Время бояться

   
    Самым сложным и опасным участком на подъеме и спуске оказался примерно пятисотметровый Юго-Западный гребень. Прямым острым лезвием он довольно круто уходил вверх, до самой вершины, ощетинившейся коварными снежными карнизами. Гребень был покрыт фирном – плотно слежавшимся снегом, - но дополнительную трудность создавали местами черневшие на кромке массивные скальные выходы, которые из-за крутизны склона невозможно было обойти, и приходилось перелезать поверху.
   
    Левый край гребня представлял собой почти отвесный сброс и был абсолютно непроходим. Поэтому шли по правой стороне, примерно в полуметре от кромки. Перелезать через невысокие скалы и валуны оказалось не очень приятно: мерзкий скрежет стальных зубьев по голому камню, казалось, еще больше усиливал чувство  неуверенности, приходящее сразу, как только кошки лишались привычной для них снежно-ледовой опоры. Один раз попался участок почти отвесной стены – к счастью короткий, не длиннее двадцати метров, - который пришлось траверсировать по одному с попеременной страховкой. Первый вставал лицом к склону и двигался вбок, вбивая ботинки в оставшиеся после предыдущих групп ступени, второй в это время, воткнув пристегнутый к себе ледоруб в снег по самый клюв, наступал на него ногой, страхуя партнера.
   
    Из штурмового лагеря, который разбили на морене перевала Нагеб у самого подножья горы, вышли в пять утра, к восьми подошли к началу гребня и, при легком утреннем морозце, по хорошо пропечатанным в промерзшем фирне следам вчерашней группы к одиннадцати часам без особых проблем добрались до вершины.
   
    Спуск, как это часто бывает, давался тяжелее, главным образом из-за заметно поднявшейся температуры воздуха. Снег стал более рыхлым, антиподлипы уже не справлялись со своей функцией, и за какие-нибудь пять-шесть шагов на подошвы ботинок налипали толстые снежные колодки, которые полностью забивали зубья кошек и делали дальнейшее движение смертельно опасным. Поэтому постоянно приходилось останавливаться, поднимать то одну, то другую ногу и стучать по бокам ботинок ледорубом, стряхивая тяжелые снежные наросты.
   
    Их было двое. Макс, как более опытный, на подъеме возглавлял связку, а на спуске шел замыкающим. Женька заметно выдохся, но в целом держался молодцом; до конца гребня оставалось не более ста метров, дальше начинались уже не опасные склоны, заканчивающиеся плавными выполаживаниями, а не отвесными сбросами и где можно было найти место для привала.
   
    …Этот поход в Сванетию – десятидневный горный треккинг с финальным восхождением на Тетнульд – Макс планировал давно, но, как это часто бывает, на пути к желанной цели вставали мелкие и досадные препятствия: то завал на работе, то проблемы в семье, без энтузиазма встречающей его намерение провести отпуск в горах, вместо того, чтобы вывести всех на море, то срочная необходимость начать ремонт в квартире. В конце концов, после трех пропущенных сезонов Макс категорически заявил заинтересованным сторонам, включаю начальника на работе и жену дома, что в этом году, в августе, он идет на Тетнульд, и все вместе взятые непредвиденные обстоятельства не смогут ему в этом помешать. Спокойная умиротворенность, наступающая после принятого, наконец, волевого решения, длилась, однако, не долго. Женька, младший брат жены, давно бредивший горами и с восхищение взиравший на альпинистские достижения зятя, пристал вдруг со слезными просьбами взять его с собой. Действуя сразу на двух фронтах, он заручился поддержкой сестры, и сопротивляющегося поначалу Макса, стали обрабатывать уже с двух сторон.
   
    Двадцатилетний Женька имел, надо признать, хорошую физическую форму и неплохо управлялся на скалодроме, куда бегал после лекций почти каждый день. Но предстоящий поход предполагал прохождение трех категорийных перевалов и подъем на вершину по довольно опасному гребневому маршруту, что требовало от любого участника мероприятия хоть какого-то горного опыта. К тому же, одиночество составляло для Макса одну из самых привлекательных сторон подобных вылазок. Он любил оставаться наедине с горами, потому что именно в такой обстановке с души лучше всего счищалась накипь от семейных неурядиц и стрессов на работе, от вечной погони за деньгами и безумного напряжения городского ритма, накипь от нервной, злой и бесцельной жизни внизу.
   
    В итоге Макс не смог выдержать хорошо организованную и грамотно проведенную двухмесячную осаду, и согласился взять Женьку с собой.
   
    Особо жалеть об этом ему не пришлось: шурин достойно выдержал испытание треккингом, без особых проблем прошел маршрут восхождения, и сейчас, усталый, но довольный, приближался к штурмовому лагерю.               
   
    …- Эй, Женек, ты жить хочешь? – крикнул Макс шедшему впереди напарнику.
   
    - А че?
   
    - Ботинки чаще обивай, че! Лететь далеко.
   
    - Да обиваю я. 
   
    Женька остановился, чтобы выполнить команду, и в тот же момент позади него на снегу появилась тонкая черная полоса. Удлинившись с молниеносной, незаметной для глаз скоростью, она очертила вокруг него широкий полукруг, замкнувшийся на кромке гребня, и стала стремительно расширяться.
   
    Макс, видевший все со стороны, понял, что сейчас произойдет, на секунду раньше своего напарника. В полушаге от него тянулась острая, покрытая гребешками кристально чистого льда кромка, сразу за ней начиналась почти отвесная снежная стена, а далеко внизу, не менее чем в двухстах метрах, по белому склону рассыпались черные массивы полуприсыпанных снегом каменных валунов.
   
    - Срыв, Макс, сры-ыв!!!
   
    Отчаянный крик Женьки, который вместе с огромным пластом снега стал неумолимо съезжать вниз, настиг Макса в момент, когда он уже делал шаг – тот последний, единственно оставшийся шаг, еще способный спасти обоих. Глаза будто сделали моментальный снимок, вычленили из движущихся картинок одну, которая отпечаталась в мозгу навсегда, и еще долго будет представать перед мысленным взором со всей своей смертельной реалистичностью: близкий, обсыпанный снегом ботинок на фоне далеких скал внизу.
   
    Перешагивая через кромку, он развернулся лицом к склону, и ровная белая стена стремительно понеслась вверх. Клюв воткнутого в склон ледоруба оставлял глубокую борозду, выбрасывая из-под себя тугие снежные струи, но почти не тормозил падения. Потом был рывок – сильный, как динамический удар при открытии парашюта, ледоруб вырвало из снега и Макса резко бросило влево. Замерев на секунду в крайнем положении, он стал двигаться в обратную сторону.
   
    - Женька, зарубайся! Гаси маятник!   
   
    Выбрав момент, когда веревка была в вертикальном положении, Макс со второй попытки сумел достать стену ледорубом, рывком приблизиться к ней и вогнать в снег кошки. Он распластался по стене, с облегчением ощутив три появившиеся точки опоры. Только зарубившись, он сразу почувствовал, что ему нужно прилагать усилия не к тому, чтобы не съехать вниз, а, наоборот, к тому, чтобы не дать веревке вырвать его и потащить обратно к кромке гребня.
   
    Сверху сыпалась, мягко постукивая по каске, мелкая ледяная крошка, мимо пролетали сорвавшиеся со стены снежные комья. Макс поднял голову. Туго натянутая веревка уходила вверх, и было видно, что в месте перегиба она дрожит от напряжения, чуть заметно вздрагивает, вызывая мелкий, но непрерывный снежно-ледовый дождь.
   
    Полной грудью вдыхая прохладный разреженный воздух, Макс прокричал, стараясь, чтобы его слова можно было разобрать по ту сторону гребня:
   
    - Женек! Ты живой? Подтянись на ледорубе, ослабь веревку. Будем выбираться. Вверх на три такта, как я учил. Женек! Же-е-нька!!! 
   
    В ушах протяжно посвистывал ветер, мягко шуршал съезжающий по склону снег. Женька молчал, веревка терлась о покрытую льдом кромку. Справа, всего в четырех десятках километров, возвышаясь над Кавказским хребтом, равнодушно, с многовековым философским спокойствием  взирали на распластанного на снежной стене, отчаянно борющегося за свою маленькую жизнь человека-букашку две горы-красавицы: Ушба и Эльбрус.
   
    Веревка, трущаяся об острую ледяную кромку, могла в любой момент лопнуть, к тому же, под ногами ощутилось слабое, но пугающее движение снега – кошки пока держали, но вырубленные ботинками ступени начали медленно разъезжаться. Нужно было срочно выбираться наверх, вылезти не гребень, сделать станцию и только тогда, поняв, что случилось с Женькой, попытаться вытащить его. Макс начал размеренный, на три такта – ледоруб, левая нога, правая нога – подъем. Путь, который он пролетел вниз за две-три секунды, при движении вверх оказался довольно изматывающим и занял не менее двадцати минут.
   
    У самой кромки сила, с которой веревка тянула его вверх, норовя передернуть на другою сторону, заметно возросла, и Максу приходилось жестко, до упора врубаться в снег, чтобы удержать равновесие. Добравшись до верха, он навалился грудью на край гребня и посмотрел вниз. Первое, что он увидел, был массивный «бараний лоб» - выпуклый край круглого валуна, вылезающий из склона метрах в двадцати ниже кромки. Женька, поддерживаемый веревкой, полулежал в расслабленной позе чуть в стороне от камня. Каска съехала на затылок, и было хорошо видно, что его лицо обильно залито кровью.
   
    - Твою же мать!!! – почти по-звериному прорычал Макс, и в этом коротком полузадушенном ругательстве тоскливое отчаяние смешалось с яростной злобой.   
   
    Лопаткой ледоруба он стал быстро рыть снег, выкапывая глубокую узкую ямку. Когда, наконец, металл с глухим стуком ударился о скрывавшийся под снежным покровом лед, Макс отцепил от обвязки ледобур и начал с силой вкручивать его под прямым углом к поверхности склона. Защелкнув в кольцо ледобура карабин, и закрепив веревку, он сел, до упора вогнал в фирн пяточные зубья кошек, чуть отклонился назад и сильными короткими рывками стал тащить Женьку вверх.
   
    Уже после второго рывка он оценил, насколько тяжелый ему предстоит труд. Женька не висел на веревке (в таком случае задача вообще оказалась бы невыполнимой), а лежал спиной на хоть и не отвесном, но довольно крутом склоне, и казалось, что в ответ на каждый отчаянный рывок, в который вкладывались все силы, его тело сдвигалось вверх всего на несколько сантиметров. С такими темпами подъем мог продолжаться до вечера.
   
    Макс бросил безнадежный взгляд вниз, туда, где гребень переходил в длинные снежные склоны, все более полого спускавшиеся к обширной каменной морене. Как он и предполагал, на белых холмах не просматривалось ни одной точки, которую можно было бы принять за человеческую фигуру. Вчера вечером, когда они добрались до места штурмового лагеря, на перевале стояли палатки только одной группы, которая уже вернулась с вершины и сегодня утром начала долгий спуск в долину, к селению Адиши.
   
    Он почувствовал вдруг, что в душу заползает липкий кажущийся иррациональным страх. Этот страх не содержал в себе осмысленной боязни конкретной опасности, это был какой-то детский испуг перед лицом одиночества, беспомощности и жалости к себе. Сразу вспомнилось, как много лет назад, поглощенные ажиотажем предновогодних покупок, родители потеряли маленького Максима посреди огромного универмага. Мальчик стоял на грязном каменном полу, растерянно смотрел на толпы озабоченных суетливых людей и чувствовал, что он остался один во всем огромном и чужом мире. Он громко заплакал от отчаяния и страха, какие-то дяди и тети склонились к нему, и, задавая вопросы, смысл которых не доходил до охваченного паникой сознания, еще больше пугали малыша. Он до сих пор помнит, как бежал тогда, не разбирая дороги, стремясь убежать от собственного одиночества посреди множества людей, так не похожих на папу с мамой. Бежал, пока не оказался вдруг в руках подхватившего его, непонятно откуда взявшегося отца.
    
    Сейчас рядом не было лиц, озабоченных его бедой, были только холодные равнодушные горы, и был безучастный ко всему Женька, лежащий с окровавленным лицом далеко внизу. Всегда предпочитавший ходить в походы в одиночку, Макс впервые испугался окружившего его черно-белого безмолвия.               
   
    Набрав полную горсть снега, он бросил его себе в лицо и стал яростно растирать заледеневшей перчаткой, сплевывая попавшие в рот холодные липкие комки, до тех пор, пока не почувствовал, как тупое оцепенение сменяется привычной готовностью к действиям.
    
    Макс продолжал тянуть веревку, периодически прерываясь для короткого отдыха, когда увидел, что ноги Женьки, до этого беспомощно волочившиеся по снегу, слегка согнулись в коленях и тут же опять выпрямились, будто пытаясь  отталкиваться от склона, чтобы помочь вытягивающему. 
   
    - Женька! Эй, ты живой что ли?
   
    Женька сделал слабое движение рукой, которое можно было принять за попытку приветственного взмаха, даже, кажется, попытался что-то крикнуть в ответ, но Макс не расслышал из-за стонущего в ушах ветра. 
   
    - Живой! Живой, чертяга! – голос дрогнул, Макс почувствовал, как глаза стали влажными от слез облегчения. – Давай, помогай. Толкайся, не хрена прохлаждаться, думаешь, легко тебя вверх переть? Эх, Женька, молодца, сейчас выберемся отсюда, завтра к вечеру в Местии будем, так забухаем! Все теперь у нас будет зашибись! Ты только отталкивайся, помогай, не затащить мне тебя самому.
   
    Спустя трое с половиной суток, поздней ночью они сидели в баре Тбилисского аэропорта и в ожидании посадки в самолет потягивали из высоких бокалов тягучее темное пиво. У Женьки была забинтована голова, - при ударе о скалу он рассек нижнюю часть лба, оказавшуюся не защищенной слишком высоко сидящей каской, возможно, получил легкое сотрясение (позже грузинские медики, с подозрением взглянув на страховой сертификат российской компании, ограничились простой перевязкой) и на некоторое время потерял сознание.
   
    Они сидели молча, - каждый думал о своем, и на беседы не тянуло. Наконец Женька, который за все эти три дня ни разу не завел разговор о случившемся, тихо, так, что Макс с трудом расслышал его, произнес:
   
    - Глупо как-то получилось все. Я ведь, выходит, нас обоих чуть не угробил. Я бы и тебя сорвал, если бы ты на другую сторону не прыгнул?
   
    - Сорвал бы. Но ты не виноват. Нам просто надо было из лагеря раньше выходить, тогда бы и спуск раньше начали. Тепло слишком стало, снег на гребне намок, а накануне еще группа большая проходила.
   
    - А ты прыгнул… Слушай, а страшно было прыгать?
   
    Макс улыбнулся, но в этой улыбке не было снисходительности профессионала перед новичком, не было ни наигранной скромности, ни скрытого самолюбования.
   
    - А ты скажи: ты испугался, когда летел?
   
    - Я-то? Да я даже и не успел испугаться.
   
    - Вот и я не успел. Бояться, Женька, надо не тогда, когда срываешься. Когда ты уже в связке, бояться поздно, да и времени на это порой не остается. Бояться надо раньше, когда решил в эту связку встегнуться. Я вот перед походом боялся, потому что чувствовал, что ответственность за тебя беру не только перед своей совестью, но еще и перед всей родней. И тебе, если бы ты представлял, на что идешь, надо было тогда бояться – неопытности своей, того, что легко можешь угробиться сам и меня за собой утащить. Опасения, если они своевременны – это даже не страх, это осторожность, которая может тебя спасти. В общем, - Макс поднял свою кружку, чокнулся с Женькиной, - давай за благополучный исход и за страх во спасение.