Wine. Глава 25

мы.

Всё это просто условные вещи. Красный стоп-кран в руках соседа. Он прав. Потому что с точки зрения вечности никто никуда не уехал.
Лёха Никонов

Каждый человек умирает от того, к чему стремится. Но никто ещё не умер от рака души. Вдвоём против всего мира воююешь и ждёшь спасения, но тщетно. Раз в год навещай её могилку. Два пиона вставь в разбитую бутылку, у неё от них не будет раздражения — после смерти совсем иные... ощущения! Солнце погибло, раскрошилось на ломтики. Каждому видимый упрёк вторят случайные зрители: «Поделом тебе». Они сторонились людей, схоронясь под одеялом изо льда. Им опахалом лица обнесла ледяная мгла. Кудри пустили проседь снежную, а в темноте, в коконе, что выткут ветра, им дали с избытком тепла.
Так бывает. Простенько и безвкусно. Времена, когда уходит вера, когда больше не просыпаешься с надеждой, когда не беспокоит любовь. Мне двадцатый год и я уже впустую потратила свою жизнь. Что-то осталось позади, что-то надломилось во мне самой. Искать долго. Искать трудно. Даже сейчас, всё больше окунаясь в пучину небытия, не хватает той жгучей уверенности, что, несмотря ни на что, проснёшься и увидишь рассвет в заляпанном окне прихожей. Теперь всё катится по наклонной, люди умирают, а я остаюсь. Уже после бала. Уже сама не своя. Не называют королевой печали, скорее, счастливой бедняжкой. Но всё не так, и всё не то. В наших глазах импульс сердца, мы видим, как прекрасен этот мир. Для тебя провода тянуться в вечность, не запятнанную шёпотом из подвала. А я всё же останусь, пожаром в болоте.
— Тоска тебя берёт?
— Да нет же, — отмахнулась Хэрриэт. — Просто вспомнила своё.
— Расскажи, — увлечённо протянула Мими. — Я хочу знать о твоём детстве. Ты же по ниточке из нас вытягивала. Может, и тебе легче станет.
Верилось ей в это с трудом. Такие долгие и бессонные ночи проведены в раздумьях. Ничего не помогало.
— Достаточно знать, что моногамия — это миф. И я бы с радостью отсюда уехала, но меня нигде не ждут.
Девчачьи глаза, чашка зелёного чая, в которой растворялся как сахар, медленно стыли.
— Какое отношение это имеет к твоему прошлому?
— Самое прямое, — отрезала Хэрриэт, отпивая кофе вкуса керосина. — Ничего, кроме этих двух фактов, не имело для меня смысла.
— Думала, что расскажешь об Уилле...
— Ну... трудно объяснить. Я даже и не помню толком всего. Моя память меня подводит. Он хотел убить... — осеклась девушка. — Меня. Ощущения такие, как будто ждёшь чего-то тысячу лет, чтобы прожить с этим один день. Точнее, умереть вмиг.
Чем больше света от огней большого города сквозь плотную ткань штор просачивалось в комнатушку, тем меньше было видно истины в запутанном клубке перифраз. Правда пугала, ведь её ждёшь меньше всего.
— За-зачем?
— Зачем? — удивлённо вскинула бровь Хэрриэт. — Я и сама не знаю ответа на этот вопрос. У него были травмы, в связи с... неблагополучным детством. Я пыталась его поддерживать, как-то утешать. Хотя даже тогда понимала, что всё это бесполезно. Он уже был неизлечим. Как и я. Разве могут двое больных вытащить друг друга из бездны? Нет! — решительно стукнула она кулаком по столу, всколыхнув рюмку с водкой. — Только из-за его усыновления я жива. Уилл просил... раздеться, разрешения бить время от времени. По-твоему, это нормально? Но я позволяла. Слишком привязана была, чтобы отказать. Садизм его спасает и по сей день. Чувствую, что больше не вынесу всего. Память возвращается, крыша давно уже съехала. В голове черным-черно, всё путается. Я... так рада, что хотя бы это место впечаталось намертво в моей памяти. Иначе бы моей единственной связью с миром остался изувер.
Безлимитный господь сегодня подарит чуточку трафика. В этой жизни как на войне. Бывает туго. Но в этой богом забытой стране они любили друг друга. Таков был ход мыслей научившейся убивать и спать спокойно Мими.
— Значит, ты боишься его?
— Нет. Иначе бы сошла с ума ещё лет десять назад. Какие-то эксперименты, опыты... они почти стёрлись из воспоминаний подчистую, но порой становится так жутко. Будто проживаешь все те минуты раз за разом по новой. От этого не сбежать, ведь все мысли в моей голове. Нельзя просто взять и открутить её, вытряхнуть лишнее, а потом продолжить жить дальше. Я не жалею об этом, однако и не довольствуюсь. Что было, то прошло. Достаточно найти то, что будешь беззаветно любить, а потом позволить ему убить себя. Я всю жизнь старалась быть доброй. Никогда никого не ненавидела. Поэтому я стала ненавидеть себя.
Звуки траурной музыки напоминали парение на канате. Риск обвивал, рисуя петлю. Люди на подхвате там, внизу, комплексуют. Они как животные, которые не знают откуда приходит боль. И в красном сумраке бледного пламени звёзд сотрясался воздух от криков гудящих. Флаги реяли за залепленными стёклами. Всё, что озарялось солнцем на этом острове погибших кораблей, принадлежало им.

***

Рассвет. Багровые синяки под глазами пытаются уложить спать, но посылая их подальше, ноздри снова обжигаются предутренней серой дымкой. Слеза стекает по щеке. Уилл запивал горечь кока-колой, у которой нету газа — украинская. ****ь, как же фантастически кайфово видеть этот ****ский, сука, рассвет. Ненавидеть мир с новой силой, с той присущей ему неутолимой жаждой. Ноги сами несли его из полуразрушенной телестудии. На пол со лба стекала кровь, отбиваясь тягучими каплями в тишине. Прихрамывая, Уилл сел в первое попавшееся такси.
Мимо пролетали панельные дома в старом районе. Если подумать, большинство людей, которых он знал, были зачаты в панельках, умирали в них же. На раскладных диванах, вдоль и поперёк изъеденных клопами. Родители таких детей спали плохо не только из-за кредитов и ипотек. Как могли, эти люди старались облагородить свою посмертную коробочку: поставили стеклопакеты, провели интернет и кабельное, утепляли балкон, сделав типа лоджию... Плазма, мультиварка, стиралка — куда двигаться дальше? Вспомнил, как один его знакомый, почему-то не друг, повесился на смесителе в ванной. Смеситель переключался с ванны на раковину. Джек повесился где-то между ними, посередине.
Лежал с Лори в воде, та прикрыла глаза в блаженстве, иглу втиснула в тонкую венку на левой руке. Жгут плечо перетягивал, взади послышалось мерное сопение. Всё как всегда. Белая пена изо рта полилась сначала мелкой струйкой, а затем и огромным потопом. Глаза занесло пеленой, зрачки расширились и вперились в замызганный потолок. Она не дышала. Джек в ступоре застыл и не шевелился. Ни скорую вызвать, ни первую помощь оказать... Ничего. Страх. Вот только чего: потери подруги или же обвинений в убийстве? Не успел, струсил и пух! нет человека. Три дня ни слова ни проронил, заперся в комнате. От еды-воды отказывался многозначительным молчанием. Когда отошёл от оцепенения после затворничества, целенаправленно дошёл до магазина, купил верёвку. За пазухой пронёс ношу без единой эмоции. На лице было некое облегчение. Потому что уже всё решил для себя. Теперь-то нечего бояться. Лори звала с собой, а он и выбрал смерть. Вместе с нею.
Уилл вышел из такси, закинулся, увидел греющихся у костров бомжей и невольно залюбовался дивным ночным миром с мириадами огней по горизонтам. Он подумал о том, как трудно вытаскивать гробы из панельных домов. Сколько человек в его хате откинулось из-за онкологии, инсульта, суицида... А когда успел он сам? Сначала хотел стать футболистом, потом — художником. Зато теперь сисадмин на полставки в Евросети, а по вечерам трахает тёлок за деньги. Нюхать перед каждой сменой вошло в привычку. Все настолько одинаковые, что хотелось выть и сжечь эти коробки вокруг. Равенство, равные возможности для всех — об этом кричала их серость. В телеке вот всё не так. Одни и те же рожи поют и пьют шампанское. Дальше будут их дети, их швали. А он навсегда прирос к панели. Приходилось искать какую-нибудь дрянь, чтобы забыть эту серую скуку, страшную быль. Работать всю жизнь, чтобы купить квартиру в соседней панельке. Это был монохромный мультфильм, который не крутили по телеку. Мультик про дураков.

***

— А теперь-то ты видишь разницу, верно? — отхлебнув остатки остывшего пойла, прохрипела Хэрриэт. — Где Тайлер, кстати?
— Ушёл в комнату Джессики, — тяжело вздохнула Мими. — Никак смириться, видать, не может.
По комнате летал комар, бился о стены тупым автоматом. Слышался его надоедливый писк, а в ответ на просьбы не шуметь лишь комариные укусы.
— Надо его проведать. Они же... плохо расстались. Это было ещё во время твоей амнезии. Тайлер бросил её, а Джесс упрямилась, не подпускала к себе. Обременить боялась, — шорох обёртки трюфеля служил аккомпанементом её речи. — Умерла в начале лета. Знаешь, так умиротворённо лежала, будто спит. Только холодная чересчур, для живого. Я всю ночь тогда проплакала. И от кровати не отходила, ни на шаг. Всё ждала, что вот-вот отчнётся. Скажет, мол, пошутила, а я как дура ей поверила... Тайлеру позвонила, на похороны позвала. Глупо, конечно, с моей стороны. Но сама посуди, имела ли я права такое скрыть от него? Так вот он не пришёл. Молча трубку бросил и всё. Честно говоря, страшновато за него было. Вдруг с горя покончил с собой или ещё что. Всё равно ведь любил, как ни старался забыть. По Джессике тоже видно было, что от сердца его отрывала буквально. Только вот хуже ещё стало. Им обоим.
Дверь тихо скрипнула и девушки вошли в полутёмную наглухо зашторенную комнату. Не было ни зги не видно, кроме сгорбленного над пустой кроватью силуэта парня. Тайлер плакал. Опустошённо и самоотверженно. Слёзы сами лились при звучавшем только в его голове диалоге. Спектакль окончен, как ни крути. Теперь он остался один, уже без шанса на возвращение.
— В чём смысл смерти? — спросил Тайлер пустоту. — Все ведь умирают. Почему же это так больно?
Никто не мог дать точного ответа на этот вопрос. Что нужно говорить в таких ситуациях? Есть ли специальный шаблон, которому безоговорочно стоит следовать? С первого взгляда смерть кажется чем-то настолько далёким, совсем не связанным с жизнью. А ведь смерть — неотъемлимая часть жизни. Бежать от неё бесполезно, потому что рано или поздно она постигнет всех нас. Это то, что не находится за гранью существования, смерть всегда рядом и лишь ждёт часа для выхода на авансцену финального акта человеческих терзаний. По сути своей разложение на две стадии одного процесса значительно упрощает внешне отсутствующую логику. Первая — и самая страшная стадия — происходит ещё в живом человеке и является окончательным решением уйти, даже не осознавая того.
Человек горюет не по другому человеку, а по себе в нём. Люди дружат, потому что это выгодно обоим — каждый удовлетворяет какие-то свои социальные потребности. Друг умирает — наступает депривация таких нужд. Но кто виноват в подобном случае? Кого винить? Что делать? Смириться не выходит, выместить злость не на ком. Вот она и начинает прогрызать изнутри тоннели, ведущие лишь в обычную яму глубиной два метра, способной вместить ваше мёртвое тело.
— Больно только нам, — сказала Хэрриэт. — Живым. Пока что.
— Вот именно, пока что.
Уилл стоял на пороге и наблюдал за всей этой картиной маслом. Отчаяние от прибравшей к своим костлявым рукам их некогда дышащих знакомых старухи с клюкой не брало его. Это было что-то вроде выработанной годами привычки — не жалеть людей.
— Убирайся отсюда! Что ты тут забыл?
— Тебя, — по слогам проговорил Уилл и пересёк свободный островок комнаты. Не ясно было, что за эмоция сейчас читалась на его лице, положительная или отрицательная для них. Он был движим некой необъяснимой силой во тьму, что звала его. Стоит лишь закрыть глаза и погрузиться в мир абсолютного умиротворения, слиться воедино с тишиной, отдохнуть телом и мозгом. Настаёт время выбраться из своего мирка и подышать свежим безумием. Он вдыхает этот горючий, пропитанный обжигающим пламенем свободы воздух. Раз. Ноздри шевелятся. Ресницы чуть подрагивают. Шторы загораются. Всё это напоминало сны его мёртвых друзей о поднебесной дурке. Да, всё-таки друзей. Уилл снова и снова тяжело выдыхал ядовитые пары. Слышались сирены под заколоченными окнами этого разваливающегося на части порочного барака. Брёвна полыхали в праведном огне принесённого ветром с востока пожара. Тайлер в оцепенении уставился на действующих лиц этой оголтелой кинокартины. Чего же они с прошлым-то, с конём этим дареным, всё никак проститься не могут? Настал и их черёд.
Уилл схватил Хэрриэт за руку и потащил на мансарду. Тайлер и Мими было ринулись за ними, но дверь оказалась наглухо заперта изнутри. Деревяшки всё таяли под пулемётами полицаев, звуки музыки глушили пробки в ушах сильнее отбойного молотка. Красный смех Уилла стоял столпом перед проклятой действительностью Хэрриэт. Она предчувствовала скорый конец. Бежать уже было некуда. Последний приют сгорает до тла в будний понедельник. Её первый день рождения тоже пришёлся на этот день недели. Не врёт же песня: все несчастные неудачники рождены в понедельник. Готова поспорить — все до единого из жильцов сей окаянной квартиры рождены в этот день. Почему бы всё не списать на суеверия и догадки? А перед кем скрываться, собственно? Перед лицом своей же смерти? Попасть за решётку равносильно гибели. Увядание вымеренными кусками душевных трат по чуть-чуть — невыносимая истома. Как она прожила выданный ей неясной бестелесной материей отрезок? До сих пор не понятно самой Хэрриэт, когда она была самою собой, а когда такой, какой её хотели видеть.
— Ну что, принцесса, это конец?
В руках Уилл крутил пистолет, заряженный шестью патронами. Её глаза загорелись злостью и отчаянием. Никогда ещё ей не было так больно и плохо, как зверю, загнанному в угол. Она и сама себя спрашивала — это конец?
Хэрриэт в мгновение ока выхватила у него пистолет, приставив его к горлу. Тот упирался в мягкую плоть, обтягивающую трахею. Белки Уилла налились кровью от такого исхода. Глаз еле заметно задёргался.
— Ты... что тво-творишь? — прошептал одними губами Уилл. А Хэрриэт только увереннее вжала дуло в кожу.
— Скажи, ты думал когда-нибудь, что значит вписать себя в историю? — зенки сверкнули в полутёмной мансарде. — Каждый раз выкарабкиваться из очередных проблем... а потом вставать и орать во всю глотку о том, что мы ещё живы. От меня осталась лишь оболочка. Я не хочу медленно затухать в ожидании тихой старости. Я хочу сгореть! До тла, до пепла в урне с прахом, на который будут молиться наивные хомячки. Так будет лучше для всех.
Выстрел, сжатые на подлокотниках кулаки, стиснутые челюсти, выбитая дверь. В комнату втиснулся наряд полиции, который за время монолога с нотками крика души отстукивал чечётку на прогнивших ступенях чердака. На полу лишь опрокинутый стул. Окно настежь раскрыто, оно впускало дивный розоватый свет костров в эту обитель зла. На смоляных прутьях лежала пёстрая серёжка с различными прозрачными висюльками. Её больше не было, владелицы. Они всё спрашивали себя о том, что же это за отряд самоубийц такой?
К тому моменту дом опустел. Не было ни Мими, ни Тайлера, ни Вайолет. Уилл выпрыгнул за стекло вместе с телом. Никого. Обитатели сей обители прогнили заодно с полом до самой сердцевины. Всё эти благословения, знаки свыше... Плотские утехи, сношения — они принимали всё, что бы им не давали. Их выводили из себя преподношения, взбунтовалась водная стихия. Время ужасало своим бездушием. Ложь, притворство — верный шаг сокрытия безумия. Рано или поздно оно заставит прогнуться. Душу продали за бесценок, обнажая её только перед себе подобными. Жажда наслаждения и боли заставляет быть безбожниками. А теперь они бессмертны, никто им не помеха. Развернуть свой флаг, повиснуть стягом, всегда готовые к атаке. Но что-то мерзкое просачивается внутрь, сердце тьмы гниёт с душой внутри. Они в огне. Текут сквозь пальцы молитвы подражателей у могилы всех ваших королей и королев. Все ваши желания и богатства. Даже если сдадутся, то придёт знамение, и жестокие чёрные сердца поглотят ваши глаза. Открутят их как лампочки и заменят своими. Взглядом нового поколения. Они облегчат получение удовольствий, теряя опору в вашей реальности. Обнажённые под вашим покровом, они попробуют на вкус чужие мысли и пол. Внешность обманывает. По сигналу сгибаться и одалживать науськаны человеческие машины. Мужчины и женщины, полы их и алмазы — разрушения не избежать ни одной душе под штурмом искушений.
Придут приливы и отливы, море поднимется, и время будет уничтожено безвозвратно. Но куда бы мы не летели, вспоминай, вспоминай, вспоминай, вспоминай иногда...

***

Вульгарный тон чёрного Мерса на трассе Нью-Йорк—граница штатов раздражал не меньше бесконечной дороги. Руль уверенно крутился влево и вправо мимо проезжающих автомобилей, камазов, мотоциклов. Соседнее сидение согревалось теплом остывающего на ночном холоде тела. Оно дрожало, мечтая распалиться хоть о что-нибудь. Но реснички и копна выцветших от нервов волос сотрясались в такт колёсам иномарки.
— Зачем ты это сделал? — раздался бездушный голос пропитого нутра.
— Не дал тебе прикончить себя? — в шутливой манере ответил Уилл. — Ты сомневалась, что я не позволю тебе умереть?
— ...нет, — после недолгого молчания прошептала Хэрриэт. Конечно, ей хотелось, чтобы её остановили. Но и остаться навечно молодой, лишив себя жизни таким кощунственным способом, она желала не меньше. А всё почему? Потому что банально надоело. Жить скучно стало. Или же, напротив, слишком интересно. Настолько, что готова уже руки на себя наложить. Холостая пуля, летящая в открытые окна, вязкая красная лужа, чтобы отвлечь ненадолго. И бежать. Опять бежать навстречу чему-то. В этот раз ненавидеть Уилла стало не просто обязанностью. Это ведь ещё и был способ избавления от её самого страшного ночного кошмара. Но...
— Только ты и я, — смеющийся в темноте голос с левого бока на шофёрском кресле ломал всё больнее и наверняка. — Всегда будем только ты и я.
Эти слова звучали как приговор. Хэрриэт закрыла глаза и её затрясло с новой силой. Её желание, самое заветное и сокровенное исполнилось — для всего мира она мертва. От гильзы из обоймы револьвера. На пустую могилу к ней словно на поломничество ходят десятками сотен тысяч толпы безмозглых дураков, мечтающих подражать принцессе шестисекундных видеороликов зацикленного формата. Всё кончено. Неужели лебединая песня отныне будет жужжать над ухом словами Уилла?
Тяжело вздохнув, Хэрриэт отвернулась к стеклу и получше закуталась в габардиновую куртку на два размера больше. Последнее лето детства подошло к концу. Все несбывшееся походило на бесконечные звёзды. Они сияли ярче того, что у неё было. И этот человек, что сидит по левую руку от неё — кто он? А кто такая она? На небе ковш перевёрнут. Светлячки падают за ворот. Всё ещё повиснул вопрос в её голове. Зачем ей быть на этой земле, существовать? Только машина всё гнала вперёд, мечтая добраться до линии горизонта, но суждено ей было добраться лишь до очередной остановки человеческих разочарований.