Я еврей, рабочий, и я ни в чём не виноват

 НА СНИМКЕ: Эммануил Абрамович (Михаил Сергеевич) ФАКТОРОВИЧ (1894 - 1938)

ИЗ СПРАВКИ ПО ИНТЕРНЕТУ:

http://baza.vgdru.com/1/8720/http:

Факторович Михаил (Эммануил) Сергеевич (Абрамович): 1894 года рождения
Место рождения: Украинская ССР, г. Харьков; еврей;
образование: высшее; член ВКП(б) с 1921; полковник, командир 5-й танковой бригады;
место проживания: Украинская ССР, г. Харьков, Гиршмана, 17, кв. 98
Арест: 27.12.1937 Осужд. 28.08.1938 Военная коллегия Верховного суда СССР. Обв. 54-1 ъбъ, 54-8-11 (участник антисоветского военно-фашистского заговора)
Расстрел 28.08.1938. Место расстрела: г. Харьков. Реабилитация 30.01.1958.
Источник: База данных о жертвах репрессий Харьковской обл. (Украина)

Сообщение отправлено: 3 января 2010 23:39 ( Натаниэлла).

                *      *       *

     ЧТО ГОВОРЯТ ЛЮДИ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ? ДОЛЖНО БЫТЬ, КАЖДЫЙ – СВОЁ.  МОНЯ ФАКТОРОВИЧ (ЭММАНУИЛ АБРАМОВИЧ, ОН ЖЕ И МИХАИЛ СЕРГЕЕВИЧ; ОБЪЯСНЕНИЕ
ДВОЙНОГО  ИМЕНИ-ОТЧЕСТВА  – ВПЕРЕДИ!) СКАЗАЛ ТО, ЧТО ВЫ ПРОЧЛИ В ЗАГОЛОВКЕ. ТАК ЗАПИСАНО В ПРОТОКОЛЕ ЕГО ПОСЛЕДНЕГО СЛОВА НА СУДЕ, КОТОРЫЙ ВЕСЬ ДЛИЛСЯ  15 МИНУТ. А СМЕРТНЫЕ ПРИГОВОРЫ ТОГДА ПРИВОДИЛИСЬ В ИСПОЛНЕНИЕ НЕМЕДЛЕННО.
                *       *       *
     «С него и ещё с нескольких местечковых юношей началась эта неожиданная порода еврейских рубак, наездников и партизан». Исаак Бабель написал эти слова не о Моне – но словно бы и о нём тоже. Коренастый, ладный крепко сшитый, он как будто самой природой был создан для военной службы, джигитовки, спорта. У нас была, да затерялась его фотография рядом с оседланным боевым конём:  они, казалось, родились друг для друга! Помню его за рулём открытого «форда», в котором он катал меня, пятилетнего, по Харькову, куда мы переехали из Ленинграда в 1936 году.

     Моня был нашей семье, как говорится, ни сват, ни брат, но (такое бывает!) больше, ближе брата: его родители    смолоду стали  ближайшими друзьями нашим  дедушке с бабушкой: родителям нашего отца. При этом его мать была  ещё до своей  и их свадеб девичьей подругой бабушки, а  его отец – ближайшим другом деда. Так и случилось, что под хупу (еврейский  «венец»)  обе пары пошли почти одновременно, и семьи росли как бы параллельно. Однако  детям четы Факторовичей  выпала горькая доля осиротеть,  когда младшенький, Моня, был ещё мал,  – так и случилось, что ещё малышом вошёл он в семью Рахлиных. Но  не как чужой, а  – как свой, родной!  Только фамилия осталась прежней, а рос фактически как ровесник  его – старший из мальчиков Рахлиных -  Эфроим, Фроя. Оба родились ещё в конце ХIХ-го века. У Рахлиных к этому времени уже была старшая дочь – Соня и, кажется, ещё одна – Ривочка, а там и пошло: в 1900-м – Лёва, в 1902-м – двойня: Давид и Тойба (Тамара), после ещё и младший – Абрам…

     Моня, как и они, нашу бабушку называл «мама», и они все считали его  родным братом.   Вместе с  Фроей и он стал было студентом технологического института . Но  грянула мировая война, и оба ушли вольноопределяющимися в армию. Фроя – не вернулся, а вот Моне повезло остаться живым.  После революции он вступил в Красную армию и провоевал среди красных всю гражданскую войну, закончив её в Средней Азии, в боях с басмачами.

     Воевал не просто храбро, а – очень храбро: об этом говорит орден боевого Красного знамени на его груди  - первый орден в истории советской революции. Среди эпизодов боевого прошлого и такая дошедшая до нас история: был у него боевой друг, по имени и отчеству – Михаил Сергеевич. Они поклялись один другому: если кто-то из них не вернётся из боя, оставшийся в живых возьмёт себе имя и отчество павшего. Вот  откуда  у Мони Факторовича два имени и два отчества…

     В 1924 – 26 годах он – начальник штаба отдельного Московского стрелкового полка, а в 1929-м – его командир. Окончил военную академию. Уж не знаю, с какого года, но из строя был переведён в управленцы и до 1936-го служил в Москве – начальником Четвёртого отдела управления по начсоставу РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии). В академии  стал танкистом, и, как известно в семье, занимался потом в Генеральном Штабе Красной Армии формированием кадров советских танковых войск.  Среди его ближайшего окружения – легендарные  командармы Уборевич и Корк, казённая дача Факторовича  - рядом с дачей начальника Управления по начсоставу РККА Фельдмана,  наш дядя Моня был в личном контакте с маршалом Тухачевским, с начальником Главполитуправления Красной Армии  Гамарником…

     В 1936-м полковник Факторович возвращается в строевую часть: его назначают  командиром 5-й танковой бригады, дислоцированной в родном ему Харькове, на Холодной Горе…

     Но откуда бы мне, 5-летнему тогда ребёнку, знать и помнить столь тонкие подробности  послужного списка моего дяди – тем более «названного»? Чтобы объяснить это, я должен рассказать ещё, как минимум, о двух людях, двух судьбах. Одна – это судьба  родной дочери дяди Мони. Поскольку он был почти генерал, можно бы назвать её «генеральской  дочерью». Другая – жизнь и судьба моего коллеги, о нём – в самом конце повествования.

     Моня был женат на тёте Розе, работавшей главным санитарным врачом-эпидемиологом Харькова. Их дочь Света, лишь на два года старше меня, была весёлая, озорная, смешливая девчонка, плотная и щекастая.   Позже, уже во время войны, мы с нею сдружились и вместе проводили время.  Семья жила на улице Гиршмана в  огромном  доме, занимая (до 1938-го года) большую удобную квартиру. Именно в том году, по инерции предшествовавшего 1937-го, Моню арестовали, тётю Розу со Светой  немедленно «уплотнили», оставив им одну из комнат… Удивительно, однако, что его жена не была привлечена, как многие, за «недоносительство» на мужа  и, более того, лишь на одну ступеньку понижена по службе, заняв пост заместителя главного санврача.
\
     Знающий советскую историю читатель сам без объяснений понимает: при перечисленном круге сослуживцев и друзей оставить Моню на свободе и в живых ежовские «орлы»  не могли.(Для несведущих: Николай Иванович Ежов был в 1936 - 1938 наркомом внутренних дел. Именно при нём разразился пик Большого Террора - сталинского...  Он  был снят, судим и расстрелян. Но террор лишь несколько ослабел, однако продолжался вплоть до смерти Сталина).
 
     В сентябре 1941 года к  дому, где жили тётя Роза с дочерью,  подъехала санитарная  машина-фургон, куда погрузили вещи. Света с тётей Розой  тоже уселись, и машина увезла их на вокзал – к поезду. Через несколько  дней  призванный на второй день войны  по ошибке военкомата, но не получавший потом три  месяца  назначения на фронт (потому что считался  «тооцкистом»!) наш папа отправил и нас – вою семью – в эвакуацию… В своих мемуарах я рассказываю, как после фантастически тяжкой дороги, добравшись сложными  беженскими путями до глухой вятской деревни, куда в первые же дни войны была направлена из прифронтового Ленинграда семья фронтовика – мужа маминой сестры, мы встретились там с отцом:  сжалившись над безвинным «троцкистом», райвоенком из Харькова сам предложил ему назвать любой тыловой военкомат – «это единственное, чем я вас могу спасти от гибели – иначе здесь дождётесь немцев», объяснил он. Папа назвал район, куда была эвакуирована мамина сестра.

     Я не случайно это здесь упомянул: тётя Роза, уезжая, ключ от оставленной харьковской квартиры передала нашему отцу – с разрешением взять из их брошенных  вещей  всё, что ему понадобится. Моня был казнён «с конфискацией  всего лично ему принадлежащего имущества», но так обросла его семья шмотками,  что у тёти Розы оставалось  ещё и после конфискации  немало. Отец и в самом деле кое-что из их вещей  привёз с собой. Что-то носил сам , что-то отдал мне, другое пошло в обмен на продукты   в первую же  зиму войны… Из какой-то шерстяной обуви сожитель хозяйки – ссыльный белорус сапожник  Петя пошил мне классные бурки: особый вид  русской зимней обуви.  Так дядя Моня помог нам   уже  после своей ранней, безвинной гибели.

    Той зимой нам стало известно о судьбе Мониной семьи. Находясь в российской глубинке (кажется, в Башкирии?), Роза продолжила работу по специальности, заразилась брюшным тифом и умерла, а Света, тоже переболев, но выжив, попала в детский дом, откуда её забрали жившие в Москве тётки - Монины  старшие сёстры. Одна из них была актрисой, другая – театральным администратором, но обе – бездетны, черствоваты душой, хотя и не без семейного сентимента: они не только Свету у себя поселили, но и сына своего и Мониного старшего брата – Сани Факторовича, служившего (как помню по разговорам взрослых) заместителем коменданта московского Кремля. Саня, конечно же, тоже был в 30-е годы посажен за решётку, но не только не расстрелян, а даже ему разрешили «искупить вину собственной кровью», и он пал на фронте. Вот его-то сын, которого даже имени не помню, воспитывался какое-то время вместе со Светой, своей примерно ровесницей, у  тёток в их доме.  По позднейшим рассказам Светы, мальчик был ожесточён своей лютой судьбой, её совсем не жалел, и жили они рядом, как кошка с собакой. Света между тем окончила кое-как школу и поступила в геолого-разведочный московский институт, куда и конкурса не было. В первой же экзаменационной сессии нахватала троек,  а значит, по тогдашнему порядку, не получила права на стипендию. Тётки из педагогических (но, возможно, и из материальных) соображений) лишили её дотации, институт пришлось бросить. Отчаянная, романтически настроенная девочка, окончив курсы полярных работников, уехала по контракту на Чукотку, - метеорологом.

     Чего только не пришлось ей там хлебнуть на Крайнем Севере! И с парашютом прыгала с небес на заснеженную тундру, и на собаках приходилось ездить на дальние расстояния. Познакомилась где-то с молодым дизелистом Волощуком из Западной Украины, да и расписалась с ним в ЗАГСе. Вскоре, один за другим, появились два мальчугана.  Муж сильно пил… В какую-то минуту совсем ей стало невмочь, она взяла детей, да и уехала с обоими… куда же? – ну, конечно, не к тёткам в Москву. А в колхоз на Волынь, к  свёкру и свекрови, её и не ждавших.

     Но они её встретили, как манну небесную. Оба болели, оба жили крохами, выдаваемыми на трудодни, а много ли старик со старухой, хворые, могли наработать?   И вдруг, откуда ни возмись,  молодая невестка, девка крепкая, ядрёная, никакой работы не боится…  Правда, жидовка, да что поделаешь…

      – Вступила  я в колхоз, – рассказывала  мне потом при   встрече в Харькове подружка детства, «генеральская дочь».  –  Работала там на разных сельских работах, а больше – воровала, как все: не воровать там никак  нельзя, - все  воруют…

     Между тем, наступила хрущёвская «оттепель», и Света  стала хлопотать о реабилитации отца. Ответ пришёл быстро, и весьма неожиданный: оказалось, что Факторович Эммануил Абрамович (он же и Михаил Сергеевич) уже реабилитирован: не по ходатайству родных, а в силу движения возникшей  очереди на пересмотр «дел» времён Большого Террора. Свету извещали, что для получения положенной ей по закону компенсации (в размере двух месячных должностных окладов  отца по последней перед арестом занимаемой должности, плюс возврат стоимости конфискованного имущества) ей надлежит обратиться к властям  в Харькове, где отец был арестован, судим и казнён. Света взяла обоих ребятишек и приехала с ними в Харьков, остановившись в квартире  былого соратника Мони по боям с басмачами – А.В.Сазонова - мужа сестры-двойняшки моего отца,Тамары.
 
     Александр Васильевич Сазонов  был в предвоенном   Харькове (и даже уже в начале войны, вплоть до первого дня гитлеровской оккупации города),  как раз с 1938 года, когда Моню убили, - ректором Харьковского государственного университета. Он хранил тёплые воспоминания о своём боевом товарище. Прибывшей к ним в дом Свете с двумя дошкольного возраста мальчишками было оказано радушное гостеприимство, а узнав от неё, что для определения размера конфиската желательны свидетели, дядя Шура, помню, обрадовался и хохотнул: «Я  им такого насвидетельствую, что   и  за год не расплатятся!»

     Всё было оформлено и в самом деле замечательно, и – более того: к этому времени старшая в семье Рахлиных, в поколении, соответствующем  Мониному, сестра Соня, жившая с мужем после войны в Донецке в собственной двухкомнатной квартире,  сильно постарела, а оставшись одна после смерти  мужа, нуждалась в присмотре и уходе. Сын её, военный специалист,  жил со своей семьёй в Москве, у  родни возникла мысль поселить у Сони в Донецке  Свету с детьми.  На неё оформили опеку, и Света с мальчиками переехала в Донецк, устроившись там на работу.  Монины внуки  росли,со временем отслужили военную службу. Мне довелось их видеть только спящими в постели, когда они гостили у Сазоновых малышами, а потом – лишь  на фото, - у обоих уже были свои  семьи, дети… Оба работали на шахте им. Засядько, начинали, насколько знаю, с работы  в забое…  По еврейским понятиям,  оба Волощука – галахические евреи (раз еврейка – их мать), при этом один из них, судя по фотографии, очень похож лицом и фигурой на деда Моню…
    
     В Донецке у Светы мне довелось побывать незадолго до нашего выезда в Израиль. В годы «перестройки»  я много времени и энергии отдал работе по созданию в Харькове, а потом и участвовал в первых шагах работы  местного отделения созданного по предложению акад. Сахарова и поэта Евг. Евтушенко  антисталинистского правозащитного общества «Мемориал». По командировке этого общества поехал в Донецк на перезахоронение найденных  там останков множества  жертв массовых расправ времён ежовщины. Посетил, конечно, и Свету в  бывшей Сонечкиной квартире.
\
     К тому времени отдельные облуправления КГБ стали позволять членам семей репрессированных знакомиться с «уголовными делами» несчастных жертв. По моей просьбе сопредседатель харьковского  «Мемориала»  Х.В.Раковский (потомок ленинского соратника – Х.Г.Раковского) испросил разрешение харьковского облуправления КГБ на ознакомление Светы с «делом» её отца. По моему звонку она приехала в Харьков, я проводил её к помпезному зданию на ул. Дзержинского, 2 (теперь – Мироносицкая),  а сам остался ждать на скамеечке в скверике у  фонтана «Стеклянная струя».

     Часа через два Света вышла  из «хитрого дома» вся растрёпанная и  в слезах…  «Нет, не хочу про то – а то я выть пойду…» (Из песни Александра Галича).

      Вот что, по её рассказу, хранят страницы «дела №68717» из Особого архива КГБ СССР.

     Следователем у Факторовича был Берман. «Еврей еврея звал к суду  судьи-еврея» (это уже не Галич, а перефразированный Пушкин, у которого вместо "еврея" – «глухой»). На почве личной дружбы с Фельдманом Моне пришили, что тот его специально «завербовал» и «поручил» вести «вредительскую деятельность».  Вчерашнему полковнику были поставлены в вину  поломки боевых машин на учениях – и даже тот случай, когда,  находясь в танке, он сам получил травму. Какие-то деньги он израсходовал не так, как было нужно. Навес, построенный на территории  войсковой части, «мог» (?)  завалиться.

     Но самое главное: по наущению Факторовича один из танков во время военного парада на Красной площади в Москве «должен был» (?!) наехать на Мавзолей Ленина и раздавить стоявшего там на трибуне  великого вождя народов товарища Сталина.  Вот какой  коварный «фашистско-антисоветский заговор» раскрыл бдительный следователь-«важняк» Берман!

     Отчего Моня  на суде в своём последнем слове  подчеркнул свою национальность?  Остаётся лишь догадываться. Думаю, причиной стало  наличие в документах второй пары имени-отчества: одна  была его собственной и родовой: Эммануил Абрамович, то есть – явно еврейской. А вот вторая, включавшая чисто русское отчество Сергеевич, скорее всего, толковалась следствием как  «подозрительная», "для конпирации". Наверное, попытались и социальное происхождение оспорить. Недаром же он подчеркнул: «Я – рабоий!»  (Моей матери, арестованной в один день с отцом в 1950 г., следователь заявил, будто её отец был не  рабочим завода, а его  владельцем.  Но мать помнила имя и фамилию истинного заводчика, и тут же отбрила клеветника!)  Думаю,  и в данном случае обвиняемый пытался опровергнуть напраслину. Но… сила солому ломит.

     В «деле» перечисляются  «сообщники» Факторовича: это, конечно, всё тот же Фельдман, а также Халепский, Дубовой, Бокис, Скулаченко… (Я тогда же со Светиных слов записал все эти фамилии). Есть и упоминание о том, кто оговорил Факторовича на партийном собрании 19 июля 1937 года:  некто Вяземский Михаил Фёдорович. Уж не князь ли?

     По «делу» можно судить о поведении Мони на следствии. Под  «отеческим»… нет:  «братским» воздействием своего соплеменника-следователя  он было всё «признал», но потом ,  ещё в ходе следствия, дважды отказался от «собственных» показаний. Не признал себя  виновным  и  на так называемом суде. Но судья его заявление не учёл.

     Есть, правда, ещё одна версия Мониной гибели. Её будто бы  услыхал во время своих тюремных скитаний папин брат Лёва, первым в семье (раньше Мони)  угодивший в мясорубку 1937 года: лёжа на койке или нарах в камере, он услыхал будто бы чей-то рассказ  о том, «как убивали Факторовича»: по словам рассказчика,  непокорный комбриг во время следствия мужественно отрицал обвинения, кричал следователям: «Гады!», «Фашисты!», один из них будто бы не выдержал духовного сопротивления героя и разрядил в него пистолет. И герой будто бы принял пулю в лицо.

     Красиво. Но именно поэтому кажется мне сомнительным. Как правило, истязуемые делали ставку на то, что в обстановке суда всё же сумеют доказать свою невиновность. А потому  «давали себя сломить», подписывали, чаще всего, заведомую ложь, любой  навязанный  самооговор, - в расчёте, что «ужо» во время судебного заседания  разоблачат обидчиков-клеветников. Бедняги не понимали главного: затеявший переворот не был заинтересован в правде,  сам переворот был основан на лжи!
 
     А впрочем… Кто теперь во всей той кровавой каше может выделить истину? Могло быть – всё!

     Так или иначе, дочь полковника, командира танковой бригады Факторовича много лет спустя получила  новое свидетельство о смерти отца, где, наконец-то указывалась истинная причина его смерти: расстрел.
                Феликс РАХЛИН

      ПТ АВТОРА:  Очерк был опубликован в первоначальном виде выходившей в то время старейшей в  Израиле русскоязычной газетой  «Наша страна»  21 апреля 1992 года. По случайности много лет не включался в мои электронные тексты.    В настоящей публикации  заново отредактирован и дополнен упущенными ранее подробностями.  Ниже приводится напечатанное газетой  послесловие одного из сотрудников редакции – известного бывшего советского журналиста:

               
                НЕСКОЛЬКО  СЛОВ  ВСЛЕД  ПУБЛИКАЦИИ
     Сначала – о фотографии которую мы публикуем.
     (ОТ  АВТОРА: Временно см. её по ссылке://www.proza.ru/2012/01/20/29 )


     Возможно, кто-то из читателей  старшего поколения, знакомый с историей Красной Армии, обратит внимание  на два ромба в петлицах гимнастёрки  М.С. Факторовича и решит, что в публикации Ф. Рахлина его воинское звание указано неверно – два  ромба в петлицах соответствовали  воинскому званию  «комдив», если иметь в виду период с 1935 по 1940 год. Но фотография эта сделана ДО 1940 года, этим и объясняется кажущееся несоответствие.
 
     Все, кто перечислен был в «деле» Фкакторовича, были расстреляны в 1937 – 1938 годах: начальник Управления по начсоставу РККА комкор Б.М.Фельдман; командарм 3 ранга И. Халепский, на момент ареста бывший наркомом связи СССР; И. Дубовой – заместитель командующего войсками  Харьковского  ВО; комдив Г.Бокис – начальник Автобронетанкового управления РККА и комбриг  И.Скулаченко, в течение  ряда лет занимавший командные посты в руководстве Харьковского ХВО.

     Не минула чаша сия и упомянутого в тексте «разоблачителя» полковника  Факторовича  – комбриг  М.Ф. Вяземский  (нет, не из князей) не надолго пережил его и был  расстрелян в  том же 1938 году.
               
                Эд.БЕЛТОВ


       НЕСКОЛЬКО СЛОВ  ПАМЯТИ КОЛЛЕГИ  - ЭДУАРДА  БЕЛТОВА – ЭДИ БААЛЯ

     Поработав около года литературным редактором тель-авивской газеты «Спутник», выходившей  на русском языке и распространявшейся тогда по всей стране, я меньше чем через год был уволен по причине ,  уважительной для обеих сторон: как увольняемого, так и, особенно, работодателя: за каждый круглый год работы хозяин  фирмы впоследствии, при окончательном увольнении, должен выплатить уволенному выходное пособие в размере дополнительной  месячной зарплаты за каждый проработанный год.  За  отработанные десятилетия набегают огромные суммы, потому-то и стараются работодатели выпихнуть кого смогут пораньше, чтоб не выплачивать после «лишнее»…

     В 1992, недавно оставшись без работы, я всё примерялся, где бы найти новую. И свои написанные материалы на пробу посылал то в одну русскую газету, то в другую. Но этот очерк о Моне Факторовиче отправил в «Нашу страну» с расчётом: именно там под рубрикой «Вторая катастрофа»  публиковал статьи и очерки о преследовании евреев в СССР  прибывший, как и я, из СССР репатриант  Эдуард Белтов.

     Я его как автора помнил ещё по Союзу. Он уже там публиковал  тексты  на больную для меня тему сталинских репрессий. Но здесь придумал для них особую рубрику  с    названием, которое мне казалось не вполне оправданным. 

     Да, организованную нацизмом кампанию по  «окончательному решению» в Европе «еврейского вопроса»  назвали Катастрофой. Да, нечто весьма похожее начал творить в СССР Сталин. Но всё же он не организовывал специальных лагерей уничтожения евреев.  Кроме того, ленинско-сталинские лагеря хронологически предшествовали гитлеровско-гиммлеровским…  Какая же катастрофа – первая, а какая – следующая?!

     Так или иначе, текст о дяде Моне я отправил в «Нашу страну», позвонил Белтову в редакцию и без труда договорился с ним о встрече. Сразу же отметил полное отсутствие в разговоре  какой-либо заносчивости, «столичности», - напротив: в его тоне звучала искренняя заинтересованность, доброжелательноть и…  явное знание материала, знакомство с темой.

     Я и раньше знал его имя по «мемориальским» публикациям. В Израиле он многие из своих материалов   стал подписывать псевдонимом «Эди Бааль». Я догадался – и сейчас так думаю, – что это – ивритизация  его прежнего литературного (а, возможно, и собственного?) имени Белтов: слово ТОВ  (хороший) известно в иврите,  в том числе и как часть составных имён, - например, Баал Шем Тов  - так звали легендарного еврейского чудотворца, и в переводе с иврита это означает: Обладатель (хозяин) доброго имени (Божьего).Бел тов, а точнее - баал  тов...

     Мне не удалось установить, какова истинная родовая фамилия Эдуарда: она почти совпадает с одним из основных псевдонимов Г.В. Плеханова (думается, там мягкий знак – легко пренебрежимое отличие). Но является ли она истинной фамилией Эдуарда? В Википедии о нём сказано лишь, что родился у Песи Вайнштейн в Самаре (в другом месте сказано, что – в Борисове), - но ни год рождения, ни имя его отца не названы.

     В  моей памяти он сохранился как человек невысокого роста, худощавый, белесый, с короткой  причёской. Держался без тени рисовки, был явно доволен моим вопросом: были ли среди его родни пострадавшие в сталинских репрессиях, и удовольствием отметил, что – никого, и я объяснил себе это удовольствие тем, что ему приятно: его интерес к теме – не личный, а сугубо общественный. Мне это тоже понравилось. Вот в нашей семье = более десятка напрасно сидевших, а двое и вовсе были расстреляны (первый муж маминой сестры, Сергей Иванов, и – папин названный брат Моня Факторович, о котором я здесь рассказал)…

      На меня произвело впечатление то, что Эдуард знал и помнил многие факты, имена и фамилии из истории Советской армии, подробности её организации,  знаки различия и воинские звания разных времён…  Я позабыл ещё упомянуть, что о «Второй катастрофе» он рассказывал в передачах радио РЭКА – русской радиостанции в Израиле… Посмертная ему благодарность  живёт в моём сердце. Вечная память коллеге! 
    
     Мне остаётся добавить, что фотография  начдива Факторовича - из нашего семейного архива. И ещё одна мелочь:  я назвал в самой первой версии своего очерка Свету Факторович  «генеральской дочерью», имея в виду  шуточные стихи поэта-искровца XIX века Петра Вейнберга: «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь».А ещё у Галича есть песня о трагической жизни "генеральской дочери", чей отец вот так же был уничтожен, растёрт в муку' жерновами сталинской мельницы. А горячо любимая им дочь познала все превратности жизни...

     Белтов, возможно, не понял  иронии и  исправил «генеральскую» на «полковничью», что ближе  к реальной правде, но дальше от художественной… Я, по праву автора, восстановил первоначальный текст.
               
                Ф.Р.