все умрут, а я останусь

Однажды Гриша проснулся нигде, в мире вечного сна. Это был ад. Их отряд попал в окружение, по ним били огни из вражеских пулемётов. Реки крови и запах палёной кожи. Он видел, как гибли его друзья. В тот момент даже самые матёрые солдаты в отряде начали терять надежду. Но ему пришлось собрать волю в кулак, повести бойцов в атаку и справиться с заданием. Вот уже все восхваляют отважного паренька за смелость, а тот, смущённо улыбаясь, говорит, что не считает себя героем, просто выполняя долг перед Родиной.
Вся эта выдуманная чушь таяла под светом лампочек в операционной, которые, как палящее зимнее солнце, топили почти лоботомированные мозги. С них стекала лапша с ушей вместе с ложью и любовью. Чьи-то зубы опали на него вместо листвы, солнце садилось на корточках, птицы клевали себя изнутри. Пинты с эфиром, по венам течёт ни одна ампула мескалина.
— Какого хера... — пролепетал Гриша, разлепив глаза под давлением жёлтого излучения.
— Очухался-таки, — противный писклявый голосок раздался где-то в районе левого уха. Мысли скручивались в бигуди из серого вещества. Старые сосны в очках и халатах кругом. Что это за глюки такие...
— С-сука бородатая, — хрипло прошипел Гриша раздражевшей морде над ним. — Вырубил меня нахуй, гнида... Ты слышишь, я так больше не могу, ****ь. Выпусти меня отсюда!
Ремни туго обтягивали запястья и щиколотки. Вырвать их оттуда не представлялось возможным.
— Нет, рано ещё, — вытирая скальпель от крови, спокойно ответил доктор. У руля в данный момент находился он, поэтому нервироваться из-за возмущений подопытных было бы лишней тратой сил. А дефицит воспоминаний того, как Гриша попал на секционный стол, служил дробовиком выносящим мозг из черепной коробки подчистую. Благодаря мескалину, немец из сосны в халате превратился в генномодифицированного верблюда-нациста. Кто-то из присутствующих на операции назвал его Фридрихом фон Горбенфрейером. Эта непобедимая машина для убийств пыталась вырвать ему глаза и всё-таки сделать лоботомию, но Виктор, к его удивлению, проник в секретную лабораторию и в тяжелом бою в камень-ножницы-бумага одолел зверя. Если бы у Гриши были силы смеяться, он ржал бы как конь. Дрянь, разнёсшаяся по крови, выбила его из колеи.
Они все говорили о чём-то, но эти звуки не пробивались сквозь броню тумана. Тяжёлый и вязкий, он давил на веки, пеплом и дымом застилая глазницы. Щемящие кадры шприцов, ампул, скальпелей проносились перед погасшим взглядом. Безвольно упавшие руки не могли сделать резкого жеста. Ни грубость, ни нежность больше не имели значения. Стрелки часов ходили ходуном, а в неподвижных зрачках вращалась вечность. Даже если бы сейчас взорвался мир, он не заметил бы этого. Потому что его корабль шёл ко дну, не в состоянии выплыть из комы.

***

Виктор считал себя непобедимым. Никто и никогда не нокаутировал его, а вот он, само собой, мог вырубить кого угодно. Кроме извечной ломки. Самозабвенно слился с темнотой, стал её частью, растворился в ней. Прозрачное и чужеродное нечто звало в свой плен. Шёпот зудел над ухом, как невыносимый комар. Бесформенной амёбой офицер сидел на полу в окружении своих самых лучших друзей — бутылок из-под абсента, текилы и рома, пачек травы, пакетиков лизергиновой кислоты, солонки, наполовину заполненной кокаином, целого моря разноцветных амфетаминов, барбитуратов и транквилизаторов, ящика пива и двух дюжин пузырьков амилнитрита... Прямо у входной двери валялся раскрытый настежь чемодан. Вещи были раскиданы по полу, хоть как-то оживляя полупустую комнату. Его как бы пришило окаменевшим взглядом к лежащей в руинах из бумаги и ткани собственной обители. Горел его Вавилон, сменялось настроение то штилем, то штормом. У него впереди ещё сто лет одиночества наедине с серыми стенами. Он сумел остаться изумительным козлом посреди бедлама, им же устроенного. Не любил беспорядка, но теперь пепел от прикуренной сигареты на помятой футболке был не более чем белой пылью.
Когда человек сознательно уничтожает себя — вряд ли можно чем-то помочь. Мы всегда больше всех знаем о чьих-то проблемах, но никто из нас ничего не делает для их решения. Насколько много всего можно знать, но до какой степени всем действительно похуй. Виктор себя не жалел. И слишком хорошо знал смерть — не только потому, что работал «санитаром», как он её называл, труповозки. Он думал о ней без тени страха. Он был горящим ублюдком посреди тонувшей Атлантиды, совершеннейшим «Титаником» в поиске своего айсберга. Он был, он был, он был. А потом его не стало. Золотые купола католических церквей за окном тонули в тишине. Так, пожалуй, бывает только в кино.

***

— Как думаешь, какой сегодня день? — перекапывая землю в сотый раз, с издёвкой в голосе спросил Гусар.
— Знаю, Стас, знаю, — без былого энтузиазма ответил Денис. — День летнего солнцестояния. Пастухи наши жратушки отчалят. Через костры прыгать будут в честь партийных «мучеников» и хороводы плясать, — сплюнул он от отвращения. — Ублюдки.
Жалкие лицемерные одноглавые создания, истекающие грязной сукровицей своих мелких животных побуждений, занимаются самой чёрной работой на мескалиновых плантациях благородных созданий. Чернорабочие, тихо повизгивая, выполняли свою работу до тех пор, пока регулярное употребление нагло украденного с поля мескалина не привело их к идее серьёзно заняться планом побега. Каково же будет удивление эсэсовцев, когда во время красочной церемонии факельных шествий на рассвете двух солнц Аушвиц вспыхнет адовым пламенем.

***

Все считали его мёртвым ублюдком, а он просто ублюдок, который хочет быть мёртвым. Посиделки с наркотой и бухлом не привели ни к чему, кроме галлюцинаций. Виктор успел послать их подальше несколько раз, размахивая перед мнимыми образами пустой бутылкой. Однако бегство от себя с помощью алкоголя — ещё не долгожданное спасение. От осознания собственной ничтожности жилистые ноги сводило в судороге, лишая возможности сбежать и из своей же квартиры. Правда, в таком состоянии далеко ему не уйти. Странно, но, воспевая смерть, Виктор знал, что нечему будет разлагаться в могиле. У снежного барса свинец в голове, и он использует его как свитер. Он смотрит на фиолетовые лампы дневного света, это делало его жестоким. Выкуренная сигарета сжимала депрессию. Под рёбрами ничего, только пустота. Чёрная дыра в груди как большой взрыв. Пытаться попробовать больше наркотиков прежде, чем умереть от передозировки. Умереть и обвинить свою зависимость — определённо мудрое решение, достойное сильного мужчины. Мысли продолжали падать в открытую дыру. Может, похвастаться тем, как он чертовски сломлен? Все думают, что это всего лишь шутки. До того момента, когда находят неподвижное тело с перерезанными запястьями. В привычку Виктора вошло сжигать за собой мосты. Что мешает в этот раз? Дорога изменилась. Он отклонился от курса на плавучую ледяную гору.
— Хватит! — кричал Гриша, чувстуя холодное лезвия около шеи. Анестетик растекался под исколотой кожей.
Предпочесть взбиранию в гору падение в канаву. У него не было родителей, которые бы плакали после его смерти. А у кого-то есть, наверное.
Опухшее тело Шахтарина наливалось синяками. Шрамы цензура закрывала квадратом. Опыты проводилось в режиме рабочего графика. Самое интересное оставили на десерт. Пока он сиротливо лежал на кушетке, дожидаясь своей учести, хотелось утопить этот день как топят бездомных котят.
Отдать своё тело воде было навязчивой идеей Рихтера последние несколько секунд. Чтобы врач просто ждал и не вмешивался в его счёты со смертью. Ха, даже записку для близких не нужно оставлять.
Гриша думал о матери. Она же ждёт, верит. Стоит только закрыть глаза...
И Виктор уже видит иной мир, лёжа на диване. Окурки по тому самому нервно летели под него. Видишь, выбрался, руки не прячь, он поможет. Уже наверху встретит с ним день.
В камышах на Святом рано блестел рассвет. Запах цветов. Время, которое проебал, не отдадут. Враг стоял на пороге, в него приходилось стрелять.
Такие, как он, будут стрелять в детей, потому что должны. Виктор обнаружил то, за что будет убивать по своей воле. Ему придётся носить ради этого оружие, потому что его смысл захотят у него отобрать.
В общем всё, как всегда — мысль о нём не отпускала. До самой потери сознания. Увечья расскажут о печали больше слов. У одного душевные, у другого телесные.
Они делили одно тело на двоих. Из их кожаного футляра нет пути на волю. Свободным стать, наружу вырваться желая, остаётся прогрызать в себе ходы, уползая из берлоги. Этот плод был им не нужен. Он лишь приближал конец, отнимая их рассудок. Помертвеет плоть живая с уходом рыцарей оттуда. И, зависнув смолью под потолком, Виктор, бросив на столе бутылку, бежит к двери — навстречу свету.

***

Освенцим бомбили. Советские самолёты летели над фабрикой смерти, сбрасывая сверху снаряды. Они разрывали своих и чужих. Хотя видели, что в полосатом, но даже глазом не моргнули. Ибо вместе с пленниками там были и вражеские солдаты, которых необходимо было ликвидировать. Бараки загорелись, из них в ужасе выбегали люди. Сброд как рассыпавшийся бисер покатился во все стороны. Их гнали палками обратно, не позволяя спастись от верной гибели. Спереди — немцы с автоматами, взади — поглощающий всё живое огонь. Деваться было некуда.
Воспользовавшись замешательством, Денис, Стас, Лев и ещё несколько человек сумели скрыться из виду полицаев. Дорога, которая вела на выход из лагеря, зияла тонкой коричневой кромкой на зелёном полотне влажной травы. Те же ворота, до боли знакомые. На них неизменная надпись «Труд освобождает». Им нужно было пробежать метров так 200-300. Кто пробежал, кто споткнулся, упал, не смог встать, не смог двигаться из-за слабости мышц.
— Нагоняют, — отрапортовал Молот, когда в дебрях леса засияли фары полицейских машин.
— Ничего, прорвёмся, — решительно ответил Денис, ускоряя бег.
Тёплая майская ночь вобрала в себя взрывы, запах гари, крики раненых. Огнедышащая ворона поглощала трупы и боль в своём синем пламени. Немцы что есть мочи начали палить по лесу без разбора.
Это был просто ад, а не линчевание. Люди горели заживо. Стаса ранили, и Молот оттащил его к дереву, перевязав тряпкой истекающую багровой кровью ногу.
— Я не жилец, ребята, — горько усмехнулся Костомаров. — С такой ногой не пробегу и ста метров. Оставьте меня. Прошу, передайте моей матери...
— Ты сам ей всё передашь, чёртов камикадзе! — взревел Денис, пытаясь потащить его за руку.
— Не глупи, Дениска, — перехватил запястье Черчесова Молот. — Нам недолгого осталось. Ты ещё молод, тебе нужно выбраться отсюда.
— Я не могу без вас...
— Бегом! — зарычал не своим голосом старик и Денис, напоследок кивнув, умчался вглубь дремучих зарослей можжевельника.
— Ну, вот и всё, — выдохнул Гусар, глядя на подступивших к ним немцев.
— Думай о хорошем, — только и успел ответить Молотов, как получил пулю в лоб. Следом за ним навзничь упал Стас. Никто, кроме Дениса, из этих славных соколов не смог победить фабрику смерти. Зато даже под гнётом неволи им удалось сохранить верность себе, не стать предателями Родины. Когда выжившие жертвы концлагеря приходили на это поле, оно было то зелёное, то золотое. А теперь оно ещё долго будет золотым и лишь потом почернеет, поглотив своей чернотой всю пролитую на нём кровь. Запах напалма кружил здесь поутру. Весь холм им пропитан. Это был запах... победы! Когда-нибудь эта война закончится.
Но не для Виктора. Полыхавшие издалека огни Освенцима ещё с железнодорожной станции сбивали его с толку. Неужели и правда что-то стряслось в его отсутствие? Чёрт, стоило отлучиться на каких-то грёбаных два дня...
Оказавшись в лагере, на него первым делом обрушили массу информации с подробным разъяснением всей сложившейся ситуации. На самом деле, ему это нахрен не нужно было уже, но для порядка изобразил что-то вроде заинтересованного вида. Хотя от него несло перегаром за километр, Рихтер натянул маску осознанности намерений. Уже сидя за столом в кабинете он отдал обдумываемый им всю дорогу до Аушвица приказ:
— Приведите номер 89872.
— Герр Рихтер... — замялся солдат. — Сейчас довольно экстренная ситуация, всех заключённых пересчитывают...
— А мне-то что с того?! — стукнул кулаком по столу Виктор. — Я сказал привести его. Выполнять!
Солдатик пожалел себя и свою жизнь, решив более не нарываться на грубость. Не обнаружив паренька в его блоке, тот порядочно запаниковал. После долгих поисков по баракам, ему удалось найти нужного заключённого в полумёртвом состоянии. Благо, что спроса за самочувствие пленных с него не брали.
— Это, ****ь, как понимать, а?! — глядя на шитого-перешитого Гришу, прорычал Виктор.
— Уж какой был, — сдавленно ответил солдат. — Его для экспериментов брал доктор Менгеле. Видимо, в ближайшие дни собирается провести операцию.
— Ах, вот как? — пугающий своей нарочитой любезностью голос вводил в ступор. — Менгеле, значит? Ну что ж, доктору придётся найти другого подопытного кролика, потому что этого вы прямо сейчас отведёте в газовую камеру, ясно вам?!
Ещё несколько эсэсовцев во главе с замученным ночной ходьбой по баракам солдатом в унисон кивнули в ответ на приказ Виктора. Ну, раз он так серьёзно говорит, значит на то есть веские причины. Их работа выполнять, а не вдаваться в смысл отдаваемых распоряжений.
Находящийся в полной отключке Гриша даже не понял, как его протащили по всему концлагерю с мешком на голове и перевязанными руками-ногами. Тушку без чувств усадили на стул, оставляя на попечение Виктора.
— По моему сигналу включите «Циклон Б».
После этого все до единого эсэсовцы удалились из комнаты, оставляя на вид разъерённого чем-то офицера и несчастную жертву его психозов. Они думали, что Виктор и без убийственного газа прекрасно расправится с ним. Но это было отнюдь не так.
Сначала было свежо, как на улице. Затем резко стало жарко, как днём. На вид Гриша сидел так, будто вставать не хочет. Вокруг чисто: ни пятна, ни следа пребывания здесь умерших от удушья людей. Тонкий посвист в ушах Виктора, душа проплывала в щели чуть слышно. Отправленное психотропами сознание Шахтарина пробивалось сквозь пелену того жуткого тумана. Внутренности застыли в ожидании своей последней агонии.
Наваждение, скупо трепещущее инстинкт самосохранения, вторило эфемерными прикосновениями чьих-то жадных пальцев до юных рамен. Это его характерный почерк. А потом призрак взял и, не спеша, обнял. Безупречно вышло. Чересчур горячий для своего обладателя лоб упирался в Гришин. Дыхание замедлилось или его перехватило. Он бы подался вперёд, прижал к себе и не отпустил. Если бы не был задубевшим привязанным к стулу телом.
— Гриша, — раздался тихий шёпот над ухом. Парня передёрнуло от того, насколько сильно жгло конечности от жёстких рук, рвано цепляющихся за него. Ему стоило больших усилий посмотреть в чёрные глаза напротив, в которых не было привычной стали. Это травмировало не хуже ножевых ранений.
— Гриша, — громче повторил Рихтер, не отрываясь ото лба. — Прошу тебя... делай всё так, как я скажу, слышишь?
Едва собравшийся пазл начал трещать по швам подобно стеклу. Ведь он слышал не насмешливый и грубый, а почти умоляющий голос. И не верил. Такого не могло быть в действительности, поэтому уверенность в реальности происходящего серьёзно поколебалась.
— Идиот... — гораздо жёстче прошипел Виктор, сильнее впиваясь в кости. Ни какого терпения не хватало на рассусоливание всего.
Именно взбешённые нотки заставили Гришу очухаться. Он задёргался на стуле как муха на стекле со связанными конечностями. Глаза расширились троекратно от непонимания ничего.
— Что происходит?! — на нервах выпалил Шахтарин.
— Заткнись, — злобно шикнул Виктор, намекая, что наверху могут услышать. — Просто закрой рот и делай то, что я говорю.
Гриша постепенно вникал в смысл происходящего, но легче от этого не стало. Офицер быстро развязал тугие узлы, мешающие парню двигаться.
— Раздевайся.
— Чего?
— Я сказал раздевайся, — сдерживая невроз, по слогам проговорил Рихтер.
Пальцы не хотя вынимали пуговицы из петель, путая действия. В углу комнаты лежал эсэсовец без чувств.
— Что с... ним.
Слова застряли в горле. Гриша только и успевал закидывать вопросами и самому же на них отвечать. Виктор закатил глаза от этих его внезапных озарений. Когда он начал стягивать форму с вырубленного или уже отдавшего концы немца, Гриня окончательно поехал кукухой.
— Он мёртв?.. — неуверенно прохрипел парень, подрагивая от остужающего голый торс холода.
— Нет, — сдавленное. — Но скоро будет.
Виктор бесстрастно оставил полулежачего эсэсовца, точь-в-точь похожего по телосложению и физиономии на партизана, на полу в одном нижнем белье под форму. Подобрав вещи и поднявшись, офицер с жутковатым оскалом обернулся на попятившегося назад блондина.
— Штаны тоже.
— Нет...
Рихтер закатил глаза:
— Я могу отвернуться, если ты та-ак стесняешься. Гриша, твою мать, у нас мало времени.
Смазано кивнув, тот с трудом не промахнулся мимо лавочки, не имея сил оторвать взгляда от обездвиженного немца. Здравый смысл, уже не надеясь на адекватность разума, просто махнул рукой на прощание, и принимать вот такие картины становилось легче. Шахтарин на автомате поймал кинутый ему ком землистого цвета одежды.
Вместо какой-нибудь особенно едкой колкости насчёт неуместной стыдливости парня, Рихтер выдал сухое:
— Маршировать учили?
— Естественно, — буркнул Гриша, не решаясь надеть немецкую форму. Потом всё же переборол себя, да и мокрядь уже начинала нагло кусаться.
— Ты должен выйти отсюда и медленно пройти по дороге, — невозмутимо перечислял Виктор, будто читал нудную инструкцию, а не натягивал на эсэсовца полосатый костюм заключённого. — Походка должна быть прямая, выверенная, но спокойная. Ты понял?
Он обернулся на застегнувшего китель парня, тянущегося за начищенными высокими сапогами. Лицо его было лишено эмоций, но так даже лучше. Меньше шансов привлечь внимание.
Подобрав последний атрибут немецкой формы, Рихтер тяжело выдохнул и поднялся. Он подошёл к полностью одевшемуся парню, нехотя протягивая фуражку и заглядывая в непривычно серьёзные глаза:
— Гриша, ты понял?
— Более чем, — безучастно отозвался он. Кисть руки предательски затрясло с отвратительным грузом в ней. Ему приходилось так перевоплощаться однажды, на задании, однако именно сейчас в душе скребло отчего-то невыносимо сильно.
— Нам обоим конец, если...
— Я знаю, — резко перебил его Гриша, поднимая глаза. — Я знаю, что ты жертвуешь своей жизнью. Только вот зачем...
Теперь уже его перебили:
— Моя прихоть.
— Ясно, — лишь фыркнул на подобное оправдание проявления чувств Шахтарин. — А что с номером?
— Набил.
— Видать и вправду харакири совершить решил.
Смысл этой фразы так и не был до конца понят им. Зато идея свободы взяла в плен обоих. Мир не перевернётся, а они не изменятся. На это хотелось надеяться. А фрустрация Виктора была псилоцибиновой мечтой, доставляющей ему неподдельное наслаждение. В языке его глаз кодеин играл второсортную репризу отчаяния, мнимого бегства от реальности. Никто не знает, куда приведёт их путь. Хотя нет, теперь он знал это как никогда — только на эшафот.
Редкое гавканье овчарок из соседнего блока, а на совесть был одет намордник, чтобы не испытывать её угрызений. Сожжённый до тла Освенцим горел огнями кровавых закатов. Сердце билось головой о стенку. Где же все те, с кем он пережил дни, часы, секунды чистого страдания? Куда ни глянь: хоть в глубь — бесконечно малое, хоть ввысь — бесконечно большое. Гриша на этой Земле уже как будто бы пять миллиардов лет живёт и знает её вдоль и поперек, весь этот мир. Ведь он познал её, познал боль. Вся природа кругом составляла одну маленькую песчинку от того, что есть в нём.
— Документы в правом верхнем кармане кителя. Отдашь их на посту после меня, — прошептал мнемонический голос позади.
Поравнявшись, они мерным шагом направились к двухцветному шлагбауму близ брам.
— Теперь-то точно в отпуск? — с профессиональной завистью полюбопытствовал дозорный.
— Да.
Убойное волнение прошибло насквозь облачённый в габардиновую шинель советский ихтиоз.
— Ну что ж, — паче чаяния кротко улыбнулся солдат, — вот ваши документы, удачного отдыха.
Гришей овладело такое чувство, как если бы его толкнули под поезд. За проволокой неужели... свобода? Сбросить незримые оковы, придуманные кем-то, кто смотрит на мир его глазами. Теперь он понимал, что значит «перегореть». Именно это с ним произошло. Просто перегорел. Что-то в нём погасло, и всё стало безразлично. Ничего не делать. Ни о чём не думать. Ничего не хотеть. Ни-че-го. Оставалось лишь пялиться в потолок с дырками от гвоздей вместо звёзд красными глазами, потому что потратил последнюю причину открыть их.