Хлеб лесной, кувшин росы

    Ведомо лишь деревьям, как в седое давнодневье заплутал в здешних околотках, в грибной глуши да болотах, мальчонка ростом с зайчонка. Откуда взялся, как потерялся? То ли не нашли его люди, то ли и не искали вовсе, а нароком на волю батюшки-леса оставили... Тяжелы были те времена – о них судачить не нам. Мальчик-то, пока тропку к дому искал, все ноженьки поистоптал, все покрики повыкричал, все глазоньки повыплакал; три дня по чащобе блуждал, покуда без сил не упал.
    – Где же вы, милые, где ж вы, родимые? Почто меня, малого, в беде вы покинули? – плачет-рыдает, слёзами горькими мох заливает. Бледней мотыльковой крылинки, слабее осенней былинки, прижался мальчик к корням-коряжкам и даже дышать ему тяжко.
    От покликов отчаянья, от голоса печального, по коре дре-весной, как по коже, пробежала зябкая дрожь. Звенит до самой выси: «Откликнись, отзовись!».
    Чу! Тотчас же охватило лес во всю ширь ветвей, во всю глубь корней его такое волнение, что всякий зверь замер на бегу, всякая птица застыла в полёте как зачарованная. Ах!.. Неслышно разошёлся под мальчиком мягкий мох, и будто чьи-то незримые руки укутали его зелёным одеяльцем, меж еловых корней поместили, от погибели утаили. То мать сыра земля сокрыла дитя, кое людям стало не в радость, а в тягость. Ведомо, чем такие истории кончаются, да только нам с вами ещё рано печалиться.
Пронеслась вереница дней – ни числа им, ни званья, ни догляду, ни приметинки. То ль час минул, то ль год пролетел, то ли десять веков как один – поди теперь разбери.
    Алеют в светлом боровом мху россыпи брусники. Шляпки грибов-стариков подсохли и сморщились – черёд для грибной молоди, народившейся под отсырелой хвоей. Напитались грибы живой водой из глубин земли, набрались силушки и уж не терпится им подняться над своей колыбелью.
Проснулся в своей еловой зыбке под корнями и сиротка, и вот так чудеса – совсем юношей стал: лицом пригож, ростом высок, глаза-бирюза да волосы цвета овса. Темноты не испугался, но скорей наверх завыбирался. Смотрит: солнышко осеннее сквозь деревья приветливо улыбается, листья расписными ладошками машут; бесшумно кругом, хорошо... Сколь-то времён миновало-прошло? Идёт юноша босиком по лесу, как по горнице, с любопытством да без робости по сторонам взирает: забыл и предательство людское, и отчаянье горевое, да лишь одно его терзает – голод нестерпимый. Шутка ль – проспал не сутки! Хлеба краюшка да водицы кружка – и то была б пирушка!
    Насобирал он жменьку брусники и ну потчеваться. «Кислятина!» – сморщился. Вдруг невдалеке кто-то возьми да хихикни:
    – Уж какой тут аппетит – до нутра не долетит!
    – Аль хочешь ты меня попотчевать? – спросил юноша, оглядываясь по сторонам: кому ж над ним шутить понадобилось?
    – Затем тебя и жду-поджидаю! – отозвалось ему. – Загляни-ка под папоротник, найдёшь там волшебный завтрак. Да смотри: как отведаешь, роду людскому принадлежать перестанешь – здешним, лесным станешь!
    – А я и без того не надобный ни своим, ни чужим – так буду хотя б лесным... – вздохнул юноша и поскорей раздвинул резные папоротниковые листья, а под ними – обещанное кушанье: кувшинчик с прозрачным питьём да хлеба краюшка в свёртке бересты – хлеб лесной, кувшин росы. Не мешкая, угостился он до последней крошки, до последней капельки – вместе со слезами солёными, кручиною горчинною; унеслась боль-память ввысь как чадный печной дым. Стало тогда ему спокойно и беспечально. Забылось, как у людей былось; запамятовалось, как горевалось; не осталось обиды и самой малости. Утёр он слёзы и видит: на пеньке берёзовом, где кушанье стояло, большая ящерка сидит – то, верно, она с ним беседу вела. Вся чистым янтарём сверкает, взгляда с него не спускает.
    – Кто ж я теперь: человек или зверь? – спросил ящерку юноша.
    – Чадо лесное! – ласково ответила ящерка. – Душа твоя, сокровище наше, отныне и до века с каждой травинкой в лесу сплетена, с каждой росинкой слита, с каждым птичьим вскликом, с каждым оным мигом. Эхом лесным тебе зваться, чадо, век коротать с нами рядом; на всякий зов откликаться, братом нам называться; видеть всё да не забывать, чувствами живыми мир наполнять.
    – Что ж, буде так! – светлой улыбкой ответил ей Эхо, да озарился вместе с ним весь Бережёный Лес! Прибрали свои колючки боярышники, расправили хвойные брови кедры да ёлушки, серебряно зазвенели синички – всему большая отрада настала: явилась миру чуткая душа! Ох, и заждалась её земля, ох, и истосковалась по живому голосу, тёплым ладоням, добрым словам! Прижала к себе как кровинку безнужного сиротинку, объяла нежным ветром, приласкала листвой, убаюкала песней речной: «Наш ты теперь, не чужой!».