Миша Беспредел

Воровской рассказ
Уже смеркалось, когда тень Миши осторожно, как только это было возможно, проскользнула сквозь заросли травы и разросшиеся до неприличия кусты сирени, и замерла между трухлявыми, погнившими от старости досками, вглядываясь во двор незнакомого ему дома. Этот дом был одноэтажным бревенчатым срубом примерно пять на пять метров, покрытый обычной шиферной крышей, и, скорее всего, состоял из одной маленькой комнатки-кухоньки. Еще виден был дым над печной трубой. Слабый свет от свечи мерцал в единственном окошке с одной открытой ставней, привлекая белых мотыльков, и Миша еще мог различать силуэты и очертания предметов: мятое ведро на ступенях, неполный мешок картошки или зерна, приваленный там же, резиновые калоши, заполненные водой от недавнего дождя… Но все это медленно погружалось во тьму. Большая туча на горизонте уже пожирала первые проклюнувшиеся на сером небе звезды, и ночь обещала быть очень темной. Миша сжал по привычке рукоять заточки. Это было приятное, почти до дрожи реальное чувство, что он вооружен и опасен и что без боя он так просто не сдастся. Заточка хоть и была ранее гнущейся алюминиевой ложкой, но сильно придавала его хозяину уверенности, делала из него лютого зверя, готового растерзать любого, кто попадется ему под горячую руку. Для убедительности, что он пойдет на все, она была обмотана скотчем вокруг его запястья, и являлась, словно, продолжением его руки, острым смертоносным когтем.
Миша вышел из леса и подошел к старенькому ветхому домику на окраине деревушки, потому что уже не было сил идти дальше. Ему необходим был привал, и ноги сами понесли его к этому мерцающему свету, словно такого же белого мотылька. По приглушенному свету свечи он понял, что живут здесь бедно, экономят на электричестве. Ему ужасно хотелось пить и есть, наконец, помыться от нечистот, смыть с себя грязь болот и дорожных троп. К тому же, он еще думал о женщине, и ему даже было все равно, какого она возраста и какой внешности она будет. Убивать он не любил, но озлобленный и измотанный от постоянной погони (за ним шли по пятам мусора, а его ориентировки висели на каждой автобусной остановке), он готов была на все, даже перегрызть горло овчарке, которая только что учуяла его и начала злобно лаять и срываться с цепи.
«Как он ее сразу не заметил? Почему она так долго ждала и только сейчас залаяла? Да, Миша, теряешь квалификацию…» - пронеслись мысли в голове беглеца.
Дверь в доме вдруг приоткрылась, и на порог вышел старик в каком-то жутком овчинном полушубке, накинутом на сутулые плечи. Прохладный и влажный ночной воздух подействовал угнетающе на больные легкие, и тот закашлял.
- Уймись, Шавка! – прикрикнул он на собаку, едва справившись с кашлем.
Животное послушалось, завиляло радостно хвостом и лишь раз для острастки грозно гавкнуло в сторону забора. Старик медленно шел к собачьей будке, шаркая по пути своими разбитыми и стоптанными до безобразия тапочками. Это настойчивое и нагнетающее тревогу шарканье подействовало самым неприятным образом на затаившегося у забора Мишу. Беглец вспомнил, как совсем недавно сидел в карцере и ждал сурового приговора, прислушиваясь к каждому такому шороху и звуку, понимая, что его пустили под сплав и что за ним могут прийти в любую минуту и просто повесить галстук. По зоне давно ходила малява, что он бл… и с.. ка, и что каждый уважающий себя вор должен сделать с ним. Потом неожиданно пошла масть. Правда, пришлось вскрываться и воспользоваться нерасторопностью лепил,  не захотевших лечить его. По ящику шел какой-то решающий матч по футболу, и всех больных и бацильных сразу определяли в морг, сваливали куда-то подальше в темный угол, чтобы не видело начальство. И Миша, словно сломанный окончательно и пришедший в негодность предмет, ждал конца матча с такими же как он обреченными, понимая, что, действительно, умирает от кровопотери, и даже больше от какой-то нелепой несправедливости, пока наконец не почувствовал смирение и не решил, что так оно и лучше.
«Пусть лучше он сам себя, чем кто-то другой».
А собственно на что он рассчитывал, поддержав опального вора в законе? Это были старые  тлеющие непонятки между ворами, пока не поднялся весь этот кипиш, и теперь уже пожар междоусобиц  полыхал вовсю, и Миша просто попал под раздачу. Уж слишком серьезным людям он перешел дорогу, а пахан, который обещал защитить его от произвола, лишь лыбился, как параша, и колол понты. Правда, Мише подфартило, не зря он всегда считал себя фартовым, но в этой ситуации чувствовалось вмешательство каких-то сверхъестественных сил. Во-первых, он целый час был оставлен без присмотра и смог навострить лыжи. Во-вторых, далеко не каждый может открыть чугунный люк окоченевшими от холода и обескровленными от глубоких порезов руками и нырнуть с головой в зловонную жижу, даже не нырнуть, а просто упасть, вздохнув едкие пары метана, убивающих все живое, упасть от жуткой безнадеги и обреченности, от которой хочется выть волком, и уже потом плыть и плыть с дурно пахнущими экскрементами в неведомые дали, уже не боясь утонуть, потому что дерьмо не тонет, а он Миша – самое настоящее шерстяное дерьмо, Миша Беспредел. В итоге беглец-покойник преодолел на ощупь в полной темноте несколько сот метров узких канализационных труб, пока не застрял в какой-то железной решетке, но и тут ему на помощь пришли те же силы, и решетка вдруг поддалась и его выдавило наружу вместе со сточными массами, как из чрева матери новорожденного, с испуганным криком и потугами, синего от удушья… и он остался при этом живым, хотя он изрядно наглотался смертельных бацилл, и инфекции, наверняка, попали в рану. Его уже шатало и трясло от озноба, колени подгибались, бестолковка жутко гудела, как будто в ней поселился рой пчел. Но все это было ничто по сравнению с упоительным глотком воли.
- Воля, - прошептали в сладостном трепете губы, и сам нарезавший винта вложил в это одно единственное слово столько всего необъяснимого и непередаваемого, что почувствовал  на глазах слезы.
Если бы не ноющие раны, он мог бы решить, что все же он умер, захлебнувшись дерьмом, что просто такой переход от жизни к смерти не совсем был заметен для него, и он, Миша Терпила, судя по всему, уже находится в аду, и нет ничего удивительного, что ад напоминает ему прежнюю жизнь, и что в аду его преследуют суки, и сам он ничуточку не изменился, такой же затравленный зверь с алюминиевой заточкой в левой руке. Миша был левшой, и эта особенность часто выручала его. Особенно на разборках с братвой. Обычно он протягивал руку для рукопожатия первому, наиболее оборзевшему фраеру, тем самым, как бы дезориентировал его своей наигранной доброжелательностью, а другой, вооруженной заточкой брал на красный галстук, и тогда толпа в панике разбегалась.
- Чертов гуляш! – выругался про себя беглец. – Умри ты, наконец.
И пока старик возился с собакой, успокаивая ее, Миша вышел из-за укрытия и скрываемый наползающей на двор темнотой, проник незаметно в дом через приоткрытую дверь. Ему сразу бросился в глаза старческий, болезненный  запах, пропитавший здесь каждую щель дома, и он даже отмахнулся от него. Затем в этом застоявшемся запахе он учуял вкус обычной еды, бросившись к кухонной печи, на которой стояла теплая кастрюля. Миша зацепил заточкой крышку и  посмотрел, что внутри. Там были макароны, сдобренные нерафинированным подсолнечным маслом, и голодный, как черт, Миша принялся их вытаскивать из кастрюли и жевать и жевать, пока еще были силы. Рядом тарахтел холодильник, и вор залез и туда, нашел там бутылку молока и с жадностью выпил ее всю целиком. Затем он уловил тонкий запах чего-то очень приятного и нежного. Он даже вздрогнул, и его ноздри невольно расширились, пытаясь определить источник. Но комната была слишком мала, чтобы понять откуда шел этот необыкновенный запах. Миша вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него с большим испугом, словно мышь перед кошкой, и этот животный страх передался и ему, и он сам задрожал, угрожающе выставив заточку вперед. Беглецу не хотелось шума, ненужного визга, он предпочитал все решить по-культурному.
- Т-сс, - сказал он даже, хотя еще никого не видел в комнате, и поднес острую заточку к своим губам. – Т-сс.
Миша готов был действовать четко и хладнокровно. Старика он давно приговорил. Он рассчитывал завалить его, когда тот вернется в дом.
«Ну, что бабай… Он уже изрядно пожил, и даже, может, будет благодарен мне, что я его так скоро избавлю от одиночества, от болей в спине и ноющего артрита, от этого вечного ожидания пенсии, от ящика, который пуржит с утра до вечера, что все так плохо… Пожалуй, один удар в сердце успокоит его».
Но старик еще не вернулся. Он все еще был занят собакой, которая начала успокаиваться от его грубого ворчания. На Мишу смотрел кто-то другой, лежащий на железной кровати под теплым байковым одеялом, и эти испуганные большие черные глаза почти не моргали. Миша подошел поближе и потащил одеяло на себя, чтобы понять, кто мандражирует.
- Т-ссс, - продолжал шипеть он.
Ему все больше стал нравиться этот запах, весь этот природный страх, источающий тонкими невидимыми нитями, все это начинало дурманить преступника, даже возбуждать его. Он вдруг понял, что под одеялом была бикса. Таким недостижимым и тоскливым словом называли на мужской зоне свободных девушек, и сейчас одна из них была в непосредственной близости от Миши, от Миши Беспредела. Он ожидал, что она вот-вот взвизгнет или начнет на него базлать, но бикса словно прикусила ботало, а он стаскивал с нею медленно одеяло, и она обнажалась перед ним, сочная, красивая, с наливной девичьей грудью и черными разбросанными по подушке волосами.
- Т-ссс… - шипел он, почти присвистывая, словно нашел воровское благо.
Перед Мишей лежала молодая и очень красивая девушка. На вид ей было около шестнадцати, может, семнадцать лет. Преступника так поразила ее красота, ее бледность кожи в сиянии колеблющейся на сквозняке свечи, эта лебединая шея, овальный подбородок и алые тонко прочерченные губки… На мгновение Миша даже подумал, что перед ним святая, что именно так и выглядят ангелы, пришедшие спасти его заблудшую душу. Он уже перестал присвистывать и даже дышать. Они оба, грешник и ангел, словно загипнотизированные, смотрели в глаза друг другу, и Миша даже сделал неимоверное усилие, чтобы отвести взгляд в сторону, чтобы не отрубиться. Потом он собрался и долго, как ему в тот момент казалось, почти бесконечно любовался божественной наготой этой биксы. Он смотрел на нее, и на его щетинистом и уродливом от шрамов лице появлялась невольно улыбка, как у голодного при виде куска хлеба, и он не мог насытиться всем этим, глотал свои сухие слюни и все тянул на себя не спеша ее теплое байковое одеяло. Он вдруг стал мечтать, что это вовсе не его случайная несчастная жертва, а жена или невеста, что она любит его, и что он сам без ума от нее. Ему захотелось поймать тишину, узреть простого семейного счастья, услышать смех детей, ржанье лошади в хлеву, вдохнуть запах борща или вкусных пельменей. «Господи, он уже десять лет не ел пельмени!». Все это было так жестоко украдено у него государством, приговорившим его в общей сложности к пятнадцати годам тюрьмы и зоны. И никакая резка ему не грозила. Все это было украдено так, как и он крал у людей ценности и даже жизнь, не спрашивая ни у кого разрешения. Ему вдруг захотелось заново родиться, прожить жизнь по-другому, без крови и зверств, с чистыми грабками. И это желание было так сильно, что он посмотрел вдруг на свои грязные, черные, черствые руки, словно внимательный хиромант, пытаясь найти ответы на свои вопросы.
За окном зазвенела собачья цепь, и этот звон, словно звук его кандалов, навострил ему уши. Кто он такой? Кто? Всего лишь отпетый мокрушник и обычная с..ка, давшая от безысходности винта. За ним гнались лучшие сыщики. На зоне его свои обещали уделать.  И все было вопросом времени. Сейчас нельзя было расслабляться, а обмараковать, как быть дальше. Он словно стряхнул с себя дремоту и снова надел на себя маску жестокости.
- Только пикнешь, убью! – пригрозил он своей жертве, хотя понимал, что убьет ее в любом случае, что ему просто нужна эта невинная смерть, как месть за несправедливость, иначе, зачем он столько терпел и страдал, столько полз по узким канализационным трубам, чтобы просто пройти мимо?
«Нет уж! Может быть, я всю жизнь шел к этому моменту! И пусть вызывают сук, пусть ОМОН, но я так просто не сдамся. Пусть все эти твари запомнят на всю жизнь Мишу Беспредела!».
За его спиной вдруг послышалось знакомое шарканье тапочек и раздался сухой, болезненный кашель возвращавшегося в дом старика.
- Ну, иди сюда, бабай! Иди! Я успокою тебя, – нахмурился Миша и повернулся к входной двери, чтобы поскорее расправиться с ненужным свидетелем.
Но в эту минуту он вдруг услышал жалобный женский плач, и что-то человеческое вдруг внезапно пробудилось в нем. Никогда прежде он не чувствовал жалости ни к себе, ни к кому-то другому, и всегда поступал молниеносно, не давая своему жестокому сердцу время на анализы и переживания, что он делает что-то не так. Может быть, только потом иногда он прокручивал назад свои сцены насилия, и если где-то он выходил за рамки «приличия», только тогда он оправдывал себя в той или иной степени, но не жалел, а оправдывал, потому что знал, что мир очень враждебен и если не ты, так тебя. И хотя он не был патологическим садистом, но многие боялись его именно за беспринципность и жестокость ко всему, что мешало ему в той или иной степени чувствовать себя тем, кем он и был, Мишей Беспределом. И вот сейчас это неведомое прежде чувство жалости вдруг больно кольнуло ему в грудь, словно подлая заточка и беда, и он на мгновение замер в нерешительности.
«Что это было?» - пронеслось у него в голове.
Этот молодой женский голос, прятавшийся под одеялом, несколько раз тихо и просящее сказал ему «не надо», как будто прочитал все его мысли. И это напугало его. Преступник даже вздрогнул, как будто давно находился на краю опасной бездны, подгоняемым в спину ветром, и только сейчас осознавая, как глубока она, эта бездна, как пугающе ее холодное дыхание острых, как бритва камней. Он посмотрел на биксу, словно надеясь, что ему показалось то, что он слышал, но она повторила ему свою жалобную просьбу.
- Не надо, пожалуйста… Не надо никого убивать. Не Вы дали жизнь, не Вам ее забирать. Бог любит и Вас, какие Вы есть. И в Вас есть любовь, и во мне, и в нем. Разве Вы не чувствуете этого?
Эта таинственная, лежащая перед ним на постели обнаженная девушка говорила правду. А уж правду Миша не мог не заметить, не мог игнорировать. У него всегда было обостренное чувство к той самой единственной правде, и он, как бунтарь знал, что бросает вызов всему этому правильному, и уж никогда не чтил эти негласные законы и кодексы уголовного мира. На то он и был Миша Беспредел или Сирота, как звали его некоторые фраера, а блоть его вполне справедливо приговорила к ответу. Правда была одна, и он Миша был неправ всегда, но не переживал по этому поводу. Ему было даже смешно, как глупы люди, придумывающие себе эти священные законы Правды, и как беззащитны они перед лицом тех, кто не чтит их. Но теперь он вдруг понял, что беззащитен сам он, что главным законом этой Правды всегда была любовь, которая вдруг пробудилась в его размягченном жалостью сердце. Он вдруг сам почувствовал эту любовь, но не любовь Бога ко всему живому, и даже не свое ответное чувство к Нему.
На такое сакральное чувство Миша был совсем не способен, хотя вся его впалая грудь была наколота куполами и крестами. Он даже подумал, что если Спаситель или кто-то еще явился бы вдруг в эту комнату и предстал перед ним в сиянии Славы и, может быть, приветливо протянул руку, прощая и отпуская все ему наперед нераскаявшиеся грехи, Миша бы непременно ударил Его заточкой слева. Уж слишком много накопилось к Нему претензий у беглого заключенного.
Зато он сейчас чувствовал любовь к этой девушке. Он знал, что она совершенно права, даже не сомневался в этом. Он даже хотел, чтобы она была счастлива, не хотел, чтобы страдала, и, может быть, он даже готов был сказать ей то, что никому никогда не говорил, даже себе, даже своей матери, которая бросила его еще в роддоме, но к которой он сохранил и пронес через всю жизнь какой-то непонятный трепет благодарности.
Но он отложил эти слова буквально на секунду. Уж больно ему не хотелось, чтобы кто-то третий мешал его внезапному просветлению. И вместо того, чтобы прикончить старика, он просто захлопнул перед ним дверь, затворил на защелку, не пуская и не выпуская никого вовнутрь и наружу. Он как будто сам запер себя в капкане своих иллюзий, любви и боли. Ему уже не хотелось куда-то бежать, спасаться, он, словно вдруг понял всю безнадежность этого бегства, особенно когда его ожившее и оттаивавшее сердце вдруг замироточило истинно чистой любовью к той, которую он еще минуту назад хотел «одеть на кукан и слить». В эти мгновения он четко ощутил себя загнанным зверем, пришедшим из леса, гонимым охотниками и собаками, уже осознающим и смирившимся с этим, что час расплаты близок. И сейчас он довольствовался тем, что в клетку с ним по неосторожности и глупости Провидения попало какое-то беззащитное и слабое существо, которое он вдруг полюбил всем своим израненным сердцем, и что спасти это существо может только он, возможно, путем большой жертвы, и что от него сейчас зависит намного больше, чем раньше.
От сквозняка захлопнувшейся двери свеча на столе погасла, и все погрузилось в кромешную темень. Миша сузил свои моргалы, привыкая к темноте, едва защерился в предвкушении слабого сопротивления своей последней и любимой жертвы и пошел, не спеша, в сторону шпонки.
Признаваться в любви он в такой темноте не мог. Темнота напоминала ему душную камеру, все эти «телячьи нежности» выглядели сейчас нелепыми и опускающими его. Он слепо верил, что девушка итак догадается, как он ее любит, и он и вправду будет любить ее, как никого и прежде не любил. Может быть, стоило сначала настроить нужную волну, и Миша попытался подобрать слова нежности к той желанной и единственной, что ждала его где-то в темной постели, но слов нежностей он просто не знал. Они были чужды ему, как кому-то чужда и непонятна тюремная феня. Мише лишь захотелось показать всем, кто в доме хозяин. Он встрепенулся, словно очутился в переполненной враждебным людом камере.
- Эх Вы, шобла малолетняя, не чухали Вы еще воровской кровушки и не ходили еще по блатной музыке, - начал он, приструняя по привычке кого-то. - Харэ хлебалом щелкать и порожняк нести. Залетные Вы для этого мира. Дышите потише. Ваши не пляшут, создали тут душняк в натуре.
Наконец он скинул на пол одеяло и попытался найти на ощупь теплое женское тело, так чертовски манящее его. Он уже чувствовал в себе возбуждение похоти, его сердце застучало еще сильнее, но постель оказалось пустой. Он с каким-то трепетом провел ладонью по еще теплой, неостывшей простыне и от упущенной возможности даже взвыл. Но надежда не покинула его. Он решил во чтобы это не стало отыскать эту биксу в темноте. У него был прекрасный слух, он даже слышал ее тихое дыхание, стук ее испуганного сердца, даже улавливал ее сладкий интимный запах, но она легко и бесшумно ускользала от его объятий. Он постарался припомнить местоположение предметов, когда свеча еще озаряла комнату.
«Вот там русская печь с кастрюлей и недоеденными макаронами, - представлял он, - печь еще немного трещит, остывая, рядом железная кровать, а у окна с одной закрывшейся ставней стол со стулом. Может, она прячется под столом?».
- Поиграем в кошки-мышки? – усмехнулся Миша вслух. – Но учти, когда я поймаю тебя…
Он намеренно не договорил, напуская страху в оборванную концовку. Он снова прислушался, стараясь держаться центра комнаты. Если бикса бросится к двери, он успеет схватить ее за волосы прежде, чем она откроет засов и выскочит наружу.
Миша был так уверен, что ей никто не поможет, что даже не сразу обратил внимание на стуки в дверь и ворчание старика, не понимающего, почему вдруг дом заперли. Потом старик стал стучать в окно прямо по стеклу и звать «Машу».
- Маша, Маша, открой!
- Не стучись, бабай, закрыто на ремонт! – крикнул тогда Миша. - Ну, иди, иди, зови ментов! Не мешай мне, у меня с твоей Машей свадебка. Или ты пасти сеанс будешь?
- Ах ты, Господи! – прокряхтел старик, догадавшись, что в доме кто-то чужой. – Только попробуй ее тронь, ирод, а то…!
- А то что? Ага, напужал… аж икру метаю, - злобно засмеялся Миша. – Иди отсюда, старый. Сказал же, закрыто на ремонт.
Преступник рассчитывал, что вышибить дверь старику не под силу, и что тот, наверняка, отправится за помощью к соседям. А пока он доберется до соседского дома, пройдет, как минимум пять, а то и десять минут, и Мише будет достаточно, чтобы  надругаться над своей загадочной «невестой», которая и вправду для него была таинственной, загадочной, непреодолимой. Бежать он уже никуда не собирался, собираясь, когда дом обложат менты, заколоть Машу, а затем и себя заточкой.
«Лучше помереть от ножа, чем от правосудия!», - думал он, шаря в темноте руками, разбивая на ходу посуду и роняя какие-то предметы на пол, плевался, угрожал, сквернословил.
Его затычка от злости даже воткнулась в стену, и он едва вытащил ее из бревна.
- Ну, где ты, Маша? – не выдержал он. – Я все равно найду тебя! Лучше выйди! Я не такой плохой, как тебе кажется. Вот видишь, я пожалел твоего старика, никого не жалел прежде, и он жив, так что и ты сделай мне снисхождение! Пожалей и меня. Выйди поскорее, а то скоро на нашу свадебку приедут гости и выпьют много красного вина.  Хочешь, я тебя совсем не трону, займемся баловством и только?
Ему вдруг показалось, что кто-то промелькнул мимо него, и он бросился в сторону тени, схватил ее, но неудачно, запнулся обо что-то и упал. В комнате раздался жуткий кошачий вскрик. Миша очутился на полу, потирая больно ушибленное плечо, и хотел подняться, но вдруг почувствовал оглушительный удар по спине и треск разбившегося вдребезги табурета.
- Ах ты с..ка! - взвыл он от боли, пытаясь ударить заточкой в ответ, но его оружие лишь кололо и резало воздух понапрасну.
Потом снова последовал удар за ударом, но на этот раз чем-то тяжелым и жестким, и он, кажется, даже понял, что эта была печная кочерга или какой-то металлический прут. Потом по его голове потекли струйки крови, но он со злостью схватил заносимую над ним еще раз кочергу.
Девушка взвизгнула и отскочила в угол, но Миша уже знал ее местоположение. Он поднялся, покачиваясь, все еще держа кочергу в руке, и улыбнулся.
- Ну, вот, поиграли и хватит… - сказал он и пошел прямо на Машу.
В этот момент раздался звон бьющегося стекла, и в комнату повеяло сквозняком.
- Ату, Шавка, - послышался голос старика. – Отгрызи ему яйца.
Все происходило очень быстро, стремительно, и Миша лишь успел понять, что в разбитое окно старик пустил освобожденную с цепи и злющую, как черт, овчарку. Собака молниеносно бросилась на преступника, вонзая свои зубы в подставленный для защиты локоть правой руки.  Кочерга упала на пол, сам Миша взвыл от боли и занес для удара левую руку. Он так делал всегда, когда никто не ожидал подвоха, и этот случай был не исключением. Он знал, куда бить собаку. Ведь на его счету было несколько таких жестоких схваток, ни один раз он завязывал звонок, но на этот раз его левая рука дрогнула. Он снова услышал этот жалобный плач и это тихое, почти неслышное слово «не надо, пожалуйста», и, может быть, все это ему показалось в то мгновение, но рука его дрогнула, и удар был слабый, куда-то по касательной, совсем безобидный. Собака быстро повалила его на пол и стала рвать руку, и, кажется, он вырубился, лишь, слыша, как открывается со скрипом дверь и входит, ругаясь и охая, старик, шурша на ходу своими тапочками. Потом включили свет.
- Молодец, Шавка! Молодец! Так ему окаянному! – хвалил дед, успокаивая при этом спасшуюся и всхлипывающую от пережитого девушку.
Она бросилась в объятия старика, и он гладил ее по голове.
– Он тебя не тронул, дочка? Одевайся, беги живо к Степанычу. Сообщи, что какая-то босявка залезла в хату. Пусть берет лопату, копать будем.
Потом из уст разгневанного старика пошел сплошной трехэтажный мат, причем, Миша угадывал в его сварливой речи нотки знакомого тюремного жаргона.
- Вечер в хату, начальник! Уйми лешего, – взмолился поваленный на пол Миша, хрипя от боли под тяжестью разъяренного пса.
- Вечер в радость, чифирь в сладость, - усмехнулся злорадно старик и закашлял. – Ну, все, все! Фу, Шавка. Остынь.
Собака услышала приказ старика и неохотно отпустила преступника. Затем она подбежала к хозяину и села рядом, облизывая окровавленную морду.
- Она у меня ученая, – сказал старик. - Чуть что, опять спросит, врубился?
Миша кивнул, осматривая истерзанную зубами руку.
- Я смотрю, дед, ты по-нашему ботаешь… Где ты так, наблатыкался? - заметил преступник.
- Да, с Вами не соскучишься, люди. Я в доме родном пятьдесят лет вкалывал, и Шавка оттуда, тоже на заслуженном отдыхе. Да, Шавка?
И собака в подтверждение дала голос.
- А Маша кто тебе? Уж больно хороша бикса…
- Пришлая она, - ответил старик печально. – Сирота она, никого у нее нет. Одно время в здешней обители жила под присмотром, но там настоятельница сменилась, чужие порядки… Вот у меня и живет второй год, заботится. Как же ты мог на нее позариться, ирод? А…
- Сам не знаю, рамсы попутал… - признал свою неправоту Миша.
– А по жизни ты кто сам, агрессор?
Где-то за окном в темноте хлопнула калитка, и  Миша попытался привстать, понимая, что надо, пока еще не поздно, рвать когти, но сил подняться не было. Все болело и гудело. Собака опять угрожающе залаяла.
- Никто я, начальник. Никто… - прошептал он, опуская виновато голову.- Лучше дай в зубы, чтобы дым пошел, а то те не дадут. Сам знаешь их нравы.
Старик хлопнул себя по карманам полушубка и достал оттуда мятую пачку Беломора и спички.
- На, держи, - бросил он незваному гостю. – В следующий раз стучись.
Уже очень скоро, трясясь в прокуренном воронке, в тугих браслетах и под дулом авторучки, после того, как его приняли, он вспоминал ту, которой так хотел сказать заветное слово… Она стояла на пороге, в каком-то старомодном платье, с непричесанными, растрепанными на ветру волосами, в ярком свете фар, когда его с закрученными за спину руками пихали в автофургон, как он оглянулся на нее, чтобы в последний раз запечатлеть в памяти ее светлый сиротский образ. Потом Мишу грубо толкнули вперед, что он даже упал, и какой-то мусор даже сказал: «Давай, поспеши клешнями». И в этом падении он видел, как смотрит она на него, испуганная, робкая и почему-то немного расстроенная, с каким-то видимым только ему сочувствием к нему, и он даже был уверен, что он не безразличен ей, что за это время их знакомства она даже полюбила его, и он тоже чувствовал любовь к ней. И тогда он крикнул ей на прощание, едва сдерживая свои слезы, охрипшим от стенаний голосом:
- Маша, Маша!!!!! Я люблю тебя!
И когда его стала отоваривать по-черному в тюрьме блоть, и злобный торпеда на пролетке встряхнул по кукушке и засайгачил по жалу жестоко тяжелыми коцами, забивая наверняка насмерть, Миша слышал сквозь синеву той последней своей вольной ночи ее священные слова «Не надо, не надо…» и тоже шептал их, выплевывая вместе со сгустками крови и зубной крошкой:
 - Не надо, пожалуйста…