Девочка Татьяна

Я увидела впереди знакомую фигуру, бредущую спиной ко мне. Она напоминала старую собаку – опущенная вниз голова, что редко вздрогнет, встряхнется, словно выгоняя блох. Седо-коричневый окрас. Кренящаяся, хромающая походка. Фигура обернулась. Взгляд - исподлобья, как у загнанного зверя, выступающая вбок нижняя челюсть, тут же исказившаяся улыбкой.
- Здравствуйте, - вежливо кивнула я.
- Доброе утречко. Погода сегодня отвратительная. Дождь будет. Ууух, не люблю дождь, - ответила мне женщина. Да, это была женская фигура.
Обычное для Сестрорецка серое утро, серое небо, серые лица, зелёные бутылки, красный поезд по направлению к Курорту. Ничего сверхъестественного.
- И вправду, погода ужасная.
- Ага. Как звать-то тебя, милочка?
- Я Лиза.
- Лида?
- Лиза, Лиза.
- Ааа. Говоришь ты тихо, а так имя красивое. Я Таня. И сколько ж тебе лет, Лиза?
- Семнадцать, - соврала я. Всегда стыдилась своего возраста.
- Ууу. А выглядишь на четырнадцать, - усмехнулась она, - Совсем маленькая. Я вот тоже маленькой была, как работать начала.
 Мне пришлось приноровиться к тяжёлой, дерганной поступи своей спутницы. Мы медленно шли вдоль покрытых ржавчиной вагонов. От Татьяны пахло алкоголем и ещё чем-то затхлым. Вроде старой квартиры или новой помойки. Подул ветер. Она права, собирается дождь.
- И сколько же вам было лет?
- Тринадцать.
- Как?
- Да вот так. Ну, чего глаза-то вылупила? Тринадцать и всё тут. А обидно в детстве было. Вот все дети на каникулы, а я на работу. Все на выходных отдыхают, а я работаю.
- И кем вы работали?
- Не выкай, а то я себя старухой чувствую. Посудомойкой. А что? Неплохие шиши тогда давали. На молоко хватало.
 Мы помолчали. Я была несколько рада этому затишью, ведь говорить с Татьяной очень тяжело. Точнее не говорить, а понимать её речь. Казалось, будто её рот чем-то забит, и из-за этого она никак не могла отчетливо произносить слова. Её выступающая челюсть двигалась в каком-то диком, но беспомощном танце. Когда она молчала, челюсть наконец успокаивалась и замирала в чуть приоткрытом виде, обнажив кончики потускнелых, желтых клыков.
- И сколько ты уже у нас в Курорте? - спросила Таня.
- С середины июня. В мае меня, увы, ещё не было. Экзамены в школе.
- Ууух, не люблю экзамены. И что ты сдавала?
- Биологию.
- Теперь и биологию надо сдавать? Вот у нас в школе было только так, русский да математика…
- Да, и их, конечно. Но и ещё два дополнительных предмета. Я выбрала немецкий и биологию.
- Ненавижу экзамены, - повторила она, - А ещё я ненавидела химию и физику. Вот ума не могла приложить, где мне в будущей жизни понадобятся все эти формулы. А ведь зубрила! И знала на твёрдую тройку.
Татьяна говорила об этом с долей какой-то особой гордости.
- Это очень хороший для таких предметов результат, - улыбнулась я.
- Ага. Учила – и выучила! Знала же.
- В целом наша система всеобщего образования навязывает ученикам много лишнего, да и не всем по способностям.
- Ну так!
- Как-то Эйнштейн говорил об этом. Вроде, если судить рыбу по её способности лазить по деревьям, то она всю жизнь проживёт с осознанием того, что она дура.
 Таня громко, со вкусом засмеялась. Её простое, уже собравшее на себе грубые отметки жизни лицо преобразилось. Рядом со мной хохотала маленькая девочка, добрая и простая маленькая девочка. Наконец она сказала:
- В этом есть же какая-то логика! Эйнштейн сказал?
- Да, Эйнштейн, - повторила я, всё ещё улыбаясь.
- Хорошо сказал. Будешь Холс?
- Да, спасибо.
 Она протянула мне мятных леденцов. Я взяла один и засунула себе за щеку. Никогда не отказывайся, если тебе предложат, а если есть, что самому предложить – предлагай. Это негласный закон любого простого знакомства.
- Люблю эти конфеты. Так, значит, ты до конца августа работаешь?
- Да.
- Ну, правильно. А кем?
- Горничной.
- Тяжелая, говорят, работа. А я вот туалеты мою.
- Тоже тяжело.
- Да не так уж. Прихожу утром, уберусь, ухожу домой. А потом снова вечером. Да, главное, деньги платят. У меня ведь, года полтора тому назад, батя пристроился. Ну, похороны, все дела, на врачебной пенсии не выедешь. Я и пошла работать. А потом и мать за папаней ушла. Да ну и что, что мою туалеты? Деньги не пахнут.
 Я не знала, что сказать. Потупила глаза, нервно провела рукой по волосам. Черт, черт, черт. Но мы уже успели добрести до последнего вагона. Пора заходить.
- Сочувствую.
- Ничего. Теперь только я, да Тишка, пес мой.
- Правда? И какая у ва..тебя собака?
- А, дворняга какая-то. Помесь. Дурак, а люблю его! Вот раньше овчарка был, да умер. Жаль, хороший был пёс. Я его как-то совсем маленького всего в грязи на улице нашла, домой на одну ночь привела. На четырнадцать лет подзадержался. А у тебя дома кто?
- Бабушка и дедушка.
 Татьяна снова засмеялась, и снова громко и со вкусом. Я начинала любить этот смех.
- Я спрашиваю из животных дома кто, а ты мне про бабушку и дедушку. Ну даёшь! Умора…
- Да, и вправду умора. Ну, а так-то у меня две собаки, тоже малость придурковатые.
- И какого росту?
- Средненькие.
- Ммм… Вот я тут недавно шла на работу, да здесь и увидела здоровенного пса. С тебя ростом. Я ещё удивилась сначала, что тут телёнок делает? А это собака. Жуть. Но ласковый, добрый, - тут она усмехнулась, - Мы с ним быстро сдружились. Я как появляюсь, он сразу ко мне рвётся. Ребята видят, у них зенки от страха на лоб лезут.
 При этих словах Таня подняла пальцами брови вверх, и выпучила глаза. Даже челюсть от старания сдвинулась вбок чуть сильнее. Я улыбнулась.
- Я вообще, с детства животных люблю. Даже больше, чем людей. Люди они.. ууу, злые, многие люди-то. А животные добрые. А те, кто злые – так их люди такими сделали. И вот знаешь, Лиз, думаю я, что ж это такое с животную надо сделать было, шоб оно ругаться и ненавидеть всех стало. Я ить, ещё маленькая была, сколько их, брошенных, да покалеченных перевидала! Жуть одна. Да всем помочь пыталась, пристраивала, как могла. Не всегда получалось только. Но кому-то всё ж и везло, был у них дом. Вот, к примеру, недели две назад. Иду я по перрону с другом Санькой. И вижу: стоит переноска на скамейке, в ней кот с большууущими жёлтыми глазьями. Вылупил, как два блюдца. А рядом корзинка с кормушкми, сухариками, подстилками и запиской: «Кот Вася, два года. Привит. Содержать больше не можем». Я и подумала, что вот уеду сейчас на поезде, а Вася тут останется. Как зарыдаю! Санька утешать меня принялся, и кота уж берёт, вещи его мне впихонивает. Приехали мы на вокзал, я у своих друзей там попросила оставить его на время. А пока, в полночь, как ведьма, бегаю, ищу дом коту. Нашла, иду на вокзал за Васей. А мне его не отдают. Людка, знакомая, взяла его к себе. У неё там дом, муж, все дела. Прижился Васька, любимцем стал. Да редкие такие истории. Плохо всё часто заканчивается. Не берёт никто. 
 Татьяна замолчала, нахмурилась. Поезд мерно отчухивал, потрескивая мотором. Тихие разговоры женщин, резкие фразы мужчин. Снова голос Тани:
- Ведь все брошенные животные-то обычные, кошки, собаки там. Ну и что, что беспородные! Зато добрые, верные. Дураки, эти богатые, - вдруг скривилась она, - Денег некуда девать, вот и развлекаются чушью. Крокодилов заводят, леопардов. Этих…Как такие ящерицы-полулягушки называются? Ну, у них глаза выпучены, зелёные все и с  языком длинным.
 Я подумала, что, судя по описанию, богачи заводят себе маленьких Татьян.
- Аа, вспомнила. Хамелёны. Один такой сбежал к нам из соседней квартиры. По стене перебрался на своих липучках-присосках. Меня тогда дома не было, и только мама старая. Увидела его - как заорёт, а потом мне позвонила, говорит: «Таня, у меня тут черт!». Я думаю, совсем старушка кирикуку. Еду домой, скорую вызвала, а там Хамелён! Зато потом нам заплатили штраф за психологический ущерб.
- Ого. Удивительная история про Хамелеона.
- То-то. Не люблю за это богатых. Деньги есть, а на всякую муру тратят.
 Я пыталась придумать, как сменить тему. За окном неслись дома, потом их сменили деревья – осины и берёзы. Грязное, с серыми подтёками стекло отразило выглянувшее из-за туч солнце. Дальше пошли сосны с торчащими из песка голыми узловатыми корнями. Показался залив. Вода сливалась с голубоватой дымкой туманного неба. 
- Ээ, ты говорила про Саньку. А кто он?
- Да, друг мой. Он на выходные сюда частенько приезжает. Вот раньше дурак-дураком был, всё водку старался протащить. Ууух, не люблю я эту водку. Раньше сама глупой была, выпью, думаю, лучше станет. Да это ж бред! На пляже огурчиком надо быть, а не тухнуть с бутылкой в обнимку. И так жарко, а они ещё подбавляют. Ну, я у них, Саньки и его друга то бишь, отняла. И матом обругала. Я вот, ей Богу, редко матом ругаюсь, лишь когда злющая. Довели они меня.
 Поезд начал тормозить. Татьяна и другие встали, направились к выходу, набились в узкую кабинку перед дверью. Я оказалась стиснутой между огромной грудью нашего завхоза, Надежды Николаевны Куксёнок, и плечом Татьяны. От Куксёнка приторно пахло духами, а от Татьяны пивом. Странно, если Таня против алкоголя, то почему пьёт? Может пиво не считается? 
 Наконец двери вагона открылись, выпустив нас на свежий воздух. Я спокойно вдохнула. Мы шли по лесной тропке, исчерченной солнечными пятнышками, среди кустов и кряжистых елей. Впереди маячил лечебный корпус – бёжевое двухэтажное здание с красивым фасадом и уродливым задником. Рядом ковыляла Татьяна, всё также, по-собачьи опустив косматую седо-коричневую голову. Я вспомнила, что хотела спросить у неё.
- Ты говорила, что на врачебной пенсии. А это как?
- Мне операцию сделали плохо, на спинной мозг, вроде. Я и не разбираюсь в этом. Какое-то время ни ходить, ни говорить не могла. Так не проживёшь. Много лет с палкой возилась. Скороговорки, песни, там, учила. Теперь меня хоть понимают, вроде и говорю как человек. О, ну всё. Дошли. Давай, удачного тебе дня.
- И тебе, Тань.
 Она поднялась по ступенькам и зашла в корпус. Я свернула к аллее. Солнце окончательно побороло тучи, ветер радостно рассеивал последние их признаки.
 Позже я встречалась с Татьяной у перрона почти каждый день. Я видела, как она тискает огромного пса, действительно с меня ростом, как часто улыбается и как громко смеётся. Однажды, она полчаса подряд рассказывала мне содержание нового фильма, который подглядела в телевизоре, а потом, как купалась ночью со своей шестидесятилетней соседкой. К ней стал приставать по утрам один жуткий мужик. У него нет бровей и волос, одет всегда в старую грязнющую ветошь. Он грубо здоровается, грубо шутит и не прекращает говорить с Таней, даже когда та посылает его ко всем чертям. К сожалению, только он из мужчин и обращал на неё внимание. Но она не была одинока. Рассказывая истории о Саньке и его друзьях, о знакомых со станции, о псе Тишке, Татьяна всегда улыбалась. Как-то я спросила её, счастлива ли она и не хочет ли что-нибудь изменить в своей жизни.
- Нет, Лиз, не хочу. А чего мне менять? Дом есть, работа есть, собака с друзьями есть. Залив рядом, воздух свежий… Красота!
 Таня была счастлива. Маленькая весёлая девочка Таня, родители которой смогли привыкнуть друг к другу, но не полюбить. Девочка, которая выросла в коммуналке. Девочка, которой пришлось рано работать, чтобы купить себе учебники по физике и химии. Она гордилась тем, что знала их на твёрдую тройку. Девочка ухаживала за бездомными животными. И видела, как многие из них умирают. Потом, наконец, ушла из школы. Посудомойка, уборщица, горничная – она перепробовала все трудные и грязные работы. В тридцать лет девочке сделали операцию, и она стала инвалидом. Её так никто и не смог полюбить, кроме грубого краснорожего мужика, достающего её каждый день на вокзале. Но у неё были мама, папа и овчарка. И до них добралась смерть. Она нашла Тишку – беспородного коричнево-седого пса. Девочка всё ещё помогает иногда бездомным животным. Не любит богатых за то, что им легче завести крокодила, чем устроить приют котам и собакам. Беспородным, зато добрым и верным.
 Девочка, которая не может нормально ходить и плохо разговаривает. От которой пахнет пивом и затхлой квартирой. Она каждый день смеётся над старыми шутками и широко улыбается мне.
 Девочка счастлива. Почему? Может, это привычка? А может, просто кто-то рождён, чтобы быть счастливым даже так. Именно так. Надо ли что-то менять? Думаю, только одно.
 Надо научиться любить простых беспородных животных, собак и кошек. Научиться находить им дом, научиться не заставлять их умирать на улице. Научиться уважать их за то, что они пережили, и всё равно остались добрыми.
 Как Татьяна.