора.
– Парк, который ми посмотрели, это самый большой, огромный ботанический сад во всём Египте. И площадь этого парка это около тринадцати квадратных километров. Тринадцать квадратных километров. После нашей революции они открили этот парк для всех народов. В этом парке сейчас есть пляж бисплатный – парк платный, пляж бисплатный. Есть только три ресторана, американские рестораны как Мак-Дональдс, есть многи разные маленькие лавки и здесь в этом парке только один отель для наших гостей, где ми вчера отдохнули.
«Отдохнули… Пожалуй!»
Вечером в номере она танцевала в одном полотенце, а потом сбросила и его. Он глядел на её арабо-индийскую импровизацию, ритмичные покачивания бёдер, змеиные извивы рук и думал, что о танце можно сказать только в стихах. Особенно о танце при свете ночника с натиском моря за открытым окном.
Было прохладно. Город спал. Если где-то и была шумная, тусовочная, одутловатая жизнь, то совсем в другом месте. Снизу не доносилось ни речи счастливого обладателя туристического ваучера, ни звука паркующегося автомобиля – только прибой и ветер. Конец зимы на севере благословенной Озирисом страны – не сезон. Сад был пуст, кварталы вокруг – немые.
– Почему ты не глядишь на меня? – спросил он.
– Мои глаза не для того, чтобы я ими глядела, но чтобы ты в них смотрел, – отвечала она.
– Хм! Ты смотришь на меня на завтраке и обеде и даже сама не ешь ничего, – возразил он.
И она, совсем как в сказке, убеждала его:
– Мой рот не для того, чтобы есть, а для того, чтобы ты целовал мои губы.
Тихий напев из динамика сотового заменял собою эстрадный оркестр. Она упруго плыла на носках, то отступая, то вплотную приближаясь и обвивая его руками. Распущенные каштановые волосы, ниспадая, временами скрывали плечи. Тогда сильным движением головы она отбрасывала их за спину, и волна пряного, густого воздуха обдавала лицо. Казалось, некий дух воспользовался её телом, чтобы нечто внушить и ему. И это нечто, не вправе излиться в словах, со всей мукой желания толкало их навстречу друг другу.
Что всего важнее в любви? Умение выбрать момент.
Падали, падали звёзды… Сотня созвездий Млечного Пути и в придачу дюжина туманностей ближайших галактик – столько по морю расплескано было огня. На гребнях и пучинах его, не зная ни сна, ни покоя, надежд и расставаний, слишком сильно бились их сердца, слишком горячи были их головы, чтобы одуматься. Одуматься – привилегия, позволительная тому, кто стоит на твёрдой почве, terra firma, и способен по размышлению в тишине и прохладе принять решение. С ними всё обстояло иначе. События наступали метеорным потоком гамма-Нормид, слова срывались, прежде чем были осмыслены. Она что-то шептала ему, он отвечал поцелуями. Подобные звёздам, слова играли на волнах, светились и, мерцая, всплывали и снова разменивались на тысячи брызг в фосфорических течениях памяти.

Что же, и ты подхвати мою руку –
тогда, продолжая полёт,
солнце и звёзды помчатся по кругу,
а с ними и весь небосвод.

Чувство, одно только чувство удерживало их наплаву, но и его было достаточно, чтобы жить.
«Гребцы корабля, на котором Египет плывёт по реке вечности, – боги», – сказал он себе и более не пытался поверить алгеброй гармонию сфер.
– Значит, этот пляж платный, – резкие интонации Амра камешками шлёпались на дно колодца – сначала с громким всхлипом и бульканьем, но чем глубже, тем мягче и естественней. – Он платный. Всегда наши женщины, девушки, когда они купаются, всегда в одеждах, в купальниках нельзя. И всегда, посмотрите, наши мужчины, они сидят, и у них есть, у всех есть либо один журнал, либо книжка маленькая, где они в книжке, в журнале берут делать дырки. Через эти дырки они смотрят на женщин, которые купаются. Потому что так прямо нельзя, неприятно, непринято смотреть на наших женщин.
Раздались слабые смешки.
– Если у вас кривые ноги и некрасивое лицо – рубите лес, мстите природе, – пошутил красавец-бизнесмен.
– То-то в Египте нет леса, – засмеялась его жена.
– Нет ле-са-а-а, – на манер бедуина пропел ребёнок.
– Ещё раз, – продолжал проводник по Ливийской пустыне. – Александрийская библиотека. Строительство началось в девяносто седьмом, закончилось в две тысячи втором. Тянулось пять лет. Кто нам построил эту библиотеку? Это почти весь мир, все страны мира, они нам помогали, построили эту Александрийскую библиотеку. После смерти, э, Александра Макдональдского греки они построили здесь это Александрийскую бибилиотеку, они построили старую Александрийскую библиотеку в двести восемьдесят втором году до нашей эры. Старая Александрийская бибилиотека во времена Клеопатра, она была самая большая бибилиотека в Древнем Египте, потому что старая Александрийская бибилиотека во время Клеопатра она сохранила половина знания мира.
«Интересно, а где была другая половина? И была ли она вообще? Кто это сумел сосчитать?» – усомнилась Ольга.
– Старая Английская… Александрийская библиотека она совсем сгорела во время Клеопатра в сорок седьмом году до нашей эры. С тех пор никто не знает, где она била, как она била построена. Мы просто знаем, что в этой бибилиотеке били многи разны книжки, такие редкие, папирусы, руко-пи-си…
Амр перевёл дыхание.
«Да, а потом пришла наша Ира и с тех пор уже никто не помнит, где била бибилиотека и как в неё можно пройти», – съехидничал Димасик.
– Посмотрите, справа от нас вот это такой маленький крепость. Ми туда едем сейчас.
«Такой маленький крепость» оказался крупным средневековым фортом, возведённым черкесским султаном Кайтбейем на месте разрушенного землетрясением Фаросского маяка. К середине тринадцатого века белые невольники, мамлюки, составляли большую часть египетской армии. Часть из них была тюркского происхождения – половцами, порабощёнными в причерноморских степях; часть захвачена монголами на Северном Кавказе и продана в рабство итальянским купцам. Их-то и называли черкесами. И тех и других купцы, не мудрствуя, сбывали египетскому халифу. Крепких и смышлёных мальчиков халиф отправлял в казармы закрытых военных школ под присмотр наставников-евнухов. Мальчиков обучали арабскому языку, исламу и боевым искусствам – верховой езде, борьбе, фехтованию. По окончанию школы мамлюки освобождались и поступали на службу к халифу. Из них получались превосходные гвардейцы и эмиры трёх степеней – десятка, сорока и сотни. Они-то и прикончили Туран-шаха, последнего из Аюбидов, и взяли власть в одна тысяча двести пятьдесят восьмом году от Исы.
Вскоре домен султаната существенно расширился. Численность египетской армии по сравнению с царствованием Салах ад-Дина увеличилась вдвое. Воинственные и беспощадные, мамлюки разгромили ненавистных монголов, вторгшихся глубоко в Сирию; досталось и крестоносцам, и португальским корсарам. К началу пятнадцатого века в Каире воцарилась черкесская династия Бурджи и под суверенитет государства мамлюков попали не только Нубия, Сирия и Хиджаз, но и Йемен и Киликия. Вскорости был завоёван Кипр. Всё поменялось в египетском государстве. Сотни тысяч крестьян были удушены в крепостной зависимости черкесскими мамлюками. Прежде, хоть и покорные, но хозяева сами себе, феллахи превратились в рабов у потомков белых невольников своего халифа и более не надеялись, что будут раскрепощены. Самовольная отлучка каралась телесным наказанием и принудительным возвращением согласно прописке.
Единственное, что ещё процветало при черкесской династии, это торговля. Египет продавал зерно, сахар и пряности, Сирия поставляла вино, хлопок, поташ. Из Магриба и Центральной Азии ввозили шерсть, слоновую кость и чёрных рабов, из Китая – шёлк, мускус, фарфор. Европа везла серебро, медь, свинец, лес, сукна, бархат. С венецианских и генуэзских кораблей разгружался товар из Московии, сходили юные мамлюки для пополнения войска султана. Эти новоиспечённые феодалы были особенно агрессивны. Объединяясь в группировки, они боролись друг с другом за власть. Кто не желал участвовать в её переделах оставлял службу, женился и привыкал к барской жизни не стеснённого образованностью самодура.
В конце концов варварская эксплуатация и самоуправство наместников до сухих русел довели оросительную систему и кончились суровыми поборами с населения страны. Ненасытная черкесская династия провозгласила монополию султана на возделывание сахарного тростника и торговлю пряностями. Цены выросли вдвое. Торговые суда перестали заходить в порты Джидды, Александрии, Дамиетты и других городов Сирии и Египта. Торговля зачахла. Монетный двор выпускал облегченную монету; деньги быстро теряли в цене и вызывали ропот столь явным обманом. Голод и эпидемии чумы опустошали Египет. Спасаясь от фискалов, бежали обездоленные крестьяне. Самые отчаянные взламывали амбары и разбойничали на дорогах. Сабли мамлюков не просыхали от крови. Казни вершились скоро и с необычайным размахом: мамлюкам не было жаль ни бедуинов, ни землепашцев-феллахов – черкесы не считали египтян своим народом. Знать, чиновники, все высшие и средние военные должности были за мамлюками. Всякое сопротивление засилью черкесов подавлялось малой или большой кровью.
Впоследствии форт Кайт-бей превратился в цитадель турецкого владычества на самом юге Османской империи, в цитадель мамлюкского эмирата. Ослабленная народными восстаниями и разором, черкесская гвардия уступила османской Турции титул правителя Египта, но затем вошла в состав черкесского корпуса – одного из семи корпусов османской армии в долине Нила. Сохранив свою общность, мамлюки вернули себе прежние должности и в восемнадцатом веке снова безраздельно царили в Египте, пока наполеоновские войны не обнаружили полный упадок мамлюкского своевластия. К тому времени турецкие султаны полюбили черкешенок и не только женились на них, но и передавали престол детям, рождённым от кавказских красавиц. В девятнадцатом столетии в венах султанов текла черкесская кровь – кровь тех, кого нельзя сразить саблей или копьём. Лишь пули и пушечные ядра да гигантское стотысячное войско проложили османам дорогу в Египет, но и с двумя тысячами мамлюков Туманбай, последний черкесский султан Египта, изгонял турок из Каира. Три века спустя османскому султану было чем гордиться: его мать и гарем были черкесские, министры и генералы – черкесы, а всё турецкое он презирал.
Форт на острове Фарос был сложен известковыми блоками. Его двор, двухметровые стены с потайными ходами, бойницы и укрытия напоминали Димасику интерьеры фантастических бастионов виртуальных злодеев, бродить по которым надо было с оглядкой по сторонам, а стрелять не возбранялось со всех видов оружия, лишь бы увернуться от кинжального огня остервенелого противника с помощью кнопок Shift Right и Shift Left. Он так и был готов по сигналу сразу уйти куда-нибудь вбок, юркнуть вниз или взметнуться этажом выше.
Застёгнутая на все замочки и пуговицы, Оленька тем временем ютилась у краешка галереи, смотря как собирается настоящий шторм и валы Белого моря переплескивают через парапет цитадели. Там, на севере, была Греция – Крит, Афины, Халкидики. А ещё дальше за розовой гладью Мраморного моря – золотыми воротами Европы и Азии – Константинополь с черепичными крышами, запахом роз, имбиря и маслин. На севере, далеко за Босфором, новыми маяками в древних гаванях блистали огни цивилизации, раскинувшейся по берегам Чёрного моря, – Варна, Одесса, Херсонес.
«Египтяне и азиаты, – думалось ей, – да ещё греки».
Легенды гласили, что первым царём Египта и родоначальником великого поколения героев был Ио, сын Зевса и дочери речного бога Инаха. У него было два внука – Египт и Данай. Египту принадлежал благодатный Нил, Данаю – Ливийская пустыня. У Египта было пятьдесят сыновей, у Даная столько же дочерей. Девушки были прекрасны и пленили сыновей Египта. Юноши, пылая страстью, вознамерились было жениться да отказал им Данай. Собрались они войной на Даная и лишили его царства. Отплыл Данай с дочерьми на остров Родос, а оттуда в Грецию, на родину Ио. Именем громовержца умолили дочери Даная царя Арголиды не прогонять их, дать им защиту. Но неукротимы были сыновья Египта и бесстрашны в сражении – добились они прекрасных дочерей Даная. И в первую брачную ночь отчаянные данаиды закололи кинжалами своих мужей. Спасся один только Линкей: его пожалела младшая дочь Даная, сострадательная Гипермнестра.
Так разошлись судьбы греков-данайцев и египтян.
«Как-то сразу всё не заладилось у Зевса в смысле экономической географии. – Ольга улыбнулась на повороте к лексикону Димасика. – А что? Геракл, великий герой, был из рода Линкея. А расплачиваться опять пришлось женщинам. Мало того, что папаша принудил поубивать женихов и мужей, так им, бедным, досталось ещё и воду в Аиде переливать из пустого в порожнее – из подземной реки в кошмарный грандиозный сосуд с дырою посередине».
Тем временем проводник по Ливийской пустыне не баловал приезжих «городом Александра Макдональдского». Себе на уме, он дал команду вывернуть кошельки у ограды большой белой мечети, где шла бойкая торговля всякими пустяками, так что после минутного созерцания минаретов и куполов никому больше не взбрело в голову расспрашивать об иных памятниках культуры.
Димасик поддался общей ажитации и, спеша прибарахлиться то ли ремешком, то ли цепочкой, обнаружил в бумажнике странную пустоту. «А ведь Амр предупреждал: всё ценное брать с собой. Так-так, пока мы лазали по форту, добрый волшебник покопался в моём рюкзачке», – сообразил он, едва вся важность мимолётных замечаний поразила своей простотой. И потом на развалинах римского амфитеатра Димасик резюмировал:
– Египетский народ! Червь пожрал одну половину его урожая, носорог вытоптал другую. Обворовали, а пятидолларовую купюру не взяли, чтобы типа не совсем под ноль. Восточная деликатность, шайтан её побери. Юмор в коротких штанишках!
– Говорили, водитель сто двадцать долларов зарабатывает в месяц. А у тебя сколько там было?
– Может чуть больше.
– Не горюй. Обед оплачен, а ужинать будем в Эль Гуне.
– Хех! – Димасик осклабился. – У меня ещё пара пластиковых карт, так что мы не совсем на мели.
– У тебя, как всегда, целый банк.
– Ага! То блеск, то треск! – и осклабился ещё больше. – Майку видела с человечком? Ручки, рожица, ножки-палочки и слоган: «No job, no money, no girl – no problem!».  Это про меня. Ну что, едем к «бибилиотеке»?
Седой влажный ветер обвевал бюст Искандера Двурогого. Рябью подёрнулась поверхность бассейна перед главным корпусом отстроенного всем миром хранилища знаний. Одинокие юноши неподалёку скучали в ожидании: в массивной бетонной сфере одной из зал работал кинотеатр.
– Айда в кино! – предложил он.
– Опять фильм про мумию?
– Да! «Мумия возвращается». Выйдем – никого нет. Будет клёво: без денег, на перекладных и до самой Хургады.
– Тогда уж до Москвы…
– Можно и до Москвы. По морскому пути. Я в матросы пойду. Ты заделаешься буфетчицей. А то, смотри, выдадим замуж. Погуляем на арабской свадьбе; Жорику дадим телеграмму: «Связи выходом замуж остаюсь Хургаде Недоступко».
– И за кого ты меня замуж выдашь?
– За кого, за кого… У кого бакшиш больше, за того. Желающих хоть отбавляй! Хотя бы за этого толстяка, ворюгу-водителя… Не нравится? Тогда будешь женой частного извозчика ток-тока или, бери выше, таксомотора.
– Женой таксомотора? Ну уж нет. Тебя не смущает, что арабы ревнивы и нам придётся расстаться?
– А я в услужение пойду. Буду, как Бенни Хилл: только муж за порог, а вот он я, тут как тут, ваш садовник…
– Вот тогда тебе прямо с ток-тока и прилетит.
– Ох, не знаю. Что-то у меня такое ощущение, что прилетит по любому…
На обратном пути не преминули остановиться в Каире.
На прощание Амр порадовал путешественников магазином сувениров, а сам отправился восвояси. Тяжёлые серебряные сундуки, изящные туалетные столики, тончайшей отделки вазы, блюда, подносы, статуэтки и зеркала, портреты фараонов, чеканные и в алебастре, шкатулки, сумки, папирусы, сотни безделушек отражались в сияющих золотом витринах. «Меняю проигрыватель на выигрыватель!» – тряхнул корзинкой всякой всячины бизнесмен. На выходе дородная торговка с кипой ковриков на голове всучила ему ткацкое изделие. Бизнесмен был доволен. Жена со спиногрызом в руках окинула обоих недружелюбным взглядом: «Хватит уж на сегодня…»
И снова к ним протянула руку Её Величество Гипертрофия Оголённой Пустыни. Ничто живое не выдерживало её мёртвой хватки: лопался даже известняк, налитый огнём, – рассыпался червлёной пылью. В преддверии жгучего сухого хамсина по дюнам, меж холмов и холмиков, разбегались извилистые пути-дорожки, и жизнь, это вечное превращение и обновление, спешила укрыться в долине реки или на берегу моря.
Сквозь дремоту Дмитрию чудился блуждающий по пустыне дух бесплотной страны, которой нету на свете.
Кто он? Великий Рамсес? Озирис? Рыжеволосый бог Сет?
«Сет, – грезилось ему… – Теперь его называют глобальным потеплением. Однажды этот вероломный воитель сметёт ещё одну цивилизацию, лежащую к северу за морем, засыплет песком, утопит в барханах. И все человеческие ухищрения против коварства и жара наступающей юной Сахары будут бессмысленны, тщетны, как ивовые прутики против стада слонов. Что цивилизация? Мираж, нечто символическое… Сахара – вот реальность».
Но как только забрезжила полоска моря, мысли просветлели, обретя утраченную было свободу. «Здравствуй, Красное море, акулья уха! – обрадовался он. – Сказка какая-то… Жаль в этой сказке не жить – среда другая, язык. Да если и знать язык и жить здесь, перестанет быть сказкой. Сказкой станут северные заснеженные леса». И ему припомнился мужик – туарег туарегом. Мужик сказал, что запишет на видео его купания и заплывы. Мужик сказал – мужик сделал, что-то бормоча и не отрывая камеры от лица. Только в Москве Дмитрий просмотрел эту запись:
«Ох, ребята, – ворчал мужик, – отдыхает паря, наслаждается, пля… Вот что значит отдых прекрасен и жизнь прекрасна. У парня, наверно, жизнь удалась. По миру ездит, отдыхает, блин… У нас ещё в Сибири снега по колено, а люди здесь уже загорают, валяются под пальмами. – И совсем грустно признал: – Молодцы!».
Чего не хватало тюменскому туарегу, Деникин так и не понял – загорали-то на одном пляже. Быть может, мужику надоел кочевой образ жизни и хотелось чего-то постоянного с бассейном во дворе и особняком в тихом вечнозелёном саду? Его суженая, женщина приветливая и спокойная, писала свою жизнь особым «ливийским» письмом, каким пишут жёны туарегов, – письмом, непонятным для мужей, знающих одно берберское наречие.
«Пользуйтесь днями счастья, ибо жизнь длится мгновение. Пользуйтесь счастьем, ибо, сойдя в могилу, вы почиете там навеки и дни ваши будут длиться бесконечно!..» – вот что значило это письмо и что хранили древнейшие, положенные в саркофаг манускрипты.
«Не предавайся же унынию, а следуй своим желаниям и радостям и не трать попусту своего сердца, пока не придёт для тебя день причитаний».
«Скорбь всего мира не вернёт счастья человеку, который лежит в могиле. Пользуйся же днями счастья и не ленись наслаждаться».
Не ленись наслаждаться! Разве можно сказать лучше?
Не надо лишь забывать, что это такое – наслаждение. Ведь жизнь, непрерывное творческое становление, сама по себе наслаждение. И море – прародитель её… Оно предстало вдруг во всём блеске вечернего великолепия водной стихии. Всё в нём двигалось, ворочалось, дышало первым днём сотворения. Всё сообщало жизнь, и ему тоже сообщалось это биение. Он узнавал жизнь, принимал её, принимал как мечту – без конца и без края. Он был государем, жрецом, пророком, способным спасти несчастный народ от нужды и унижения.
«Здорово всё-таки это жить!»
Он восторженно посмотрел на спящую ровным сном Оленьку, на звенящее от Суэца до Баб-эль-Мандеба Красное море и, устраиваясь поудобнее, расплылся в мягкой, как пластилин, улыбке:
«Жизнь удалась! Пожалуй…»




© Иллюстрация Ильи Бугакова