Рыцарь и роза. баллада

      баллада

В бокале тонком, тихая, усталая,
роняя грустно лепестки,
поникла роза алая.
А за окном безумствуют сверчки,
и гулко в звездной тишине
тяжелый рыцарь скачет на коне.

Граф Шартра и Блуа, зачем он здесь?
Зачем не на войне?

Гремит копье его о щит,
о сталь сбруи и наколенника.
Со славой горькою изменника
он в замок  свой спешит
к изменнице жене.

И мнилось мне, что я и граф – одно лицо,
Что не в костел вхожу, а в замок с мыслью: «Где я?»,
что роза – заколдованная фея,
и что-то шепчет, шепчет мне.
И странным образом фортуны колесо
запечатлело лик мой в стрельчатом окне,
и в витражах его уже не рыцарь – я
в доспехах рыцарских взбираюсь на коня.

Собор де Шартр  -  приют  для грешников и голубей.
В стекле мозаики лучистой,
в средневековом колорите
разлит елей
из жизни благостной и чистой
отшельников и дам, и благородных королей
в великолепной свите.

Благочестивая жена (его? моя?) с цветком, алеющим в руке.
Стыдливо взор ее поник, как подобает даме;
вокруг детишки, челядь, псы и шут в дурацком колпаке,
в костюме драном с бубенцами.

- О фея, милая, кто ваш обидчик, кто злодей?

- Он всех коварней и сильней,
и землероек, и свиней,
и даже гусениц и муравьев, и гадких слизней,
садовник шартрский, что с бородою синей,
кудесник злобный, человек-гора.
В густом лесу его звериная нора.

Могучий конь храпит и ходит подо мной,
предчувствуя беду иль славный бой.
В руке моей копье, а в ножнах меч,
чтоб голову несчастному отсечь.

Над лесом выплыла луна,
во мраке звезды блещут,
долина спит, лучами тихими озарена,
тревожно вскрикнул где-то кречет.

Колдун и великан,
он словно дуб могучий.
Безмерно брюхо у него, огромен стан,
за поясом - сума, и борода, как лес дремучий.

- Садовник шартрский, я вызываю вас на бой!

Ударил гром, сверкнула молния,
раздался хохот надо мной.

-Я дал обет, его исполню я!

Расхохотался пуще страшный великан,
ножом садовничьим играя.
Пронесся ветер тут, поднялся ураган,
столетние дубы с корнями вырывая.
И был кривой, сверкающий тот нож
на молнию горящую похож.

«Вперед! Вперед!» Нацелясь в брюхо толстое ему,
коня я доброго пришпорил,
и вдруг - проваливаюсь в тьму,
и вижу сад во тьме,
рабынь, томящихся в неволе,
в его садовничьей суме,
и те рабыни – розы.
Удел их жалок - смерть и слезы.

А он, колдун, уж в небесах, сверкает нож его
и, хохоча, как в замковом саду,
о негодяй! О тать! Срезает за звездой звезду,
не убоявшись гнева Божьего,
и плач стоит. Какой ужасный случай!
И ветром носит бороду его взлохмаченною тучей.

Сума холщовая на брюхе уж полна,
и между звезд - больная, бледная луна;
она и корчится, и стонет…

…Граф Шартра и Блуа,
что вас опять куда-то гонит?
Вам оказалась верною жена,
клеветникам и недругам воздали вы сполна,
и жили б счастливо в кругу семьи, друзей,
любви блаженные часы деля с возлюбленной своей,
пиры на славу задавая,
на псовую охоту шумно выезжая
и философствуя с пустым, дурашливым шутом
о чем-нибудь приятном и пустом, -
когда б не честь…
О, ваших подвигов не счесть!
Свидетельством тому все те же витражи -
душа и свет старинного собора;
картины древности, похожие на сказку, миф, на миражи,
стекло и цвет, - игра, что завораживает взоры,
тягучий мед, раскрашенные соты.

Вот сцены древние охоты:
вот свора крапчатых борзых
летит сквозь лес великолепною восьмеркой
по первому снежку, схватившемуся коркой,
а за кустом,
под желтым, высохшим листком
добыча – заяц,
серенький,
один на восьмерых.

А здесь уж всё иное, граф, белым-бело,
всё занесло и замело,
всё – цвета сливок,
лишь конь под вами вороной
да под копытом – вепрь черный.
Его отважно и в восторге
разите вы копьем в могучий, выгнутый загривок,
как это сделал со змеей
святой Георгий.

Вот щерят пасти синий волк с лиловою волчицей,
медведь встает косматый на дыбы,
метнулась тенью росомаха, рыжая лисица
стремится в лес, под темные дубы.
Но зорок глаз, крепка рука,
и арбалет не знает промаха пока…

А далее – турниров череда,
один, другой.
А вот и славный ваш
последний
бой.
Все та же роза на панно,
бокал под ней, и подоконник с лепестками,
и профиль дамы у окна, весь трепетный и нежный,
такой живой, как будто бы в кино,
с безумно грустными глазами,

И снова – вы. Плюмаж над шлемом белоснежный,
блистают латы зеркалами.
И, в латы тоже облачен,
под вами черный верный першерон
ступает грузно, мощно, величаво.
Противник слева ваш, вы – справа.
Роняя дерзкие слова,
грозит с усмешкой рыцарским копьем
исконный недруг ваш, завистник ваш, маркиз де Бёф де Артуа,
прикрывший грудь силезским кованым щитом.
 
Под сенью балдахинов знать, герольды, кавалеры, -
как будто бы в театре в день премьеры, -
ранимые, как розы, дамы,
готовые, к чему угодно: к фарсу, драме.

Вот  взмах руки его Величества небрежный,
и рев трубы гремит торжественный и спешный.
Опущены забрала. Теперь все мысли прочь и прочь слова,
его иль ваша голова
чрез миг окажется в пыли,
что золотится под ногами.
И ложи замерли.
Знамена бьются на ветру, средь них и ваше знамя.

Вот выставив тяжелое копье, которое не каждому поднять,
во весь опор, насколько позволяет тяжесть стали,
вы мчитесь на него, а он на вас, чтобы немедленно принять
венок победы бранной или могильные венки
под рев трубы печальный.

Кроваво ваше ремесло.
Игра со смертью – рыцарский турнир.
Но вам опять невероятно повезло,
любимец короля и дам изысканный кумир.
Вам лишь плюмаж, как бритвою, копьем противника снесло,
в то время как не выдержал силезский  щит,
удара вашего, и вот он, враг,
поверженный,
лежит.

И слава первого  бойца
по Франции, как громом  прокатилась…

Мессир, как все в вас  изменилось.
Не узнаю ни гордых ваших плеч, ни властного лица.
О, как меняет плен в темницах Саладина!
Ах, Палестина, Палестина!

Лишь год тому в стенах французских городов
носился звон  серебряных подков;
гремели труб походных звуки,
размахивали стягами с крестами рыцарские руки.
И папа слал святые буллы,
дарили индульгенции епископы, монахи,
трусившие за воинством Христовым
на мирных осликах и мулах.
Король с лицом отечески суровым
вооружал ландскнехтов грозные отряды,
суля всем милость и награды.
Купцы ссужали  рыцарство отменным серебром
во имя будущих побед. О, кто же знал тогда о крахе
в краю далеком и чужом!

Потом я встретил вас в открытом море,
под парусами гордых каравелл,
забывшего былые радости и горе,
с мечтою тайною во взоре,
и взор тот  доблестью горел.

И вот она - Земля обетованная.
Тоскливая картина:
пустыня, солнце и пески, пески.
Лишь изредка видением из сна покажутся верблюдов караваны,
шатер дырявый бедуина,
приткнувшийся в камнях у высохшей реки.

А где-то там, средь выжженных долин,
Иерусалим, священный город королевства Болдуина,
теперь столица, крепость Саладина,
и гроб Господень там, в руках неверных сарацин.

То был не бой –
побоище, знатнейшие гербы,
цвет рыцарства, вы, словно жертвуя собой,
бесстрашно и отчаянно вступили в сечу,
в пылу борьбы
и жизнь, и смерть с высокомерьем презирая
и будто бы не замечая,
как к гибели влечетесь вы навстречу.
Под звон мечей, как под колокольный благовест,
в кровавом месиве смешались сарацины, рыцари и кони.
Неслись проклятия, каких искони
не знало небо этих мест.
Слетались мерзких грифов стаи
на стоны умирающих, очами жадными сверкая.
Вас были тысячи, их – сотни тысяч, тьма!
Но всяк из вас был яростен и смел,
и всяк желанием неистовым горел
пусть умереть, но победить,
Господень гроб освободить,
но, видно, Он  не захотел,
иль вы сошли тогда с ума.

Темно.
Вы в узкое, как щель, взираете окно:
вверху такая же, как дома, бледная луна,
под  нею туча мрачно стелется.
Кого напомнила ему она?
Ах, да. Конечно, карлика! Садовника с иссиня-черной бородой.
Вот он приблизился, толстяк и коротыш, накрыл ее полой,
как евнух злой, скрывающий под тонкою чадрой
очаровательную пленницу.

- Так карлик он? Не великан-злодей?
Ах роза, милая, вы слышите, вам нечего бояться
Воскликнул я, а может быть и граф,
Едва-едва его признав -
 - не стоит он, малыш, чтоб с ним сражаться!
Ей-ей, чудесен мир старинных витражей!

Презренна жизнь раба, и хлеб его, и угол в глиняной темнице.
Кругом чужой народ.
Забыли вас и ваш король и добрые монахи,
что, помнится, в иные времена
благословляли вас,
не отнимая рук от чаши доброго вина.
Но милостив султан, пред чьим Величеством склонились ниц
столпы Европы: герцоги, и даже принцы,
и милости его не ведают границ.
На площади воздвигли за ночь эшафот,
и острый меч уже лежит на плахе.
Наутро казнь, и смерть мгновенна от меча
в руках отменных палача.

Повеял ветер из ночного сада,
дохнул в лицо живительной прохладой.

Он вспомнил замок свой,
свои покои, милую,
(она, как будто бы опять
ему, по слухам,  изменила),
цветущий сад под замковой стеной
и сжал решетку с силою, поник челом
и прошептал: «О, Отче наш!» 
Луна блеснула серебром.
- О чем печалишься? – спросил угрюмый его страж,
в поношенной чалме,
кривой,
хромой,
с кривою саблей на боку,
видать, немало повидавший на веку.
- О детях, о жене?
или что меч, несчастнейший, поднял на Саладина?

Вздохнул на это граф, -
пред ним во тьме  размытый облик сарацина, -
и грустно уронил:
- Что вянет роза
на окне…
 
             
                ***