Пуговица

Поеживаясь, я переворачиваю страницу. Что-то прохладно для конца мая. Ветер с дождем бьется в грязные окна вокзала в Лодейном Поле. Закрываю книгу. На обложке образ, заезженный и использованный для оформления чехлов айфонов, чашек, футболок, блокнотов и туалетной бумаги. Всем знакомый в наше время автопортрет человека с грустными зеленоватыми глазами и в нелепой шапке. У человека перевязано ухо.  Как все-таки ему сложно.

Человек мучался, искал себя, пока не решился быть художником. Писал брату, тот слушал и все понимал, а может и нет, но помогал как мог.
 
Черные изгороди, силуэты кустарников и хижин на белом снегу, словно  шрифт из евангелия.
 
В начале своего пути, человек хотел стать священником, проповедовал в шахтерских деревнях, разочаровался в справедливости мира, раздал все добро бедным  и больным, разругался с хозяевами шахт и церковным начальством.

Женщины не любили его. Крестьяне считали сумасшедшим. Бродил по окрестным деревням. Спал зимой в поле, на куче хвороста. К утру покрывался инеем.

Картины его хранятся сейчас в секретных бронированных комнатах безмерно богатых уродов, якобы хозяев мира. Один, самый маленький набросок, стоит столько, что хватило бы ему тогда на 100 лет жизни и творчества.

От серьезных размышлений меня отвлекла суета уборщиц и громкие, смешливые переговорки, с матом и прибаутками. Я прислушался. Их озадачил какой-то мужик, мол улетела пуговица от штанов, когда торопясь застегивался, выходя из туалета. Просил найти. Не нашли. Он расстроился, ушел. Технички долго хихикали, обсуждали между собой:
- Нету пуговки, нету. Из-за пуговицы такой сыр-бор устроить. Чудачок-дурачок.

Вот так, кто-то теряет обычную пуговицу производства ООО Славич,  и идет дальше в дождь, утирая рабочим кулаком слезы, с гордо поднятой головой и расстегнутой ширинкой, а кто-то просаживает очередную жалкую нефтяную компанию и глотает с горя круглую пулю пистолета из дуэльной кленовой пары конца XVIII века.

«Тьфу-ты. Что за ерунда лезет в голову?».

А настоящий хозяин мира, стынет ночью на обочине дороги в старой телеге, укрытый рваным одеялом холодного голландского неба.
 
Объявили мой поезд. Пора идти.