Тайна Юрговой горы. 9. Один солдат на две армии

Тайна Юрговой горы. 9. Один солдат на две армии

Младший сержант Анатолий Бойко проснулся в постели, которая, казалось, парила над комнатой. Он открыл глаза и, прокашлявшись, тихо спросил у красивейшей женщины сразу склонившейся над ним:
- Я еще живой? Возьмите там у меня деньги, - и показал рукой на боковой карманчик рубашки.               
Облизал пересохшие губы, еще тише спросил:
- Сколько?
Женщина в белом халате и чепчике осматривала его лицо, как реставратор картину, которую ей доверили восстанавливать, сантиметр за сантиметром, не пропуская ни морщинки – не прошеных свидетелей страдания, которые проявились на лбу, под глазами. Солдат слабым движением ладони ощупал свой нагрудный карманчик на рубашке. Медицинская сестра проследила взглядом за движением его руки.  Он еще раз спросил:
-Ты такая красивая, наверное, ты ангел?
Недавно оперированный был намного моложе хирургической сестры. Ему не полагалось заигрывать с такой возрастной телкой. Женщина только проглотила комок, подкативший к ее горлу.
-Если ты не мой ангел, то чей? 
Анатолий почувствовал, как болят обе его ноги, словно из плотно облегают мокрые голенища, прихваченные морозом.
-Твой, твой… 
-Сколько? – неожиданно вскинулся на кровати солдат, напрягая бинты и приклейки с прозрачными трубками, - сколько я должен заплатить за операцию. Ноги опять на месте?!
Отец предупредил Толю, что в армии, в которую он его устроил, надо на всякий случай платить за все. Юный Бойко выслушал отца, забитого крестьянина. 
- Папа, все армии одинаковы, - сказал парень, не скрывая своего уважения и жалости, которое он испытывал к родителям. Мама не выходила из хаты, но наблюдала за своими мужчинами из старинных дверей. Вмешиваться в разговор мужчин не полагалось.
- Сколько той армии, - возразил отец, пытаясь разогнуться в пояснице. Старший Бойко ночью переносил контрабанду через пограничную реку, намок. Эта работа была для него и всей деревне единственной работой, за которую давали деньги.
- Какая ни была, а пушки стреляли, - защитил армию, в которой Анатолий служил едва ли не одновременно со своим отцом.
- По ком стреляли, - с упреком напомнил отец и наконец выпрямился, чтобы снять со стены легкий полушубок.
- Батя, ты смеешься, - Анатолий мягко отвел протянутую руку с полушубком, - украдут сразу на сборах, ты что забыл.
Измученный болезнью спины мужчина ничего не сказал и повесил одежду на стену сарая, под камышовой стрехой которого висела золотистые початки кукурузы.
               
Возле деревни, где жили будущий мотострелок, недавно закончилась война, в которой иногда умирали от ран, так как не могли вовремя заплатить за операцию. Солдат, отправляясь в бой, брал с собой, прежде всего деньги, а потом автомат, патроны, гранаты, бинты, жетон с именем, номером, обезболивающее, сигареты, спирт. 
Отец устроил Толю по блату в армию соседней страны, которая еще пороха не нюхала, прописав его у знакомых за пограничной рекой. То есть в другой стране. Не надо принимать ее гражданство, а просто временно прописаться. Власти на этом неплохо зарабатывали. Депутаты значительно увеличивали свой электорат.  Так Андрей Бойко, бывалый солдат, прошедший скоротечную войну в своей стране, стал солдатом-новобранцем другого государства, которое жило мирно, не считая схваток с контрабандными шайками.
 
Отходя от наркоза в незнакомой палате, Бойко поначалу решил, что он в госпитале под Булканами. Внизу тела так болело, что голова шла кругом. Еле-еле различал предметы, людей, обстановку, пространство. Время еще не воспринималось. Женщина в белом? Она – хирург, медленно говорил ему кто-то, кому можно доверять.
 
- А вот этого не нужно, - возразил солдат себе. - Доверять – значить попасть на мушку. Рано или поздно – выстрелят. Эта женщина, которая - хирург, должна опять спасти его ноги, которые дважды были прострелены, продолжало говорить в голове кто-то, кому можно было доверять.
 
- Доверять никому нельзя! – пот градом катил с его лба на затылок. Подушка промокла.
 
Хирург, кажется, нашла то, что искала. Она спросила 
кого-то, кто стоял у изголовья и не был видимым:
 
- Ему снять рубашку? – она скосила взгляд в сторону главврача, молчаливо ждала ответа, едва скрывая нетерпение и легкое презрение.
 
- Не полагается? - спросила униженно, как у начальника, и спросила участливо, как за родного.

 -Что-то не то, - говорило в голове солдата, - я здесь ни для кого не свой и родной.
 
В кармане были деньги – доллары и рубли - главное лекарство на войне.
- Пусть будет, - ответил мужской начальственный голос.
 
Бойко отключился. Не ввезло его ногам в родной армии – по ним попадали чаще всего. То шрапнелью зацепило из старенького орудия, то дробью из охотничьего ружья, из чего палили контрабандисты во время погони за ними.
 
Друзья шутили – часто бегаешь.
 
Анатолий даже брал грех на душу -  мрачно шутил в ответ: хоть бы сердце хоть разочек попали, а то все по костылям.
 
Ночь тянулась, как резина жвачки – вот-вот оборвется. Липнет к рукам. От нее избавиться невозможно, как от мыслей о том, что кто-то сзади выстрелит в затылок. На фронте, на родной сторонке, часто думаешь о том, что тебя убьют не чужие, а свои, не в лоб, а в спину. Воевали в основном с такими как солдаты, крестьянами, которые несли, везли контрабанду через реку. Торговали американскими сигаретами, паленым коньяком, разной водкой, о которой сами производители говорили: «Из одной бочки». Целые деревни специализировались на том, что ночью переносили… Отделение не могло уснуть. Смотрели перед собой осоловелыми глазами и дремали. Южину Сашке, майору из наших – он работал на гражданке директором школы - жалко кусочков хлеба, которые извели на приманку для крыс. Корочки хлеба надо было припрятать. Сейчас любой бы из отделения съел бы их. Воды тоже не хватает, хотя ручей под горой пахнет свежим утром и каким- то металлом обреченности. Но спустится к ручью уже нельзя.
 
Ночью гвардейцы национального корпуса ползли туда, вокруг них светло, как днем, от ракет. На берегу ручья, впадающего в Донус, наш противник стучал ведрами и бидонами. Мы его не трогали. Как и они нас. Они, водоносы двух противоборствующих сторон, ночью видели друг друга, но не открывали огонь. Однако утром такая невольная договоренность о прекращении огня теряла силу.
 
Под утро в наших окопах начался переполох. Стая одичавших собак ворвалась через входную дверь и накинулась на запасы хлеба, единственный провиант, который остался у отделения. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся животных. Все кричат, ругаются и бьют, чем попадя – прикладами АКМ, баклажками, сапогами, палками, выломанными из снарядных ящиков -  молча шнырявших по блиндажу голодных собак, которые давно одичали и ушли из деревень. Собаки убежали из домов не потому, что в них голодно, а потому, что над домами летали реактивные снаряды, ракеты, гранаты из АГС и пугали животных.

Хлеб разбросан по земляному полу, солдаты топчут его сапогами в раскисшей после дождей глине. Крыша блиндажа протекала. Битва с собаками за хлеб затянулась.

Пехота так разошлась. Еще немного, и «партизаны» набросятся друг на друга.  Самые молодые   собаки по повадкам и по внешнему виду напоминали волков. Говорили, что волки к нам пришли с Кавказа, где война была еще кровопролитнее.
 
Майор Южин, командир роты, пришел, - неизвестно, какими тропами пробирался - за нашим отделением – выводить   его из окружения. Он клюет своим огромным носом в бруствер, наконец, засыпает. И все, как по команде, утихомириваются. Сон сморил даже троих, которые, ругаясь, ушли в дождевую ночь в дозор. Никто не хотел выполнять команды командиров.
 
- Кому надо, мать твою, от кого дозориться? От контрабаса?
 
Слухи о продажных генералах и задержки с подвозом питания деморализовали войско. Дозор качается как в тумане, борясь с дремотой. Спать нельзя – или остатки хлеба размокнут и кашу, которая в бидоне протухла, невозможно будет затолкать в рот, или нацгвардейцы перережут всех сонных.  Так говорят.
 
На самом деле смеются в нашей армии над гвардейцами. И стреляют в их сторону осторожно, чтоб не зацепить случайно. Война дураков. Зачем стреляют, если никого не убивают, и никакой территории не отвоевывают. Но тут окружение. Целое отделение – девять человек. Такого еще не бывало. Другое дело окружить армию, бригаду. 18-12 тысяч человек.  А тут – девять. Цирк.
 
Наши противники, ставшие за ночь нацгвардейцами, на самом деле - жители соседней деревни, которых силой призвали в армию. Они трудяги. Выращивают кукурузу, все село в кукурузе. Называют ее «папушоя». Мы называем их папушойниками.  В отличие от нас папушойники не спят в полшестого утра, когда, кажется, вся вселенная припала к подушке. В окоп пробрался офицер разведки, имя которого не запомнилось. Называли его просто «капитаном», по званию, или «разведкой», по должности. Он в свое время вытащил из-под огня меня, Толю Бойко.
 
Теперь, когда отделение Бойко, банда из-под Денбер, как нас называли по имени ближайшего города, попало в передрягу. Ночью отбили у крестьян, тащивших через Донус груз на двести тысяч американских долларов – дорогие сигареты, хороший коньяк, а под сигаретами – оружие, боеприпасы. Оказалось, что это был товар какой-то шишки из окружения президента нашей маленькой страны, который немало получал от контрабанды. Так говорили. Приезжал офицер из его службы национальной безопасности. Разбирался. Капитан подвернулся ему под руку. «Разведка» послал офицера из президентской обслуги подальше. А банду Бойко, то есть нас, не выдал. Такая у нас странная дружба вышла.
 
Мы ждали повторной атаки. Папушойники нацгвардии, не скрываясь, вышли с тяжелой артиллерией на высотки, откуда мы были, как на ладони.
 
- Денберовцы, все на месте, а мой покрестник? – свежий, хорошо выспавшийся капитан выглядел в этом окопе, как балерина, попавшая на дискотеку обкурившихся малолеток. - Пошел ты, товарищ майор, - радостно воскликнул я.
   
Мы тогда всех называли «товарищами майорами», когда хотелось заматериться, а нельзя, не по уставу. При этом или дружески смеялись, глядя друг другу в глаза, или просто были очень довольны, как  хорошей шутке. Это как затянуться сигаретой, один-два раза. На полчаса хватало.

Комроты Южин еще раз клюнул своим огромным носом в бруствер и – проснулся. Все отделение тоже проснулось.
 
Все были рады капитану. Его появление означало, что свое попавшее в окружение отделение – банду Бойко, будут эвакуировать, используя армейское прикрытие. Мы серьезные люди, как оказалось. Капитан рассказал, что полоса обстрела тянется до леска на небольшой горке к пойме реки. Это было плохо – значит, нацики контролируют весь котлован.   Уйти отсюда можно лишь после того, как сама бригада папушойников  уберется отсюда. Просто удивительно, что у таких же, как мы, «партизан», которые называли себя гвардейцами, столько пушек, переносных комплексов. Придется долго ждать.
 
Я постелил бушлат возле себя для сутулого капитана, который лег на живот и с причмокиванием, будто кушал маринованный помидор, глубоко затянулся, сразу сигарета догорела свой короткий чахоточный век.
 
- Опять я тебя спасаю, - выходит, - сказал «разведка». – Кто тебя вытянет из настоящей беды, вот вопрос. Воюй солдат, не увлекайся.

- Это значит, дай контрабасу жить? – спросил я с иронией.

- А то ты не живешь с контрабаса, - так же с иронией ответил капитан, - только я, кадровый офицер в ваши торговые войны не играю. Я присягу давал… Где мой дружище Южин?

Меркнут звезды. Небо черное, как болото, но в нем попадаются и голубые озера. Это участки, которые освещаются вспышками артиллерийского огня.
 
- Они придумали, - капитан чхнул, - фу ты, простуды не хватало, - чтоб ты попер на эту высотку.
               
-  Сам?

- Не-е-ет, - протяжно произнес офицер, его продолговатое, похожее на лошадиное, лицо еще удлинилось, - все отделение.
               
Я, Бойко, подумал, что ему не хочется больше быть знакомым с этим человеком. Не хочу, чтобы он меня спасал.

 - Ты пришел предупредить или?.. – спросил я. Капитан почти мой ровесник. Я говорил с ним на равных, когда мы были одни. Он не заметил моего сержантского раздражения.
 
Офицер добавил:
 
 - После боя верните хозяину его товар. Если не можете как человеки.
 
Комроты Южин пришел по траншее, волоча разбухшие в окопной воде сапоги. Офицеры обнялись. От Южина пахло хорошим коньяком и одеколоном. Он недоверчиво спросил:

 -Товарищ капитан, скажи, а за сколько нас могут продать нацгвардии на этот раз? Капитан сразу ответил:
 
- Ни за сколько. Вы ничего не стоите.
 
- Слава Богу, - вздохнул я, Бойко, командир отделения. И улыбнулся сам себе, готовясь что-то интересное рассказать.
 
У меня всегда поднималось настроение, когда появлялась возможность закусить и выпить.  «Разведка» принес еду, в бачке и мешках, хотя это должен был делать повар-прапорщик.  «Кухня» много крал, и с этим ничего нельзя было поделать, как на гражданке ничего не поделаешь с вымогательством гаишников, поэтому командиры, которые не раз били прапорщика за воровство, часто сами подкармливали свои подразделения.
   
Я раздавал куски хлеба, которые покромсал штыком, колбаску, которую тонко нарезал своим ножичком. Не обращая внимания на капитана, делил, хотя так не было принято.  Комод - командир отделения -, то есть я, Бойко, не мог распоряжаться продуктами без разрешения офицера.  Такой порядок завел установил майор Южин. Хороший человек, не для войны.

- Что будем делать с этими? – спросил Южина капитан.

Комроты покосился на меня. Перевел глаза на «разведку». Промолчал.
 
Однажды он признался своим коллегам по батальону, что так наговорился в школе на директорском месте, что хоть на войне помолчит.

Я знал, почему молчит комроты. Потому что он не директор, не командир роты народного ополчения, а контрразведка. Он этого капитана, моего спасителя, раскрутит как контрабандиста.

- Как вышло, что, - капитан взял из моих рук колбасу и хлеб, покосился на одеяло, которое прикрывало вход в командирский блиндаж, и нарезал докторскую кусками. Два батона. Третий подтолкнул мне:

- Отнеси подчиненным… и спирта.
 
Я давно выложил колбасу и сало из капитанового мешка и кинул из нашего блиндажа в окошко соседнего дота, где сидели за пулеметом ПК мои бандиты. Они давились, ели торопясь, пили спирт и, пьянея, все громче кликали меня в свою компанию.

- Как так получилось, что это отделение взяли в окружение, - спросил Южина капитан снова. – Вы что в войну играете?! Директор! И ты почему тут?
Капитан быстро пьянел.

- Это вы в штабе армейской разведки придумали, чтоб наше отделение попало в кольцо, - пьяно возразил майор.

Капитан вскинулся, словно пощечину получил.

- Сизов, кончай брать за контрабас, иначе я тебя сдам. Ты же офицер, присягу…

- Ах ты, учитель!

Фонарь в командирском блиндаже - я увидел из дота - погас, послышались топот, кряхтение.

Я вернулся к моим офицерам. Они сидели за столом, на котором дымилась сигарета, солонка рассыпана, помидоры смяты. Только в бумажных стаканчиках свежая водка.

 - Отцы, командиры, - я бодренько вошел, откинув полог. – А мое отделение исчезло.

- Куда?! – капитан встал, смяв в ладони стаканчик.

- Партизаны, товарищ майор. По домам. Это народный метод выходить из окружения.

- Ха! – воскликнул Южин, - а вы готовили ловушку гвардии. Разведка.
 
Главное, не дать капитану выскочить из окопа и побежать к реке.

Из поймы Донуса донеслось вытье диких собак.
 
Я вышел из окопа, сообщив офицерам о том, что мои мотострелки дезертировали, и побрел в ночной тишине в реке. За спиной услышал истеричный голос капитана:

- Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда!
 
Звуки борьбы, приглушенный вскрик. Тенькнула пуля снайпера.
 
Говорят, снайперами работают наемницы, девушки из одной маленькой деревни, где почти все женское население – блондинки. Напившись, мы как-то на спор, ходили в гости к дамам. Они были на месте, только вперемешку - брюнетки с блондинками. Мы расстроились. Эта война начиналась с чего? С того, что кто-то стал делить народ одной страны по цвету волос.

Со снайперками было весело. Они трудились на кухне и в прачечной, оружия в руках не держали.

- Кроме мужского достоинства ничего, - шутили девушки и молодицы, - не держали … в хозяйстве, - и хохотали.

По пьянке и на радостях мы забыли у прачек снайперскую винтовку Свиридова. Потом пресса националистов всю неделю свистела о том, что есть доказательство того, что из этой деревни прибыли наемницы на этот фронт. А не с берегов Северного моря, как писала пресса ополчения.
 
Над рекой вдруг поплыл колокольный звон. Значит, три часа ночи. Скоро рассвет. Начал службу белокурый богатырь - отец Иоанн в своей церквушке, приспособленной в бывшем магазине сельпо. Это был единственный православный храм на всю эту округу. Хотя жили здесь православные испокон веков, и воевали между собой тоже православные уже лет 400, но креста над обителью не решались возносить. Юный отец Иоанн решился. Сам правил, сам по позициям ездил: едет с крестом или идет с крестом на груди - то с одной стороны линия фронта, то с другой. Того грозно спросит, этого. Всех- об одном:

- Знаешь, как креститься и куда?!

- Знаем, знаем, батюшка, - сказал кто-то из солдат, перекрестившись на восток.
Приходилось батюшке ходить и в атаки на позиции нациков. Когда атакующие поднимали крик, он тоже кричал. Но на старогреческом. Иногда его брали в плен. Он продолжал говорить на языке Гомера. И его отпускали на все четыре стороны как миссионера из Европы. Потом стали узнавать, но никто не решался задерживать. Отец Иоанн говорил:

- Люди заблуждаются. Я тоже заблуждался, был даже в секте, пока меня в православие не обратился. Все надо прощать.

- Когда ты успел, отец Иоанн, тебе более 22 лет не дашь.

- Сам не знаю, - отвечает он.

Пушки ударили с высотки сразу после первых звуков колокола. Папушойники готовили атаку….
Анатолий Бойко, солдат ехавший домой и попавший под поезд возле вокзала в городе Р., очнулся снова в своей постели, которая пошла плавно на посадку и приземлилась у ног стюардессы в белом чепчике.

- Тебя как зовут?
 
- Елена.
 
- Алена, я где, ты деньги взяла, хирургу отдала? – торопливо спрашивал Анатолий, затем вдруг ударил себя по ногам, и потерял сознание.
 
-Какие деньги? – спросила красавица, и вспомнила, в какую глупую историю влипла дома у тетки. И вспомнила, как тетушка объясняла, что к ней ходит ухажер, заведующий фермой. Летом - через окно. Елена подумала, что с женихом теперь уже все окончено.

Пришел в палату хирург. Он знал, когда просыпаются оперированные. И тут же устроил нагоняй дежурной сестре и травматологу:
 
- Почему в палате посторонние. Партизанщина.

Врач шепелявил по-стариковски, но ядовито и грозно. Медсестра быстро спровадила из палаты девушку, которая первой разговаривала с солдатом, пришедшим в сознание после ампутации его обеих ног.
 
- Как я могла прозевать, - извинялась медицинская сестра, косясь солдата. – Как эта девушка прошла, сама не могу представить.

Хирург наклонился над больным, не слушая медсестру. Включил одну за другой верхние лампы над операционным креслом. К нему подошел травматолог, обиженно поджавший губы.