Озорные рассказы

 
КЛИН КЛИНОМ

      Молодые мужики, друзья-приятели Денис да Степан рыбачили на Каменушке. По снежку свежему, по наледи, местами выступившей, лунки бурят – вода аж фонтанирует.
От удочек пришлось отказаться. Поставили с дюжину экранов. Обозначили веточками – и в машину: время скоротать.
      Когда вышли улов проверить, за головы схватились. Вода съела снег. По этой каше, как журавли, к лункам. А лунок-то и нет. Одни веточки торчат. До рыбалки ли?!
Попалась пара щучек, из пруда, видно, ещё в половодье занесло, да окунишки. На ушицу хватит.
Всё бы хорошо. Настроение омрачали промокшие ноги. Глубокие галоши на валенках не спасли.
      В дороге носами зашмыгали. Договорились назавтра у Дениса встретиться. В баньку сходить. Подлечиться. Аккурат под выходной.
К утру оба засопатили окончательно. Денис баньку истопил. Степана с женой пригласил.
      Молодые пары по году прожили, детей пока не нажили. Дружно, красиво живут. На загляденье прочим. В любви и согласии.
Мужья в таких случаях традиционный салатик сварганили. «Летучий голландец» – адские компоненты в него входят. Слеза вмиг прошибает, и хворь уходит. Хрен, редька, соль, перец… Со студенческой поры проверенный.
Жёны их, Люда да Настя, к ухе рыбку почистили, картошку…
      Тут и банька выстоялась.
Зима на весну повернула, а мужья носами шмыгают… Каково?!
Посмотрели жёны на своих тепличных хлюпиков, переглянулись. И завели их с пол-оборота:
– А вам слабо? Как мы! Холодной водой перед банькой!?
– А не окочуримся? – поёжился Степан.
– А сам Порфирий Иванов!
– А он нам не указ! – отмахнулся Денис.
– А за компанию! – с задором.
– А потом?! – в предвкушении чего-то.
– А в баньку! Все вместе!
– Голышом! – искры в глазах озорные.
– Нет уж! Мы в купальниках, вы в плавках.
– Лады! Готовим вёдра. Окатываемся и – на полок. Клин клином!
      На снегу перед баней у каждого по ведру. Жёны окатились. Встряхнулись. Только парок пошёл. Хохочут: что, мол, слабо?
Сильный пол тоже жахнул на себя по ведру.
      Присели и как полоумные, с криком, в баню, на полок, к веникам. Поддали, пар потолок поднимает. Хлещутся. Хворь выгоняют. Вскоре и жёны к ним подсели. Каждая к своему. Мужья-то быстро вымылись.
     …Сидят перед телевизором, как султаны. Пивко потягивают. Тут и благоверные выплыли: в чалмах из полотенец, в халатиках.
Чуть остыли и стали уху варить. Стол сервировать.
К «летучему голландцу», что под крышкой томился, свой приготовили. Повкуснее. Холодец выставили.
Уха в тарелках. Рыбка горкой. Сели. Чокнулись. По стопочке для аппетита. Всего отведали.
      Жёны о своих моционах речь повели. И опять Порфирий Иванов у них, как свет в оконце. Даже обидно. Ушли мужики телевизор смотреть.
Как и мода, поветрие приходит и уходит, так и причуды женские. Позабавятся и остынут. Забудут. А пока…
И как у красавиц силы воли хватает? Ранёшенько! Затемно! Тайком! Истязать своё тело, молодое, упругое.
      Делятся впечатлениями. Опытом.
Не удержались и на знакомых переключились. Кто, как и где. О сторонницах Порфирия Иванова. Нашли авторитет – старика с бородой. Будь он неладен.
– Верка! Та выходит в старом пальто, – начала Людмила, – в руке ведро, в другой вилы. Шагает отважно проторенной дорожкой в огород. Ставит ведро. Вилы в снег. На черенок пальто. Молитву творит. Обливается. Встряхивается. Пальто на плечи.
      Снаряжение в руки – и домой.
По-первости в валенках ходила. Не раз забывала их снимать. Так теперь босиком. Здоровьем пышет! Но появилась проблема. День стал прибывать. Огород со всех сторон просматривается. Место надо менять.
– А вот Наташка! Та за домом пристроилась, – вставила Настя. – Рядом. Голышом с крыльца – шмыг! С одной стороны тесовый соседский забор. С другой – угол веранды.
      Напротив – сугроб. Всю зиму обливалась. А тут… День прибыл. Соседка-мымрочка углядела и свинью подложила. Упросила мужа пролёт своего тесового забора снять. Временно. Спектакль наблюдать. Эротику.
Выглядывают утречком в окно. Ждут. Наташка и не заметила, что забор исчез.Повернулась  к ним во всей своей красе. В наряде «ню». Ведро на себя опрокинула. А когда глаза открыла, увидела, как супруги, стукаясь лбами, раму чуть не вынесли.
      Наташка не растерялась. Пальцем у виска покрутила, по голой розовой попке похлопала и, покачивая бёдрами, удалилась.
Тут соседка спохватилась. На мужа накинулась, чтоб на чужую бабу не пялился.
До скандала дошло. Забор сама тужилась ставила. И Наталье место надо менять.
– А Татьяна! А Лида! А Ирина!
– Так вы не одни у нас такие отчаянные? – ахнули мужья, услышав концовку разговора.
– Нас – тьма! – был ответ. – Заботливые вы наши! За кабинки, что нам летом поставили, спасибо отдельное.
       Спустя неделю, на 8 марта, заботливые едва не окочурились в постелях. Жёны, тоже с юмором-розыгрышем, после моциона нырнули к своим безмятежно спящим под одеяло. Как русалки!
Ору-то было! Соседи проснулись!
 
БУЛЬ-БУЛЬ!

     Заскакивает на днях во двор незнакомый мужик и ко мне (так начал очередную курьёзную историю сосед). Ну, думаю, залил шары, выпить просить будет.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Буль… буль! – в ответ.
– Спиртного в доме ни капли! – обрываю я.
– Буль… буль! – и показывает на ногу.
     А нога у гостя незваного в одном носке, без валенка. Морозище за 30!
– Кто тебя разул?
– Буль… буль!
Завёл я его в дом, усадил к печке. Отогрелся он. Речь появилась. И вот что поведал…
– Приезжий я. Заходил к Шатрову Михаилу, его дома не оказалось. Сказали, ушёл, и показали на тропку, что шла огородами на другую улицу. Иду я, стало быть, огородами. Тропкой. На пути – шаг в сторону – собачий хвост торчит из снега и в разные стороны ходит. Я смеха ради, шутки для и поддай его. Он и скрылся совсем. Стою, жду, смотрю, откуда же с визгом-тявканьем выскочит испуганная собачонка и задаст стрекача. Она и вынырни у моих ног. Мёртвой хваткой за валенок! Я и оторопел. Силюсь выдернуть – ни в какую! Размахиваюсь свободной ногой поддать злую шавку, та увернулась, а я потерял равновесие и с тропинки – в снег. Местами поменялись. Пока я барахтался в глубоком снегу, валенок с ноги был сдёрнут. Я вскочил, кинулся отбирать, а зверюга пасть и раскрой, зубы и покажи. Веришь ли, наяву я в жизни таких не видал! Буль… булями называются.
     Тут вмешался мой Васятка в разговор и прояснил ситуацию. Оказывается, это Говоровым из Барнаула привезли бультерьера. В городе его всё равно кормить нечем. Я добавил сочувственно:
– Валенок мы твой сейчас отыщем, а ведь, действительно, чёрт знает что на улицах творится. Куда только «губернатор» нашего села смотрит?! Овчарки, болонки и прочие местно-породные дворняжки стаями бегают, а дело к весне.
     Давеча утречком встретил отощавшего боксёра в простёганой жилетке. Не грела, так как дрожал он крупной дрожью! И вот ещё бультерьер объявился: помесь бульдога с носорогом, то бишь – терьером. Самый злючий, самый зубастый. Не смотри, что маленький.
 
РОЗЫГРЫШ

– Утверждают, что женщина, – так начала свою историю Ирина, – способна сделать из ничего три вещи: салат, шляпку и скандал. А я так скажу: кто утверждает – здорово ошибается. На самом деле может гораздо больше. И если речь вести о скандале, будь он  неладен, то загадка, как говорится, за семью печатями. Какой от него прок? Вспыхнет как спичка. Зато может полыхать ого-го. Но то скандал. А это – розыгрыш.
На днях моего благоверного привёл друг его, Игорь. С мальчишника. Сдал с рук на руки. Посетовал, что Иван мой сегодня силы не рассчитал. Пил, вроде, вровень со всеми, а вот закусывал через раз.
      Мальчишник у них традиционный, в День защитника Отечества. В пику им мы, жёны, себе тоже девичник устраиваем на 8 Марта. Паритет соблюдаем уж какой год. Отрываемся по полной программе: без пригляда, ревности, скандала.
      Приняла я Ивана. Действительно – никакой. Покорный, как ангел, но без крыльев. Мужик как мужик, не хуже прочих друзей его. Вместе уже десять лет живём. Двое ребятишек у нас. Школьники. Хозяйство. Дом. Огород. Баня. Гараж… с чего это я на быт-то переключилась? Хотя кто-то ещё из древних сказал, что быт определяет сознание. Так вот, живём, как все – не бедно, не богато. Вертимся. Маракуем свою домашнюю политэкономию. Не всё, правда, получается, но ведь живём. И жить будем! Попритёрлись. Стали понимать друг друга с полуслова. Он голова в доме, я – шея. Болевые точки стороной обходим. Стычки-скандалы? Бывают, но местного значения. Очень редко.
      Отвлеклась я. А мой Ваня уже за столом уснул. Пока ворочала, раздевала, намучилась. Укладывать его, а он ни в какую. Не скандал же устраивать! Может, разыграть? Ночь на дворе, а я губы себе – помадой погуще. Готовлю ему месть на медленном огне. С утренним пробуждением.
      Всего его, пьяного, исцеловала. Компромат на лице. Он даже улыбался от удовольствия. Соображал, значит. Под глазом синяк нарисовала, волосы взъерошила. На шее след оставила. На голых плечах – по сердечку-бантику. Майку не тронула.
      Мне же отстирывать. Хорош! Сразу и не отмоется.
На плечи ему лёгкое одеяло накинула. Он за столом, я в постель: «До утра, Ваня».
      Встала пораньше. Растолкала его. И шёпотом, шёпотом. Глаза округлила. Он ушами стрижёт, по сторонам озирается. Ничего понять не может.
А меня уже не остановить. В роль вошла. В нас, бабах, какие актрисы дремлют!
«Ты, Ваня, – говорю ему, – себя в зеркале видел? Как жить-то будем? Это кто ж тебя? Разукрасил!»
Он к зеркалу: «Ёлы-палы! А что это! Кто? Откуда?»
«Измена, Ваня, измена-гадюка в наш дом заползла».
      Заметался он. Догадался умыться, да только всё по лицу размазал.
Уселся за столом, щёки, что помидоры, красные. Голову руками обхватил.
И замер.
«Вспоминай, Ваня. Кто? Где? Когда? Я подожду».
      С полчаса молчал. Вспоминал. А я завтрак готовлю. Жду.
Потом выдал: «Убей, Ириша, не помню!»
Лицо растерянное, жалкое: «Кто же меня так, Иришка, разукрасил?»
      Другой бы наорал. Разборку устроил: «Почему недосмотрела!?» До истины бы докопался. А мой… Значит, не стоек. Поддался. И вспыхни я! От обиды? Злости? Чёрт знает от чего! Аж до слёз. Подсела к нему. Уткнулась в его непутёвую голову и чуть не завыла всерьёз.
      Он, дуралей, и выдал, что, не иначе, соседка Машка домогалась. «А я? Что я? Пустое для тебя место? Как я вчера тебя домогалась! Видел бы! Всего исцеловала!! А ты ни-ка-кой был!»
Обнялись. Целуемся.
      Тут и дети проснулись. И не до ссоры нам. Не до скандала. Детям в школу, сами на работу. Жизнь продолжается. А вот 8 Марта – девичник. Скоро! Что будет?!
 
ПОЛИТБОДАНИЕ

– На нашей краянке в селе шесть взрослых мужиков. Соседи мы. Трое пенсионеры. Ровесников по именам кличем, стариков – по отчеству. Не один год знаем друг друга. Я – самый молодой.
Так начал Семён свои взгляды-проблемы излагать.
– Встречаемся обычно по утрам, когда коров в паст гоним. До околицы. Пока туда-обратно, о текущих событиях успеваем переговорить. После очередных выборов малость успокоились. Примирились даже. Шестеро нас, и все к разным партиям примыкаем. Во где демократия!
     Пенсионеры – Иваныч, Петрович, Васильич, ясное дело – за КПРФ. Упёртые. Володя – за ЛДПР. Жириновский у него в фаворе. Из партийной атрибутики на нём летом кепка-бейсболка синяя с жёлтой буквенной аббревиатурой. Дома со стены лидер улыбается, ручкой помахивает. Газеты раз в месяц получает.
     Пашка во всём за справедливость. Новая партия «Справедливая Россия» ему по душе.
     Я – Семён – единоросс. Везде сую свой длинный нос. Мне больше всех и достаётся. Сколько я соседей ни агитировал, сколько ни упрашивал… без толку. У меня экипировка побогаче: кепка, штормовка с белым медведем – нашим символом, значок. Не то что Пашка в одной красно-оранжевой футболке.
«Ряженые-меченые идут!» – по-первости подкалывали нас старики. Потом свыклись.
     Стоит мне рот открыть, о политике слово молвить, меня тут же окорачивают: «Ты, Семён, нас не агрессируй, заранее предупреждаем!» Стоят, как китайская стена.
     Припоминают мне, единороссу, и горбостройку, и дерьмократию, и дефолт, и последний кризис. О прочих политических просчётах лучше умолчать. Только я-то причём? Кто палки в колёса совал? То-то же…
     Новости нынче по телеящику какие!? Сплошные бедствия: то пожары, то наводнения, то землетрясения, то теракты, и везде люди гибнут.
В мирное время-то!
     Пенсионеры сразу это себе на вооружение взяли. «Раньше, – утверждают, – такого не было». «Безобразие! Беспредел!» – возмущается Петрович.
«Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!» – вздымает кулак Иваныч.
«Партия – наш рулевой – не позволила бы», – подводит черту Васильич.
Что ни лозунг – для нас, молодых, как удар ниже пояса.
«И где сейчас ваша КПСС?» – подначиваю я.
«Где ваша «ум, честь и совесть эпохи»? – рвётся в дискуссию Павел.
«И сколько вас сейчас тыщ? Боевых штыков! Раньше-то под двадцать миллионов было! – завершает наскок Володя. И вдогонку: – И где сейчас «золото партии»?
     Тут он, конечно, дал местной оппозиции козырь в руки. Те сразу переходят в контратаку: «А где наворованные у трудового народа миллиарды? Олигархов покрываете?» Сожмутся старики в бронебойный кулак… Это лишь маленький эпизод. Вялотекущая разминка. Вот до выборов-то пластались!
     А сейчас передышка. Перемирие. Соседи всё же.
Зима! На погоду переключились. Коров на стойловое содержание перевели. Встречаемся редко. Издали разве. Поприветствуем друг друга, когда снег отгребаем. Будь он неладен.
     Пенсионеры радеют за мороз: лопаты от снега руки оттянули. Молодёжь за потепление, чтобы без снега. Такое бывает, но редко. И кружило нынче, и морозило, как говорится, по полной программе. Достало всех. Рукой махнули, всё едино, что снег, что мороз. Долгая у нас сибирская зима.
     После Нового года с белым тигриным окрасом, когда рождественские морозы за сорок, такой оскал увидели, мама не горюй. Январь и весь февраль показывал морозище свой характер. На прочность, видно, испытывал. Дни начали считать. Хоть на денёк, но к весне-лету поближе. О глобальном потеплении забыли.
     Прибавку к пенсии понесли, повеселели старики. Но всё равно маловато. Сетуют, цены враз подпрыгнули. А нам-то каково? Кризис!
Тут как-то потеплело, и мы выползли. Встретились. Люди как люди. Никакого политбодания. Соскучились даже без общения.
     Петрович слово взял. Начал издалека, словно разбегался. О том, что время не убивает, как некоторые, а с пользой проводит. В чтиво ударился. В поэзию.
«А конкретней!» – делово спросил Володя.
«А пожалуйста!»
     И Петрович по памяти стал читать длиннющий стих. Мы уши и развесили. Пять минут читает. Десять. Рукой так плавно в такт водит, как за собой ведёт. И словно про нас, мужиков, которые сошлись и заспорили о том, кому живётся весело, вольготно на Руси.
     И мысль мне пришла. Иль прилетела? И чего нам землю-то копытить? Рога друг другу обламывать. Зачем? У каждого хоть своё мнение, своя позиция-оппозиция, политическая, стало быть, платформа… Однако без общих усилий, без согласия и договорённости Россию-матушку с колен не поднять. Сам додумался или кто сказал,  не суть важно. Что мы за лебеди, раки да щуки? Тратим свои силы-усилия, бодаемся. И захотелось, чувствую, всем нам некрасовскую поэму прочесть. Кому – заново. Кому – впервой.
     Вот, в библиотеку иду. Узнать, чем всё закончится. Забыл уже».
 
ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ

     Прошлым летом это поветрие и произошло. В село стал наведываться экстрасенс. Неприметная женщина средних лет. С доброжелательным располагающим голосом, притягательным обволакивающим взглядом чёрных жгучих глаз. Трудилась она вахтовым методом.
     Вскоре результаты врачевания стали сказываться. Положительные.
Сарафанное радио разнесло, что экстрасенс лечит и от порчи, и от сглазу, табакокурения и алкогольной зависимости, а также прочей человеческой слабости. По заказу. Народ потянулся. Контингент страждущих раз от разу увеличивался. Приём вела она на дому у пациентки. Та за аренду лечилась бесплатно. Бартер, одним словом. Женщины шли. Мужики выжидали, посмеивались. Всё у экстрасенса было отлажено: и списки пациентов по группам, и график работы с перерывом на обед.
     Основой врачевания стала релаксация. Ясное дело, у хозяйки столько кресел и раскладушек не оказалось. Проблему решили просто: брали с собой одеяла. Располагались в комнатах на паласах.
Под тихую завораживающую музыку дружно входили в состояние транса. Засыпали.
     Экстрасенс обычно сидела на кухне. Лечила движением рук – пассами. Мысленно посылала сигналы-импульсы. Чудодействовала…
После сеанса пациентки расходились умиротворёнными, довольными, а главное, отдохнувшими. Группы сменялись. Комнаты проветривались. Всё тип-топ, отлажено до мелочей. Но не может у нас так идти без сучка и задоринки. Ну не бывает такого! И случилось. Произошла накладка. Пациентка, одинокая женщина, у которой обычно останавливался экстрасенс, по неотложным делам внезапно уехала в город.
     Площадку нашли. Мир не без добрых людей. У Татьяны Ветровой. Процесс пошёл. График выдерживался.
Но за одной накладкой произошла вторая. Старушка Сидоровна повела свою группу, но не к Татьяне Ветровой, а к Тоньке Ветровой. На другой конец села. Пришли. В калитку стучат.
     Тонька – на крыльцо. Руки в боки. Что к чему? Не поймёт. Делегация какая-то.
А Сидоровна ласково так: «К тебе мы, Тоня! У тебя целитель столуется?»
Молодуха оглядела старух с одеялами под мышками. Сама-то не лечилась. Не в курсе.
     Глаза вытаращила. Лицом глупея, пунцовеет. Выдала им такого экстрасенса-целителя, что те дорогу к ней мигом забыли. Сидоровну за бока. А та и повинись, что ошиблась, надо, значит, к Таньке Ветровой, бес попутал. Рысцой, да так, что пыль следом не успевала оседать. Припоздали. У нужной калитки в узком переулке две группы. Два десятка лиц женского пола. Одна отлечилась и уходит, другая подоспела – дух переводит.
     Тут уж не накладка, а цепная реакция замешивалась, так как мимо топал Гришка Глухов после очередного бодуна.
Ну спросил бы: «Что за столпотворение?» Поздоровался хотя бы, остолоп. С похмелья, а разглядел, что Танюши в толпе нет. А у калитки только бабы топчутся.
«Значит, – решил он, – хозяйка медным тазом накрылась». С этой шальной мыслью – в мастерскую к Танюшиному мужу Василию, соболезнование выразить. Поди, тот уже становину заказал. Делают.
Шуму-страху нагнал. Василия чуть от ума не отставил. Каково! Утром Танюша жива-весела была!
– Значит, скоропостижно! – успокоил Гришка.
– Да за что мне горе-то такое! – взвыл Василий.
На мотоцикл – и домой! Во дворе ни души.
«Надул Гришка! Ну я…»
      Однако на тротуаре его тапочки встретили: рядком аккуратным, длинным. Взлетел на крыльцо. Дверь настежь распахнул.
На веранде за столом живёхонькая Танюша с какой-то женщиной под музыку чай пьют.
«Обувка чья!?» – только и выдохнул бледный хозяин. Танюша рукой в комнату повела.
      А там, в большом зале, на цветастых одеялах, рядком, валетиком лечатся.
Спят старушки, посапывают.
Ну как у себя дома.
– Так! – туго соображая от того, что тут творится (без него вопрос-то решался), выдал Василий. – Это что за лежбище котиков? Ха! – пригляделся, – старых кошек!
Что было дальше? Дорисуйте картину сами. Вариантов несколько: напиться от радости, что Танюша жива, морду Гришке набить, однозначно. Разогнать всю эту шайку женского пола.
      А всё же, как бы вы поступили на его месте?
 
ПИ-ПОЧ-КА

      У каждой вещи в доме своя история. Взять, скажем, у Анатолия двухкассетный магнитофон с прибамбасами, цветомузыкой, выносными колонками, который раритетом возвышается на комоде. Когда-то он был гордостью хозяина дома. Подарок на день рождения сына Максима, когда тот закончил девять классов. У сына давно другие увлечения. А тогда он музыку и днём и ночью гонял.
      Как-то укатил с матерью, супругой Анатолия, Тамарой в город к родственникам, на пару дней. Тишину и покой обрёл дом. Ясное дело, такую бандуру сын в город не повёз. На журнальный столик водрузил: пусть передохнёт. Кнопок-клавишей на этом комбайне – уйма. Взял было Анатолий паспорт-инструкцию, но китайские иероглифы и микросхемы никакой информации ему не дали. Стал изучать методом тыка. Увлёкся. Музыка играет, звуки рвутся, цветные мотыльки мигают. Не заметил, как за спиной оказалась соседка Вера. Та в клавишах разбиралась лучше, так как похожий магнитофон жил у них уже давно. Мигом научила Анатолия премудростям управления. Спели дуэтом. Запись шла.
       Микрофон отключили. Отвлеклись. А техника работала… Ясно дело, подурачились. Анатолий со словами: «Я тебя сейчас заломаю, пока Томки нет». «А я мужу скажу!» – взвизгнула Верка. Дальше, больше. Но ведь не заломал. Вывернулась соседка и исчезла, а свой смех-визготок оставила.
       Ближе к ночи, когда по хозяйству управился, Анатолий опять к магнитофону подсел. Как мальчишку тянула его к себе цветомузыка. А чего удивляться-то? В детстве он о таком чуде даже и не мечтал, кроме радио, патефона, а уж потом и радиолы, в доме никакой техники не было. Увлечённо сопел. К дивану вместе с журнальным столиком поставил. Поиграл клавишами. И вдруг его зазнобило, да так, что зуб на зуб не попадал. Дрожь по телу и ломота. Не иначе, за день на солнце перегрелся. Опрокинул стопку самогонки. Трясёт по-прежнему. Наполнил полторашки горяченной водой, и под одеяло. Грелки к ногам, бокам. Ахи, охи. Заподвывал даже, когда бок обжёг. И – словно провалился. Очнулся глубокой ночью. Луна в окно.
       Магнитофон мигает. Анатолий отключил его и уснул. А с голосистыми петухами встал, как ни в чём не бывало. «Верка, не иначе, сурочила», – решил он.
В полдень Тамара с Максом вернулись. Отгостеванились. С покупками. Усталые, но довольные.
       Макс – к друзьям. Тамара – к магнитофону. Включила магнитофон, а там – знакомые голоса. Потом пение, потом визготок… потом оханье-аханье, с каким-то подвыванием. Такие вот компрометирующие звуки. Скандал вспыхнул – тарелки полетели. Анатолий глаза вытаращил, ничего понять не может. Откуда? Ведь микрофон-то выключили. Вера шнур выдернула, сам видел. Поди, докажи! Мистика какая-то.
– Техника не соврёт! – отрезала жена.
– Да как он, зараза, без микрофона-то записал!? Да это я лечился и – обжёгся! О полторашку!
– Я вас обо;х, – делая упор на «и», – паяльной лампой! – заверещала Тамарка.
       Дальше – больше. Как говорится, и гром гремел, и молнии сверкали. Даже Вера со своим мужем хором не могли развеять подозрения. Ну, кто смог смонтировать такую запись!? Не ЦРУ же! И только когда появился Макс, всё прояснилось.
– Пап, а ты зачем эту пипочку передвинул? Ты же внутренний микрофон подключил. Вот он и записывал.
– Какую ещё пипочку?! Да я эту пи-по-чку с мясом сейчас вырву! – выкрикнул белый, как полотно Анатолий, хватаясь за сердце.
       Со временем страсти улеглись, и только архаичный магнитофон напоминает о пипочке-рычажке.
 
СИНДРОМ ТУРЕТТА ИЛИ СДВИГ ПО ФАЗЕ

       К Палычу обратилась соседка Настя за помощью – повлиять на мужа Константина. Тот в последнее время стал выражаться такими непотребными словами, что перед людьми стыдно: уши вянут и руки опускаются. Сорок лет стукнуло, а он издёрганным стал. К чему бы это?
       Палыч обещал посодействовать, чем, мол, сможем – поможем. Всё-таки постарше. Авторитетом пользуется.
Была у него одна слабость, в ней же и сила. Его палочка-выручалочка – компьютер.
       А что же в мире говорят о словах непотребных?
Приударил пальцами по клавишам, задвигал мышкой. По интернетовской паутине он не карабкался, а изящно скользил, как паук-профессионал.
Вышел на сайт неформальной лексики.
«Ба! Да тут всё знакомо! Часто встречается в нашей повседневной жизни. Ну и что?
       Кого удивишь подобным словесным мусором? Это ж какой сгусток негативной энергетики! Тут пар можно сбросить, и для бравады ввернуть, и по убогости-бедности словарного запаса, и, наконец, для связи слов в предложении. В том случае, когда рот открыл, а слово не подготовил. Вставил для крепости связки, и мысль дальше заструилась. «Национальное достояние», так сказать, или наказание Господне?»
       Отгадка нашлась, но совсем неожиданно: на другом сайте. Синдромы. Комплексы. Здесь словесные брюлики обрели подходящую оправу. Мышка так и замерла, уткнувшись в синдром Туретта. Палыч вчитался. Схватился руками за лысеющую голову. Прищурил глаза. Вот где, оказывается, скрываются пороки и слабости человеческой натуры.
«Так-так-так, – шевелились губы. – Вроде похоже. Ага! Агушеньки! Попадание в десятку!»
       Какой-то француз, учёный 19 века по имени Жорж Жиль ля Туретт (свихнуться можно, ну и имечко!) открыл синдром-болезнь, в честь его впоследствии названной.
       Палыч охал и ахал, пока скачивал информацию.
На другой день затащил Константина к себе. Повод нашёлся.
Слово к слову, без напора, задушевно даже повёл речь о синдромах и комплексах.
       Константин поначалу только глазами непонимающе моргал, пока не почувствовал подвох. Отступать было поздно. Он уже вчитывался в содержание листка, который ему подсунул Палыч. Прочёл. Призадумался. Почесал пятернёй затылок. Потом задёргался. Видимо, стала срабатывать защитная реакция.
       А суть синдрома Туретта сводилась, если кратко, к следующему: при таком загадочном заболевании у человека, помимо его воли, вырывались нечленораздельные звуки, в которых слышался собачий лай и поросячье хрюканье, даже визг. Ну да Бог с ними, чего порой по пьянке не бывает. Ужасало то, что в самых неподходящих местах больной начинал вдруг выражаться  омерзительной площадной бранью.
– Но я же не хрюкаю и не лаю, – выдавил, наконец, из себя Константин.
– Значит, в детстве своё отхрюкал и отлаял, – заметил озабоченно Палыч.
– Ну, выражаюсь, – самокритично признался сосед. – Опять же, не всегда. При случае.
– Сам видишь, болезнь запущена.
– Да ну тебя к лешему! – взорвался Константин. – Мозгоправ хренов! Пошёл бы со своим Туреттом-табуретом…
      И такую многоэтажную загогулину выдал, которую только точками и можно на бумаге обозначить, а если звуком, то стало быть: пи-пи-пи…
– Сам-то не выражаешься!?
– А то! – подыграл Палыч. – Но я уже лечиться начал.
– И давно?! – оторопело спросил Константин.
– Как только прочёл про эту заразу. Силой воли лечусь. Стараюсь смягчить симптомы. За рамки не выходить. Маты заменяю на шутки-прибаутки. И тебе советую. Ё-моё! Опа-на! Раскудрит тебя в берёзу. Вник? Да ты сам по Интернету пошарил бы, если не веришь.
На том и расстались.
      Слово «синдром» зацепило мнительного Константина. Стал следить за речью. И поразился. Как же, действительно, всё запущено!
Пути-поиски соседей в дальнейшем разошлись. Палыч сосредоточился на изучении возрастных жизненных кризисов. За пятьдесят прожитых лет он столько нужной информации пропустил: вернуть бы годы. Теперь увидел, что ожидает его впереди. Легче не стало.
      Константин въедливо изучал синдромы с непонятно-мудрёными названиями. Их оказалось предостаточно, как тараканов в его голове: и Кассандры, и Моны Лизы, и Джоневезе, и Туретта. Будь они неладны. Да что перечислять-то.
      Ему был известен лишь похмельный синдром, который, как оказалось, по-научному назывался Корсаковским.
      Синдромы – одно, комплексы – другое. Увы, многие комплексуют. Знают от чего, переживают страшно, а вот как избавиться? Тут уж Интернет не помощник.
Через неделю Константин заглянул к Палычу и выдал с порога:
– Я тут наблюдал за нашими мужиками. Так они того, тудыть твою, прости Господи, через коромысло, ёшкин кот, Туреттой болеют! Поголовно болеют и не замечают.
– Не гони волну. Мы же выкарабкиваемся – и им поможем, – хохотнул Палыч. – Заметь, весёлые люди всегда выздоравливают. Опа-на!
– Ну да, – согласился Константин. И улыбнулся.
– Значит, процесс со скрипом, но пошёл! Я вот до какой едрёной копоти додумался. Возрастные кризисы тому виной. Тебе – сорок, мне – пятьдесят. Аккурат сходится. Сдвиг по фазе у нас сейчас. Обострение. Пройдёт. Усёк? Рви кочки, ровняй бугры, держи хвост козырем.
– Так мы прорвёмся?
– Как только, так сразу. С тобой водиться, как в крапиву садиться. Где наша не пропадала. Срослось?
– Ну что, Константин? – спросил при случае Палыч Настю.
– Да как вам сказать? Лучше. Но другая напасть появилась: с головой в компьютер ушёл, как бы не потерялся...
 
БДИ, ЗИНА!

– Бди, Зина, – напутствовал её Пётр Сидорыч, начальник учреждения, куда она устраивалась секретарем-машинисткой. – Ты теперь мои глаза и уши, – назидательно поучал он, восседая в массивном кожаном кресле.
– Я буду бдеть! – обещала Зина.
     И бойко застучала на печатной машинке. Лаконично отзывалась на телефонные звонки. Дельно отвечала на вопросы посетителей. Бабочкой порхала по этажам с поручениями от Петра Сидорыча, благо этажей было всего два, а то бы… через месяц уже вписалась в коллектив.
     Слабостью Зины стали не столько украшения. Особые причёски, макияж. Тут как раз перебора не было. Слабостью оказались и не стройные быстрые ноги, а то, что она примеряла на них: ажурные чулки, лосины, дольчики.
     Все это обтягивало без лишней морщинки и изъяна: ладно и изящно. Перебор был заметен только в рисунке, расцветке. Здесь Зина чура не знала.
Вот и сегодня бегала в дольчиках – «верстовые столбы» чёрно-белых под зебру. И ничего, как казалось ей, – смотрелась. Последний писк моды.
     Впрочем, каждый из нас имеет право на слабости и причуды. Не из них же, в конце концов, жизнь складывается.
Главную задачу – быть глазами и ушами своего начальника – Зина выполняла: бдение заложено было в ней от природы.
     И вот… Однажды солнечным мартовским днём, когда с крыш капелью плакала зима, роняя запоздалые слёзы раскаяния в почерневший от горя снег, а в бездонной синеве играла стая сизарей, секретарша Зина после обеденного перерыва поднималась по лестнице на второй этаж к себе в приёмную.
     Она всегда приходила пораньше. После ослепительного света улицы в здании было сумрачно и по-казённому скучновато. Боковым зрением случайно Зина успела заметить, как в конце коридора по вертикальной пожарной лестнице кто-то бесшумно проникал в люк. Услышала, как дверца люка слабо скрипнула, захлопываясь.
     И тишина. Мороз по коже!
Первая мысль, которая пришла Зине в голову, была: «Кто? Зачем? Почему скрылся?» Жгучее любопытство сменилось подозрением и появилась вторая мысль: «Не хотел, чтобы увидели!» Третья переполнила чашу воображения: «Если скрывается, то… Всё логично, – возникла криминальная картинка. – Сегодня зарплата. Касса на втором этаже. Через люк? А может?.. О хитрюга! Кто же додумается?.. Я бы ни в жизнь!»
     Осторожно балансируя, прошла на цыпочках к лестнице. Прислушалась. Ни звука. Притаился. А может, вооружён? Конечно, вооружён и очень опасен! От этих мыслей всё в голове у Зины перемешалось. Мигом скатилась она на первый этаж.
«Вот ситуация! Вот положеньице! Да хоть бы пришёл кто!» Хлопнула дверь. Навстречу неспешно шла полная добродушная Клавдия Петровна, экономист.
– Клавдия Петровна, к нам кто-то залез!
– Куда, Зина? Зачем? Ну что ты городишь!? Мы же не банк!
– По пожарной лестнице. На чердак! В чёрном!
– Да ты что? Может, человек этаж спутал, – попыталась шуткой скрыть проявляющееся любопытство Клавдия Петровна.
– Надо его оттуда того…
– Нет уж, уволь… Мужчины подойдут. Пусть они.
      Продолжала хлопать входная дверь: служащие возвращались на работу. Как на беду – женщины. Наконец появился представитель сильного пола. Маленький, сухонький, но острый на язык Пал Тихоныч.
– Никак, сход у нас, а я-то припоздал, – протянул главбух, отщёлкивающий костяшками счётов предпенсионный год.
– Пал Тихоныч, родненький! – ринулась к нему Зина. – К нам, у нас… – и в который раз повторила то, что видела.
Поблескивая хитрющими чёрными глазками, Пал Тихоныч смекнул: «Разыгрывают!» Бывало раньше. И решил подыграть:
– Где!? Да я его мигом! Приём самбо-мотамбо, и он у ваших стройных ног, Зиночка!
Однако у лестницы остановился. Обвёл фигуристую Зиночку недоверчивым взглядом, уяснил для себя, что это не розыгрыш, и уверенность оставила его:
– Зови мужиков, а лучше милицию. А я в кассу загляну. Цела ли?
Слух о неизвестном на чердаке облетел учреждение. Подошли Семён Степаныч и Сергей Иванович. Постатней. Покрепче телом. Сергей Иванович кинулся было к лестнице, но Семён Степанович остановил его:
– Куда ты со своей лысиной? Чердак осветишь. Да и мишень хорошая! Я сам…
– Ты уж поосторожнее.
– Ладненько! Не таких брали.
Поднялся к люку, приподнял его и тут же прикрыл.
– Там! Копошится!
– Ну, так брать будем!
– Нет! Ну его к чёрту! Руки марать. Ещё прибьёт в спешке, – шептал, слезая Семён Степанович.
– Зина, вызывай наряд, да побыстрее. А мы его постережём.
Статные мужчины стояли, переговаривались в стороне, поглядывая на люк. Курили.
– Вот на днях в газете прочёл: банду обезвредили. Главаря пришлось шлёпнуть. Представляешь, выскочил на балкон с гранатой, – рассказал Сергей Иванович.
– А в банке, – продолжил тему Семён Степанович, – тоже писали, кассирша бабахнула в лоб. Наповал! Рецидивист оказался.
– Мда… И что деется в нашем государстве!
       Послышались шаги. По коридору двигался участковый, сопровождаемый Зиной.
И была Зина на голову выше.
Нет, что ни говори, а надо подбирать в милицию людей двухметрового роста, со статью и силой, а то одни сапоги торчат.
       Не успели распределить роли, кому, куда и что делать, как из люка показались ноги в чёрных ботинках и чёрных брюках. Чёрный дипломат. Туловище в чёрной куртке. Руки в чёрных кожаных перчатках.
       В два прыжка участковый оказался у лестницы. Дальше всё произошло молниеносно, как в крутом детективном кино. Неизвестный был сдёрнут. Особым приёмом ему завернули руку. Дипломат грохнулся на пол и раскрылся. Из него выпали пассатижи, отвёртка, моток провода и телефонная трубка. Неизвестный заорал то ли от испуга, то ли от нестерпимой боли.
– Мишка-связист! – удивлённо протянул участковый. – Ты что тут делаешь?
– Вы чо, белены объелись! – орал дурным голосом Мишка-связист. – Вам чо, делать больше нечего! Отпусти руку! Чо я вам сделал!?
– А ты зачем на чердак лазил? – вырвалось у Зины.
– Как зачем!? – взъярился Мишка. – А вызывал кто? – И передразнил Зину: «Телефон не работает, телефон не работает». Вот и  чинил.
– А я думала – рецидивист.
Из-за угла выглянул Пал Тихоныч:
– Что? Захватили?!
– Захватили!
– Лучше перебдеть, чем не… Как есть тёпленького взяли, – с расстановкой выдал Сергей Иванович, оседая по стене и беззвучно смеясь.
 
КОЛДУНЬЯ ЛУНА

      Что одолевает человека в старости? Года, которые ведут под уклон? Хвори-болезни? Несбывшиеся мечты или досадные ошибки прожитых лет?
Кто его знает! У каждого что-то своё, личное.
Дожил человек до преклонного возраста, радоваться бы надо, что дожил. Дети выросли. Внуки-правнуки появились. Жизнь продолжается.
      Елена Ивановна – одна из таких и утверждает, что надо жить, радоваться и… удивляться. А страшит её, как, впрочем, и многих стариков, одиночество.
      Днём – понятное дело – на людях: то свои заглянут попроведать, то соседи. Да сама по гостям, магазинам. А хор ветеранов! А…
Достаёт обычно ночь. Бессонница одолевает. Думы разные. Воспоминания на ум приходят. Особенно в лунные ночи.
      В одну из таких ночей, когда летняя полная луна заглядывала в её спаленку, как обычно, не спалось.
Ночь, угнетающая своей деревенской тишиной, вдруг явственно наполнилась погромыхиванием по железной крыше. Сроду такого не было.
      Елена Ивановна – бодрая, сухонькая «старушенция», это так она о себе иронически отзывалась, струхнула. Присела на кровати. И хотя была ещё той женщиной, которой о возрасте не говорят, но на пенсию ушла – забывать стала, забеспокоилась всерьёз.
      Жесть громыхала так, словно по ней топали ножищами в кирзовых сапогах.
«По крыше, через чердачное слуховое окошко… Там лаз в сени. Из сеней дверь с крючка. И вот бери голыми руками», – рисовала она себе воображаемую картину захвата. Хотя, что с неё возьмешь? Брать действительно было нечего. Мебель-стенку не утащить. Телевизор? Стиральную машинку? Так у каждого есть. Кто перекупать-то будет? Ковры из моды вышли. Пенсию только на той неделе принесут. Драгоценности? Не смешите старушку. Что было, всё внучаткам пораздала.
      Вот книги! Антиквариат! Патефон с пластинками! Романсы! Старенькая радиола, но пластинки ещё крутит. Ах, романсы! Сколько лет собирала. И хоть знала их видимо-невидимо, пела-напевала. И, говорят, за душу брал её чистый душевный голосок. Да и сейчас смогла бы спеть… Если бы не возня на крыше.
«Так ведь придушит сперва, как курёнка, а уж потом тащить, что под руку попадя, будет…»
С такими мыслями она, забыв, что у неё есть телефон и дежурная кнопка-мобильник, шустро, как ей показалось, покинула постель. В ночнушке – шасть из спаленки в зал.
       К окну. Створки распахнула. Прислушалась. Шаги слышались чётче.
«Боже святый!» – перекрестилась. Одолела подоконник и уже не помнила как, но оказалась под раскидистой яблоней. Присела. Взглянула на крышу. Никого. А шаги, погромыхиванье слышны.
       Вдруг из-за трубы что-то показалось. Голова, не иначе. И стала голова по самому коньку перекатываться туда-сюда. Луна поднялась так, что было светло как днём. И голова, чёрная, страшная, виделась отчетливо. Бесовщина какая-то!
«…Под луной расцвели голубые цветы», – вот что шептала от страха Елена Ивановна.
Внезапно она приумолкла и властным, как ей показалось, голосом вопросила: «Василий! Ты?!»
«Мяу» – был ответ.
«Чёртов Васька, слезай!»
        Настроение тотчас переключилось на мажорную волну. Сон? Так его и не было. В дом не хотелось.
Глубокая ночь, июльская, светлая, взяла в полон село. И пошла Елена Ивановна бродить по своему огороду. Лунатиком среди цветущих подсолнухов. Ну, чисто приведение в ночнухе!
        За забором, у черёмухи, спугнула влюблённую парочку. Ухнула сычом. Присела, чтоб не заметили. Да на что-то большое, твёрдое, гладкое… тёплое. Так и замерла с раскоряченными ногами. Душа зашлась от неожиданного соседства. «Боже святый!». Осторожно нащупала и стала размышлять: «Валун – не валун? Метеорит, так большой. И когда же он сюда шлёпнулся. И где я тогда была?»
        Случайно рука наткнулась на такой же, рядом лежал. «Боже святый! Да что же за неожиданные объекты объявились на моём огороде?». И только тут вспомнила, что нынче в самом конце огорода тыкву посадила. Вспомнила, как ухаживала, полола. А вот как та выросла, и не заметила.
«Хорошо хоть бабушка (так она себя называла иногда) не навернулась, а то так и кувыркалась бы под уклон до самой речки».
Ну и ночь! Что за ночь!
«Ах, зачем эта ночь так была хороша…» – вполголоса напевая, пошла она к дому.
          Оглянулась и увидела речную излучину. Залюбовалась ею.
«Ночь светла. Над рекой тихо светит луна…» – строчка одного романса сменилась на очередной. Допела. Пошла дальше. «Боже святый! Стоит кто-то. В дедовой шапке.
          Усопший супруг встречать вышел? Ах, пугало! От ворон! Сама же ставила! Догулялась девушка. Ну, чудеса!»
          В кадке, что у дома стояла, зачерпнула воды. Вымыла ноги и по росистой травушке-муравушке, как в далёком детстве, к окну распахнутому.
На подоконнике Василий. Поджидает. Окно на шпингалет – и в постель бы… Но, Боже святый! Никак, калитка скрипнула. И пёс не гавкнул.
«Отвори поскорее калитку», – начала она напевать романс, задержавшись у оконца.
          Не зря калитка скрипнула. Мелькнули тени, и вот они, два подростка-сорванца. За арбузами, не иначе. Ишь ты, переговариваются. Ну-ка, ну-ка… Кто же?
          Ей бы распахнуть окно да голос подать. Вдруг тот, что повыше ростом, запрыгивает на завалинку. Приникает к окну и заглядывает в зал. И встретились они. Лицом к лицу. Он ещё ничего не видит. Всматривается. Зато Елена Ивановна сразу разглядела внука Петра Кормышева. Дед его так же по молодости в окно к ней заглядывал, когда дружили.
«Ну до чего же похож внук на деда! Ах, молодость!»
          Ну и что же учудил сей внук, когда увидел её так близко? В упор! Правильно! Заорал благим матом. Кубарем с завалинки. «Приведение!» – орёт. Через сад, забор. Дружок следом. Треск, шум – и тишина.
«И чего он такого напугался? Ну что за ночь! Что за луна!»
          На каждый шорох – мгновенно строка из романса, как звук гитарной струны. И так легко пелось. К чему бы это?
          И шепча, шевелились неуёмные губы. И молодела душой она. И года, казалось, отступили. «Ах, колдунья-луна, ах, бессонная ночь! Боже святый, когда же спать-то? Утро уже забрезжило.
Ах, зачем эта ночь…
Так была хороша!
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа.
Полюбил я её,
Полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно».
          Слова любимого романса с тёплой грустью ложились на сердце старушки, будили в ней воспоминания о молодости, первой любви и вот таких волшебных лунных ночах, о пареньке, который не давал ей заснуть.

 
БАННЫЙ ЭКСТРИМ…


      У Фёдора чудила печь в новой бане. Дым валил вспять. Ел глаза. Вода в котле не грелась. Что только ни делал: дрова подальше в топку толкал, двери настежь распахивал – бестолку.
      Помог приятель Дмитрий. Осмотрел рубленую в лапу с тёплым предбанником просторную баню. Печь новую сварную изучил. Руками развёл: всё вроде в норме. Вышел и глянул на опёныш трубы: «А вот трубу надо бы нарастить на метр-полтора».
      Возник, естественно, спор: к чему бане такая высокая труба? Все пропорции рушатся. Эстетика пострадает. Приятель особо спорить не стал, но обронил, что выбора не видит. Либо с дымом, либо с тягой. Не до красоты.
      Трубу нарастили, благо была в заначке. Печь затопили. Тяга что надо. Огонь в топке аж гудит. Дрова весело потрескивают. Вода в котле греться стала.
– Баня лечит, баня правит, баня на ноги поставит, – только выдал Дмитрий, как дверь нараспашку, и на пороге возник Гоша-говорун. Как снег на голову. И каким его только ветром занесло?
     После приветствий сели на лавке в предбаннике.
Но Гоша разве усидит? Начал дотошливо баню изучать. Посидел на полк;, ласково оглаженном фуганком. На лавке-приступочке поёрзал. Ладонями жёлтые, пахнущие пихтовой смолкой, венцы-брёвнышки на крепость проверил.
– А банька-то с дымком, – заметил. Сбросил шапку и натянул на косматую голову фетровую будёновку со звездой, с гвоздя снятую. – Для пару или боевых действий? – весело спросил. – А не хотите ли свеженьких бытовушек услышать? Тоже о бане.
Фёдор-молчун согласно кивнул головой. Дмитрий же замахал руками:
– Опять лапшу на уши вешать будешь!?
– Можешь не слушать, а выговориться дай.
– Лады! Выговаривайся. Но – с уговором: матюгнёшься хоть раз – за бутылкой побежишь. Федя, разбивай!
       Гоша-говорун, язык без костей. Собиратель житейских историй. Балабол ещё тот. Говорит – сам себя веселит. С шутками-прибаутками в жестах, мимике. Даже голосом подыгрывал. Спектакль одного актёра да и только. Одна закавыка – грешил ненормативной лексикой. Утверждал, что для живости, связки, образности, одним словом колорита, без мата ну никак не обойтись. И вдруг такие дикие ограничения!
– От своих крылатых выражений всё же удержись, – попросил Фёдор. – Усёк! Или слабо?
Гоша кивнул головой. Уселся напротив друзей и начал:
– Соскучился я по вам, мои хорошие. Вот только освободился. Гаишники задолбали. Вы-то, поди, с правами? Прошли эти муки-унижения по кабинетам…
       Я сейчас из амбулатории и к вам на минутку забежал. Справки-автографы собирал да на лист нанизывал. А иначе… без бумажки мы букашки, а с бумажкой – таракашки. Кругом очереди. Часть автографов я собрал быстро, приговаривая: «Милые, господа-товарищи, мне бы подпись – и всё. Пропускали. Сочувствовали даже. Запнулся я у дверей, как потом выяснилось, – гинеколога. По старой памяти, там же был кабинет окулиста, я и ломанулся. А они после евроремонта многое поменяли. Ну, полный конфуз…
        Да у кожника, как его, дермантинолога , кажись, что ли, тормознулся.
Гоша успел сделать несколько пауз. Дух переводил. Тяжело оказалось без подручного словесного материала. Словно «на горло собственной песни наступал». Но о пари помнил. Блюл уговор. Дело принципа.
– Вроде бы без лишаёв, а туда же и мне. Очередь – человек пять. Самая маленькая.
        Первой у двери бабка. Я к ней: «Баб Мань, как бы мне автограф, секундное дело, заполучить?» Оказалось она вовсе и не баба Маня, потом её, видимо, задело непонятное слово – автограф. Категорически отказала. Ну не рожа ли?» – вылетело у меня. Зато прицепилась: «Откуда ты знаешь, что у меня рожа? Поблазнилось, видно».
        Врача не было. Очередь, ясное дело, замерла в ожидании. Все на взводе. Ладно, думаю, перетопчусь. Поначалу шеи вытягивали – не идёт ли врач. А времечко-то шло…
        И тут появляется в коридоре высоченный мужик. Выше тебя, Федя. В махровом красном банном халате. Так вот, халат до щиколоток, а из-под них ноги в шлёпанцах. А ведь, тудыть твою, зима на дворе. Направляется в нашу сторону. Да как-то робко, бочком, бочком. Небритый, и лицо измученное.
        Поздоровался с бабкой и попросил пропустить. Больные тотчас нахохлились и сбились в кучу. А бабка ещё не отошла от стычки со мной, и одолел её синдром новых русских бабок. С явным ехидным шипом выдала мужику: «Если в, милок, с трёх разов не угадаю твою хворобу – пропушшу».
«Угадывай, – безнадёжно махнул мужик рукой. – Да поскорее, а то спасу нет».
– У тебя чирей или геморрой? Случаем, ты не с перепою?
– Мимо! – взбодрился мужик.
– Ну тада, – бабка помедлила, пожевала губами, оставалась третья, последняя
попытка.
     Кто-то из больных намекнул  ей было про понос. И бабка почему-то эту глупую подсказку заглотила. Но, чтобы выдать за свою мысль, ляпнула: «У тебя, милок, медвежья болезнь! Как же я сразу-то не сообразила?»
– Я первый к врачу! – заявил мужик.
– Так что за хворь-то у тебя? – загудела очередь.
– Ожог!
– А вот здесь поподробнее, – всполошилась бабка.
– Сейчас обскажу, – вытер пот со лба и поведал такую историю.
– Случилась моя беда в бане. В первый пар я не пошёл, потому как припоздал: в тайге был. Пошёл после всех. Это меня и спасло, а то бы… Пару-жару хватало.
      Намылся. Напарился от души. С полка слез. Ополоснулся. Шаг за полотенцем – нога-то и поехала, и я юзом угодил причинным местом в бок железной печи.
Рявкнул так, что в селе собаки лаем зашлись. Вся наша краянка встрепенулась. Как и чем меня только ни спасали. Скорая? А как же – вызывали! Она в село не ходит. «Не роженица. Потерпит», – ответили. Ехал в райцентр на боку лёжа. Тряхнёт – слёзы из глаз. А всё он – проклятый обмылок. Полегчает, я спрос учиню.
      И он прислонился к стене широченной спиной. Лопатками прислонился. Очередь ему посочувствовала, а потом её как прорвало.
      Объявился новый бедолага.
– Полок в моей баньке, – начал он, хоть его, заметьте, никто за язык не тянул, – из добротных плах. И скамеечка-приступочка такая же, но с изъяном. Посерёдке с углублением. Впадинка. Я в ней, когда вода туда набежит, люблю пятки помытарить, чтоб отмякли, тудыть их, значит…  Зимой тоже дело было. Банька не выстоялась, а меня понесло. Раздеваюсь – пол ледяной. С ноги на ногу переминаюсь, словно пританцовываю. Зато потом щедро обдал кипяточком и пол и полог, аж пар, ахти-охти, навесной пошёл. Ногам веселее стало. Запрыгнул на полог. Присел. Подскочил, как ужаленный, и машинально соскользнул на приступочку. Будь она неладна. В самую впадину. В кипяток почитай пятой точкой угодил. Ну, какое тут мытьё? Неделю, что кавалерист, ноги колесом, ходил.
Развеселил очередь. Похихикали незлобно. Бывает.
– А ты как паришься? – спросили соседа по очереди.
– Ни как, а в чём! – был ответ.
– В шапке, известное дело.
– А вот и не угадал. В будёновке со звездой.
Фёдор с Дмитрием повернули головы и уставились на будёновку, которая уже висела на гвозде. Совпадение, или?.. На их глазах свершалось таинство Гошкиной импровизации.
– И где же ты её, мил человек, с какой гражданской добыл? Тайный ухарь революции!
– Был в Бийске, и пару шапок для бани аккурат и купил. Уже обновили.
Гоша, упиваясь рассказом, словно глухарь, продолжал токовать.
– И всё?
– Ну да. Без приключениев, тьфу-тьфу, пока.
– Вот я!
       Друзья-приятели поняли, что он о себе речь повёл и включил свою безудержную фантазию. Не иначе – всех удивить хотел.
«Ну и…» – оживилась очередь.
       А врача все не было. Да и забыли о нём.
«Я тоже в баню хожу, но с женой. И спины друг дружке трём, и паримся от души. Сначала я её, потом она меня. Только ты учти, если у тебя полок из плах, а приступочек с ложбинкой… У меня из тёса. Прогибается, но держит. Меж тесин – щели: вода хорошо стекает. Дошла очередь меня парить. Ну и… чур не перебивать! –
       Гоша преобразился. – Подставил я жене моей Любушке корму. «Хлещи». Она и отхлестала. Лежу как херувим. Крылья сложил. И так мне благостно стало. Ну, не к добру, думаю. Решила жена окатить меня».
«Кипятком!» – ахнул кто-то из догадливых.
«Уж лучше бы кипятком. Потянулась с ковшиком. Коленом на тесину. Та и прогнись».
«Треснула?!»
«Уж лучше бы треснула…»
«Ну и где же узюминка в твоей байке? – преехидно выдала бабка. – Тянешь резину. Суть говори!»
Гоша замер на полуслове. Выдержал паузу и, махнув рукой, выдал:
«Да вот узюминку-то мне и прищемила!»
        Очередь грохнула так, что на неё зашикали больные со всех сторон. Тут и врач подошёл.
Мужик в халате чуток замешкался, а я уже в кабинете. Лист на подпись подаю. За мной и бедолага протиснулся. Смахивает рукавом халата шальные слёзы, от смеха ещё не отошёл.
А в приоткрытую дверь отчетливо донёсся бабкин голос: «А и где наша узюминка?!» И хохот пуще прежнего. Вот такие бытовушки мои о бане.
        Гоша умолк, поглядывая на друзей. Фёдор улыбался, а Дмитрий помалкивал.
В предбаннике становилось жарко. Друзья-приятели потянулись к выходу. Во дворе Гоша-говорун выдал по полной программе такую словесную руладу, что друзья присели.
– Ты чего это, выражаешься?!
– Чего-чего? Да разве можно такую пытку стерпеть? Рвануть может. Давай-ка, Дима, беги за бутылкой!

 
ПЕРИНА


      Антипыч – выездной кочующий пасечник-одиночка.
Который год огромная – не по росту хозяина – роскошная двуспальная перина выручала его холодными весенними и осенними ночами. Ведь как раньше без неё обходился? Стыд сказать, грех утаить, – в войлочном вонючем кармане.
Сам сшил, спал скрючившись, называл спальным мешком.
Тьфу, прости Господи!
      Зато теперь… Досталась же ему перина случайно и – даром. Тут такое дело. Пришла в райцентр от «Красного креста» «газель» с поддержанными вещами. Время ещё то было: и безработных, и малоимущих, и страждущих хватало.
Приходи – выбирай. Примеряй – забирай. Благое дело – помочь. Политическая партия и подсуетилась в преддверии выборов.
      Народ пошёл. Вначале по одному. Робко. Потом повалил. Вещи убывали. Коробки пустели. Хорошие коробки с эмблемой «Красного креста» и логотипом партии. В хозяйстве пригодятся. Их впридачу давали, потому как загромождали помещение местного отделения.
      Оставалась нетронутой лишь перина. Поначалу стояла свёрнутой в рулон. Потом развернули, и она заняла целый угол. Ясное дело, ни в одну коробку не вошла бы.
Её предлагали. Навязывали. Посмотрят сельчане, помнут. Языками поцокают – и стороной. Даже бомжи отказывались. То ли оттого, что подарок для них, действительно, царский? Да и где такую роскошь стелить?
      А она, как новая, в чистом чехле, с наперником, ясное дело, но – бэушная. Поди узнай, кто на ней спал? Кто кувыркался? Может, кто и Богу душу отдал…
И вот однажды, будем считать, что по ошибке, а может, случайно, с любопытством заглянул в пункт раздачи Антипыч. Далеко не бомж. Начали сватать перину ему.
– Да тебе, с твоим запущенным хондрозом, артрозом, радикулитом – самый раз. Бабке облегчение. Экономия на лекарствах. Бери – не пожалеешь!
– Так большая, – заерепенился будущий хозяин, – двуспальная, а я – один.
– Ну, извини, приложения к перине у нас нет. А что большая, так вдвое сложишь, когда один спишь. Ещё мягче будет.
– А еслив ночи холодные!?
– На одной половинке спишь, а другой укрываешься. Бери!
– А не задохнусь? Уж больно мягко стелете…
Ну как этому сморчку ответить? Не рады, что и предложили.
       Наконец решился. По физиономии видно было, приглянулась она ему. Предовольный упёр. Еле в нутро «нивы» впихнул. Вернулся за коробками: на крыше в багажник вошло штук пять. Напоследок убедительно просил:
– Никому ни слова! Особенно бабке!
– По рукам! Молчим! Не помним, кто и взял. Да и была ли она? – так железно его заверили.
       А в домике на колёсах топчан широкий. Спится теперь Антипычу вольготно. Тёплая ночь – он перину вдвое. Холодная – половинкой укрывается. Райская постель, но – одинокая.
Прижилась она у него. И не год, не два служила верой-правдой.
       Не наше дело, где Антипыч её зимой хранил. Летом обихаживал. В солнечные жаркие дни вытаскивал. Сушил-проветривал. Подпушивал. С боку на бок перевёртывал. Ухаживал, как за женщиной.
       Выручала его перина, пока однажды оказия не случилась.
Гостеванил у него на пасеке залётный дружбан. И почитай всю неделю гулеванили они. До пчёл ли… Хорошо хоть – взяток подошёл. Пчёлки – работали, а они отдыхали.
        Пили самогон да медовуху. Закусывали чем придётся. А напоследок, когда и эти харчи кончились, занюхивали рукавом рубахи. Каждый своим.
Пиком гулевания стал аттракцион, который устроил дружбан.
– А хошь, – заявил он, – я мимо ульев голышом пройду, и ни одна пчела меня не тронет!?
– Проходи! Разрешаю! – потешался Антипыч.
И ведь прошёл. И ни одна не цапнула. Чудеса!
– А хошь, я на четвереньках, и в каждый леток дыхну?
– Ну, это высший обнаглёж. Никак, ты совсем страх-бдительность потерял.
– А на спор!
– По рукам!
       Антипыч шёл следом. Приседал от налетевших пчёл. Сопел.
Дружбан же, словно собачонка, трусил, как заговорённый. Дул в каждый леток трёхдневным перегаром. И – ничего!
       Проспорил Антипыч припрятанную на экстренный случай бутылку. Тут же её и раздавили.
А ночью, видимо, нервное напряжение сказалось.
Кто опруданился? Поди теперь разберись. Только перина потеряла свой товарный вид.
       Хватился Антипыч, когда приятеля след простыл, а вонь, как напоминание, – осталась.
Ахал-охал. Серчал-ворчал. Всплакнул даже. Решил распотрошить. Перо высушить, а наперник с чехлом выстирать. Делов-то, если взяться…
       Подмоченное перо в ведро. Остальное… Его оказалось так много, что все крышки ульев, а они у него пологие, устлал пером и прилётными досками придавил.
       Наперник с чехлом вскоре уже на кольях сушился.
Солнышко в зените. Припекает. Ветерок-озорник перо на крышках подвевал да подпушивал. Антипыч повеселел.
        Час-другой – и складывай, расправляй, зашивай…
Но сморила пасечника усталость. Добрёл он до будки и не заметил как уснул на голом топчане, свернувшись калачиком.
        И приснился Антипычу сон. Будто в июле-то месяце снег хлопьями повалил, и окрест белым-бело стало. И холодом потянуло: зима, не иначе, возвернулась.
«Не бывает такого!» – отмахнулся во сне он. Повернулся, да неудачно, и с топчана на пол. Заохал. Глаза протёр. В будке темно. Ветер дверью хлопает. Выглянул. Небо мрачное, в тучах. И кругом, действительно, бело.
         Выскочил. Ничего понять не может. Ветер завывает. Наперник с чехлом трепещутся на кольях, как рваные паруса. Прилётные доски пропеллерами в воздухе крутятся. А со стороны холма сплошной стеной светопреставление накатывается.
         Только успел нырнуть в будку и дверь захлопнуть, как град застучал по крыше. Да что застучал! Пробить её готов был.
Такого градобоя на его памяти ещё не было. Трава, деревья, крышки ульев вмиг побелели.
         Вскоре выглянуло застенчиво-виновато солнышко. Градины растаяли, а пух-перо от перины, что разнесло по логу, и на ветвях развесило, уж не собрать.
«Была перина – и нет её. Как пришла, так и ушла», – прошептал Антипыч.
И вспомнился ему сон. Дрёма сморила. Лукавый попутал. Эх, сразу бы проснуться, а лучше и не спать… Но, как говорится, посильна беда со смехом, невмочь беда со слезами. Теперь собери. Никаких граблей не хватит! Да и стоит ли?
         А тут другая беда наворачивалась. Браконьеры раньше времени охоту на дичь устроили. Знать бы, что это в один узел завяжется.
Над пасекой к ближнему пруду каждый вечер пролетали чирки да кряквы. Стайками. С интервалом в час-полтора.
         Антипыч ещё до перинной драмы приметил. Как бывалый охотник, ждал своего часа. Ружьишко было. Приятельское. От медведя. Прошлой осенью захаживал. Попугивал сластёну.
         Вспомнились Антипычу года молодые-озорные. Добычливым охотником слыл. Сколько лис, зайцев взял, сосчитать бы. И на бобров хаживал, по лицензиям. А про дичь не так петь надо бы…
         И нашло на него словно затмение. Потеря-то какая! Про браконьеров не слыхивал, видно до этого пруда у них руки не дошли.
А тут свежее перо летает. Худо-бедно, хоть на тощий тюфячок настрелять можно. С такой шальной мыслью он и засел в скрадок.
         С первым же дуплетом его и застукали. Ещё перо кружилось в вечернем полумраке, ещё подстреленный чирок, кувыркаясь, падал в траву, а охотовед с помощником уже экспроприировали дымящееся ружьё как вещественное доказательство.
         Не зря ведь говорят, что беда беду кличет.
Не отвертишься. Можно теперь на него всех браконьеров вешать. Поди докажи, что непричастен. Вещьдоки налицо: ружьё, скрадок, чирок…  А пух-перо по всему логу? «Да ты не иначе как стаю гусей нараспыл пустил?» – заметил охотовед.
Антипыч в объяснения. «Принимаем, но в письменном виде», – остудили его пыл блюстители пернатого порядка. Тут же на месте протокол составили. И о какой-то перине странную историю услышали. Ушла, мол, перина.
          Обнаружили и замоченное перо в ведре. Пришлось в подробности вдаваться. Грязное бельё ворошить. О другане – ни слова, чтоб групповуху не пришили.
В улетевшую перину охотовед не поверил. А перо из ведра взяли на экспертизу. Та подтвердила – перо гусиное. Дело приняло серьёзный оборот. Материалы передали в суд. Антипычу нары сниться стали. Алиби-то нет. Хотя… И пошёл он на поклон к представителям партии, у которых когда-то перину взял.
          Там, на полном серьёзе, напомнили ему об уговоре, что мы, мол, ничего не видели, не слышали, не знаем. Да и вообще никакой перины у них никогда и не было. Не партийное это дело. У нас очередные выборы на носу. Одним словом, завели Антипыча. Аж, затрясло беднягу!
«Какой уговор! Какие выборы! – возопил он, – На вас вся надежа! Или за одного чирка ответ держать, или за стаю гусей, которую мне шьют! Разницу видите!?..»
 
МОТЫЛь

– Мань, расскажи, как в город съездила? – обратилась к подруге Варя.
– Да ну тебя, – стала отнекиваться Маня. Но тут подошли остальные доярки. Уговорили. Присели.
– Значит, по свежей памяти. На неделе поехала я в город, к 23 февраля мужикам своим подарков купить, да и себе подсмотреть кое-чего.
– Подсмотрела?
– Не перебивай! Конечно, подсмотрела. Петька, старшой мой, кассету магнитофонную заказал с Р;зеном. Такая фамилия, на «бам» заканчивается. Я её, чтобы не забыть, даже на бумажку записала. Васёк. Меньшой – кроссовки. А благоверный Юрок – дафний!
– Чего, чего? – переспросила непоседа Верка.
– Корм такой для рыбок, с которых всё и началось.
Отучила я его и от подлёдного лова, и от безлёдного. И от «сугреву». Ногами маяться перестал – раз. От простуды излечился – два. Пить – три. Не узнать мужика. Глянет, бывало, в сторону Чумыша и ударится в тоску. Ну, думаю, излечу и эту хворь. Купила ему в тот раз круглый, как шар, аквариум. Да в придачу золотых рыбок.
Бабы ахнули.
– Юрок и ожил. Уж так ухаживал за ними, так ухаживал, ровно парень за девкой.
– Так вот почему он дома сидит? А кто говорил-то, что из-за сухого закона?
– Не перебивай, Верка, а то брошу…
Бабы шикнули на непоседу, и та примолкла.
– Всё бы хорошо, да кончился у рыбок корм. И заказ его – пустяк, а не заказ. Меня, верите ли, чуть слеза не прошибла. Прижала я к себе его голову непутёвую, потрепала чубчик: «Привезу, Юр, привезу». С Р;зеном, который на «бам» заканчивается, с кроссовками – никаких проблем, а корму рыбкам найти не могу. Я уж и один рынок взяла, и другой, и то, что себе присмотрела, приобрела, а заказ мужа, ерунду такую, – нет!
Махнула рукой и купила ему одеколон «Спартак». Не сдохнут рыбки, если что – хлебными крошками кормить будем.
Приехала на вокзал, к автобусу. И идти бы мне на остановку, так нет же – в глаза очередь бросилась.
У «жигулёнка» столпотворение, и что подметила – одни мужики толкутся. Кто из вас, бабоньки, говорил, где очередь – там и дефицит? Ну, я и рванула. Чин-чинарём, очередь заняла, на часы поглядываю, чтобы автобус не проворонить. А очередь движется, движется, берут, оказывается, мужики мотыля. По тридцать копеек за спичечный коробок, и каждый его уже приготовил. А у меня, как на грех, с собой только пустая литровая банка.
Тут и мой черёд. В «жигулях» мужик держит на коленях коробку с мотылём. А мотыля-то видимо-невидимо. Шевелятся. Краснющие, скользкие.
– Тьфу! Мань, дальше-то что было?
– Я ему и говорю: «Сыпь, мил человек, прямо в банку». Он и ссыпал. Полез за другой, а потом как зыркнет на меня совиными глазищами: «Перекупщица?». Мужики тоже хай подняли. «Куды хапаешь! Нам не достанется!». А я ему червонец сунула, верите, ничего для моего Юрка не жалко. Тот и обмяк. Щёлкнула капроновой крышкой – и к автобусу. Трое мужиков за мной увязались. Ну, думаю, отбирать вздумали! А они: «Бабонька, ты откуда?» – «Оттуда!», – отвечаю – и ходу.
«Да нет, мы узнать, где так знатно рыба берёт». – «Не рыба, а рыбки. Золотые!»
Ну, повертел один у виска пальцем и говорит: «Мужики, она – того: ку-ку!». Ох, и разозлилась я на него! Если бы не автобус…  Приезжаю домой. Кроссовки одному, кассету другому, а Юрку – банку с мотылём и одеколон «Спартак». Он и обомлел. Уж такой ласковый, такой обходительный сделался. А утром исчез, как в воду канул.
– На рыбалку! – ахнула одна.
– Будь она неладна! На рыбалку! Явился вечером. Носом шмыгает. Горло успел «промочить» с дружками. Весёлый.
«Маня, – говорит, – этих мотылей мне до следующей весны хватит, ещё и останутся». – «Как же, останутся», – отвечаю.
Я ведь сразу смекнула: всю банку на рыбалку, понятное дело, не возьмёт. Искать стала. Искала, искала и надоумило меня в холодильник заглянуть…  Под горячую руку я их курам-то и скормила.
«Сидел бы ты, мотыль, дома, не мотылял бы, а то намотыляю!..»
Сама не знаю, как сорвалось. И кормит мой Юрок рыбок в аквариуме.
– Себе-то что купила?
– Что купила, то и купила. Так, по мелочам.
 
  Соседские заморочки

КТО ДУРАК-ТО?

У молодых соседей, что напротив живут, мальчонка родился.
Иду как-то с работы, а сорокалетняя бабка на коляске его катит. И нервозно катит – рывками. Тут же «жигулёнок» разворачивается и пылит навстречу. И пока машина между нами прошмыгивала, я и спросил бабку:
– Как внука назвали?
– Дурак!
– Как-как? – переспрашиваю.
– Дурак да и только!
– Да вы что, офонарели, – опешил я. – Внук – первенец, а вы!
– Дурак, он и есть дурак! – подтвердила она со злостью.
– Чем же внучек провинился, что вы его так понужаете?
– Да вы что!? Нет, конечно!
Внука Гришенькой назвали. А дурак – это его папашка. Припёрся домой после бодуна. Стал чурки колоть. Палец начисто и оттяпал. Во-он повезли на «жигулёнке» в больницу.
– Досада берёт! У всех зятья, а у меня! Только Гришенька – отрада единственная!
 
АВТООТВЕТЧИК

Ну да, ошиблась номером, когда в трубке щёлкнуло и приятный мужской баритон произнёс: «Автоответчик вас слушает. После сигнала оставьте своё сообщение».
Я с извинениями, ошиблась, мол, и котика предлагаю. Хороший такой котик, ласковый, неизбалованный, хочу, чтобы он попал в добрые руки.
– Ваши извинения принимаются. Але!?
– Вы кто? – спрашиваю обалдело.
– Автоответчик, я же вам сразу сказал.
Я-то понимаю, чт; на плёнку запишешь, то она и воспроизведёт, но спрашиваю:
– А вы меня не разыгрываете?
– Да Боже упаси! А вы кто?
Но! Чтобы автоответчик так отвечал на мои дурацкие вопросы? Да к месту! Это меня удивило и обескуражило. Пока, соображая, догадывалась, автоответчик на полном серьёзе продолжал лапшу на уши вешать. Вообщем, уболтал, речистый Цицерон. Именем моим интересуется. Свидание назначает.
Я тут и взвилась:
– Автоответчик, – отвечаю. – Мартовский кот! Тебе, случайно, котик не нужен?
И трубку бросила.
 
ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Тёща у Степана больна ногами была. Маялась – мучилась. Криком кричала. И мази, и грязи, и припарки – всё перепробовала.
Надоумила подружка ещё одно средство испытать – воду из святого таёжного источника, что рядом с трассой в Горный Алтай находится. Попытка не пытка. Упросила тёща зятька-шофёра полторашку воды набрать из того источника. Авось поможет, по пути ведь…
Степан и привёз. И что же вы думаете: через неделю тёща пошла. Вначале робко по комнате с костыльком. Потом - побойчее. И всем зятя нахваливает, спасителя своего.
Степану от этих похвал не по себе становится. В прощёное воскресенье он ей признался: «Да забыл я, мама, тогда про воду святую. Когда домой приехал, тогда и вспомнил. Ну, из ближайшей колонки и набрал. Ты уж прости. Зла не держи».
Тёща так и ахнула. Но – простила. А поверила или нет – одному Богу известно.
 
ОЧИЩЕНИЕ

– Постыдился бы, – упрекнул Пётр приятеля, – довёл свою жену, что светится вся.
– Это ты точно подметил, уж давно светиться стала, только я тут ни при чём. Начитанная больно: голодание, сбалансированное раздельное питание, талая вода, проросшая пшеница. Очищение – одним словом. Настырная,  до упорства. Я-то поначалу в штыки все её новации встречал, потом насмешничал – не проняло. Всяк ведь по-своему с ума сходит…
А она свою линию проводит и послабления себе ни на йоту, ну чисто йог. И вот дошла, что ветерком колышет. На днях я её всё же достал.
– Чем? – поинтересовался Пётр.
– А вот чем. Стали спать укладываться. Я ей и посочувствовал: «Так, мол, Надюха, не годится. Что же, прикажешь тебя с граблями по постели искать? Плоская, как доска».
Её даже слеза прошибла – себя, видно жалко стало. А не отступает. Так что мне посочувствуй.
 
ПРИЧУДЫ ПАМЯТИ

Умейте посмеяться над собой. Кто умеет – тому легче. Как-то сосед весь вечер искал велосипед. Ставил его обычно у забора, со стороны двора. Рядом Тузик привязан. Целое лето двухколёсный друг под рукой. Овса не требует. Бензина тоже. Жми на педали да радуйся. Когда цены на бензин подпрыгнули, он и обрадовался. В очередной раз экономия-то такая! Утречком котомку за плечи – и на пасеку. Хорошо, что туда дорога под уклон больше. С ветерком, поскрипывая спицами, играючи.
Зато оттуда… Уставший. В гору.
В этот злополучный вечер приспичило ему корову искать. Хвать, а велосипеда-то и нет!
Замечу, что краянка наша смирная: без замка можно жить. Сосед так и делал – замок с ключом на дверь, а сам по хозяйству управляется.
А тут… был друг велосипед – и нет его. Уж он и ко мне заходил. Сетовал. Недоверчиво поглядывал: может, я подшутил, спрятал где.
«Не брал и не прятал, настроения нет», – был мой ответ.
Круг поиска после этого расширился, но результата не дал. Сосед пал духом: спёрли, стало быть, велосипед воровские руки. Позвонил в милицию. Там попросили написать заявление и подробно всё изложить. Только он написал шапку, чтоб по форме было, как под окном засигналила машина.
Пришлось оторваться и выйти на крыльцо. А там свояк Пётр. Подходит и спрашивает:
– Ну, ты чо? Завтра как оно? На пасеку али дома будешь?
– На пасеку.
– Так чо, за тобой утречком заезжать?
– Заезжай, заезжай! Беда у меня, Петя! Велосипед увели.
– Как!? С пасеки, чо ли?
– Да почему с пасеки. Со двора. Хватился вот за коровой слетать, да не взлетел.
– Я что-то тебя окончательно не пойму. Ты на чём сегодня с пасеки приехал?
– На велосипеде!
– А ты уверен? – спросил Пётр.
– На все сто! – был ответ.
– А кто же тогда помогал тебе твой велосипед на твоей же пасеке в будку затаскивать?
– Ты!
– Ну дак чо!?
– Но приехал-то я на чём?
– Я же тебя и привёз!
– Да-а-а!?
– Ты давай мне мозги не пудри, а угости медовушкой, как обещал.
Другой бы приуныл от такого склеротического свинства. Другой – да, но не мой сосед. Вся краянка ещё гудела о пропаже, а он уже напевал от радости: «Я сегодня на заре встану, по широкому пройду полю, что-то с памятью моей стало-о…»
 
ПО ГОРЯЩЕЙ ПУТЁВКЕ

Когда дед Флегонт начал рассказывать мне байку о том, как был на курорте, я деликатно поморщился: анекдот с бородой – не иначе. Все курортные истории на одну колодку. Однако ошибся. Его случай отдавал таким наивняком с изюминкой, что я лишь подправил кое-где и записал.
Раз в жизни, и то по «горящей путёвке», оказался он в каком-то заштатном санатории.
Начал он так: «И вот я на курорте. От роду слыл человеком исполнительным и процедуры, что мне предназначались, выполнял безропотно, лечиться так лечиться. От общего недомогания – как сказали.
В семь утра сосед по палате будил меня, и я шёл принимать микстуру. С неё меня вновь бросало в сон. Спал аж до обеда. Потом тихий час. А ночь для того, чтобы спать, а не блудить, и я спал.
Чувствовал себя вяло. И спал, спал, спал. Почитай с неделю в такой спячке находился. Заинтересовался моим самочувствием лечащий врач. Стал расспрашивать: что да как и почему все время сплю.
Я и начни по порядку. Стало быть, как в семь утра опустошу мензурку, мне поставленную, так и на боковую – и сплю, сплю, сплю. Сам уж чувствую, что так можно проспать и царствие небесное, а ничего поделать не могу. Рядом с врачом старшая сестра оказалась. Она так и ахнула:
– Так это вы содержимое мензурки выпиваете!? – и врачу объяснять: – Утром приношу мензурку с пустырником на всё отделение. Его в основном старушкам прописываем. Не успею оглянуться – мензурка пуста. Старушки ахают: «Опять кто-то наше лекарство выпил!»
– Так я же не знал, а приятель говорит, что мне…
– Ну, теперь понятна ваша сонливость. Это ж лошадиная дозировка! – хохотнул врач.
С этого дня здоровье моё пошло на поправку».

ЭСКУЛАПЫ

К Савелию его сосед Кеша, что жил за огородами, заходил запросто и всегда по делу. Повод  находился. Вот и на этот раз пришёл с просьбой – пристрелить Шарика.
Савелий сразу смекнул, что Шарик – очередной оригинальный повод, чтобы выманить его на территорию Кеши. А там всегда приятный сюрприз: ну кому повредит бутылка самогонки? Зато душу отведут, о мировых проблемах поговорят.
Видя, что супруга прислушивается к разговору, Савелий решил подыграть:
– Чем же он тебе не угодил?
– Да, понимаешь, хвост грызёт, – озабоченно выдал Кеша.
– Уж и погрызть нельзя!
– Дык, совсем отгрызёт. Блох, вроде, нет. Кормлю каждый день, а он грызёт и грызёт помаленьку.
– Может, умом тронулся.
– Бывает. Посмотреть надо. Тогда сразу и пристрелим, если он того…
– Я, Ксюша, мигом. Бешенство надо на корню пресекать.
Через сугробы, козьей тропкой двинулись в путь. Шарика нашли у конуры. Он, действительно, грыз хвост. Понемногу, но всерьёз.
– Я-то думал, ты шуткуешь, задел нашёл, а ты… – протянул сожалеючи Савелий.
– А мы - приятное с полезным.
Из поленницы Кеша достал бутылку и бесхитростную снедь. Вот так, поглядывая на страдания Шарика, пили. У кого первым мелькнула мысль – поди-ка узнай. Вспыхнула, как искра, и требовала своей реализации. Зачем псину-то убивать, когда можно отляшить хвост и обойтись малой кровью?
Подвернулась аккуратная берёзовая чурочка. Топор продезинфицировали остатками самогонки. Шарик, не чувствуя подвоха, повиливал задом – хвоста стало быть, не чувствовал.
Савелий с выдохом: «Промеж позвонков бы», – опустил топор. Хвоста как не бывало. Пёс дёрнулся. Взвыл. Из раны цвиркнула кровь. Перевязывать не стали – залижет. Хвост, обрубленный под самую репицу, Кеша хотел забросить подальше – следы замести.
     Хлопнула калитка. Эскулапы вовремя обернулись. К ним перлась напролом жена Кеши Мария, угрожающе потрясая увесистым берёзовым поленом.
 
ИНОПЛАНЕТЯНЕ

Очередное открытие охоты на водоплавающую дичь друзья-приятели отмечали, как повелось издавна, вместе. Выбрали точок, обустроились, и пока до зорьки времечко ещё было, пиршеством занялись. За встречу, за открытие, за удачу, за здоровье каждого и своих близких выпили.
Сгустились сумерки, и ночь пала на озеро. Ветерок озорно шуршал сухим камышом, трепал полог палатки. Костерок допыхивал, постреливая в звёздное небо искорками.
Идиллия! Отдохновение души и тела для мужика, охотника-любителя. Вот оно – то состояние уравновешенности, слияния с природой, когда в каждом просыпается зов предков. Когда кругом свои и нет пригляда со стороны благоверной супруги. Да и где ж ей понять это состояние. Что не дано, то не дано.
Выпили и за отдохновение, и за слияние с природой, и за проснувшийся в каждом зов предков, и на боковую бы…
Только тут всё и началось.
Пётр внезапно вскочил, шагнул в сторону, и друзья-приятели услышали его властный голос:
– Стоять! Ни шагу! Я вас уже давно наблюдаю!
– Петь! Кого ты там понужаешь? – удивился молчун Стас.
– Да вот, инопланетяне приземлились, и двое к нам направляются. Я же вам рус-ским языком говорю, не лезьте! Дайте нам посидеть. Утром поговорим.
Схватил кол и прочертил невидимую черту.
– Кто переступит – схлопочет.
При этих словах Стас и Василий, впавший было в дрёму, подскочили.
– Петь? А Петь! – хохотнул Василий. – Да где они? Тебе просто показалось!
– Показалось??!
– Конечно, – поддакнул Стас, – я вот сейчас включу свет, и ты в этом сам убедишься.
Стас подошёл к «ниве», и резкий свет фар пронзил темноту. Мужики расступились. Прибрежная часть озера была пустынна.
– А ну, гаси свет! – скомандовал Пётр.
Свет погас, и тотчас Пётр ахнул:
– Да вот же они. Вот! К нам лезут!
Свет включили – никого. Почесали в затылках. Пётр погрозил кулаком и направился к палатке. Споткнулся о натянутую верёвку, вскочил и хлесть колом по коньку брезентовой крыши.
– Ты что?! – взъярился Василий, – совсем чокнулся? Порвёшь ведь!
– Так на самый конёк залез, зараза!
– Кто залез? – оглядывая палатку, спросил Стас.
– Инопланетянин! Кто же ещё!
– Да хватит нас разыгрывать, – рассердились друзья.
– А я на полном серьёзе. Сам удивляюсь: я – вижу, а вы – нет!
Обошёл палатку.
– Ха! Ещё один! А ну, вылезай!
– Кого ты там нашёл? – не на шутку встревожились приятели.
– Ха! – послышалось из-за палатки, – я его припечатал.
– Убил, что ли?
– Нет, он руку-то высунул, а я колышек выдернул, он руку в ямку и спрятал, а я колышек назад и воткнул. Пусть до утра сидит. А там я с ним побеседую. Я же говорил. Я же предупреждал. Не лезьте! Бестолочи!
Что было дальше – никто не помнил: вырубились. «Инопланетяне» с первыми лучами солнца улетели. А зорьку друзья-приятели впервые проспали.
 
ОПЯТА-ПЯТКИ, ПЯТОЧКИ

– Погожий выдался денёк. Безоблачное оконце в осенней непогодице. Вдобавок – воскресенье, – продолжал историю приятель, и мы махнули с благоверной в тайгу, за опятами.
В одном месте ухватили, в другом…
Светке моей всё неймётся: «Поглубже давай заберёмся, или слабо?» Забрались.
Вот уже и проезжая колея едва проглядывать стала. Ручей поперёк, а дальше заболоченная прогалина и вроде как тупик – дорога исчезает.
Кругом глухая тайга. Красотища, сам знаешь, бесподобная. Лепота, одним словом. Вылезли из машины, пустыми корзинами помахиваем. За дорожной колеёй – рукой подать – Светка так и ахнула: «Да тут их тьма-тьмущая!». И ну грибочки пластать.
Хотел было ей прибауткой ответить, да на полуслове с открытым ртом и замер. На глинистом скользком после вчерашнего дождя склоне следочки с коготочками увидел. Медвежонок недавно прошёл. Значит, маманя рядом.
Пошнырял глазами туда-сюда и повыше, у самой кромки, отпечаток обнаружил. Пяткой, видно, соскользнула. Вот это лапища!
А жена игриво зовёт меня, кличет: «Стёпка, и где ты, окаянная твоя душа! Грибов тута море-окиян!»
Я к ней. Хватаю вместе с корзиной в охапку и к машине. Она упирается. Брыкается, ярится, будто медведица. Вдобавок визжит, осердясь.
Когда на том склоне, подскользнувшись, носами в след ткнулись, усекла мгновенно. Прытчей меня в машине оказалась. Пришла в себя и так жалостливо просит: «Стёпа, можа, из ружья жахнешь. Отпугнёшь. Грибов-то море-окиян!». Я зыркнул на неё, она и примолкла. Развернул машину. И ходу. И веришь, всю дорогу приговаривал: «Опята-пятки, пяточки!»
– Что ж ружьё-то? – спросил я.
– Да дома оставил!