Отпахала своё, отжила?..

                (Деревенские раздумья)

Вторая половина августа. Жара палит с занудным постоянством. Даже в деревенском доме трудно спрятаться от палящего солнца, нагревающего шиферную крышу так, что трясогузка не осмеливается сесть на железное обрамление конька, давно облюбованного ею.
Заросли болиголова   побурели и высохли  так, что,  не дай Бог какой неряшливо брошенной спичке -случится непоправимое – пожар в лугах!  Только у самого ручья сверкает свежестью зеленая трава, да ракитовые листья радуют глаз, живо сверкая изумрудом и на ветру серебром изнанки.
В дрожащей поволоке сизеют дали, а над ними расплавленно сверкает поднебесье.
Над лопухами и крапивой беззвучно, радужно блестя крылышками, мелькают стрекозы.
 Высоченная старая ракита у брошенного жилья шуршит пожухлой листвой, как вечными страницами невидимой никому книги. Раките, должно быть, уже век или более. Она видела многое на своем веку и дожила до разрухи у родной хаты, до тлена и безлюдья, когда и ветви её уже не касаются застекленных окон, а вползают сквозь пустые глазницы до самой обветшалой печи в середине хаты. А там уже ни мертвых, ни живых. И хата это как пустая человечья душа. Под провисшим потолком  кружит золотой шмель. Что он ищет в этой покинутой пустоте? А ведь тут жили люди, и было здесь своё золотое время…   
Под упругой моей стопой нет ни тропы, ни стежки к этой хате. Чернобыл да крапива, лопухи да зреющие головки колючки, заросли бузины да остролистного клена, пробивающегося сквозь редкий шатер вековой ракиты. Немота не только в хате, но внутри меня, она запеклась в груди неким укором,  что моё поколение не сберегло необходимую жизнь на конкретно этом и другом русском околотке. От этого растет желание завыть волком. Да толку: никто не услышит, а кто услышит – не поймет! К тому же по всей сельщине,  куда ни взгляни, жуткие приметы безжалостной нашей драмы – приметы ничем неоправданного разора и ужасного запустения.
С террасы видны печальные дали моей отчизны. Незримо реющие обиды повисли над ними. От обид знобит, сердце мучительно болит. Ощущение такое, что попал на беспросветное бездорожье, где всё заколодело, замуравело, а ты не богатырь Илья Муромец, чтобы оседлать своего коня и мчаться вскачь, минуя эту непролазную стылую дремучесть…
В эти отчаянные минуты я завидую тем, кто ВЕРУЕТ, верует в Небесный Свет, в это вместилище светлых надежд, которые, правда, в миру не воплотятся, а я страстно желаю, чтобы они воплотились. И не обязательно в вещном, материальном виде, а Оношением - Духом Небесного Света преображен был бы человек, любящий страну свою и родные околотки.
Мне страстно хочется, чтобы вышел из мрака этот тлеющий в разврате век и вместе с ним человек. Я знаю, что это запоздалый мой стыд и слишком позднее моё покаяние. Но мы должны признаться хотя бы самим себе, что сотворили пустоту и безлюдную бесприютность вокруг себя мы все сообща. Сообща из этого состояния мы должны и выйти. Я не знаю, как. Но другого нам не дано, если мы не хотим потерять то, что было нашим национальным кодом.
Неужели хороший поэт Олег Кочетков, написавший прощальные строки деревне, прав:

Отпахала своё, отжила,
Отлюбила, отпела в ночи…
Где, какие теперь купола
Над тобой обживают грачи?

Поле зыбкое вызревшей ржи
На четыре на все стороны?!
И ни деревца, ни межи,
Ни заброшенной бороны…

Что теперь о былом говорить,
И кручиниться, и вздыхать!
Всё. Живая оборвана нить.
Страшно. Памятью разве связать?

Что осталось теперь? Постоять,
Прошептать еле слышно: «Прости…»,
Поклониться горячим хлебам
Да былинку полыни найти,
Поднести её к горьким губам…