Телятина и Плёнка

С Моей Тенью Любили Растрачивать Жжёную Плёнку,
Заедая, Не Чувствуя Дёсен, Телятиной Боль,
Занимаясь Фальшивой Любовью.
















Поворот на солнце белеющей шеи невзрослой девочки за гранью окна – отправная точка утренней мысли. Обернувшись, проходит мимо, никогда не узнав, что стала началом чего-то большего, чем намеренно упрощённая меланхолия. С матерью. Скрылась из вида. Глупая чёлка, когда-то столь бывшая пышной, что человеку за рамой напротив слишком гадко и приторно представлять её снова.

Насилие происходит даже тогда, когда этого не ожидаешь.

Въелась в голову. Скрылась из виду.

Плавящий взгляд сочится по следу детей, еще не накормленных волосами с Остриженной головы Человека, что наблюдает за ними.
Не спускаясь с картонных ветвей, и в правду бездонные птицы, будучи сытыми, всегда ожидают ещё.
И они в правду знают, что будут.

Наблюдение меняет свой вектор и возвращается к Человеку. Проходит поверх увядания домашних цветов, глотания пыли и ударов собственных ног об чужие.

Отправная точка смещается на себя.

Другой воздух нравится через раз. Примеси порошка, молока и замедленных мух. До правого виска через щель доносится сломанный хохот старухи на две четверти с криком: «Поднимайся, и бей! Он ещё может дышать!» 

Не боится за то, что сломается раньше, чем своя жёлтая трость. Раздает из брака ноты прохожим и исчезает.
Последние четыре секунды – звуковой фон для того, чтобы встать Остриженному посреди комнаты и уставиться в центр белого пола.

Ничего не увидеть, пока не начать послушно и жалобно вглядываться.

Очертания дают знать о себе постепенно. Жжёные нити выносят телячью фигуру на свет.
Мысленно протянувшись над ней, в попытке услышать, можно выявить её чуть слышимый стон. Но не от бессилия.
Он будет расти.
Каждую четверть липкого часа на полтона выше того, что произошло, пока человек не остановится сам, или не перестанет замечать значимого усиления.
Это известный процесс.
Прокрадываются движения. От мертвенных до напряжённых ввиду инстинктов.
Не спрячешься.

Одиночная и выстроенная галерея с одним экспонатом. От времени до похожего на себя времени.

Остановился даже внутри, будучи неподвижным снаружи.

Жить и молчать всё же лучше, чем произнеся смятое лепетом слово, жалеть и надеяться на ответ, ведь фигура почти никогда не ответит даже если будет отчётливо видеть, что ты разрываешься.

Сдавленный и горловой стон наполняет бежево - рвотную комнату.

Кто его произнес? По новой Остриженный старался молчать, но, очевидно, если ему удалось, то это все-таки то, о чем он был предупрежден. Великолепно знал, ожидая.
Медленно затопить свою коробку стыдом. Одна за другой принимаются скрывать взгляды, боясь.
Не удержав себя, утопить и попасть под влияние жизни, в которой случаются исключения и те, что бывает, мухи садятся на свежую телячью фигуру.

Выбеленная и одинокая остается посреди комнаты. Вырастает.

Протянуть руки и упереться в стволы своих знаний о естественной грязи. Никто не смотрит. Если это так в меру и так намеренно выглядит одиноко, то почему это должно казаться чем-то, что касается кого-то другого?
Каждый скрывает и каждый же совершает. Вопрос частоты и публичности перед собой.
Взгляд с усилием отвлекается на половинных кроликов за окном, на их почти видимый звук, что они оставляют в безразлично - усердном «вокруг». Тянется до внутренней раковины и зудит. Две минуты не выгнать. Две, помноженные на три, четыре и шесть.

Постепенно проходит, но иногда возвращается.
Обернувшись обратно, видит прежде знак явного телодвижения и хлипкого намека, чем само тело. Это фраза без слов, прекрасно доходящая до нижней трети серых кишок Человека. Ни единые обитатели (мухи) одноквартирной коробки законченно избегают контакта.
Процесс набирает силу, стирая предыдущие фазы деликатно-неловкого.

Всё ещё вопрос личного перед собой.

Темно так, как не было раньше, но света добавится позже.

Прояснение размытого кадра красного рта в голове Человека, что имеет две нужные и значимые для него вещи: Нож и Вопрос.
Задаваясь тем, можно ли уместить это лезвие в полной сохранности в яркой помадной обертке, рвущейся с такой легкостью, продвигаться чуть дальше и ловить на виду у собственной тени теплый гной по рукам на половину с глотанием стёртых по смыслу предлогов.
Это обычная стадия, что всегда кажется чем-то, как никогда заводящим и страшным.
Поднимая свои рукава, человек ощущает, как ломается время. Фигура –теперь почти целая комната.
Молчание, помноженное на стон. Тысячелетний сквозняк исчезает. Становится тепло до того, что сверху стекает прямо на виноватый затылок омрачённое чувство недлительного спасения.

Спасение, пока держишься за себя.

Осуждение, не достигаемое для собственного осужденного, но достигаемые шаги стыда до запачканного одиночеством и желанием с длительностью не больше, чем четверть часа. Уловка, казалось бы работающая и не работающая одновременно. Укрывать себя от приятных и острых углов, но всегда попадать в свою же ловушку человеческой и всё ещё естественной грани желать кого-то себе незнакомого, или просто создавать эту видимость длительного желания, без уходящих корней.

На полях ежедневника, обращая и равно преумножая себя, приниматься за время брать нефальшивое интервью в одно горло.


«Я говорю долго и связно до тех пор, пока не начинаю собственно плавиться. С невозможностью и несогласием так просто распасться у тебя на глазах.
Да, это моё совершенное обещание, что ты просто накормишь меня, и я уйду, не теряясь, что всё произойдет слишком быстро.
Никто не предупреждает.
Меня лишь ждет то, что ты найдешь обо мне что-то в огорчающих сводках, когда я стану окончательно взрослой.
Это сладкие времена, пока я лишь остаюсь 20-летней девкой, прикурившей когда-то с Тристаном Тцарой.
Знаешь, такое не забывается, ведь это был хороший урок для того, чтобы всё потерять. Как жаль, что всего лишь на один раз. Его стоило бы повторять куда чаще.
Я не могу так просто распасться.
Я привыкла засыпать под звуки горения своих волос.
Привыкла, что не вижу никого сзади, ибо никогда не оглядываюсь. Но кто-то там есть. Там всегда кто-то есть.
Эти щелчки в голове не спроста. Или просто мысль закатилась в удаленную ямочку г о л о в ы. Это рвота теплом в своё же тепло.
Обо мне «Она варится в этом по самые уши».
Накинув мешок и поскальзываясь, дорога кажется мягче. Рвись ещё медленнее. С головы да по швам связно и долго, как и я говорю.
От разгорячённого до постепенно холодного. Разлитые руки сшиваются и начинают дрожать - горение внутренних нитей.
Приходит, и в упор остается смотреть.
Застываю.
Однажды, поверю в то, что имею для других исключительное значение, что может быть, стала бы счастлива, если б в конце была общая подпись.
Я не могу сломаться сейчас. Начинка будет всё ещё теплой, но встрянет искусственным комом.
В этом больше значения?
В мраморе рук мои трещины расходятся не спеша. От основания, или к нему. Я больше не замечаю.
Проглоти связно и долго, пока зубы из кафеля тают.»

Запись окончена, но это всё же не значит, что она успевает добить тягучим ножом воспалённые мысли.

Тепло и по обыкновению стыдно.

Невозможность ответить на то, случается ли хоть один вырожденный момент, когда оно (рваное обыкновение) перестаёт перегнивать порочным и мертвенно-липким, наконец успокаиваясь.
Об этом не стоит спрашивать за и так неловкими разговорами в мятой постели с собой.
Единение, заключённое в том, что кому-то всегда лучше, чем нам. Даже если, этот кто-то совсем одинок и у него остался только он сам.

Только он сам.

Это романтику оценит только будто недвижимый гость из левого дальнего тёмного и расписанного угла. Горящая в отражении ванн, нескладная и лживая с первого взгляда восковая старость подростка.

Так близко. Только он сам.

Догорать в своём разбитом и мягком детском креслице, будучи окружённым игрушками и кассетами свадеб, занавешенный от действительной жизни.
На руках остаются твои разлитые дети, и первое время не хочется плакать. До экстренной остановки отчаяния в размытый от обязательств затылок.
Разноситься по жизни, оставляя следы, по которым никто не последует.

Это не наша особенность и совсем не наша награда.

Двойная и молочная тьма опускается на виски, прошедшие годы сминаются и перегнивают в домашних цветах.
За цветом собственных химиотрасс, проложенных ещё с самого детства, как следствия нашего зла, не увидеть не отсечённых голов вечно летних бутонов.

С запахом краски соседнего пластикового мирка.

Насилие невидимого и невинного над собой.

Внутренний шум разрезания плёнки и запачканной «мёдом» телятины. От стен до следующих стен, за преградами одного вида.
Перевязанный мысленный идол по левую бархатом, окрашенным в нити, расходящейся жизни, не может расплакаться.


1 июня, 2018