Фёдор Глинка. Вспомним, братцы, россов славу!..

— Поговорим о Глинке…

— О композиторе?

— Нет, не о нём.

— А был ещё один Глинка?

— Да, был — поэт.

Поэт, добрый знакомый и даже покровитель Пушкина, гвардейский полковник Фёдор Николаевич Глинка. Ветеран Отечественной войны 1812 года. Декабрист. Ссыльный. Раскаявшийся грешник. Автор стихов на библейскую тему. Как писали в советское время, «поддался мистическим настроениями и занял реакционную позицию». Прожил на свете почти сто лет: с 1786 по 1880 г. Не слыхали про такого?

Про самого Фёдора Николаевича, может быть, и не слыхали, а вот несколько строчек из него наверняка слышали. Вспомните:

…И мчится тройка удалая
в Казань дорогой столбовой,
и колокольчик — дар Валдая —
гудит, качаясь под дугой…

Немного не так это теперь поётся: забыли поэта, и стихи его переврали слегка, но тем не менее…

Младой ямщик бежит с полночи:
ему взгрустнулося в тиши,
и он запел про ясны очи,
про очи девицы-души:

ах очи, очи голубые!
Вы иссушили молодца!
Зачем, о люди, люди злые,
зачем разрознили сердца?..

Красиво, душевно, по-русски… Чем-то очень родным веет, чем-то своим, домашним: и даже не в буквальном смысле стихов это родное скрывается, а в самом их строе, в напеве, в подборе слов… Или вот ещё:

— Не слышно шуму городского,
в заневских башнях тишина!
И на штыке у часового
горит полночная луна…

Там дальше такие слова:

— А бедный юноша, ровесник
младым цветущим деревам,
в глухой тюрьме заводит песни
и отдаёт тоску волнам! —

Прости, отчизна, край любезный!
Прости, мой дом, моя семья!
Здесь, за решёткою железной, —
уже не свой вам больше я!

Это написано в заключении, в крепости, куда Фёдор Николаевич попал за участие в попытке вооружённого переворота в декабре 1825 года.

— Сосватал я себе неволю,
мой жребий — слёзы и тоска!
Но я молчу, — такую долю
взяла сама моя рука.

Фёдор Николаевич значился одним из руководителей Союза Благоденствия, причём умеренного его крыла. Что это на деле означало? Это означало, что он видел положение дел в России, видел всё хорошее и дурное, что в ней творится, мечтал о том, чтобы дурное истребилось, а доброе распространилось. Считал, что этого можно достичь путём некоторых либеральных реформ. Это был не Пестель с его мечтами о диктатуре и системе тотальной слежки. Это был не Робеспьер, не Дантон, — крови он не жаждал, он жаждал процветания родной страны. После декабрьского восстания глубоко раскаялся в своих либеральных иллюзиях.

— Откуда ж придёт избавленье,
откуда ждать бедам конец?..
Но есть на свете утешенье
и на Святой Руси отец!

О русский царь! в твоей короне
есть без цены драгой алмаз.
Он значит — милость! Будь на троне
и, наш отец, помилуй нас!

А мы с молитвой крепкой к Богу
падём все ниц твоим стопам;
велишь — и мы пробьём дорогу
твоим победным знаменам!

Да что вспоминать декабристские грехи Фёдора Николаевича! Он, кстати, и в декабристах сотворил немало добра. Например, сделал всё, чтобы Пушкин не был втянут в заговор. Ходатайствовал о Пушкине перед властями: сумел доказать, что ряд слишком вольных эпиграмм только приписываются Пушкину, но вовсе ему не принадлежат. Царь подумал и смилостивился над поэтом. Однажды Глинка расстроил очередную пушкинскую дуэль, а если бы не Фёдор Николаевич, то, может быть, Пушкин был бы убит намного раньше!..

А его военный путь? Полковничьи погоны в гвардии не давались просто так!.. Фёдор Николаевич уже во время Отечественной войны был большим поэтом — есть несколько его стихов, написанных по горячим следам событий 1812 года:

Друзья! Враги грозят нам боем,
уж сёла ближние в огне,
уж Милорадович пред строем
летает вихрем на коне.

Идём, идём, друзья, на бой!
Герой! Нам смерть сладка с тобой!

Удивительное ощущение приходит, когда читаешь эти стихи и понимаешь, что автор всё это не «из головы выдумывает», а — вот, только что, скакал на коне за Милорадовичем, а потом, на привале, торопясь, записал карандашом… И если писал: «Нам смерть сладка…» — то это не для красного словца: отлично понимал, что мог в самом деле умереть через несколько часов, в ближайшем бою… И кажется, будто не стихи читаешь, а смотришь кинохронику, документальные кадры… Вот, например, — написано непосредственно во время московского пожара, когда никто ещё не знал, чем кончится дело:

Горит, горит царей столица;
над ней в кровавых тучах гром,
и гнева Божьего десница,
и бури огненны кругом.

О Кремль! Твои святые стены
и башни горды на стенах,
дворцы и храмы позлащены
падут, унижены во прах!..

…А гордый враг, оставя степи
и груды пепла вкруг Москвы,
возвысит грозно меч и цепи
и двинет рать к брегам Невы…

Друзья, бодрей! Уж близко мщенье:
уж вождь, любимец наш седой,
устроил мудро войск движенье
и в тыл врагам грозит бедой.

А мы, друзья, к Творцу молитвы:
о, дай Всесильный наш Творец,
чтоб дивной сей народов битвы
венчали славою конец!

Вы только вдумайтесь: это написано не «потом», эта молитва ко Всевышнему звучит непосредственно из 1812 года. Именно эта молитва — вкупе, конечно, с миллионами других подобных — дошла до Престола Божия и отвратила беду от России… Всякое слово есть великое дело; но слово, отлитое в стихотворную форму, записанное, сохранённое, получает силу много большую…

Фёдора Николаевича сослали не в Сибирь, а в Карелию. Кто бывал там, тот поймёт, что могла дать эта земля сердцу поэта. В тех краях и Державин, и Баратынский почувствовали несравненное усиление своего поэтического дара; не миновала и Глинку сия благодать.

Богатая, несравненно богатая Россия может забывать таких поэтов, как Фёдор Глинка. Где-нибудь в Швеции поэту подобного уровня на каждой площади стоял бы памятник, но в России… И всё-таки время от времени нужно напоминать людям: был Глинка, был Бенедиктов, были Козлов, Вяземский, Языков… От того, что их теперь не помнят, они хуже не стали. Стихи их в забвении не потускнели, мысли не стали мельче. Это неуничтожимо.

Как там у Фёдора Николаевича?

Кто, силач, возьмёт в охапку
холм Кремля-богатыря?
Кто собьёт златую шапку
у Ивана-Звонаря?

Кто Царь-Колокол поднимет?
Кто Царь-Пушку повернёт?
Шляпы кто, гордец, не снимет
у святых в Кремле ворот?..

Если мы не помним, не знаем, не слышим этих слов — тем хуже нам…