Отец

1
Вот уже много лет Иван Анисимов работал участковым в небольшом селе. Он здесь родился, здесь играл в детстве  ребятами, окончил школу, потом, после армии пошёл работать в милицию, а как только выпала возможность, вернулся на свою малую родину, настолько его туда тянуло, хотя жена была против этого. Но он убедил её, что там будет гораздо спокойнее и для их будущих детей условия гораздо лучше, чем в шумном задымлённом городе, и они - таки вскоре решились на переезд. Его жене Марии сразу тут понравилось. Работы она не боялась и за хозяйством следила исправно. К тому же ей очень полюбилась местный храм, в который она ходила каждые выходные и на все церковные праздники. А Иван ходить туда не любил. Отчего-то в храме ему всегда становилось тяжело и душно, служба начинала казаться безумно длинной, а окружение странным и пугающим. Словом, душа не лежала. Они с женой много спорили по этому поводу, но она так и не смогла его убедить. Единственное, что сближало Анисимова с верой - это дружба с местным священником, отцом Михаилом. Они познакомились случайно, и Иван даже в тот момент не знал, что это за человек и для чего он прибыл в их село. Просто председатель как-то попросил помочь новосёлу найти другой дом, потому что от предложенного тот наотрез отказывался. Иван согласился, и так  завязалось их знакомство с отцом Михаилом, который действительно отказался жить в доме предыдущего священника, стоящего, недалеко от храма, в центре села, и решил перебраться на самую окраину, где почти не было жилых дворов. Вообще отец Михаил показался участковому весьма неординарным человеком.  Людей он будто бы не любил и всячески сторонился.  Службы у него всегда были предельно краткими. Он практически не говорил с прихожанами, крайне редко отвечал на их вопросы. Вообще новый священник очень не понравился его жене, которая была, на взгляд Ивана не в меру набожна, и порой, как любил пошутить Иван: «Знала побольше любого попа». Действительно, часто Мария приходила со службы разочарованная и с досадой говорила о том, что новый священник снова сделал что-то не так, неверно истолковал или неправильно выполнил очередной обряд. Иван привык к её ворчанию и практически не обращал внимания, не всем же быть семи пядей во лбу. Пускай, ошибается, ведь и сам Иван в своей работе знал далеко не всё.  Тем не менее, отец Михаил ему нравился. Поэтому Анисимов иногда его проведывал.  Вот и в этот раз он решил пройтись до его дома после работы.
Март начинался прескверно. Погода установилась промозглая. Каждый день то снег с дождём, то изморось. Талый снег, лишённый своей чистой белой первозданности, вперемешку с грязью лежал по обочинам дорог, ещё надеясь хотя бы на полмесяца продлить  зиму.  Свою помощницу он нашёл в лице ночи, которая в сговоре с ледяным северным ветром подмораживала весеннюю слякоть, превращая её в скользкий наст. В общем, из дома иной раз и выходить не хотелось. Но Иван, сам не зная от чего, в последнее время, очень переживал за священника, уж больно тот был мрачен  и во время службы и, тем более после неё.
Надвигалась ночь. Вечер мрачнел насупившимися серыми тучами, весь день не сходившими с неба. Всё вокруг обещало непогоду. Ветер клонил тонкие черноствольные деревца к земле, будто хотел окунуть их в грязь. Анисимов шёл по разбитой дороге, то и дело, увязая в грязи, почти по самое голенище высоких сапогов.
«Звёзд сегодня не будет видно», - отчего-то вдруг подумалось ему, когда он смотрел на тянущийся впереди до бесконечности тяжёлый пасмурный горизонт. Потихоньку начал накрапывать дождик, и Анисимову пришлось поднять воротник своего зимнего пальто и покрепче натянуть шапку, которую ему недавно вязала жена.
Вдоль дороги тянулись старые деревянные дома. Многие из них давно были пусты, и теперь их безжизненные окна смотрели любому прохожему вслед своими чёрными бездонными пастями.
«Умирает село», - вздохнул Анисимов сам себе и тут же осёкся. Ладно, ничего, с собой тоже полезно порой поговорить, всё равно кроме него, на ночь глядя, да в такую погоду никто не пойдёт.  «А чего оно умирает? Правильно, все в город подались. Лучшей жизни ищут. Только вот, кто его знает, какая она, эта лучшая жизнь. Я вот всю жизнь тут кукую, и вполне себе доволен. Женился, скоро, может, детишки пойдут. А дети – всегда хорошо, всегда в радость. Наверное, мне, поэтому отца Михаила-то и жалко, что у него на всём белом свете никого нет».
Почему отец Михаил жил один и к нему никто никогда не приезжал, Анисимов не знал. Вообще, для него этот священник казался самым странным из всех, что он на своём веку видел. Другие какие-то радушные что ли, приветливые, поговорить любят с прихожанами, советы дают, словом напутствуют. А отец Михаил, как будто,  повинность, какую в храме всегда отбывал. Все дела свои там сделает и быстрей домой. Да и поселился-то на окраине, гостей привечать не очень-то и любил, они были ему в тягость. Только с ним, Анисимовым и сошёлся, по какой причине непонятно.
Но вот, наконец, показался дом священника. Раньше здесь дед Максимов жил, местный конюх. Тот за воротник любил закладывать, поэтому за домом не особо следил. Вон уже на один бок покосился, крыша метами протекает, забор в январе под снегом совсем упал.  А отцу Михаилу всё нипочём.
Анисимов вошёл во двор. Собаки хозяин не держал, говорил, что у него брать нечего.  Стук в дверь. Тишина. Опять стук. Снова нет ответа. Отец Михаил открыл только на третий раз.
Это был ещё не старый, но уже убелённый сединами человек лет шестидесяти, плотный, высокого роста с широкими плечами и слегка припадавший на правую ногу. Борода у него была очень запущенной, даже какой-то неопрятной, но отец Михаил никогда за ней не следил, утверждая, что всё это ерунда. Волосы же его наоборот были аккуратно подстрижены и всегда хорошо выглядели.
- Здравствуй, Иван, - тихо, немного охрипшим голосом, поприветствовал священник с порога, – с чем пожаловал?
- Проведать тебя захотел, вот и пожаловал. (Они уже довольно давно были на «ты», на чём настоял сам отец Михаил). 
- Ну, заходи того, не стой в дверях.
Иван прошёл в дом.
Тут почти ничего не менялось. Отец Михаил жил очень скромно. Ржавая железная кровать, комод, стол без скатерти, два стула, печь, которую много лет не белили, умывальник и Красный угол с несколькими иконами, вот и всё, чем могло похвастаться жилище отца Михаила. У него никогда не было кресел, диванов, ковров, а уж про бытовую технику и тем более телевизор вообще можно было не заикаться, ведь этот человек и радиоприёмника не признавал.  Анисимов никогда не видел у него ни одной фотографии.  Однажды он спросил об этом, но отец Михаил вкрадчиво и как-то сердито ответил: «В чулане».  Возможно, в чулане у него и были какие-то вещи, но насчёт фотографий или его-то подобного Иван всегда сомневался.
- Как видишь, - как всегда сурово проворчал отец Михаил, - жив – здоров. Да что со мной может плохого случиться?
- Кто его знает, много всего. Ты всё-таки уже в летах живёшь один, на окраине. Место-то глухое, никого на помощь не дозовешься.
- А зачем звать?
-  Как зачем? А коли плохо станет?
- Плохо станет – помру.


- Нельзя так, батюшка, сам же говоришь каждый раз, что – де  «жизнь священна», а за неё не держишься.
- Жизнь не ветка, чтоб за неё держаться, ели тонешь. Тут барахтаться надо, чтобы дна не достичь.
- Странный ты, батюшка.
- Почему это странный?
- Да потому. Вот до тебя священник был, имя уже не помню, старый такой, седой весь, так тот, вечно, что ему не скажи, на Священное писание ссылался. Мол, в такой – то главе, так и так говорится.  А ты так никогда не делаешь. Бабы говорят, что и речи у тебя порой, чуть ли ни богохульные проскальзывают, и праздники ты не все церковные помнишь…
 - Ты, Иван, меня судить, что ли пришёл?
- Помилуй, оно мне надо? Просто говорю, что странный ты человек.
- Тогда ты тоже странный.
- Это ещё почему?
- Ну, в Бога-то особо не веришь, а к священникам в гости ходишь, разговоры разговариваешь.
- Я к тому не ходил, к тому жена всё ходила советоваться. Мы ребёнка никак не могли зачать, думала, может Бог поможет.
- Помог?
- Нет, не помог.
Внезапно Анисимову показалось, что до этого хмурые и утомлённые  зелёные глаза отца Михаила как-то резко погрустнели и заблестели жгучей тоской, будто резавшей его острой болью внутри.
- Иногда не знаешь, что хуже, когда  обрети что-то не получается или когда что-то внезапно теряешь.
- Всё в одинаковой степени тяжело, я думаю.
Ивану показалось, что впервые за несколько лет священник вот-вот откроется ему, но тот только спросил поле недолгой паузы:
- Чаю хочешь?
- Давай.
Они сидели и пили чай из старых гранёных стаканов. В полутёмной маленькой комнате моргала тусклая электрическая лампочка без плафона. Анисимов всё изучал отца Михаила, который, не торопясь, маленькими глотками попивал горячий несладкий чай. Взгляд его был направлен как-то поверх Анисимова.
- А я вот думаю всё про вот эту вот щёку, ну как там Иисус нам завещал, - Иван решил прервать неловкое молчанье.
- Я про это не думаю,  - сухо ответил отец Михаил.
- Ну, как же, вот, казалось бы, подставь другую, и ничего не будет, всё кончится. А на деле, только ещё раз в морду дадут и всё.
- Знаешь, Иван, я  так тебе скажу, Бог заповеди создаёт, а мы их только исполняем. А как уж мы это делаем  или не делаем, целиком и полностью наша ответственность.
- Вот Бога я как раз и не понимаю. Ты уж прости меня, если я тебя, человека веры, обижу, но всё равно, ведь это надо, родного сына нам на растерзание отдать за наши грехи. Не уж то он его совсем не любил? Всё-таки он ему сын, а мы все и так в грехе погрязли  по уши поле этого. Получается, напрасно всё было?
- А не думал ли ты Иван, что все мы божьи дети, так или иначе?
- Представляешь, не думал. Надо будет подумать над этим.
Анисимов допил чай и поставил стакан.
- Я, наверное, отвлекаю тебя, завтра ведь Прощеное Воскресение, тебе готовиться надо?
- Да, надо бы.
- Тогда пойду я?
Анисимов встали и начал одеваться. 
- Я тебя, пожалуй, провожу немного, - сказал вдруг отец Михаил, чем очень удивил Ивана.
Начинался проливной дождь, и они то и дело увязали в топкой грязи. Снег почти весь  сошёл. На небе было ядовито-зелёное марево, скрывавшее звёзды и луну, поэтому темень была, хоть глаз коли. Хорошо хоть, отец Михаил прихватил фонарик.
- Доведу тебя до перекрёстка, а дальше сам, - обратился он к Анисимову, - я бы и дальше довёл, но погода уж больно плохая. Простужусь, а у меня служба завтра.
- Ничего, оттуда я без труда дойду. Спасибо тебе, батюшка.
- Не стоит.
Когда они дошли до развилки дождь стал почти ливнем. Ледяные капли воды нещадно поливали всё вокруг, стучали по обветшалым крышам и ломились в окна домов. Почти всё село уже спало, и лишь в паре домов горел свет.
Анисимов пожал отцу Михаилу руку и сказал:
- Я, наверное, завтра в церковь не пойду, поэтому заранее прости меня. 
- И ты меня прости. Иван, за всё прости. Если и кому хотел бы помочь, то именно тебе. Помни, хороший ты человек, а вера она рано или поздно придёт, так что не слушай никого. Вера, она ведь не только в том, чтобы лбом о землю биться и мясо не есть в определённые дни. Вера, она сложнее, глубже.  Сам когда-нибудь поймёшь.
Иван открыл рот, чтобы казать хоть что-то в  ответ, но встретился пристальным, пронзительным взглядом отца Михаила и только кивнул. Отец Михаил пожал его руку, а потом быстро развернулся и через несколько минут скрылся в пелене дождя.
Анисимов ещё несколько минут постоял и посмотрел ему в след.
«Совсем он сегодня какой-то не такой», - подумал Иван, потом развернулся и пошёл домой, побоявшись окончательно  вымокнуть до нитки.

2

 Отцу Михаилу как обычно не спалось. Он лежал в полной темноте и слушал, как дождь стучит по стёклам. Он был уверен в том, что сегодня уже ничто не сможет нарушить его покой. Отец Михаил любил быть один и в то же время боялся этого, потому что, оставаясь в полном одиночестве, он принимался думать. Мысли яростными гудящими шершнями кружились в его голове и кололи бедный измученный мозг ядовитыми жалами.
Он боялся закрыть глаза, потому что тогда реальный мир уходил во тьму, и его место занимала память. И она было более реальной, а с тем и пугающей, чем то, что окружало его каждый день. Отец Михаил уже давно привык не спать. Ведь стоило ему забыться, прошлое тут же настигало его и будто говорило: «Смотри!».  И  он смотрел.
Что виделось ему? Чаще всего он видел свою прошлую, как её  называют, мирскую жизнь. Раньше ему казалось, что пройдёт какое-то время, и оно утонет подобно камню в бездонном омуте его памяти. Но стоило отцу Михаилу закрыть глаза, и он тут же вспоминал, что когда-то он и сам ничего не знал об отце Михаиле. Никакой он не отец Михаил, он старший инженер Витя (для сотрудников Виктор Сергеевич)  на заводе в маленьком провинциальном городке в однокомнатной квартире, что находится в старенькой серой пятиэтажке недалеко от центра на третьем этаже. Квартира обставлена не богато, но им с сыном хватает. Добротная венгерская мебель: стенка, стол, пара стульев, затем диван, два кресла, маленькая кровать сына в углу. На кухне, помимо плиты, гарнитур, доставшийся Вите ещё от матери, стол и табуретки, навесной шкаф и холодильник «Мир». Окна выходят на Восток, поэтому утром квартира залита приятным солнечным светом, а за окном на растущих прямо под ними берёзах поют свои трели маленькие птахи.  Каждый день, встав по будильнику, он, позавтракав вместе со своим сыном яичницей с колбасой или ещё каким-нибудь лёгким завтраком,  собирает того в школу, после собирается сам,  надевает брюки и белую рубашку с коротким рукавом, чистит ботинки, берёт чертежи и отправляется в своё конструкторское бюро. Витя всегда идёт не по улице, где много машин, а выбирает путь подлиннее, через берёзовую рощу. Но только если твёрдо уверен, что не опоздает.
После работы заходит в магазин и с наполненной продуктами авоськой в руке, сделав комплимент продавщице Любе на кассе, бодрой походкой возвращается домой. Около подъезда немного говорит с соседом Семёнычем про политику, погоду, футбол и его старенький «Москвич».  Дома проверяет у сына уроки, потом смотрит с ним немного телевизор, и они ложатся спать. 
Вот она, жизнь человека. Если бы помнить только это, и больше ничего лишнего. Хорошо бы ещё разбавлять её  воспоминаниями о том, как сын получил первую «пятёрку», как они ходили в парк по субботам, ели мороженое и катались на каруселях. Потом, как он научил сына  резать по дереву, и у того, после нескольких попыток всё получилось. Можно добавить их прогулки в лес и редкие, но тоже памятные поездки загород на рыбалку.
Но яснее всего он вспоминал своего сына Гришу. Немного похожий на него, но больше на мать, высокий, темноволосый,  остроносый  подвижный, как ртуть, паренёк, который никогда не мог спокойно усидеть на месте. Глазами он пошёл в мать, они у него всегда были маленькими, временами колючими, но живыми и жизнерадостными. До пятнадцати лет он был очень щуплым, из-за чего его не взяли в хоккейную секцию, и Гриша очень переживал. Но отец его тут же отдал в авиамодельный кружок, и пробел был восполнен, ведь у мальчика были поистине золотые руки. Все педагоги хвалили его за усердие и необычайное упорство, но часто журили за излишнюю вертлявость и шалопайство. Но Гриша обладал уникальным талантом делать так, чтобы ему всё сходило с рук.
Да, когда Витя вспоминал о сыне, он почти всегда улыбался.
Но память хранит не только безмятежную безбрежность обыденной жизни, зачастую в ней застревают острые, пропитанные ядом и болью осколки человеческих несчастий и страданий.
Витя хорошо помнил смерть жены. Она умерла, когда сыну не было ещё семи, от рака. Болезнь эта ворвалась в их жизнь внезапно, подобно порыву ветра, врывающемуся в открытое окно и, словно голодный хищник съело его любимую жену буквально за год. Медленно угасала каждый день, стонала, мучилась. А он не знал, как облегчить ей эти страдания. Тогда впервые стал выпивать. Не потому что сильно хотелось, а чтобы хоть немного снять груз с души, разрядиться. Поначалу вроде помогало. Но в конце пришлось отказаться от этого, чтобы ухаживать за ней. Гриша тоже помогал, как мог. Витя только благодаря  нему и держался.
 Ясно помнил он и её похороны. Непогожий осенний день, гроб опускается в свежевырытую яму, а потом его забрасывают потяжелевший от дождя землёй вперемешку с глиной. Гриша тогда испугался и не смог подойти к гробу и поцеловать мать на прощанье. Потом и пугливо жался к нему и тихо всхлипывал, а Витя закрывал его и себя от дождя большим чёрным зонтом.
Тогда, после похорон, он сделал то, за что потом долго не мог себя простить. Отвёз сына к тёще, а сам пил беспробудно почти целую неделю. Но ни алкоголь, ни время не сумели зарубцевать эту вечно кровоточащую и гноящуюся рану, которая осталась после невосполнимой утраты.  Самым ужасным было то, что после, он никогда не говорил с Гришей о матери, поэтому и представить не мог, что чувствовал его сын. А тот никогда не делился с отцом. Может быть, это и раскололо их, развело навсегда? Ведь вроде бы постоянно вместе, а всё равно будто невидимая преграда,  колышек был вбит между ними.  Было у Гриши такое особенное пространство, куда он никогда не впускал отца, что маленький, что взрослый.
Но Витя слишком поздно понял, насколько они далеки, когда было уже совсем поздно. Когда сын был маленьким, ему вроде, как и деваться было некуда, как быть с отцом. А подрос – стал пропадать где-то с какими-то друзьями, которых Витя и в глаза-то не видел. А в шестнадцать начал возвращаться за полночь, пьяный. И отца совсем перестал уважать. Витя с ним по - всякому пробовал, а тот от него только отмахивался, да посылал в полголоса. 
Тут и второй надлом произошёл. Однажды сам пришёл  банкета под мухой, да Гришу прождал до самого утра, глаза сомкнуть не смог. А тот явился побитый, грязный, на ногах еле держится. Витя начал ему мораль читать, а сын обругал его последними ловами, и тогда он и не сдержался, ударил его. Первый раз в жизни. Да и не ударил, так, задел, а получилось, что убил наповал. Убил последнее уважение в нём к себе. Тогда Гриша и дома перестал ночевать, потом друзей  приглашать  начал, выпивать с ними на кухне, потом девок водить. А как на отца руку поднял и из дома стал выгонять, Вите и вспоминать не хотелось. Он всё терпел, понимал, что и его вина во всём этом есть. У него ведь кроме сына никого на этом свете не было. Для себя Витя твёрдо решил, что всё выдержит. Ночевал у себя на работе, к друзьям уходил, пока те принимать не перестали, летом в парке на лавочке ночевал. 
А однажды по весне Гриша пропал. Витя ночей не спал, всё звонил в больницы, морги, к друзьям - собутыльникам его ходил, все места злачные обыскал, а сына нигде не было.
 И вот через несколько дней позвонили ему в дверь. Тревожным таким нетерпеливым звонком. И как-то вдруг тяжко стало на душе. Дрожащей рукой он дверь распахнул, а там милиционер, и прямо с порога сухо и официально говорит, что де «нашли вашего сына, Григория, в лесу за городом, в канаве с ножевым ранением в сердце». Похоронил он сына, в апрельской слякоти, под тем же серым расхлябанным небом, на том же кладбище, где оставил когда-то жену. Теперь вместе лежали два его самых дорогих и любимых человека, бок о бок в сырой земле.
Тут  Витин мир рухнул. Погиб тогда вместе со своим сыном инженер Витя. Сначала он пил беспробудно, месяца два, работу потерял, квартиру на комнату в общежитии поменял. А потом у него новая идея возникла, воспламенила его душу, импульс новый дала. Стал он убийцу сына искать. Месть, если она человека обуяет, то так в вои лапы возьмёт и стиснет, что не выпустит до тех пор, пока её жажду кровью не утолишь. Стал Витя по притонам ходить да выспрашивать у всех подряд, не слышал ли кто чего. Всегда пьяным в комнатушку свою возвращался и всегда ни с чем.
 Но через месяц повезло ему. Выпивал он вместе с одним мужиком, который нашептал ему, что, мол, один его знакомый Боря Хилый, хвастал, что как-то по весне с парнишкой одним поругался и в лесу его завалил.  Это потом уже выяснилось, что этот Боря тому мужику денег был должен, а не отдавал, вот тот и решил ему отомстить. Но на тот момент Витя не в чём разобраться уже не мог. Спьяну, ярость его обуяла жуткая, нашёл он в тот же день этого Борю и без разъяснений избил его до полусмерти.
А когда разобрался в чём дело, поздно уже было – жена этого Бори в милицию на него заявление накатала.
Сначала Витя честно сдаться хотел. Но потом в нём возобладал животный страх. И захотелось ему убежать подальше. Собрал вои пожитки и в путь. Много мест он разных обошёл с тех пор. Где только не ночевал и в домах у людей за какую-нибудь работу, и в поле, и в сломанные старые сараи забирался. Однажды даже в хлеву укрылся во время дождя, пока его местный сторож не прогнал, намяв ему палкой бока.
Но в одну из зим Вите страшно не повезло. Холодной ночью  он обморозил ноги и сильно простудился. Кашель рвал ему грудь, всё тело колотило изнутри, ноги дрожали и отказывались идти. А тут ещё буран начался,  на расстоянии вытянутой руки ничего не видать. На силу он добрался до ступенек какого-то здания и упал на пороге.
Оказалось, что это был мужской монастырь. Там его и обнаружил местный игумен отец Георгий и по доброте душевной решил приютить. Через две недели Витя окреп, и отец Георгий  предложил ему пожить немного при их обители.


Жизнь в монастыре была не сахар. Отец Георгий, несмотря на то, что обладал добрым и неравнодушным сердцем, был человеком строгим и праздности не любил. Витя работал не покладая рук. Он починил дверь, побелил стены, каждый день мастерил что-нибудь в местной столярной мастерской. И стало ему так хорошо, что даже выпивать расхотелось.               
Только к Богу обратиться у него никак не получалось. Но отец Георгий заверял его, что всё это ерунда  и со временем, может быть, всё придёт.
Но только жизнь, как всегда решила по-другому. Отец Георгий тяжело заболел и слёг. Его место занял отец Афанасий, суровый желчный старик, которому очень не нравилось, что при монастыре живёт мирянин, который и «в Бога-то, должно быть, не верует».
Стал он Витю проверять, выпрашивать у него всё. Тот как мог, уходил от ответа. Но пытливый отец Афанасий как-то узнал, кто такой Витя и почему тут находится и заявил в милицию.
Витя очень испугался и пошёл за советом к отцу Георгию, который уже не вставал. Он упал на колени и исповедовался перед ним, рассказал ему всю свою прошлую жизнь и попросил о помощи. И тот внял его просьбам:
- Ты мне как сын полюбился, Виктор. Знай же, все мы дети Божьи, и Бог всех любит и всех прощает. Прощения у него на всех своих детей хватит и на меня и на тебя. Главное жить по законам Его и любить его и все Его творения с такой же силою, как он любит. Сейчас я грех великий совершу, но простит он меня, грешного. Надень мою рясу и возьми все вещи, которые тут найдёшь, сложив мешок, и уходи тайком через чёрный ход. Я тебе сейчас скажу название села и как туда добраться. Там как раз священник, мой хороший друг, в другие края скоро перебирается. Я ему напишу записочку, он тебя обучит всему помаленьку, и будешь служить там. А всё остальное он уладит, так что трогать тебя никто не будет, проверять тоже. Только поклянись, что с чистым сердцем будешь это сделать и не нарушишь и не бежишь, а будешь Богу молитвы возносить и людям помогать словом и делом. А теперь, ступай.
 Витя  поблагодарил отца Георгия  и  поклялся. А вскоре в маленьком селе появился новый священник отец Михаил. Знал бы следователь Анисимов, знали бы другие  люди, кто он такой, давно бы уже  сдали его в районную милицию и дело с концом. Он ведь плут и обманщик, служит кое-как, а на деле и не знает ничего. Что он за человек такой? Не уж то и на такой грех прощение найдётся. Отец Михаил в этом сомневался. Каждый день он ждал кары, которая должна его вот-вот настигнуть.  Где-то в глубине души он молил Бога о наказании  и в то же время боялся его до ужаса.
От того и не спалось ему. Каждую ночь с тяжёлым сердцем думал он обо всём этом, и понимал, что так нельзя. Но страх мешал ему открыться, кому бы то ни было. Поэтому он решил застыть в немом ожидании, и будь, что будет. А он пока будет делать то, о чём пообещал отцу Георгию, человеку, подарившему ему эту странную вторую жизнь.
И тут в дверь постучали. Отец Михаил вздрогнул. Стук повторился. Кто это может быть в такой поздний час? Не уж то расплата наконец-то настигла его и сама ломится в двери?
Отец Михаил осторожно встал с кровати и пошёл открывать.
 - Кто там? – спросил он твёрдым негромким голосом.
- Отец, пусти на постой, - раздался дрожащий подхриповатый мужской голос из-за двери, - очень тебя прошу, продрог тут, как собака.
Грабители? Всякое может быть в наших краях. А если человеку действительно помощь нужна? Ладно, терять-то собственно нечего.
Отец Михаил отворил дверь и впустил нежадного гостя.

3

Мужичок сидел за столом и ждал, пока закипит чай. Отец Михаил подбросил в печь побольше дров и в доме стало очень жарко. Гость уже переоделся в его вещи, извлечённые из глубин  чулана, а свои сушил на печи. Он был неказист: невысокий ростом с худым, обрюзгшим лицом с неимоверно впалыми щеками, которые уже очень давно не знали бритвы. Совсем не старый, но не по годам сед, но множество седин уже убеляло его густые  тёмные волосы. Руки у него были короткие, но грубые, сразу было видно, что они привык ими долго и упорно работать. Нос у мужичка был не раз переломан, под левым глазом, кажется, только недавно прошёл синяк. На отца Михаила он посматривал как-то равнодушно – снисходительно. Да ещё видимо устал с дороги, поэтому говорил медленно, заминая окончания слов и делая большие паузы между ними. Голос у него был хриплый, грубый, говоривший о том, что махоркой мужичок явно не брезговал. 
- Ты, значится, священник тутошный? – просил он как-то просто, прямо, без всяких предисловий.
- Да, в сельском храме служу, отец Михаил меня зовут.
- А меня Митей  кличут, а так я Дмитрий, но ты тоже можешь Митей звать, коли сподобно. Ты из этих краёв?
- Почти. Я из другого города сюда приехал, но он не далеко.
- Это не из этого? – мужичок назвал город.
«Вот, какой пытливый попался, ладно, чёрт с тобой».
- Да, как раз оттуда.
- О, земеля мой, вот судьба - злодейка как порой людей-то сводит, - он приятельски хлопнул отца Михаила по плечу, - давно тута?
- Третий год пошёл.
- А меня впервые сюда занесло. Ну, и народец тута у вас, надо сказать. Битый час в дома разные ходил, стучал, кто по матери пошлёт, кто просто дверь не откроет, кто брешет, что места у них нету. Половина домов вообще пустые. Хорошо баба одна сказала, что мол, иди к батюшке нашему, он на окраине живёт, у него мета много, объяснила, как сюда пройти. Спасибо, что пустил, отец, а то б я околел там на улице. Холодрыга такая, да ещё дождь хлещет, не март, а чёрти что. Ты уж прости, бедолажного, что стесняю тебя.
- Да, ничего.
- Хорошо, что ничего, а то б пришлось в хлев, какой - нибудь ломиться. Мне однажды, отец, хозяин одного сарая ой как бока намял, я дня два света белого не видел.
Отец Михаил смотрел на него и глазам не мог поверить. Митя был до боли похож на него, до встречи с отцом Георгием.
- Сейчас чаю налью, отогреешься, - снисходительно сказал он Мите.
- Чай, это хорошо. Хотя чай – не водка, много не выпьешь, - через паузу выпалил Митя и захохотал громким раскатистым смехом, разительно отличавшимся от его хриплого низкого голоса, - для сугреву не найдётся пять капель?
- Извини, не пью.
- Ничего, отец. Я всё понимаю, ты человек верующий, поэтому вроде как не гу-гу. А может, есть всё – таки хоть чуть-чуть? Я  ведь это, никому нигде. Я, отец, как в поле ветер, сегодня здесь, а завтра нет меня.
- Говорю, что не пью, - осёк его отец Михаил.
- Ладно, не горячись, это я так, на всякий пожарный. Наливай своего чаю, а то уйду, - и он снова захохотал, казалось, приводя в движении всё в доме.
- Эх, весёлый ты какой, - обратился к Мите отец Михаил, наливая ему в кружку кипяток.
- Я, отец, своё отгрустил, мне только и осталось, что смеяться.
- Ты, надеюсь, не беглый?
- Все мы в каком-то смысле беглые. Но я только по жизни бегу, а в каталажке я не был ни разу. Не поймали пока, -  и опять раздался залихватский  хохот.
«Странный он, ей Богу. Зачем мне Господь такого гостя прислал? Может, значит это чего?»
- Как тебя сюда занесло-то, Митя?
 - Да вот шёл, шёл и пришёл. Так ты один тут живёшь?
- Один.
«Прибить меня ночью, что ли вздумал, что так интересуется?»
- Я попов-то видал, с жёнами всё, да детей полная хата. А чего ж ты бобылём?
- Был у меня сын, да умер.
«Чего это я вдруг с ним откровенничаю?» - одёрнул себя священник.
Но уж больно хотелось отцу Михаилу быть откровенным  этим человеком, может быть от их сходства, что он ничего не мог с собой поделать.
- Чего стряслось, хворый был что ли?
- Убили его.
Гость вдруг встал из-за стола и пошёл к печи, снял с неё свой мокрый насквозь ватник и достал из кармана бутылку.
- Вот берёг чекушку на чёрный день, - потряс он бутылкой около отца Михаила, - да чёрт с ним. Тьфу, чёрт, что ж я при тебе чертыхаюсь. Вот опять.
Отец Михаил снисходительно махнул рукой, мол, ничего.
-Ты, как хочешь, отец, а я выпью. Будешь?
Отец Михаил отрицательно покрутил головой.
- Я лучше чаю.
- Ну, а я хряпну, пожалуй, а то продрог.
Отец Михаил подал ему стакан.
Митя налил себе немного, зажмурился, выпил залпом, сморщился и тут же занюхал рукавом.
- А у меня дочурка померла, давно уже. Ей всего восемь было, - сказал он с такой тяжестью в голосе,  что отцу Михаилу показалось, что пил он лишь для того, что рассказать ему это, - хворала она  шибко сильно, а у нас денег не было, чтобы вылечить.
- Соболезную.
- Да чего там, что было, то быльём поросло. Я про это вспоминать не особо люблю, от меня и баба моя из-за этого ушла, тыкала мне всё, что я говорить об этом не хочу, что мне плевать на дочку всегда было. А я, отец, не мог просто, тебе вот первому говорю. Ведь ты ж меня точно поймёшь, знаешь же, что это такое, дитё своё похоронить.
Отец Михаил не мог никак взять в толк, что с ним твориться. С одной стороны он хотел, чтобы Митя замолчал, но с другой, что-то внутри его просило выслушать этого человека, как будто боль у них внутри была одна на двоих и то, что так долго остриём подтачивало его изнутри, нашло наконец-то отклик в ком-то другом.
Митя выпил ещё. От водки и печного жара, заполонившего всю комнату, он весь раскраснелся, а на его широком лбу выступили капельки пота.
- Вот скажи, раз ты священник, исповедоваться тебе можно?
- В храме исповедуйся, а мне исповедоваться нечего.
- Нет, отец, в храм не пойду, не то там совсем. Помню, в детстве, был в нашем селе такой храм, что о-го-го. Зайдёшь, прямо лепота, душа парит. Там хорошо так было, привольно. Повсюду иконы, а на них лица живые, спокойные, смотрят на тебя и о тебе радуются. Мы с бабкой моей всё ходили, она меня молиться учила. Так я когда молился, будто тело своё покидал, лёгкий становился как пёрышко, весь на ладони. А потом вместо этого храма маслобойню там сделали…
Да, а нынче отец, всё не так. Зайдёшь, а там вычурно всё, золотом блестит, а духа того и в помине нет. Не хочу в храме, прими исповедь, ради Христа, хочу только, чтобы легко мне стало. А то помру, может, скоро, с грузом на душе, а грехи никто и не отпустит.
Митя посмотрел на отца Михаила таким взглядом, что тяжко стало тому на душе.
- Ну, говори, коли грех за тобой имеется, - махнул рукой отец Михаил.
- Да, грехов-то отец за мной много, всё и не упомнишь. Но я не жалею об этом. Жизнь моя, как перекати-поле, мечешься туда-сюда, а приткнуться негде. Много плохого я сделал: пил, воровал, предавал, дрался, по бабам шастал. Да мелко это всё, ничтожно, ведь  все мы не без греха. Одного я  себе только простить не могу: человека я убил, отец.
Давно это было. Доченьке моей по весне совсем худо стало. Врачи говорили, что в любой момент помереть может. Мы с женой тогда всё продали, чтобы кровиночку нашу спасти.
 Я тогда пахал, как проклятый, и день, и ночь, чтобы хоть какие-то гроши в дом принести, не ел и не спал по три дня.
И вот однажды беда у меня стряслась. Устроился я на шабашку, вагоны разгружать, там всем подряд работу давали, платили сразу наличкой. Сброду много всякого сбегалось, а мне, отец, деваться было некуда, приходилось и с алкашами работать, и с бродягами, и с жульём всяким. Отработал я, значит, и заметил, что кошелёк у меня пропал. А в этот день со мной рядом только один мужик работал. «Видать, когда я куртку снял, он под шумок кошелёк и стянул», - решил я.
Ну, подошёл, начал разбираться, а он мне – де: «Выпал, наверное, поищи». А там, отец, ведь мои последние, кровные были, на лекарство доченьке. Я все пути, все вагоны облазил, не нашёл. Ребят стал спрашивать, а они мне и говорят, что тому деньги стянуть нечего не стоит.
И тогда-то я понял, что надо с ним по - мужски поговорить. Отвел его в лесок местный, чтобы никто нас не видел и попросил, мол: «Отдай по-хорошему». Он только отмахнулся от меня. Я ему говорю: «Отдай, а то хуже будет». А он, отец, представляешь, из одного кармана нож достаёт, а из другого мой кошелёк и говорит: «Попробуй, падла, отбери». 
Я тогда одурел от такой наглости. Да ещё перед глазами образ дочки встал. Ведь, думаю, умрёт без этих денег, а мне без неё тем более жить незачем. И я как зверь кинулся на него. Каким-то чудом нож у него выбил. Стали мы по грязи да снегу кататься. Он на меня забрался и вот кулаками мне по голове месит. Я лицо-то закрываю, а сам думаю: «Конец мне пришёл». И тут нож в снегу увидел. Кое-как пихнул того, и нож-то этот грешный схватил. А он в ярости и не заметил, бросился на меня, заорал: «Убью!». Я его ножом и прямо в сердце. И тишина. Только птицы чёрные в небо поднялись с деревьев, загомонили, покружились и улетели прочь. Стою я в этом леске, а этот лежит мёртвый  кровь из него на снег капает, а глаза его открыты, остекленели, и смотрят жутко так…
Митя едва сдерживал слёзы. Он сглотнул, налил себе ещё не много в стакан, быстро выпил и продолжил:
- Я тогда перепугался, думаю, посадят, дочка моя без меня точно Богу душу отдаст. И сбежал я тогда, хотя понимал, что вину надо взять на себя, не сумел, духу не хватило. Мне ведь, отец, до сих пор это снится. Как сейчас помню я лицо мужика этого. И имя помню, Гришкой его звали.
После этих слов Митя потупил глаза в пол. Он не мог видеть в тот момент лицо отца Михаила.
А тот смотрел в окно. Он старался е поворачивать голову в сторону Мити. Отец Михаил стал бледен как полотно и весь дрожал.
«Как? Почему? За что? Столько лет спустя… Шутка ли это или Божий промысел? Зачем был послан ему этот человек? Не уж то, чтобы я ему отомстил? Этого ли Он хочет? Или хочет он, чтобы я простил его и отпустил ему грехи?  Что же мне делать, как быть?»
- Ну, что отец, отпустишь мне этот грех? Ведь я уже из-за этого столько выстрадал. Дочка-то моя всё равно через несколько дней померла. А я запил, думаю, поймают, и всё, пускай делают, что хотят, хоть стреляют. Жена не выдержала, ушла, на развод подала и уехала в деревню к сестре жить. А я только через месяц остановиться смог. И вот тогда, отец, страшно мне стало. И пустился я в бега. Вот с тех пор бегу, порой даже сам не понимаю от чего, и негде мне нет покоя. Несусь в страхе, куда глаза глядят. Однажды, знаешь, напился, и написал явку с повинной, пошёл в милицию сдаваться. А они там только посмеялись и говорят: «Некогда нам с тобой возиться, иди лучше проспись, пьянь». 
А больше смелости я так и не набрался. Вот с тех пор и брожу я по городам и сёлам, нигде меня никто не ждёт. Хотел было удавиться в лесу на ремне, а потом понял, что кишка тонка. Слез я тогда с пенька, сунул ремень обратно и решил просто смерти подождать. Может, найдёт она - таки меня, бедолажного?
А если не хочешь прощать, отец, то не нужно. Не заслужил я, видать, всё-таки  тогда прощения. Ну и чёрт с ним. Вот опять чертыхаюсь. И ладно. 
Отец Михаил отошел от застланного дождём окна. Он,  молча, пересёк комнату  подошёл к чулану. Дрожащей рукой он отворил дверь и стал что-то судорожно искать в темноте. Вот оно, рука нащупала холодную рукоять топора. Отец Михаил сжал его, повернулся и направился к Мите.
В другой руке он сжимал пару новых сапог.
- На вот, возьми, мне подарили, да не нужны оказались. Твои-то вон худые все. Не благодари. Вот топор, завтра поутру, как встанешь, пойдёшь в сарай и дров мне наколешь, это  тебя как плата за ночлег. 
Митя раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но отец Михаил оборвал его:
- А насчёт прощения…. Знаешь, сын мой, так я тебе скажу: «Бог тебя простит. У него на всех прощения хватит». А сейчас поздно уже, спать пора.  Я тебе на печи постелю. 
 
4

Утро выдалось спокойное. Дождь, ливший всю ночь, закончился. Погода стояла промозглая, но тёплая, отчего все дороги превратились в грязевое месиво. Но люди, вопреки всему, тянулись к храму.
Анисимов, после уговоров жены, тоже решил пойти.
Серые тучи,  гонимые свежим весенним ветром,  уходили вдаль, и наконец-то появилось солнце. Оно играло своими лучами на золотых куполах храма и поглаживало верхушки рядом стоящих  сосен. Воздух был чист и прозрачен. Всё вокруг потихоньку начинало жить так рано наступившей в этом году весной. В огромных проталинах проступила мокрая трава. Снег скатывался с крыш и таял на заборах, не в силах сопротивляться теплу. Даже птицы начали летать резво и высоко, радуясь тому, что холодная зима впервые за долгое время отступила.
Народу уже собралось довольно много, а двери всё не открывались.
- Отца Михаила нет, надо бы сходить к нему проведать, вдруг захворал или случилось чего, - обратилась одна из старушек к рядом стоящему Анисимову.
- Да, сходи-ка, Вань, ты ведь дружен с ним, - согласилась с ней Мария.
Анисимов неохотно потянулся всем телом  и отправился к отцу Михаилу.


Отец Михаил сидел на лавочке около дома и смотрел на дорогу, как будто провожал кого-то взглядом. Он был в рясе и накинутом на плечи старом ватнике. Иван, шедший с противоположного конца, мог разглядеть только его широкую спину.
Он окликнул отца Михаила, но тут не откликнулся. Он даже не вздрогнул, а продолжал сидеть в том же положении. Анисимов подошёл ближе и повторил попытку. Но отец Михаил всё также сидел без движения. Тогда Иван подошёл к нему вплотную и сразу всё понял. Погасшие глаза отца Михаила смотрели куда-то вдаль навеки замершим взглядом. Его лицо было необычайно умиротворённым, словно какой-то груз, который он носил долгие годы, был снят с него. Морщины разгладились, грубые черты лица смягчились, и только рот был немного приоткрыт, словно в последние минуты он хотел чуть побольше подышать воздухом этого благодатного весеннего дня. Анисимов даже не стал трогать его пульс. Ведь он уже не раз видел людей, у которых просто остановилось сердце.
Иван сел рядом с отцом Михаилом на скамейку, осторожно закрыл ему глаза ладонью, чуть дрожащей рукой достал папиросу и закурил, глядя на алый солнечный диск, уже довольно высоко поднявшийся над соснами.
Ивану вдруг вспомнилось детство, когда он ночью, после того, как вся его большая семья засыпала,  тихонько, чтобы никого ненароком не разбудить,  вставал с кровати и шёл во двор. Там, под сенью рассыпавшихся по всему ночному небу бледных звёзд он доставал из кармана маленький образок, который ему когда-то дала ему его покойная прабабка, смотрел на него, а потом начинал что-то неразборчиво шептать, поглядывая то на небо, то на образок. Нет, он не молился, но ему казалось, что порой в этих самых простых и искренних словах лично для него было гораздо больше веры и смысла. И ему было жаль лишь одного: небо не может ему ответить.
Анисимов сидел и курил, делая долгие затяжки и лишь изредка поглядывая в сторону отца Михаила. Внезапно он понял, что в следующее воскресение он возьмёт жену, и они поедут в соседний район, в тамошний детский дом и удочерят там девочку. Но это будет только на следующей неделе, а сейчас он хотел ещё немного посидеть здесь. Ему не хватало только одного – чтобы тишину хоть немного разбавил чарующий слух звон колоколов, который ему всегда очень нравился.