Чудесное превращение

     Фамилия у меня замечательная – Гуральский. Как звучит, а! Гурали – народность, живущая в Карпатах, откуда мой  папа родом. Есть даже картина такая «Ленин в гуральской  семье», репродукцию которой я видел в каком-то   журнале. Поскольку в тех краях испокон веков жили и поляки, и русские, и евреи, и украинцы, то  по фамилии национальность определить трудно. Мой отец – из семьи польских евреев, что в свое время  жила в  местечке Барановичи, которое до 1939 года относилось к Польше, а после оказалось в западной Белоруссии. Я очень благодарен  предкам за своего замечательного отца и за свою красивую фамилию.
    Как отец попал в Ташкент, где я  и родился – это отдельная история. Может  быть, когда-нибудь я ее расскажу. Сейчас о фамилии.

      Соседи и сослуживцы звали отца пан Гуральский. Сначала в шутку, мол, из Польши же, а потом уже с уважением, за  мастеровитость, рассудительность, хозяйственность, самостоятельность в принятии решений. Это было приятно отцу, а значит и мне. Но я до пана Гуральского  так и не дорос, наверное, калибром  был  помельче,  чем папа. Компенсировал  тем, что придумал себе один из псевдонимов - М.Пан, которым  несколько  лет подписывал  свои корреспонденции в газете, однако настоящим паном так и не стал. После пана Гуральского  просто Гуральский    звучит    как-то  не так мажорно.

     В областной газете, куда я попал,  проработав до этого  в  многотиражке, многое было для меня  непривычно. Ну, хотя бы то, что почти  все тут  называли  друг друга  по фамилии, как в армии. Я вначале  думал, что  это только меня касается, потому как человек новый,  еще себя не зарекомендовал, ан  нет - между собой  многие   коллеги  приятельствовали, нередко вместе распивали бутылочку - другую, были на «ты», но  при этом предпочитали  именам  фамилии. Мода что ли у них такая  была, не знаю. Попахивало  фельдфебельщиной,  согласитесь!


       К моей великой радости, где-то  примерно   через   месяц  после  зачисления  в штат,  для  редакционных  «стариков» я стал уже Мишей. Это   был  явный прогресс. Не успел оглянуться, как  из Миши  заделался Михаилом Абрамовичем. Прошло еще какое-то время и некоторые   из коллег    усекли меня   до  Абрамыча. Ну, это как орденом наградили! Не  все конечно так звали, для  кого-то я  был и  остался пожизненно Гурррральским.  Это потому, что у иных, как они сами признавались, «от злобы говно кипело». Ну, это  такая особенность их организма. 
     Я недавно узнал, что, оказывается,   у гиен в желудках  -  серная кислота, чтобы растворять  кости и гниющую  падаль, которыми они  нередко питаются, а у отдельных людей, значит, говно  кипит.  Бывает, гримасы природы, так сказать.
    Работала  у нас  уборщица, женщина-узбечка неопределенного возраста. Тетка эта очень смахивала на  дауна:  дебелая, краснощекая, веселая без причины,  полная  пофигистка.  Она все время опаздывала  с уборкой в кабинетах и зачастую мыла полы в самый разгар рабочего дня. Все, естественно,  были  недовольны и выражали  ей свое «фе» вслух, на что она в ответ только загадочно улыбалась  и  усердно терла грязной тряпкой грязный пол. Чтобы протереть пыль со стола или  вымыть хотя бы раз в год окна, об этом даже никто и не заикался, понимая несбыточность своих пожеланий.

    Поскольку она работала не ДО, а  ОДНОВРЕМЕННО  с нами, то невольно была  свидетелем наших  разговоров, знала многих по именам  и сама выстраивала всех по своему ранжиру. У редактора и его заместителя  она убирала в первую  очередь и  по возможности  тщательнее и быстро, а у остальных – как получится.
   Мой кабинет  ей  нравился особенно, во-первых, потому, что я  никогда не ругался с ней из-за поздней уборки, осознав бессмысленность этого занятия, а, во-вторых, потому что там был городской телефон, по которому она ежедневно болтала. То ли она меня держала  за  дурачка,  то ли за тюфяка,  но в ее табели о рангах, судя по всему, я был на самом последнем месте, так как  уборку в редакции  тетка эта заканчивала всегда именно  у меня.

    Она вваливалась,  без стука, с  ведром воды и,  оставив двери открытыми, уходила куда-то  за шваброй. Это был сигнал, чтобы я  немедленно освободил помещение, дабы не мешать ей. На мою помощницу Жанну  данное правило  не распространялось. Жанна у уборщицы   была третьим лицом в редакции, после редактора и  его зама.

   Когда я  возвращался  в кабинет, то заставал одну и ту же идиллическую картину: Жанна, усадив  поломойку  в мое кресло, угощала ее чаем. Дамы чинно беседовали, не обращая на меня ровно никакого внимания.
    Как правило, чаепитие завершалось телефонными разговорами  технички  со своими многочисленными родственниками. У всех у них, как выяснилось, были проблемы, и  никто не мог обойтись без советов  умной тeтки, которая работала    аж   в самой редакции. Уж родня-то ее точно была уверена, что абы кого в такое место не возьмут. А поскольку помогать надо было не только  на словах, но и на деле, то наша  тетя, по совету своей подружки Жанны, решилась, наконец, снизойти до меня.
     Возвращаюсь  я  как-то после их чаепития  на  свое рабочее место и слышу, как  начальница швабры, оскалившись и продемонстрировав  все тридцать две золотые коронки,  как знак  расположения, обратилась ко мне: «Акрамыч,   твой  помочь нужен…»

     Я  сперва  не разобрал, что Акрамыч  это  я, но когда почти  ежедневно  зазвучала в моем кабинете фраза:  «Акрамыч,  твой  помочь  нужен», то понял, наконец, что меня «перекрестили». 

      Уборщица    слышала, как коллеги обращаются ко мне «Абрамыч», ну и получилось почти по Окуджаве: «каждый  пишет,  как  он  слышит». И сколько  бы  я не пояснял, что моего папу звали Абрам, а не Акрам,  тетка никак не могла взять в толк, чем же я недоволен. Она всякий раз долго пристально смотрела на  меня, затем  шутливо  грозила пальчиком и приговаривала: « Ай - яй-яй,  Акрамыч!» А потом  обязательно   сердито добавляла: «Твоя  так,  пожальста,  больше  не  скажи, не хорошо это! Лядно?»

    Чтобы не заполучить  в ее лице   очередного недоброжелателя, которых  у  меня и так хватало, с тех пор как стал ответственным секретарем, я рассудил, что пусть уж  «коллега» зовет меня  Акрамыч,  чем  Гуррррральский.

      Если  не суждено мне было стать  в этой жизни   паном Гуральским,  то  ладно,  буду   Акрамычем.  Ведь не зря же говорят:  «Глас народа – глас Божий».