ЧАЛА
Роман
«Скажите: "Мы уверовали в Аллаха и в то, что ниспослано нам, и что ниспослано Ибрахиму, Исхаку, Йакубу и коленам, и что было даровано Мусе и Исе, и что было даровано пророкам от Господа их. Мы не различаем между кем-либо из них, и Ему мы предаёмся". (КОРАН)
(2ЛЗО — 136).
1
Шел тысяча двести девяностый год от Хиджры1 пророка Мухаммада, или тысяча девятьсот одиннадцатый год по христианскому летоисчислению. В один из жарких июльских дней, когда солнце уже клонилось к закату, и стало спадать невыносимая духота, среди торговых рядов шумного многолюдного базара появился огромный, как слон, человек в красном, богато расшитом камзоле и яркой конусообразной тюбетейке, с намотанными на уши пейсами Длинными завитыми прядями волос на висках. Его тут же, как пчёлы, облепили нищие и калеки, заполнившие собой все проходы. Человек остановился и, щедрой рукой раздав милостыню, двинулся дальше.
Какой-то нищий, весь в грязных лохмотьях, замешкавшись в толпе, не успел ничего получить, и теперь с завистью смотрел на своих более расторопных собратьев. Плюнув на землю, он зло процедил сквозь зубы:
- Грех из рук джухуда2 получать милостыню.
Другой нищий, также обросший и грязный, торопливо пряча деньги в складке своей обветшалой одежды, весело подмигнул:
- Джухуд такой же раб божий, как и мы с тобой, и, оглянувшись по сторонам, добавил тихо: А я готов получить садака2 даже из рук самого Шайтана.
Тем временем, пройдя мимо бакалейных лавочек, меняльных лотков, сувенирных магазинчиков, шашлычных и чайхан, откуда доносились аппетитные запахи, нарядно одетый еврей свернул в переулок, где под сенью огромной, в шесть обхватов чинары находилась синагога бет кнесо. Он спешил, потому в шаббат субботний день богослужения в молитвенном доме начинаются раньше обычного.
У небольших разных ворот он догнал несколько бородатых евреев, которые шли, неся под мышками молитвенники сидуры. Почтительно расступившись, они пропустили вперёд человека в камзоле. Надменно кивнув головой на их приветствие, тот поцеловал мезузу* и вошёл в чистый, мощённый плитами двор.
Ни один благочестивый еврей не пропустит богослужение в шаббат, и поэтому в синагоге в тот день было многолюдно. На почётном месте, в молельне, как и положено, сидели благообразные старцы. Человек в камзоле быстро поклонился в сторону, где как он знал, в нише за шторой хранится Тора, и занял своё постоянное место. Вдруг он почувствовал взгляд, обращённый на него, и, подняв голову, увидел седобородого раввина Баруха, строго следившего за тем, как проходит богослужение. Рядом с ним, как всегда, находился руководитель еврейской общины, тощий как жердь, со сросшимися бровями над хитрыми, беспокойными глазами, Авишай.
Едва заметив человека в камзоле, Авишай с приветливой улыбкой приблизился к нему.
- О уважаемый Зеэв! Давно вас не было видно. Когда вы вернулись?
- Вчера, крепко пожимая протянутую ему руку, сказал Зеэв.- Дела задержали меня в благочестивой Бухаре.
Надеюсь, Адоной был милостив к вам в пути и доходы ваши увеличились? Не выпуская потную ладонь Зеэва, продолжал расспрашивать Авишай.
- Йорахам хошем!1 Иорахам хошем! - с достоинством ответил Зеэв и впоголоса, чтобы не слышали другие, произнёс: - На днях загляну к вам на чай, почтенный Авишай.
В молельню зашли ещё несколько человек, и разговор прекратился. Зеэв, потупив, взор, стал читать знакомые ему с детства слова молитвы. Авишай только сейчас заметил, что на его волосатой руке прибавился ещё один перстень с круглой бирюзой.
Рядом с дородным и высоким Зеэвом Авишай казался маленьким и тщедушным. Если бы кто-нибудь в тот миг заглянул ему в лицо, от него не ускользнуло бы как при последних словах Зеэва у руководителя общины радостно блеснули глаза. Всякий раз, возвращаясь из дальней поездки, Зеэв не забывал своего приятеля и преподносил ему дорогие подарки. Вот и сейчас он не зря обмолвился о том, что собирается в гости к Авишаю. Конечно же, он придёт не с пустыми руками, как и то, что Авишай будет потчевать его не только пахучим индийским чаем, но и отменным шехором из запасников предусмотрительного хозяина. А главное, после таких визитов всегда можно рассчитывать на поддержку и расположение руководителя общины.
Зеэв был крупным душанбинским торговцем и имел несколько больших дуканов и лотков на базарной площади. Он сумел сколотить огромный капитал и поддерживал тесные связи с купцами и владельцами текстильных предприятий из России. Дуканы его ломились от изобилия товаров, обеспечивая бойкую торговлю. Тюки карбоса, ситца, сатина, шёлка, вельвета, атласа и парчи Зеэв привозил из Самарканда, Бухары, Мешхеда, Баку, Санкт-Петербурга и Москвы.
Раньше торговцы боялись далеко ездить, потому что это было опасно и связано с большими расходами. Предприимчивый и энергичный Зеэв, объединив несколько небольших караванов и наняв надёжную охрану, стал расширять границы своих торговых связей. Заключая выгодные для себя сделки, он всё больше умножал свои богатства и пользовался достаточной известностью и влиянием. За хваткий ум и страсть к рискованным операциям о Зеэве2 говорили, что это Волк в лисьей шкуре.
Как и большинство евреев, Зеэв был очень набожным и глубоко чтил шаббат. Во время своих дальних поездок он также строго соблюдал все заповеди и не нарушал их, даже если из-за этого могла сорваться крупная сделка и лишить его половины состояния.
Едва закончилась вторая молитва арвит, все хором произнесли «Омен» и поднялись со своих мест, собираясь уходить…
Но Авишай попросил всех задержаться ещё, и прихожане остановились, ожидая дальнейших указаний руководителя общины. Авишай что-то шепнул на ухо раввину, и тот согласно кивнул головой.
После этого Авишай сделал знак габбою3, и тот не мешкая принёс из соседней комнаты небольшой ящик. Поставив его посреди молельни, он молча отошёл в сторону.
Все присутствующие знали, для чего предназначен этот ящик. Время от времени члены еврейской общины складывали туда свои пожертвования для нужд синагоги и бедных семей. Не заставляя себя ждать, Барух внимательно оглядел прихожан и сказал:
- После недавнего сильного землетрясения4 несколько еврейских семей остались без крова. Долг каждого из нас в трудную минуту помочь тем, кто в нем нуждается.
Без лишних слов евреи стали подходить к ящику и бросать в него деньги. Не все прихожане были людьми состоятельными и иные пожертвования оказались совсем незначительными. Но всё равно каждый при этом испытывал чувство исполненного долга и с довольным видом отходил в сторону. Разве может быть иначе? Ведь еврею с раннего детства внушают, что Адоной всё видит и каждый богоугодный поступок будет зачтён на том свете.
Под одобрительные взгляды множества глаз свою свою долю пачку шелестящих николаевских кредитных билетов внес и Зеэв.
Этот обычай - помогать бедным братьям по вере - существовал в здешней общине давно. Но никто кроме раввина и руководителя общины, честность которых не подлежала сомнению, не должен был знать о том, кому переданы жертвенные деньги.
Боже упаси, чтобы кто-то из членов общины мог упрекнуть другого, нанеся ему душевную рану. Для еврея это непростительный грех. Ведь не зря великие наставники – «Авот олам» - «Отцы мира» говорили: "Лучше человеку броситься в пылающую печь, чем заставить бледнеть ближнего в присутствии многих", ибо это равноценно кровопролитию.
Лишь однажды произошло отступление от этого правила и привело к трагическому исходу. Один еврей, разбогатевший на жертвенных деньгах, зазнался вскоре и стал сторониться своих вчерашних товарищей. Обидевшись, те пристыдили его при всём честном народе, напомнив о том, кем он был когдато и кому прежде всего обязан своим преуспеванием. Посчитав себя опозоренным, человек тот наложил на себя руки. Это случилось давно, но с тех пор тайна пожертвований в синагоге стала блюстись особенно тщательно.
Когда сборы закончились, и габбой взял ящик, чтобы унести его в соседнюю комнату, Зеэв поднял руку, глядя на раввина. Это означало, что он просит слова. Барух молча кивнул головой.
- Вчера из Бухары со мной прибыли два молодых еврея, выступив вперед, начал Зеэв. Они также надеются на понимание и поддержку нашей общины.
Барух нахмурил брови. Такие вопросы обычно обговаривались с ним наедине и только после этого выносились на общий суд. В синагоге, большой или маленькой, не существует строгой иерархии, как в мусульманских мечетях или христианских церквях. И все же, старый раввин не любил, когда нарушался заведенный порядок, на страже которого он стоял много лет.
Однако Авишай понял, что Зеэв неспроста завел разговор. «Зачем ему, купцу первой гильдии, понадобилось везти двух бедных евреев из Бухары? Ведь таких полно и здесь. Видно, у него что-то свое на уме. Не зря его зовут «Волком в лисьей шкуре».
Но вслух он сказал, широко улыбаясь:
- Еврей еврею должен всегда помогать. Разве община оставит кого-нибудь?
Он тут же полез в карман за кошельком. Его примеру, правда, без видимого удовольствия, последовали еще несколько человек. Кто знает, что это за люди, пришельцы из Бухары? Но тут опять раздался голос Зеэва. Да, эти парни бедны. Но сюда они прибыли не для того, чтобы просить деньги у общины.
Все, кто был в молельне, с удивлением взглянули на Зеэва, словно только что увидели его.
- Тогда объясните, что им нужно от нас? спросил старый раввин.
Выждав паузу, как бы раздумывая, сказать или замять этот разговор, пока еще не поздно, Зеэв посмотрел прямо в глаза раввину и твердо произнес:
- Або и Моше - чала1, но они просят, чтобы мы приняли их в свою общину.
Воцарилась мёртвая тишина. Все выжидающе смотрели на раввина. Что скажет он? Но Барух долго молчал, насупив свои седые брови. Наконец, он изрек, глядя перед собой:
- Хосве шолом! Ни в коем случае! Это чужие.
- Чужие! Чужие! - взволнованно подхватили прихожане.
Зеэв взглянул на Авишая, как бы ища у него поддержки, но тот отвел глаза.
- Послушайте, уважаемый! Я обещал им, что... - подняв руку, Зеэв всем своим огромным телом наклонился в сторону раввина, но жест его повис в воздухе.
- Я все сказал! - в голосе Баруха звучало раздражение. - Предавшие веру не могут уповать на нашу благосклонность.
На какое-то мгновенье их взгляды скрестились. Глаза старого ревнителя иудейской веры, каким был Барух, излучали гнев и презрение, в тот миг он был похож на человека, увидевшего, как ктото хочет посягнуть на границы его родных владений.
Зеэв же, напротив, стоял в виноватой позе, слегка наклонившись и с затывщей улыбкой на лице. Его самолюбие было основательно задето.
Барух повернулся спиной и пошёл к выходу, всем своим видом показывая, что разговор окончен. У дверей он задержался и, не оборачиваясь, добавил:
- Подобное заступничество не делает чести истинному еврею. Подумайте о своей репутации, Достопочтенный Зеэв!
Все молча стали расходиться, а Зеэв все еще продолжал стоять, широко расставив ноги. Его полные щеки раскраснелись, на лб, у выступили бусинки пота. Привыкший ко всеобщему почитанию, он не ожидал, что раввин отчитает его, как мальчишку. В груди у него закипела злоба и с губ были готовы сорваться крепкие слова, но он понимал, что молитвенный дом не совсем подходящее место для этого.
Лишь при выходе из синагоги, остановившись для того, чтобы поцеловать мезузу, Зеэв заметил, что рядом с ним нет Авишая. Обычно всякий раз после богослужения руководитель общины с подчеркнутым вниманием провожал Зеэва до ворот.
2.
Авишай не ошибся, когда думал о том, что Зеэв неспроста взял на себя покровительство над двумя бедными евреями чала. Верный себе, купец во всем стремился получить выгоду и, хитрый и напористый, не предпринимал ничего, не рассчитав несколько ходов загодя.
С Або и Моше он познакомился месяц назад в одном из бухарских караван-сараев, где обычно останавливался во время своих частых поездок. С хозяином этого заведения Хайдаром Кошем Бровастым, прозванным так за свои необычайно широкие и нависшие, иссинячерные брови, Зеэва связывала многолетняя дружба.
А главное, караван-сарай был расположен возле ворот Салоххона, откуда начиналась старая еврейская махалла - черта оседлости иудеев со своей синагогой, где набожный купец мог всегда помолиться во время своего пребывания в благочестивой Бухаре.
Зеэв возвращался из Хивы с богатым караваном, нагружённым различными прибыльными товарами и радовался в душе, предвкушая солидную выручку. Несмотря на усталость и лишения, которые приходилось терпеть во время длительных переходов, купец пребывал в радушном настроении.
В скотном дворе стоял неприятный характерный запах, но Зеэв не торопился в худжру, отведенную для него, и ждал когда будет развьючен последний, измученный дальней дорогой верблюд. Он всегда лично руководил погрузкой и разгрузкой каравана на привалах, не перепоручая это дело никому.
Лишь когда все тюки были аккуратно сложены под широким навесом, а животных наконец пустили в загон, Зеэв направился через двор к себе, на ходу сбивая плеткой пыль с полотняных сапог. В это время кто-то окликнул его.
Оглянувшись, Зеэв увидел торопливо приближающегося к нему хозяина караван-сарая. Обнажив в приветливой улыбке желтые мелкие зубы, Бровастый Хайдар долго расспрашивал своего богатого клиента о здоровье и подробностях путешествия.
- Что-то на этот раз вы дольше обычного задержались в Хиве? - поинтересовался он, шагая рядом с Зеэвом. - Уж не случилось ли чего?
- Да нет, все в порядке, - рассеянно ответил Зеэв и так хлестнул себя по голенищу, что Бровастый от неожиданности вздрогнул. - Просто я ждал прибытия русского купца Филиппа Ефремова, с которым мы задумали одно больше Дело. Ты, должно быть слышал это имя?
Лицо Бровастого расплылось в подобострастной улыбке.
- Еще бы. Этот русский купец обеспечивает мануфактурой чуть ли не всю Центральную Азию и вхож во дворец самого Эмира Бухарского.
Сделав еще несколько шагов, он искоса посмотрел на Зеэва и вкрадчиво спросил:
- А что это за дело, о котором вы упомянули, уважаемый Зеэв?
Зеэв понял, что наговорил лишнего и ответил уклончиво:
- Я договорился с русским купцом о поставке в Россию большой партии каракуля. Взамен же я получу широкий и долгосрочный кредит.
Хозяин весело подмигнул.
- Вы умеете заключать выгодные сделки, уважаемый Зеэв. А я приказал затопить баню, чтобы вы попарились с дороги. Я знаю вы это любите.
Полные фигурные губы Зеэва тронула легкая улыбка.
- Верно. После пыльных дорог и степных ветров, что может быть лучше горячей бани?
Довольный, что угодил купцу, Бровастый Хайдар прибавил:
- А потом вас будет ждать прекрасный ужин. Плов из девзиры1.
Но вопреки ожиданию хозяина, Зеэв не выказал, никакой радости, а, наоборот, строго спросил:
- Мясо положили кошерное?2
Бровастый Хайдар остановился и укоризненно покачал головой.
- Обижаете, уважаемый Зеэв. Разве я вас когда-нибудь подводил?
- Нет, не подводил, - торопливо заверил его купец, видя, что хозяин караван-сарая может оскорбиться не на шутку. - Но ты же знаешь, у нас, евреев, свой закон, который мы должны свято чтить.
- Да вы, кажется, и глотка воды не выпьете без упоминания своего Бога, - тихо рассмеявшись, ответил Бровастый Хайдар.
Так, разговаривая, они дошли до дверей худжры, в каких обычно живут путники во время своих остановок в караван-сараях. Прежде чем удалиться к себе, Зеэв еще раз обратился к Бровастому.
- Вели своим людям, чтобы получше смотрели за моими верблюдами. Чтобы корм задали как следует к на ночь не забыли напоить. Впереди у меня еще дальняя дорога.
- Все будет сделано должным образом, уважаемый Зеэв. Гости, слава Аллаху, уезжают от нас всегда довольные.
- Да, но и сдираете вы с постояльцев, дай Боже, - с ухмылкой заметил Зеэв. - В два раза больше, чем в других караван-сараях.
Бровастый Хайдар горячо стал возражать.
- А что делать? Цены растут, как на дрожжах. Но нынешние постояльцы как будто не понимают этого. А нам в этом году предстоит еще капитальный ремонт.
- Ладно, ладно, - прервал его добродушно Зеэв. - Ты же знаешь, я за ценой не постою. Ты лучше помоги мне нанять двух погонщиков верблюдов, которые бы доставили мой груз до места.
В это время сзади раздался какой-то шум. Один из работников, взваливший на себя тяжелую корзину с фруктами, предназначенными для гостей хозяина, неожиданно споткнулся и выронил свою ношу. По земле рассыпались яблоки, груши, гранаты. Увидев эту картину, Бровастый Хайдар побагровел от злости.
- Куда смотрели твои глаза?! - закричал он. Лучше бы вывалились твои кишки. Есть ли на свете еще хоть один такой недотепа, как ты? Но когда Бровастый Хайдар вновь повернул свое лицо к Зеэву, на нем опять лежала печать благодушия и доброжелательности.
- Погонщиков верблюдов теперь нанять не так просто, сказал он, почесывая затолок. - Не каждый согласится идти на такую изнурительную и опасную работу.
- Верно, - подтвердил Зеэв. - Из тех, кого я нанял в этому году, один, внезапно укушенный змеей испустил дух, а другой оказался нечистым на руку и его пришлось выгнать.
Озабоченно сдвинув свои широкие брови, хозяин каравансарая задумался. Затем он не очень уверенно проговорил:
- У нас остановились два молодых еврея, подрабатывающих на поденщине. Может быть, они примут ваше предложение.
- Евреи? - удивленно спросил Зеэв. - Откуда они, не знаешь?
Бровастый пожал плечами.
- Откуда они, я не интересовался, но с уверенностью могу сказать, что им хочется поскорее показать нашему городу свои затылки.
- Что так? - хмуро спросил Зеэв.
- Наверное, им не по душе воздух Бухары, - с усмешкой ответил Бровастый.
Зеэв понимающе кивнул головой.
- Я знаю, на что ты намекаешь. Евреям в Эмирате действительно живется не сладко.
Бровастый Хайдар лукаво посмотрел на купца.
- Но вам грех жаловаться, уважаемый Зеэв. С вами знаться считают за честь даже придворные вельможи.
Зеэв был явно польщен словами Бровастого, но не подал виду. Купец первой гильдии, он хорошо понимал, что не будь он таким богатым и его вклад в пользу государственной казны не будь столь ощутимым, то у него не было бы никаких привилегий и с ни,м не считались бы не только придворные вельможи, но и даже этот хозяин каравансарая, презрительно называя в глаза «джухудом», для которого шариат установил десятки унизительных ограничений.
- Да, ты прав, - с достоинством ответил Зеэв, приосанившись гордо. - Я не обделен куском хлеба за который должен благодарить только создателя.... Кстати, что из себя представляют твои постояльцы? Способны ли они перенести все тяготы и трудности дальних переходов?
Бровастый Хайдар опять неопределенно пожал плечами.
- Парни вроде крепкие и здоровые.
Оставшись довольным этим ответом, Зеэв опять опросил:
- А в синагогу они ходят?
На губах Бровастого появилась легкая усмешка.
- В синагогу? Не думаю. Ведь они оба - чала.
- Чала?!
Зеэв нахмурился. Как и все благочестивые евреи, он недолюбливал и сторонился чала, считая их отступниками от веры. Заметив перемену в лице Зеэва, Бровастый с легкой иронией сказал:
- Ну что ж, если чала вас не устраивают, я подыщу кого-нибудь другого.
Зеэв внимательно посмотрел на Бровастого и в тон ему ответил:
- Нет, отчего же. Хорошими погонщиками могут быть и евреи. Но где же они?
Хозяин караван-сарая понял, что допустил где-то оплошность, и поспешно сказал:
- Старший, Або, как только выпадает время, сидит в своей комнате и читает книги. А другой, такой забавный коротышка, Моше его зовут, любит шататься по городу.
- И что же это за книги, которые почитывает этот… как его..., Або? - полюбопытствовал Зеэв.
- Откуда мне знать, если эти книги написаны на вашем старинном языке?
У Зеэва вытянулось лицо.
- На иврите? - недоверчиво спросил он. - У нас не каждый благочестивый еврей может похвастаться тем, что знает язык своих предков.. А этот бедный чала, видите ли, читает книги на иврите?
Видя, что его постояльцы всерьез заинтересовали купца, Бровастый Хайдар сказал:
- Если хотите, я вечером приведу Або и Моше к вам в худжру. Тогда и поговорите о деле.
- Хорошо, взялся за дверную ручку Зеэв, но вспомнив что-то, он вновь повернулся к Бровастому и, весело подмигнув, спросил:
- Хайдар, у тебя не осталось того напитка, которым ты меня угощал в прошлый раз? После бани он был бы как бальзам для души.
- Самогон, что ли? - засмеялся Бровастый. - Для вас всегда найдется, уважаемый Зеэв.
… Вечером, когда хозяин каравансарая постуался к нему в худжру, купец уже был навеселе. В длинных белых штанах, он полулежал на мягких подушках и курил кальян, выпуская едкий табачный дым.
- Вот те самые постояльцы, о которых я вам говорил, - показывая на робко застывших у дверей двух молодых евреев, сказал Бровастый.
Зеэв быстрым оценивающим взглядом оглядел их. В одном из них приземистом волосатом, с неизменной улыбкой на круглом лице, он, по описанию Бровастого Хайдара, без труда определил Моше. Або же, напротив, был прямым и стройным, со сверкающими глазами и коротко остриженной, черной как смоль, бородой.
- Бховод, бховод, - приветливо сказал Зеэв, приподнявшись на месте. - Входите, не стесняйтесь.
Но Або и Моше продолжали стоять в нерешительности. Только тогда, когда Бровастый легонько подтолкнул их вперед, они приблизились к Зеэву и почтительно поздоровавшись с ним, сели, поджав под себя ноги.
Хозяин караван-сарая по всей видимости тоже успел испробовать того самого напитка, который так пришелся по Душе Зеэву. Он слегка покачивался на ногах, а лицо расплывалось в глупой улыбке.
- Мы сегодня уже дважды приходили к вам, но худжра была заперта, - опускаясь на подушку рядом с купцом, сказал он. - Где же вы были, дорогой Зеэв?
Еще раз глубоко затянувшись и медленно, с наслаждением выпуская дым, Зеэв отложил кальян в сторону.
- Ходил помолиться в синагогу.
Бровастый Хайдар показал на начатую бутыль с самогоном и ухмыльнулся.
- Значит, как в поговорке: «Гох, Худою расул, гох,намяаю усул»1.
Не замечая иронии в словах Бровастого, Зеэв сказал : Ты знаешь, когда я в городе, в обязательном лорядке, дважды в день утром и вечером, а по возможности и трижды молюсь в синагоге. Так велит закон.
Бровастый Хайдар, вытянув ноги, пьяно рассмеялся.
- Будь моя воля, неожиданно сказал он, - я бы установил такой закон, по которому евреи не дважды, а двадцать раз в день должны были бы ходить в синагогу и молиться Богу.
Зеэв удивленно уставился на Бровастого.
- Это почему же? - спросил он, все так же в упор разглядывая его.
- Да потому что грехов у вас, евреев, во сколько! - хозяин караван-сарая провел рукой выше головы.
- С чего ты это взял? - в голосе купца чувствовалось раздражение.
Обычно всегда учтивый и предупредительный со своими постояльцами, будь то мусульманин, индусы или евреи, хозяин караван-сарая выпив лишнее, становился сквернословным и в пьяном бреду мог обидеть кого угодно. Зеэву это было известно, но он не мог сдержать себя, когда кто-то задевал его национальные чувства, даже если этот кто-то его давнишний приятель. Неужто это правда, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
- А то нет? - не догадываясь о том, что творится на душе у Зеэва, продолжал Бровастый. Красильщик ли еврей, башмачник ли, купец, все норовят обмануть и перехитрить нас, мусульман. А это разве не грех?
Весь человеческий род грешен от своего рождения, с трудом подавляя гнев, ответил Зеэв.
Но Бровастый, не дав ему закончить, продолжал настаивать на своем, шутливо грозя пальцем.
- Все равно, у вас, евреев, одно на уме: как бы провести и обдурить мусульман.
От Зеэва не ускользнуло, как недовольно передернул плечами Або, как низко опустив голову, засопел Моше.
- Ты пьян, Бровастый, - сказал он резко хозяину, караван-сарая и вновь протянул руку за кальяном. Затем он повернулся к Або и уже мягко спросил:
- Откуда ты знаешь иврит?
- От отца, - коротко ответил Або. Он не ожидал такого вопроса и слегка покраснел.
- Вот как! - удивление Зеэва росло. Зеэв не раз слышал, что среди чала есть такие, кто лишь по внешним признакам считается мусульманином, в душе оставаясь верным иудаизму. И хотя тайные евреи вызывали у него сострадание, он не мог понять их до конца и не доверял им.
- Отец хотел, чтобы я стал меламедом1, - тихо и с грустью добавил Або.
Наступило затишье. Зеэв, булькая кальяном, отдался потоку своих мыслей. Затем он решительно отложил кальян и радушно сказал:
- Ну что ж, давайте выпьем.
Бровастый Хайдар тут же придвинулся к дастархану и нетерпеливо потер руки.
- Прекрасный напиток, - самодовольно проговорил он, дотрагиваясь до бутылки. - Я его называю русским шербетом. Ха-ха-ха.
Зеэв тоже засмеялся, услышав это название, но Або и Моше не проронили ни слова и продолжали сидеть не шелохнувшись простерев руки через дастархан, он протянул им две пиалы, до краев наполненные самогоном.
Або приложил руку к сердцу и смущенно сказал: Спасибо. Мы не пьем.
- Совсем, что ли не пьете? - удивился Зеэв.
- Совсем, - подтвердил Моше.
Опять наступила тишина. Зеэв поставил перед собой пиалы с напитком. В комнате установился острый запах спирта.
- А я ведь совсем забыл, что вы теперь мусульмане, - с улыбкой сказал Зеэв, но глаза его похолодели.
В его голосе чувствовалась легкая усмешка. По тому, как заерзал на своем месте Або и опять засопел Моше, он понял, что его слова сильно уязвили их.
- Мы - евреи, - тихо, но твердо отозвался Або.
Опрокинув свою пиалу до дна, Бровастый Хайдар шумно потянул воздух и довольно крякнул.
- С евреями евреи, а с мусульманами - мусульмане. Правильно? - жуя мясо, со скрытой издевкой спросил он.
- Еврей - всегда еврей, глухо ответил Або.
Он уже жалел что зашел в худжру купца и теперь искал повод, чтобы подняться и уйти. Моше тоже испытывал смешанное чувство досады и горечи и ждал, что же скажет еще Або. Но тот молчал, сосредоточенно разглядывая замысловатый узор на разостланном ковре. В маленькой комнате, которую они снимали, на полу лежала дырявая циновка.
- Если хотите знать, - вдруг взволнованным голосом заговорил Моше, мы ехали в Туркестан для того, чтобы вернуться в веру своих предков. Мы слышали, что белый царь сделал там много ограничений с еврейского населения и защищает его.
Зеэв, одним залпом осушив свою пиалу, задумчиво уставился в какуюто точку. Затем он тряхнул головой, словно хотел сбросить тяжелые думы и грустно спросил:
- А вы уверены, что в Русском Туркестане вы добьетесь своего?
Не выдержав его испытывающего взгляда, Або и Моше потупили свои взоры.
- Теперь уже у нас нет былой уверенности, - признался Моше.
- То-то, - многозначительно изрек Зеэв и опять разлил самогон.
- Одну из пиал он протянул Бровастому Хайдару, но тот дремал, положив тюбетейку рядом с собой.
- А почему царское правительство так изменило свое отношение к местным евреям? - простодушно спросил Моше.
Зеэв ответил не сразу. Лицо его помрачнело, глаза, сузились.
- Когда царь только завоевал Туркестан, - заговорил он, - ему были нужны проводники русской экономики. Местные евреи стали занимать важное место в торговой жизни и товарообмене с Россией. Вот почему царское правительство всячески их поощряло, сняло многие ограничения, существовавшие при ханс ком владычестве.
Або и Моше внимательно слушали, поражаясь уму и осведомленности Зеэва. Он с первых минут произвел на них впечатление величия и могущества, которое обычно внушают богатые, наделенные большими возможностями люди.
- Но со временем, продолжал Зеэв, царское правительство укрепилось и перестало нуждаться в поддержке еврейских торговцев. Тогда вновь вспомнили о законе на право жительства, евреев стали притеснять даже причислили их к иностранным подданным. Вот так.
Опять наступила тишина, нарушить которую не решились Або и Моше. Наконец Або с горечью сказал:
- Кажется, нет на Земле такого места, где бы еврею дышалось легко. Где бы мы ни жили, на каком бы языке ни говорили, какую бы одежду ни носили, унижения и оскорбления преследуют нас, как собственная тень.
В это время Бровастый Хайдар резко качнулся и: открыл глаза. Услышав последние слова, он придвинул к себе наполненную пиалу, и шутливо заметил:
-Э-э, вы евреи, никогда не пропадете. Взять хотя; бы вот вас.
Або и Моше переглянулись.
- Нас?!
- Да, вас. Когда приспичит - вы называете себя мусульманами, а когда надо, вы объявляете себя иудеями.
Або побледнел лицом, черные жгучие глаза вспыхнули, но усилием воли он не Давал прорваться своему гневу. Да и мог ли бедный и бесправный еврей позволить себе это в чужом незнакомом городе, где на каждом шагу можно услышать презрительный окрик: «А ну посторонись, джухуд!»
Другое дело, такой богач как Зеэв. Его деньги и щедрость надежно защищают его и возносят на самую высокую ступень общества. Из его рук брать чаевые не гнушается даже сам хозяин караван-сарая, в то время как Або и Моше он в любую минуту может выставить за дверь. Но оставить без внимания его гнусную реплику, значит согласиться с ним, дать унизить себя.
- Вы неправы, хозяин, - как можно мягче возразил он. - Я еще раз повторяю: мы - евреи. Все ваши предки были евреями. И мы тоже.
Но Бровастый Хайдар никак не унимался.
- Э-э, знаю я вас, чала. Вас так и называют потому, что вы ни то, ни се. Ни рыба, ни мясо.
Он засмеялся и обратился к Зеэву.
- Правильно я говорю или нет, уважаемый Зеэв?
Но вместо ответа, Зеэв решительно протянул Або и Моше пиалы с самогоном.
- Если в душе вьг продолжаете считать себя иудеями, то окажете нам честь и выпьете вместе с нами. Если же вы истинные мусульмане, то, конечно же, не прикоснетесь к запретному напитку и не оскверните себя.
При этих словах беспокойно зашевелился Бровастый Хайдар.
- А кто же по вашему тогда я? с укоризной спросил он. Выходит, я не истинный мусульманин, если иной раз выпью... гм… пиалку - другую?
Зеэв примирительно сказал в ответ:
- В нынешнее греховное время истинного мусульманина найти так же трудно, как и истинного иудея...
Затем он вновь повернулся к Або и Моше.
- Ну так выпьете вы или нет?
Або и Моше сидели смущенные, низко опустив головы. Бровастый Хайдар стал с интересом ждать, чем все это кончится.
- Ну же.... Докажите, кто вы; мусульмане или иудеи?
Або и Моше оказались в очень трудном положении. В жизни им никогда не приходилось употреблять спиртное, и в душе они питали к нему отвращение. Как же быть?
Вдруг Моше поднял глаза на Зеэва, затем перевел их на Бровастого и, не произнеся ни слова, схватил пиалу и бесстрашно поднес к губам.
Моше зашелся в кашле, из глаз брызнули слезы, лицо побагровело. Або стал бить его по спине, помогая сделать выдох. Через минуту Моше выскочил наружу, его сильно тошнило.
- Вот тебе и русский шербет! - весело рассмеялся Бровастый Хайдар.
Або молча встал и с каменным лицом вышел вслед за Моше.
Проводив его взглядом, Бровастый продолжал со смехом:
- Я всегда говорил, что чала доверия нет. Видели, как он опорожнил пиалу, чтобы доказать, что он истинный еврей.
- Хватит! - оборвал его Зеэв. - Поздно уже.
...Но в ту ночь сон еще долго не приходил к нему. Искреннее желание Або и Моше вернуться в веру своих предков вызвало в нем чувство сострадания и готовность помочь им. Однако главным побудителем мотивов для такого решения было другое.
Зеэв давно искал толкового меламеда для своих детей, который бы мог научить их древнееврейскому языку и молитвам. Конечно, можно жить очень даже неплохо и не будучи шибко ученым. Ведь и он, богатый и преуспевающий купец, был малограмотен, хотя вести деньгам счет умел, как никто другой. И все же Зеэв страстно хотел видеть своих детей широкообразованными и уважаемыми людьми, ибо с юношеских лет он знал одну премудрость: «На трех основаниях стоит мир: на Торе, на служении Богу и на благодеянии».
Но разве легко в их захолустном крае найти грамотного и добросовестного меламеда? Одно время Зеэв пригласил учителя из самого Иерушалима, но тот, прослышав о свирепствующей у них малярии, наотрез отказался, несмотря на солидное жалованье,
обещанное купцом. Вот почему, неожиданно встретив просвещенного и начитанного Або и присмотревшись к нему, Зеэв подумал: это тот самый человек, которого я искал. Конечно, он и его друг оказались здесь ради, другой цели. Ни если Зеэв даст слово, что поможет им вернуться в иудейскую веру и получить право называть себя настоящими евреями, за это Або с превеликой радостью станет его домашним меламедом. В большом купеческом хозяйстве работа всегда найдется и для коротышки Моше.
Через два дня, когда караван Зеэва на рассвете покинул благочестивую Бухару, среди погонщиков верблюдов оказались и два молодых еврея. Это были Або и Моше. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что они были новички для такого дела. Лица их еще не успели обветриться, кожа не почернела от жгучих солнечных лучей, ноги не потрескались от бесконечной ходьбы.
Они сами знали, что в пути им придется не легко. Но трудности нисколечко не пугали их. В их глазах вновь вспыхнула искра надежды.
3.
Во всем Мешхеде, пожалуй, не было человека более доброго, тихого и смиренного, чем цирюльник Мордехай.
Его небольшая тесная цирюльня находилась на оживленном и шумном перекрестке, в двух шагах от знаменитой гробницы Имама Ризы1. И клиенты Мордехая, преимущественно мусульмане шиитского толка, раньше чем переступить порог цирюльни, всегда сначала кланялись в сторону усыпальницы святого.
В ожидании своей очереди мужчины иногда подолгу засиживались у Мордехая, мирно переговариваясь между собой. К таким посиделкам располагали приветливость и сердечность самого цирюльника. Не прекращая ни на минуту своей работы, он умел вести непринужденную беседу, не давая клиентам скучать.
Зная отзывчивый характер Мордехая, соседи и знакомые часто обращались к нему за помощью. Кто деньги одолжить, кто сходить в отдаленный квартал, чтобы побрить умирающего старика... И не было случая, чтобы добрый Мордехай отказал кому-то.
Среди евреев города цирюльник был известен ортодоксальными убеждениями и всегда стремился как можно меньше предаваться мирским наслаждениям, он постился, аккуратно вел еврейский календарь и особенно тщательно соблюдал шаббат: не ел ничего, приготовленного в этот день, не позволял зажигать огонь в доме, не притрагивался к деньгам и избегал деловых разговоров.
За высокие душевные качества, благочестие, и основательное знание Торы простые члены еврейской общины считали Мордехая наставником и брали у него консультации по всевозможным вопросам религии, семьи и быта. Его с почтением называли раввином без рашута2.
Сам очень набожный, Мордехай с юношеских лет питал искреннее уважение ко всем верующим, независимо от того, какому Богу и каким пророкам они поклоняются. Своим клиентам он часто цитировал полюбившиеся ему стихи Шохина Шерози3:
Всевышний разные пути пророкам указал,
И все их праведными он, достойными назвал.
Пусть каждый из таких путей
в своем краю лишь чтут, -
К единой истине они пo-разному ведут.
Как у раскидистых ветвей, что от корней
одних,
Едины корни многих вер на всех путях
земных.
Подобно факелам в ночи они влекут сердца
Из всех времен, со всех сторон в единый храм
Творца4.
И так он жил тихой и скромной жизнью, никому :не мешая, никому не причиняя зла, окруженный многочисленной, родней и друзьями. И так, наверное, прожил бы до глубокой старости, в ладу со своей совестью и людьми.
Но никому, кроме Бога, неведомо, что произойдет завтра и не избежать того, что на роду написано.
Все беды Мордехая начались с того дня, когда к нему неожиданно обратился его сосед по имени Кули. Мордехай знал еще его отца. Тот имел небольшую лавку на базаре, которая после его смерти досталась сыну. Но Кули оказался мотом и транжирой и целыми днями не выходил из игорных домов.
После долгих увещеваний и упреков, которые каждый день сыпались на голову Кули от родных и близких, он, скрепя сердце, расстался с картами и принялся за дело. Но душа его не лежала к честному труду, а мысли все время уносили его в круг старых Друзей. Он был подобен человеку, побывавшему в доме у мастера по выделке кож: хоть и не купил ничего, а дурным запахом пропитался и вынес с собой.
В конце концов Кули опять втянулся в азартные игры и стал профессиональным картежником.
Как-то вечером, когда Мордехай уже собирался домой, к нему в цирюльню вбежал взволнованный Кули.
- Выручайте, дядя Мордехай, - взмолился он, хватая за руку цирюльника. - К кому ни обращался, никто не слушает меня.
- Что случилось, сынок? - внимательно глядя в глаза Кули, спросил Мордехай.
Кули безнадежно махнул рукой.
- Эх!... беда.... дядя Мордехай! - со слезами в голосе ответил он и отвернулся.
Оказалось, что Кули проиграл большую сумму. Чтобы както выпутаться из положения, он заложил свой дом. Кредитор, сжалившись над ним, дал отсрочку, потом еще, но под конец, когда терпенье его иссякло, потребовал свое. Кули кинулся к одному знакомому, к другому, но репутация безрассудного расточителя и неистового картежника сделала свое дело, и никто не решался Дать взаимны Кули сумму, которая ему была нужна, чтобы откупиться. Тут Кули и вспомнил про доброго и кроткого еврея Мордехая.
- Да-да... - озадаченно почесал в затылке цирюльник.
Кули заискивающе смотрел на него.
- Поможешь, дядя Мордехай? Клянусь прахом отца, ровно через год я верну тебе твой долг.
Мордехай подумал про себя: «Если бы ты не был завсегдатаем игорных домов, а трудился бы, подобно отцу своему, в поте лица, то и не впутался бы в это постыдное дело». Но вслух он сказал другое:
- Твой дом находится рядам с моим. А как говорили в старину, ближний сосед лучше дальнего родственника. Не переживай, сынок. Что-нибудь придумаем.
Кули с недоверием смотрел на цирюльника. Ведь даже родичи и закадычные друзья отвернулись от него в трудную минуту. А этот еврей обещает что-то придумать. Неужели счастье вновь улыбнулось ему? И беда минует его?
Словно прочитав его мысли, Мордехай ободряюще сказал:
- Я тебе помогу, Кули. Но при одном условии.
Кули растерянно смотрел на него.
- Какое условие, дядя Мордехай? - еле выдавил он.
- Ты должен забыть дорогу в игорный дом. Только тогда ты станешь человеком.
Лицо Кули сразу сделалось унылым.
- Я и сам об этом думаю, - ответил он понуро и жалобно прибавил: - Мне бы сейчас дом свой спасти.
Мордехай запер мастерскую и коротко сказал:
- Идем!
- Куда? - торопливо, словно боясь, что цирюльник изменит свое решение, спросил он.
- Как куда? Ко мне домой, - добродушно ответил Мордехай. - Или ты думаешь, что я храню такую большую сумму у себя в цирюльне, где даже ставни не закрываются?
- А-а, - только и сказал Кули и проворно зашагал за Мордехаем.
Таким образом, благодаря поддержке Мордехая, Кули сумел сохранить за собой отчий дом и спасти свою честь.
После этого случая Кули занялся мелкой торговлей и, кажется, навсегда порвал с порочными связями. Но все равно до Мордехая доходили слухи, что, не устояв перед соблазном, Кули время от времени заглядывает в игорные дома и предается там сжигающей душу страсти. Кто знает, может, это было правдой. Ведь не зря бытует поговорка: «Дай сердцу волю, заведет тебя в неволю».
Дни шли за днями и так незаметно пролетел год. Но
Кули, казалось, совсем забыл о своем долге. Когда все сроки истекли, Мордехай напомнил об уговоре. Кули опять стал заверять, что в самое ближайшее время соберет необходимую сумму и вернет все сполна. Но этого не произошло и три месяца спустя Мордехай вновь постучался к соседу.
Куда девались учтивый тон и заискивающий взгляд Кули? Его как будто подменили. Он учинил скандал и наговорил много пошлостей.
- Если ты еще раз переступишь порог моего дома, я тебе ноги переломаю. Понял?! - вне себя от ярости, кричал Кули.
Мордехай стоял как оглушенный и не мог вымолвить ни слова. Видя, что бессовестный Кули готов исполнить свое обещание немедленно, цирюльник счел благоразумным удалиться.
На другой день он собрал всех старейшин махалли и поведал им, все как есть.
- Одолживший у человека, как будто одолжил у Бога благословенного, - заключил он свой рассказ. И только нечестивый может брать взаймы и не заплатить.
Что можно возразить против истины?
Старейшины, по достоинству оценившие поступок еврея Мордехая, который, прежде чем пожаловаться казию, сначала обратился к ним, тут же вызвали Кули и стали совестить и упрекать при всем честном народе. Но Кули вдруг ошарашил всех своим поведением.
- Еврей лжет! - заявил он. - А вы все ему поверили. Пусть сначала назовет свидетеля, который подтвердит, что я брал у него в долг. Нет такого свидетеля!
Все озадаченно обернулись туда, где стоял Мордехай. Такого наглого отпирательства он никак не ожидал. Ярость заклокотала у него в груди, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
- Есть свидетель! - громко и спокойно, не сводя своего уничтожающего взгляда, сказал он. - Это прах твоего отца, которым ты поклялся, Кули.
Кули вспыхнул и уткнул глаза в землю. Всем стало очевидно, кто есть лжец на самом деле.
Посрамленный, Кули затаил злобу и стал думать о том, как бы хорошенько проучить Мордехая. Вскоре такой случай представился.
Как уже было сказано выше, цирюльня Мордехая находилась вблизи от гробницы Имама Ризы, куда ежегодно со всего мусульманского мира стекаются сотни тысяч паломников. Подобно Мазори Шарифу в Афганистане и Наджафу в Ираке, усыпальница восьмого шиитского имама с огромным золоченным куполом и воздвигнутым вокруг нее комплексом восхитительной архитектуры сооружений, стала ядром города, его душой и сердцем.
Соответственно, при гробнице находилось немалое количество прислужников и управляющих, которые зорко следили за порядком и сохранностью дорогих вещей, украшающих многочисленные коридоры и залы. Вряд ли кто из них мог заподозрить в злонамерениях Кули, который в последнее время зачастил сюда.
Затерявшись в толпе богомолов, он затем отделялся и шел в одну из зал, где стоял высокий красивый серебряный подсвечник с необычной росписью. Поговаривали, что этот подсвечник некогда принадлежал самому Шаху Аббасу. Насколько это было верно, Кули не знал, но для осуществления своей низменной цели он избрал именно эту антикварную штуку. Он вознамерился выкрасть подсвечник, чего бы это ему не стоило.
Поэтому, проходя всякий раз мимо, Кули сбавлял шаги и внимательно рассматривал его. Один раз, когда никого не было рядом он подошел к подсвечнику и, расшатав, не без труда оторвал его от мраморного постамента. Но самое сложное заключалось в другом: можно ли незаметно вынести подсвечник из гробницы, охраняемой денно и нощно?
Эта мысль казалась дерзкой и безрассудной. Но Кули, ловкий и хитрый, не терял надежды на удачу. Однажды темной ночью, когда шел проливной дождь, его сердце учащенно забилось. Он понял, что его час настал. Достав, заранее припрятанную Для этого дела толстую веревку с крюком, он темными переулками, чтобы не попадаться на глаза ночным сторожам, направился к гробнице Шум усилившегося дождя заглушал его шаги.
Обойдя гробницу с западной стороны, Кули остановился на минуту. Может отказаться от этого опасного предприятия и пока еще не поздно, повернуть назад? Но заветный подсвечник был где-то близко, а плоды усилий виделись ему столь очевидно, что он, отвергнув сомненья, решительно перебросил крюк через высокую ограду и взобрался по лестнице наверх.
Как он и ожидал, стражники спрятались от дождя по различным углам. Тихой сапой минуя территорию, которую Кули достаточно хорошо знал, он прошмыгнул в одну из дверей и вскоре проник в ту самую залу, где находился подсвечник....
На следующий день, когда была обнаружена пропажа в гробнице, в городе начался переполох. Подобного святотатства здесь никто не помнил и понятно, как все были возмущены. Огромная толпа людей, скучившихся у ворот гробницы, бурлила и была страшна в своем гневе. Религиозные фанатики были готовы растерзать того, кто осмелился похитить мраморный подсвечник, считавшийся собственностью гробницы святого имама.
Вдруг на середину вышел Кули и хриплым голосом сказал во всеуслышанье:
- Я знаю, кто украл подсвечник и где он спрятан.
На площади установилась мрачная тишина. Потом толпа опять всколыхнулась, заволновалась. Всем не терпелось услышать имя человека, совершившего столь кощунственный поступок.
Кули показал рукой в сторону, где стояла цирюльня Мордехая, и твердо сказал:
- Подсвечник спрятан в цирюльне еврея. Ищите его там!
Беспокойство охватило толпу. То тут, то там раздавались грозные выкрики.
- Мордехай? Неужели это цирюльник украл подсвечник из гробницы имама? - засомневался кто-то.
- Евреям доверия нету! - отрезал тут - же другой.
- А притворялся таким смирным, как овца! - сокрушался третий.
Кули было известно, какая страшная угроза нависла над тихим и добрым Мордехаем. Разъяренная толпа могла его убить, искромсать, стереть с лица земли. Но Кули готов был на все, чтобы разделаться с ненавистным иудеем, выставившим его на позорище.
Прошлой ночью, благополучно выбравшись из стен гробницы, он, сгибаясь, под грузом краденного подсвечника и тяжелых, мыслей, которые были чернее расстилавшейся вокруг темноты, неслышно, как мышь, прокрался к цирюльне Мордехая.
Просунув между ставнями лезвие ножа и приподняв задвижку, он широко открыл форточку, поднатужился и закинул внутрь подсвечник, завернутый в мешковину. Затем так же тихо прикрыв форточку, он быстро удалился, радуясь в душе, что дождь смывает все следы его грязного преступления.
Едва Кули произнес имя Мордехая и сообщил, где спрятана пропажа, от толпы отделилась группа возбужденных людей и, не дожидаясь ничьих указаний, ринулась к цирюльне. Это происходило в субботу, и цирюльня была заперта, потому что Мордехай, как истинный еврей, в этот день ни за что не выходил на работу.
Кто-то сильным ударом ноги вышиб дверь и несколько человек, толкая друг Друга, проникли внутрь. Минуту спустя раздался их торжествующий возглас, и они выскочили наружу, передавая из рук в руки обнаруженный подсвечник.
Вздох облегчения пронесся в толпе и тут же сменился злобным ревом. Участь цирюльника была решена.
Не прошло и полчаса, как его схватили и, осыпая ударами, страшно бранясь, поволокли на площадь. Одежда на нем была изорвана, руки заломлены назад, в глазах застыл дикий ужас.
- Тащи его! Скорей!
- Всыпь ему как следует!
- У-у, проклятый!
- В зиндан его! В зиндан!
Мордехай затравленно озирался, вглядывался в толпу, надеясь встретить хоть один сочувствующий и ободряющий взгляд. Но на всех лицах были написаны презрение и ненависть. Даже те, кто еще вчера вели дружелюбную беседу с ним, сидя в его цирюльне, сегодня смотрели на него враждебно и неприязненно. Никто не сомневался, что похищение подсвечника из гробницы дело рук еврея Мордехая.
Он понимал, что в этот миг любое слово, сказанное в свое оправданье, может еще больше озлобить оскорбленную толпу озлобленных почитателей имама. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным и одиноким. Губы его беззвучно шептали: «Шма, Исраэль!»1
Все улики были налицо, и Мордехаю не представлялось возможным доказать свою непричастность. Он знал, какое наказание ждет человека, осквернившего мусульманскую святыню: его или забросают камнями на площади или задушат удавкой.
Толпа росла и неистовствовала, требуя немедленной расправы. Отголоски злобных выкриков доносились и в темный сырой зиндан, куда Мордехая втолкнули два стражника, прежде чем фанатики устроят самосуд.
Сердце цирюльника сжималось от страха и чувства собственного бессилия. Но больше всего его тревожила судьба жены и детей. Разве обжигающий самум2, неожиданно налетевший на него, минует его дом и не коснется его близких?
Когда Мордехая волокли на площадь, он защищаясь от ударов, повернул лицо и увидел плачущую жену, Она бежала следом, держа на руках их трехлетнего сына Або.
- Амон!3 - раздался умоляющий крик жены и тут же потонул в общем гуле голосов.
- По настоянию толпы городской судья казий в тот же день приступил к рассмотрению этого дела. Мордехай не раз слышал, что это мудрый и справедливый человек. Его приговоры еще ни разу не обжаловались. Казий понимал, что при более тщательном подходе дело Мордехая окажется весьма и весьма сомнительным. Но он видел, что толпа жаждет крови и не остановится ни перед чем. Только одно может спасти жизнь несчастному еврею, но пойдет ли он на этот шаг?
Он велел всем своим помощникам выйти и остался наедине с Мордехаем. Вопреки его ожиданию, тот был спокоен и даже казался равнодушным. Похоже, он смирился с своей судьбой, уготовившей ему столь ужасное испытание, и теперь покорно ждал развязки. Его губы чтото беззвучно шептали.
- Народ требует вашей казни, - как бы разговаривая сам с собой сказал казий без всяких вступлений. - И это, согласитесь, законно. Вы не просто совершили кражу, но согрешили против Бога, потревожили дух имама и нарушили покой в городе.
Казий сделал паузу, как бы ожидая, что скажет в свое оправданье Мордехай, но цирюльник молчал, уставившись в невидимую точку.
- Но даже самое тягчайшее преступление имеет меру искупления. У вас тоже есть шанс сохранить свою жизнь.
Казий внимательно посмотрел на Мордехая, но тот продолжал стоять с каменным лицом.
- Я предлагаю вам отказаться от иудаизма и перейти в нашу веру, в ислам, - последние слова казий произнес медленно и с нажимом.
Мордехай вздрогнул и в испуге сделал шаг назад. "Его широко раскрытые глаза словно вопрошали: не ослышался ли я?
- Да, - подтвердил казий, - вы должны признать Аллаха и стать мусульманином. Только так вы oспасете свою жизнь, Мордехай.
У Мордехая сперло дыхание, слова застряли в горле. Наконец, он справился с волнением и сказал:
- Мы, евреи, - маленький народ и поэтому вера наша доступна немногим. Мы знаем, что Бог един, и имя его Адоной.
- Ваше спасенье сейчас в ваших руках. Достаточно выйти на площадь и трижды публично произнести шахаду, и вы искупите свой грех.
Мордехай знал, как происходит превращение иудея в мусульманина. Однажды он был свидетелем такого случая. Еврей трижды должен повторить: «Ла илаха илла Ллаху ва Мухаммадун расулу Ллахи1», с силой бросить оземь тюбетейку и намотать на голову чалму.
- Дорога каждая минута, - словно откуда-то издалека донесся голос казия. - Выбирайте: Аллах или Яхве2?
Мордехай вспыхнул.
- Бог избрал мой народ, чтобы укрепить веру на земле, - тихо, но с достоинством ответил он.
Казий с раздражением встал со своего места.
- Слышите? - сказал он, показывая пальцем в сторону, откуда доносились грозные выкрики. - Если в течение еще получаса я не отдам вас на растерзание этой толпе, она разнесет и зиндан... Под угрозой находится не только ваша жизнь, но и, возможно, ваших близких. Подумайте о них.
Упоминание о близких острой болью отозвалось в сердце Мордехая. Он словно опять видел заплаканное лицо жены, с сынишкой на руках бежавшей следом за разъяренной толпой, в ушах звенел умоляющий крик: «Амон!»
От его решения будет зависеть все: их жизнь, покой и уверенность в своем будущем.... По щекам Мордехая потекли слезы. Мера искупления, предложенная казием, была слишком тяжелой для него.
- Я спрашиваю последний раз, - остановившись напротив Мордехая, холодно спросил казий. - Готовы ли вы отречься от иудаизма и стать мусульманином?
После минутного колебания Мордехай глухо произнес:
- Готов. Ведите меня на площадь.
Казий трижды хлопнул в ладоши. Тут же открылись боковые двери и вошли стражники.
4.
В один из знойных летних дней, когда вся природа вокруг цепенеет в томительном ожидании, в калитку Мордехая раздался сильный стук. В это время Мордехай сидел на ступеньках дома и точил бритву на бруске. От неожиданности он вздрогнул и поднял голову. Стук повторился и затем чей-то бодрый голос позвал:
- Мордехай? Вы дома? Откройте. Это я, Пинхас.
«А-а, Пинхас. Что ему нужно от меня?» - подумал Мордехай и, шаркая калошами, поспешил открыть калитку.
Пинхас был менялой, и его на шумной торговой улице знал каждый. Но Мордехай никогда не поддерживал с ним дружеских связей и всегда сторонился, как и подобает истинному еврею держаться с теми, кто перешел в другую веру. Меняла был чала. Вспомнив об этом, Мордехай криво усмехнулся.
С тех пор, как цирюльник в одночасье из иудея превратился в мусульманина, прошло более полугода. Следы побоев, полученные им в тот злосчастный день, давно исчезли, но горечь и боль по-прежнему как тиски сжимали его сердце. Он напоминал человека, которого вынудили покинуть родные стены и заставили поселиться в другом доме, чужом и незнакомом.
Но больше всего Мордехай теперь постоянно страдал от того, что соплеменники, евреи, даже те, кого он считал своими близкими друзьями, стали обходить его жилище и избегать встреч с ним. Раньше не случалось дня, что бы дом его не был полон гостей. Да и сам он был желанным и почетным человеком в любой еврейской семье. Люди спрашивали у него совета, считались с его мнением, авторитет его был непререкаем. Ведь не зря его прозвали раввином без рашута.
И вот теперь на него нацепили ярлык чала и машуме. Да и он стал как бы чужим среди своих. Конечно, евреи были не настолько глупы, чтобы, живя среди мусульман, открыто выражать свое презрение к человеку, предпочевшему ислам. Они избрали простой, но испытанный и изощренный способ отлучения изменника веры от общины.
Мордехая больше не приглашали на свадьбы и похороны, не вспоминали о нем и во время иудейских праздников. Словно больше не существовало в этом городе скромного и набожного еврея по имени Мордехай. Словно он умер давно или навсегда уехал в далекие края.
Но разве община не поступила жестоко и бесчеловечно, приняв такую позицию? Разве по доброй воле случился переход Мордехая в другую веру? Был ли выбор в том положении, в каком по иронии судьбы оказался цирюльник? И главное, разве не готов Мордехай при первой же возможности вернуться в веру своих отцов, в лоно иудаизма?
Сотни раз на дню задавался этими вопросами Мордехай и, понимая весь трагизм и безвыходность своей участи, страдал еще больше. Но в еврейской общине царили свои законы и там не принимались никакие доводы, какими бы разумными они ни были, когда дело доходило до святая святых - чистоты и незыблемости веры.
Вот почему так разволновался Мордехай, услышав голос Пинхаса. Наконец-то хоть одна живая душа явилась к нему. Наконец, хоть кто-то вспомнил о нем. Правда, Пинхас также отлучен от веры и давно не ходит в синагогу, Но все равно, еврей есть еврей.
- Шолом алейхем, Пинхас, - с улыбкой на лице приветствовал он гостя. - Каким ветром тебя занесло ко мне?
Они были примерно одинакового возраста, давно уже разменяли пятый десяток. Но, помня каким почетом и уважением единоверцы еще совсем недавно окружали цирюльника, Пинхас обращался к нему на «вы», в то время как Мордехай по старой привычке говорил ему «ты».
Пинхас вежливо ответил на приветствие и незаметно оглядел цирюльника: его трудно было узнать. Глаза потухли, на лице обозначились резкие морщимы, плечи ссутулились. Казалось, Мордехай перенес тяжелую болезнь.
Они вошли во двор и направились к дому.
- Извините, что оторвал вас от дела, - заметив валявшиеся на ступеньках брусок и бритву, сказал Пинхас.
- Какое там дело? - вздохнул Мордехай. - Так, точу бритвы, чтобы не притупились совсем.
И впрямь, цирюльня Мордехая, раньше всегда переполненная людьми, за исключением субботы, теперь редко когда была открытой, а сам он большей частью сидел дома. И главная причина его добровольного затворничества заключалась не только в боязни, что кто-нибудь из мусульман-фанатиков может вспомнить о богохульном поступке еврея и, несмотря на понесенное им наказание, может вновь учинить над ним расправу. Мордехай был не в силах вынести тяжелые, полные презрения взгляды, которые он ощущал на себе при встречах с своими соплеменниками.
Когда они уселись за шулхоном, Пинхас поднял руку и прочитал молитву: «Адоной оз лаамо йитен, Адоной йяврех эт амо башолом», в которой просил Адоноя проявить свою милость к тем, кто живет под крышей этого дома.
Мордехай удивленно вскинул глаза и тихо произнес: "Омен!" Если бы он не знал, что перед ним сидит чала, публичной клятвой подтвердивший свою приверженность пророку Мухаммеду, то можно было бы подумать, что Пинхас, так легко и запросто призывающий милость Адоноя, самый что ни на есть настоящий иудей.
«Неужели он кривит душой? Но ведь это великий грех», - подумал Мордехай с досадой.
Жена принесла фрукты и сладости. Модехай разломил тонкие лепешки и стал разливать дымящийся чай в маленькие изящные пиалы. «Что же Пинхасу все таки нужно от меня?» - пытался он разгадать неожиданный визит менялы в свой дом.
Но тот, поглаживая свою пышную бороду, все говорил о какихто пустяках. Наконец, перевернув пиалу к верху дном и положив перед собой на шулхон, он сказал:
- Каждый богоугодный поступок, совершенный человеком в Лаом Азе1, будет служить ему надежным щитом в Лаолам Або2. Вы за свою жизнь сделали много добра людям, Мордехай.
- Ты прав, Пинхас. Но всегда ли за добро люди платят тем же? с горькой усмешкой ответил Мордехай и отвернулся.
Может быть, в этот миг он вспомнил обманщика Кули, своей жестокой и хитрой выдумкой так круто изменившего привычное течение его жизни.
- Каждый получит по своим заслугам, - понимая, что творится в душе цирюльника заметил Пинхас.
Мордехай в ответ горько вздохнул. Они помолчали, думая каждый о своем. Затем Пинхас вновь заговорил:
- Что-то вы в последнее время сильно сдали, Мордехай. Разве можно так изводить себя?
Мордехай как-то странно посмотрел на него. Его взгляд, в котором затаились скорбь, неизбывная печаль, словно спрашивал: «Зачем ты сыплешь соль мне на рану?... Бередишь душу? Неужели тебе не понятно, что я вынес, что пережил после обрушившейся на меня клеветы? О, лучше 6ы земля разверзлась и поглотила меня тогда...»
Но Пинхас никак не унимался и продолжал наседать на Мордехая.
- Почему вы, уважаемый человек, не появляетесь на людях? Не ходите на свадьбы и поминки? Вы что радди маърака?!3.
При последних словах лицо Мордехая сильно побледнело. Выдержка покинула его, и он воскликнул раздраженно:
- Как мне бывать на свадьбах и поминках, когда ни один еврей меня на них не приглашает?! Кто я теперь для них? Чала! Изменник веры!
Обида захлестнула Мордехая, и он совсем вышел из себя.
- Но разве я добровольно стал чала? - срываясь почти на крик, вопрошал он. - Разве не ради спасения семьи я взял этот позор на свою голову? Разве у меня был выбор?
Выплеснув все, что в последнее время накопилось у него на душе Мордехай и не заметил, как Пинхас густо покраснел и смущенно опустил глаза. Много лет назад он также принял ислам и стал чала, но это произошло не под угрозой смерти, как в случае с Мордехаем, а несколько при других обстоятельствах. Пинхас старался не вспоминать об этом, но слова Мордехая, прозвучавшие как удар для него, всколыхнули память и перед глазами ожили картины давно минувших лет.
… Громко хлопнула дверь, и в маленький, мощенный жженым кирпичом и без всяких зеленых насаждений двор Пинхаса вошел сборщик налогов рябой одноглазый человек, в сопровождении двух прислужников. Пинхас в этот час был занят штукатуркой дома, вся его одежда, лицо и руки были залеплены глиной, смешанной с мелкой соломой. Ему помогал старший сын Уриэл, ловкий и усердный мальчик.
В еврейской махалле, застроенной небольшими жилыми домами с глухими стенами со стороны улицы, сборщика налогов знали все. Он всегда держался грубо и развязно и поэтому его побаивались. Стоило ему показаться, как евреи тут же сворачивали с дороги и Некоторые матери даже пугали его именем своих непослушных детей.
С надменным видом сборщик налогов сделал несколько шагов и остановился посреди двора, уверенно расставив ноги. Единственный глаз его смотрел сердито и строго, словно все кругом были его злостные должники. Будь на его месте кто-нибудь другой, Пинхас мог бы отчитать его за то, что тот врывается в чужой дом без стука и предупреждения. Но кто из евреев посмеет сделать подобное замечание налогосборщику-мусульманину, одна внешность которого наводит ужас и страх. Тем более, если он пришел взимать чизия1 унизительный налог, который служит еврею напоминанием о том, какое он бесправное и ничтожное существо на земле правоверных.
Пинхас заранее приготовил необходимую сумму, но все равно заискивающая улыбка не сходила с его лица. Сколько раз в жизни ему приходилось платить налог чизия и подставлять при этом щеки для битья, но он никак не мог привыкнуть к этому, и всякий раз ходил как оплеванный. До нынешнего сборщика налогов эту обязанность выполнял другой человек, уже покойный. Не в пример одноглазому, у него был тихий и добрый нрав. Он жалел самолюбие иноверцев и во время сбора чизии только для виду, мягко касался щек налогоплательщиков. Пинхас в душе был благодарен ему за это ,но все равно у него сжималось сердце, когда приходило время платить чизию.
Вот и сейчас, когда во дворе внезапно объявился сборщик налогов с прислужниками, он пожалел, что перед этим не отослал куда-нибудь Уриэла. Ему не хотелось, чтобы его подвергли унижению в присутствии малолетнего сына.
Торопливо вытирая руки тряпкой, Пинхас поспешил навстречу непрошенным гостям. Заметив, как взгляд одноглазого, проскользнув мимо него, на мгновенье задержался на кухне, где жена занималась стряпней, Пинхас с готовностью предложил:
- Проходите в гостиную, хазрат2, окажите нам честь.
Он тут же повернулся к жене и громко велел:
- Эй, жена! Ты что, ослепла? Не видишь, кто к нам пришел. Быстро завари нам чай, да покрепче. Гости наверное устали, пока дошли до нашего дома.
Но повернувшись лицом и встретившись с презрительным взглядом сборщика налогов и его прислужников, Пинхас осекся. Он понял, что совершил оплошность и застыл с прижатой к сердцу рукой.
- Ты, наверное, забыл, кто ты есть? Настоящий мусульманин не станет даже справлять нужду рядом с иудеем. А ты хочешь, чтобы я делил с тобою твою трапезу?
- Я хотел... я думал... - от волнения у Пинхаса стал заплетаться язык.
- Посмотрите-ка на него! Платит налог чизия, а считает себя ровней мусульманину, - со злобной усмешкой сказал одноглазый и громко засмеялся.
Вслед за ним загоготали и прислужники.
- А теперь гони налог, да поживей, - оборвав смех, приказал одноглазый. - А то у меня от вашего джухудского духа выворачивает все кишки.
Опять раздался дружный хохот прислужников. Ничего не видя перед собой, Пинхас кинулся в комнату и принес приготовленные деньги. От обиды и волнения у него дрожали руки, в ушах стоял шум. Он даже не почувствовал шлепков, которые ему нанес по лицу сборщик налогов.
Закончив свое дело, одноглазый сделал знак рукой прислужникам и так же, с надменным видом направился к выходу. В эту минуту его взгляд упал на Уриэла, который стоял в оцепенении в стороне и молча наблюдал за происходящим. Одноглазый неожиданно подошел к нему и спросил:
- Сколько тебе лет? Разве тебе не пора платить чизию?
Мальчик широко раскрытыми глазами смотрел на сборщика налогов и молчал. Пинхас, словно очнувшись, со срывающимся от волнения голосом вскричал:
- Он еще ребенок, хазрат! Ему только через два месяца исполнится тринадцать....
Сборщик налогов смерил мальчика испытующим взглядом, как будто хотел воочию убедиться в правдивости слов менялы. Уриэл сжался от испуга и сильно побледнел.
Значит, через два месяца ему исполнится тринадцат, - словно принимая какое-то решение, сказал одноглазый. - Очень хорошо. Мы не станем через два месяца снова доставлять вам хлопоты, - при последнем слове его губы искривилис в усмешке, - а лучше сразу возьмем налог и с него. Какая разница, двумя месяцами раньше или позже? Не так ли?
Сказав это, одноглазый приподнял руку, готовясь нанести мальчику пощечину. Неожиданно раздался пронзительный крик Уриэла, он оттолкнул одноглазого и с плачем кинулся навстречу смертельно перепуганной матери.
- Что вы делаете? - возмутился Пинхас. - Это же еще ребенок... Вы нарушаете закон. Я буду жаловаться казию.
Услышав эти слова, сборщик налогов пришел в ярость. Единственный глаз его налился кровью и вылез из орбиты.
- Заткни свою глотку, падарсаг1, или я вырву твой поганый язык, - тяжело дыша, процедил он сквозь зубы. - И еще запомни, джухуд: пока ты живешь на земле правоверных, закон будет всегда на стороне мусульманина.
Одноглазый и его прислужники давно уже ушли, но Уриэл, все еще вздрагивая, плакал уткнувшись в плечо матери. Отец и мать долго успокаивали его, а он никак не мог удержать своих слез и твердил:
- Не хочу платить налог чизия! Не хочу!
Неожиданно Пинхас резко поднялся и твердым голосом сказал:
- Успокойся, сынок! Ни ты, ни твой братишка Моше никогда не будете платить налог чизия, не будете носить зуннор2, не будете спешиваться с коня при встрече с мусульманином и кланяться ему, пока он не пройдет. Я избавлю вас от всех унизительных ограничений, которые придуманы для нас, евреев. Я перейду в исламскую веру!
Мать и сын, отпрянув друг от друга, испуганно уставились на Пинхаса. Не ослышались ли они? В своем ли он уме? Но к их удивлению Пинхас молча, кивком головы подтвердил своё решение.
- Хок бар забон3, - только и смогла проронить жена.
В наступившей тишине было слышно, как во сне тихо посапывает младший сын Пинхаса Моше.
На другой день в городе только и было разговоров о том, что меняла Пинхас публично отрекся от иудаизма и принял ислам...
- Да, теперь нас называют чала, ни то, ни се, - словно вступая в спор с невидимым оппонентом, горячо заговорил Пинхас, пытаясь заглянуть в глаза Мордехаю. - Ну и что из этого? Разве мы перестали от этого быть иудеями?
Мордехай смущенно отвел свой взгляд. Впервые ему открыто в лицо сказали, кто он теперь есть на самом деле: чала.
- Пинхас с той же горячностью продолжал допытываться:
- Может вы думаете, что мы с вами единственные такие? В Бухаре, слышал, есть целый квартал чала.
Неожиданно оглянувшись по сторонам, хотя поблизости больше никого не было, полушепотом сказал:
- И главное, разве в душе мы не остаемся верными иудаизму? Разве дома взаперти мы не воздаем хвали Богу Израиля, не очищаемся, не совершаем своих религиозных обычаев? Разве мы не ждем благоприятного часа, когда сможем вновь вернуться в свою веру и, не таясь, исповедовать ее?
Печальная улыбка тронула губы Мордехая и тут же слетела с его лица.
Родившись и живя среди мусульман, он хорошо знал их обычаи и обряды. Но, как и многие чала, он только внешне следовал им и вел двойную жизнь. Для него это было невыносимо тяжело, но изменить что-либо он был не в состоянии. Да, он публично отрекся от иудаизма и, произнеся шахаду, признал Аллаха единственным творцам всего сущего. Но в душе он лелеял надежду, что очень скоро сможет вернуться в лоно иудаизма, а братья по вере поймут и простят его. Однако спустя время он убедился, что жестоко ошибался и, увы, кажется, его мечте не суждено сбыться. Община отвернулась от Мордехая, а сам он потерял душевный покой.
Поэтому, слушая, запальчивую речь Пинхаса, который утверждал, что Бог видит все и что шилу нельзя противопоставить кулак, что еврей всегда еврей, он был бесконечно благодарен ему. Трудно, ох как трудно человеку оставаться один на один со своей бедой, когда рядом нет друга, которому можно довериться и открыть свою боль. Кажется, Пинхас также прочувствовал все это на себе и теперь пришел, чтобы облегчить страдания брата по несчастью.
Спустя несколько дней меняла опять явился к Мордехаю. На этот раз он вел за руку своего младшего сына Моше. Как и в прошлый раз, они долго говорили за шулхоном. Неожиданно Пинхас, спохватившись, что малыша нет рядом, посмотрел по сторонам. И увидев, как дружно и беззаботно играют неподалеку в песке Моше с сыном Мордехая Або, мальчиком примерно того же возраста, довольно улыбнулся:
- Смотрите, как дети быстро нашли общий язык.
Мальчики, почувствовав пристальный взгляд взрослых на себе, оставили игру и подбежали к родителям. Мордехай погладил по кучерявой головке Моше и протянул ему сладости с шулхона. От этого проявления ласки к чужому мальчику зашевелилась ревность в Душе его собственного сына, который, надув губы, затопал ножками, привлекая внимание к себе. Мордехай и Пинхас весело рассмеялись при виде столь забавной детской непосредственности. Но когда обласканный отцом Або вновь побежал играть, держа за руку своего нового друга Моше, глаза Мордехая опять стали грустными.
Мордехай мечтал увидеть сына знаменитым хахамом, талмудистом и меламедом, беззаветно преданным Торе и его заповедям. Он просил об этом Бога, когда облаченный в домотканный шерстяной талес, и забыв об окружающем мире, молился часами, бережно произнося каждое слово.
Кто скажет теперь, кем вырастет его маленький сын Або? Что его ждет завтра? Неужели молчаливое презрение и отчужденность еврейской общины перейдут и на него? Ведь несовершеннолетние дети автоматически становятся приверженцами той веры, которую исповедуют его родители. Стало быть, Або, когда сможет отличать белое от черного, должен будет поклоняться Мухаммеду, а не Яхве? Забыть, что он принадлежит к народу Книги?..
- Когда дети вырастут они поймут и простят нас, - словно догадавшись о мыслях, терзавших Мордехая, сказал Пинхас.
- Простят?! - переспросил Мордехай шепотом.. Голос его слегка дрожал. Было видно, что этот вопрос сильно мучает и беспокоит цирюльника.
Шли годы, а в однообразной и замкнутой жизни Мордехая ничего не менялось. Но это уже был не прежний словоохотливый и отзывчивый человек. Горечь, обида, тяжелые думы, глодавшие его беспрестанно, окончательно подорвали здоровье Мордехая. Он чувствовал, что силы покидают его и дни его сочтены.
Однажды, весь запыхавшись, к Пинхасу прибежал Або.
- Дядя Пинхас! Отцу очень плохо, - с тревогой сообщил он. - Вас зовет.
- Сейчас, сейчас, - заторопился также обеспокоенный Пинхас.
«Как быстро летит время», - подумал он про себя, ласково глядя на Або. За эти годы Або возмужал и превратился в высокого и статного юношу с красивыми, выразительными глазами.
Когда они вошли в комнату больного, Мордехай подозвал сына к себе и, положив влажную ладонь ему на голову, тяжело дыша, прочитал молитву. Потом он облегченно вздохнул и сделал знак Або, чтобы тот вышел. Глаза отца, обращенные на сына, были полны нежности и любви. Затем его взгляд опять стал отрешенным и тусклым.
Через некоторое время Пинхас вышел с опущенной головой и по его виду Або понял, что отец скончался.
- Ави!1 - крикнул он, - Ави! – и хотел вбежат вбежать в комнату, но Пинхас преградил ему дорогу.
- Сыну нельзя беспокоить мертвого отца. Это грех....
Согласно обычаю, было решено предать Мордехая земле в тот же день. Стояла пасмурная погода, накрапывал мелкий холодный дождь. Редкие прохожие удивленно смотрели на странно малочисленную похоронную процессию, двигавшуюся в сторону еврейского кладбища. За ороном- погребальными носилками шли всего несколько человек. Это были Або, Пинхас с сыновьями и еще несколько чала.
Пинхас, убедившись, что на общину рассчитывать нет смысла, сходил на базарную площадь и нанял четырех носильщиков, которые и несли на своих плечах орон с покойником. Дорога была неблизкой и, когда они сильно уставали, сыновья Пинхаса Уриэл и Моше поочередно сменяли их.
Або, убитый горем, шел ничего не замечая вокруг. Ворот его рубахи был порван*. Хоть Мордехай сильно хворал в последние время и конец его был очевиден, смерть его сильно потрясла сына. Он никак не мог смириться с мыслью, что больше рядом с ним не будет его доброго и заботливого отца.
Кажется, еще больше был озабочен Пинхас. Он хорошо знал, как: относится еврейская община к отступникам чала, но все равно он был поражен жестокостью и злопамятностью бывших братьев по вере, отказавшихся принять участие в похоронах Мордехая. Ведь согласно иудейским законам, погребение умершего, как и чтение молитвы в синагоге, позволительно лишь при наличии не менее десяти человек. Но страшный удар был еще впереди.
Когда маленькая похоронная процессия достигла; ворот кладбища, неожиданно путь ей преградило несколько бородатых евреев.
- Стойте! - приказал один из них, в котором Линхас узнал старого и бессменного сторожа еврейского кладбища. Кого вы собираетесь хоронить здесь?
Почуяв недоброе, Пинхас вышел вперед и нерешительно сказал:
- Еврея по имени Мордехай.
- Это чала, и община запретила хоронить его на нашем кладбище. Здесь его дух не обретет покоя, и будет тревожить других.
- Где же нам похоронить его тогда? - упавшим голосом, весь дрожа спросил Пинхас.
- Каждый должен быть погребен среди единоверцев. Иудей среди иудеев, мусульманин среди мусульман.
- Вы что, хотите, чтобы мы его отнесли на мусульманское кладбище?! - вскричал Пинхас.
Но ворота со скрипом закрылись.
Делать ничего не оставалось, и после короткого совещания было решено отправиться на мусульманское кладбище.
- Благо там всегда есть заблаговременно вырытые могилы, - сказал Пинхас.
Неожиданно заупрямились носильщики. Они и так сильно устали, а теперь им предлагают нести орон с покойником в другой конец города. Как на зло, тут еще заморосил и дождь. Лишь после того, как Пинхас пообещал им дополнительную плату, носильщики согласились и подняли свою тяжелую ношу.
Долго блуждая по кривым и узким улицам, несчастные чала подошли к мусульманскому кладбищу. Навстречу, заполнив весь проход, шла большая группа правоверных. Было видно, что эти люди сами возвращаются с похорон.
- Эй, вы! Джухуды! - стали кричать они, поравнявшись с ороном.- Ослепли что ли?! Это мусульманское кладбище.
- Все мы рабы Божьи, - ответил Пинхас, с трудом переборов охватившее его волнение. - Покойный Мордехай.....
- Это тот самый цирюльник, который украл подсвечник в гробнице имама? И, чтобы спасти свою поганую шкуру, притворился мусульманином? Лже-мусульманину не место на нашем кладбище.
Маленькая похоронная процессия повернула обратно. Такого здесь еще никогда не бывало, чтобы покойника принесли обратно домой. Но умершему чала не нашлось клочка земли ни на одном из городских кладбищ.
Мордехая похоронили в его собственном саду.
Когда закончился семидневный траур, в течение которого в доме усопшего постоянно зажигались свечи и читался кадиш поминальная молитва, Пинхас пригласил Або на разговор.
- Я хочу передать тебе волю твоего покойного отца, Або, - сказал он без всяких обиняков. - Ты должен ехать, сынок. В Туркестане русский царь установил новые порядки, которые дают возможность чала вернуться в свою веру и вновь стать истинным: евреем. Ты понял, к чему я это говорю?
Або молча кивнул головой. - Дорога туда дальняя и полна всяческих неожиданностей. Твой путь будет лежать через Мерв, Бухару, Самарканд.... Но я верю,, что ты не испугаешься испытаний и добьешься своей цели.
Услышав слова отца, Моше решительно заявил:
- Я тоже поеду с Або.
Пинхас вздохнул и потеплевшими глазами посмотрел на сына.
Езжай и ты.... Да хранит вас Бог!
5.
Караван, к которому неделю назад присоединились Або и Моше, медленно и трудно продвигался вперед Вокруг насколько хватало глаз, лежали гряды песков, изрытые ветром. Днем в раскаленной пустыне воздух нагревался так сильно, что людям и животным было тяжело дышать. Но все равно путники шли помногу часов подряд, останавливаясь лишь для коротких привалов. Иногда им попадались высохшие до мумиеобразного состояния останки лошадей и верблюдов, издохших на караванных дорогах.
Караван-баши время от времени поторапливал зычным голосом:
- Чем раньше мы выйдем из пустыни, тем меньше опасности попасть под таббад1, который может засыпать нас песком, если застигнет посреди бархан.
Некоторые путники начинали роптать:
- Мы упускаем время молитв и увеличиваем свои грехи.
- Ничего, - отзывался караван-баши. - Наверстаете потом, когда станете читать казои2. Аллах простит.
До Благочестивой Бухары оставалось два дня пути, когда неожиданно выяснилось, что бывалый караванбаши тревожился не зря.
Яркое до рези в глазах полуденное солнце вдруг стало тускнеть, заволакиваемое мутной пеленой. На горизонте появилось маленькое темное облако. Путники с опаской наблюдали, как оно быстро увеличивается и закрывает голубое небо.
По приказу караван-баши все быстро спешились. Вслед за этим налетел первый яростный порыв жаркого, колючего ветра. И уже через минуту день померк, все погрузилось в красноватую, бурую мглу.
Верблюды раньше людей почувствовали приближение таббада, они беспокойно били копытами, протяжно ревели и, вытянув шеи, опускались на колени и тыкали морды в песок, спасаясь от удушья и высокой температуры.
- Что вы стоите? - крикнул на перепуганных и растерянно озиравшихся Або и Моше какой-то человек, лицо которого было полузакрыто краем чалмы. Если хотите остаться живыми, ложитесь на землю и плотно заверните голову одеждой.
Когда человек подошёл ближе, Або и Моше узнали в нем Ходжи Исмоила. Родом из Бухары, он совершил паломничество в Мекку и теперь возвращался домой, доброжелательный и приветливый по натуре Ходжи Исмоил охотно помогал уставшим спутникам подбадривал больных и слабых. За что все уважали его.
Следуя примеру Ходжи Исмоила, Або и Моше укрылись между верблюдами, которые уже успели покрыться слоем песка. Або и Моше, никогда не выезжавшие далеко за пределы своего благодатного города, теперь и сами убедились, что рассказы опытных путешественников о том, что самум в пустыне способен погубить даже огромные караваны, вовсе не преувеличение.
Мелкая песочная пыль, которую поднял сильный ветер, проникала в уши, носоглотку, в легкие. Потоки сухого воздуха воспаляли кожу, вызывали мучительную жажду. В вое и свисте ветра больше не слышны были ни человеческие голоса, ни рев животных.
Часа через два песчаная буря улеглась так же внезапно, как и разыгралась, но путникам казалось, что прошла целая вечность. Оправившись от стихии, караван вновь двинулся вперед, ориентируясь на восток. Узкая верблюжья тропа была начисто занесена песком.
- Ну как, братцы? Не сильно перепугались? - спросил Ходжи Исмоил, обращаясь к Або и Моше. - Сразу видно, что вам первый раз приходится пересекать пустыню... Откуда вы?
- Из Мешхеда, коротко ответил Або.
- Мы евреи, - добавил Моше, потирая воспаленные красные веки.
Впрочем, он мог не говорить этого. Внешность Або и Моше достаточно красноречиво выдавала их семитское происхождение.
- Чу! Чу! - понукали усталых верблюдов погонщики. Растянувшись длинной вереницей, караван шел размеренным шагом, оставляя за собой различимые следы на песке. Впереди раздавался тихий звон колокольчика.
Ходжи Исмоил, отпустив поводья и покачиваясь в такт движению своего верблюда, задумчиво произнес:
- В каких только странах я не встречал евреев.. Таббады и самумы, случавшиеся в жизни этого древнего народа, разбросали его по всему миру, как песчинки в пустыне.
Або и Моше с удивлением и интересом смотрели на Ходжи Исмоила. Этот человек с добрыми смеющимися глазами не был похож на остальных мусульман, с которыми до сих пор встречались они во время своего длительного путешествия.
Между ними завязалась приятная беседа, и друзья все больше поражались широте кругозора и осведомленности своего нового знакомого. Но больше всего им льстило то, что этот умный и уважаемый всеми паломник общается с ними как с равными и почтительно отзывается об иудеях.
Узнав, что Або и Моше родом из Мешхеда, он стал рассказывать о том, как в давние времена молодой персидский царь Кир разбил войска Вавилонии и среди прочих народов, находившихся под игом, вызволил и еврейских изгнанников. Кир не был похож на других правителей и при нем Персия достигла подлинного величия. Он даровал всем народам религиозную свободу, видя в этом один из залогов процветания государства. Благосклонно относился он и к евреям, которые считали его своим освободителем, и даже издал указ, разрешавший желающим вернуться в Иерусалим и построить Храм.
Моше слушал рассказ Ходжи Исмоила как удивительную сказку, с разинутым ртом. Або и раньше был знаком с историей вавилонского иудейства, но и он был восхищен глубокими познаниями Ходжи Исмоила и его умением увлекать собеседников.
- Откуда вам все это известно? - проникаясь все больше симпатией к Ходжи Исмоилу, полюбопытствовал он.
Ходжи Исмоил засмеялся в ответ, в свою очередь, спросил:
- А вы знаете, как первые евреи поселились у нас, в Бухаре? Нет? Тогда слушайте.
- Когда это произошло, сказать трудно. Может тысячу лет тому назад, а может даже раньше. Предание гласит, что один купец привез в дар эмиру бухарскому редкостной красоты шелковую ткань, увидев которую, пришла в восторг любимая жена эмира. И тогда он спросил, где живут и какого роду племени мастера, изготавливающие подобное рукотворное чудо.
Оказалось, что они евреи, ведущие свой род от вавилонских пленников, освобожденных Великим Киром и пустивших корни в его стране. Тогда эмир послал гонцов и через них попросил старейшину еврейских красителей и ткачей направить в Бухару человека, знающего секреты их мастерства. Старейшины согласился ехать сам, но при условии, что с ним в Бухаре поселятся еще десять еврейских семей, ибо, объяснил он, по законам иудейской веры молитва может дойти до Бога только тогда, когда в ней принимают участие десять и более взрослых евреев-мужчин.
Эмир дал свое согласие, и вскоре в цитадель ислама, как еще называют Благочестивую Бухару, прибыли первые сыны Израиля, заложившие там ядро еврейской общины, которая затем стала увеличиваться с каждым годом. С той поры красительным делом в Бухаре стали заниматься исключительно еврейские мастера.
Спустя время, когда Бухара была захвачена грозным Тамерланом, он, ревниво прославлявший столицу своей империи Самарканд, насильно переселил туда лучших бухарских мастеров, среди которых было немало и евреев. Их так и стали называть: бухарские евреи.
- С тех пор, - заключил свой рассказ Ходжи Исмоил, - в каком бы городе ни жили ваши среднеазиатские сородичи, будь то Самарканд или Ташкент, Шахрисабз или Коканд, за ними прочно сохраняется название бухарских евреев.
Теперь, когда путники останавливались, чтобы сотворить молитву-намаз, Або и Моше почтительно становились за Ходжи Исмоилом, точь в точь повторяя все его движения и позы, так же усердно отпускали поклоны, касались лбом земли и воздавали хвалу Аллаху.
Это нисколько не удивило Ходжи Исмоила, так как он уже знал, что Або и Моше хоть и евреи по крови, сызмальства обращены в ислам. И поэтому, как и все чала, обязаны строго блюсти все установки шариата. Однажды, когда у путников был исчерпан запас воды, Або и Моше, готовя себя к молитве, подобно другим очищались способом тайаммум -песком.
Видя старательность молодых евреев, довольный Ходжи Исмоил както сказал назидательно:
- Бог един для всех... Не зря Урушалим для мусульман считается также местом поклонения, как и для иудеев. В этом городе я посетил мечеть Аль Акса, откуда, как вам известно, наш пророк Мухаммад, да снизойдет на него Божья благодать, совершил на Бураке восхождение на небо... Коран подтверждает правильность Торы и Инджила, но и в Пятикнижии Моисея содержатся свидетельства о пророчествах Мухаммада, да снизойдет на него Божья благодать.
При последнем утверждении лицо Або слегка покраснело и он хотел чтото возразить, но столкнувшись с непреклонным взглядом Ходжи Исмоила, благоразумно промолчал.
- Бог даст, через несколько часов будем в Бухаре, - бодрым голосом сообщил караван-баши.
Это известие словно придало усталым путникам сил, и они, гоня измученных верблюдов, безостановочно прошагали всю ночь. На рассвете вдали показалась мощная крепостная стена, которой испокон веков была окружена Благочестивая Бухара.
Но чем ближе к городу подходил караван, тем больше росло удивление путников. У городских ворот, именуемых Шайх Джалол, скопилось огромное количество людей, дорога была запружена повозками и бричками, запряженными лошадьми и ослами, стояли навьюченные верблюды. Люди шумели и кричали, понося кого-то последними словами. Громкие голоса раздавались и по ту сторону ворот, где, судя по всему, также скопился народ.
- Что случилось? Почему закрыты городские ворота? - спросил караван-баши, торопливо спешиваясь.
- Охрана не может найти ключи, которыми на ночь запирают ворота, - пояснил кто-то.
Караван-баши в знак удивления взялся за ворот рубахи:
- Ё тавба! Сколько я вожу караваны, такого случая не припомню.
- Уж не происходят ли опять стычки между суннитами и шиитами,- мрачно сказал подъехавший в эту минуту Ходжи Исмоил. - В таком случае власти могут закрыть городские ворота, чтобы поймать смутьянов.
Прошел час, потом другой, но ключи все не отыскивались. Сопревшие на солнце, люди шумели и негодовали, нетерпеливо ревели животные.
Утомленный бессонной ночью Моше отошел в сторону, прислонился к стене, и, сдвинув шапку на глаза, незаметно для себя прикорнул. Неожиданно Моше почувствовал, как ему на шею пролилась какаято жидкость и, удивленно подняв голову, он увидел над стеной угрюмого охранника с грозно торчащими усами. Тот как ни в чем не бывало, преспокойно выплевывал остатки наса1.
- Эй! - закричал возмущенно Моше. - Я-то подумал, что какая-то глупая птица испражнилась на меня. А это, оказывается, ты плюешь на честных людей, вместо того, чтобы быстрее найти ключ и впустить нас в город.
- Заткнись, джухуд! - огрызнулся охранник, закручивая усы. - Только тебя здесь и не хватало.
Моше не успел ничего ответить, как лицо охранника скрылось.
В бессильной злобе Моше топнул ногой и пошел искать Або.
Лишь к полудню ворота открылись и усталый караван наконец-то вошел в Благочестивую Бухару.
6.
Со свойственным молодости оптимизмом, Або и Моше крепко верили в свою счастливую звезду. Но, прожив несколько дней в Бухаре, они все больше убеждались, как труден и тернист их путь к заветной цели.
Неожиданно для себя они попали в круговорот опасных событий, которые время от времени случались здесь на почве неприязни между мусульманами суннитского и шиитского толка. Как оказалось, предположение Ходжи Исмоила, высказанное им в день прибытия каравана у закрытых городских ворот, было не, случайно.
Стоял месяц мухаррам2, когда шииты всего мира оплакивают кончину святого Хусейна, предательски убитого в сражении при Карбало. Вэту пору в Бухаре на протяжении десяти дней лавки, лотки, мастерские и бани, принадлежавшие шиитам, а это в основном были иранцы, вое до единого закрывались.
С утра до глубокой ночи приверженцы Али бен Абу Толкба и его потомков собирались в местах, где проходили траурные обряды «Шоми гарибон» - «Сумерки осиротелых» и равзахони - собрания с чтением повествований о страданиях Хусейна, его близких и соратников.
У суннитов траур по Хусейну имеет спокойную форму и мало чем отличается от прочих религиозных праздников. У шиитов же, наоборот, оплакивание доходит до исступления, его участники бьют себя в грудь, рвут на себе волосы и до крови царапают лицо.
Своей кульминации траурные церемонии достигают в десятый день - Ашура. В этот день состоятся траурные мистерии, наиболее фанатичные шииты публично истязают себя цепями и кинжалами.
Эти картины нельзя было наблюдать без внутреннего содрогания, но бухарцы все равно с восходом солнца валили на улицы, чтобы не пропустить шиитских представлений. Особенное любопытство разбирало муллобача студентов медресе, многие из которых были выходцами из периферийных мест и ничего подобного не видели раньше.
Або и Моше обряды и ритуалы шиитов были знакомы и привычны с детства, так как в Мешхеде подавляющая часть населения придерживается шиитского вероучения. Но страсти, кипевшие в те дни в Бухаре, никого не оставляли равнодушными. Как-то, влекомые толпой, жаждущей зрелищ, Або и Моше оказались на площади рядом с Самаркандскими воротами.
Потолкавшись немного, Або и Моше поднялись на широкую крепостную стену, откуда все было видно как на ладони. Как всегда в Ашуру, вокруг было шумно и многолюдно. Все с нетерпением смотрели в сторону, откуда должны были появиться занджирзаны и шамшерзаны - фанатики, терзающие себя цепями и кинжалами.
Они не заставили себя долго ждать и с криками «Шох Хусейн!», «Box Хусейн!» вскоре вышли на площадь. В знак глубокого траура многие из них обрили оживленной площади рядом с Самаркандскими головы, и надели белые саваны.
Выстроившись в два ряда друг против друга, эти люди взявшись за руки, стали раскачиваться в такт пению и наносить себе удары. В самый разгар церемонии появилась группа людей, изображающих мучеников.
При виде их женщины завопили, а занджирзаны и шамшерзаны начали неистовствовать так, что от их ударов оставались кровавые следы на теле. Некоторых из ярившихся до безумия пытались остановить, боясь за их жизни, но они вырывались и в необуздан
oном раже продолжали наносить себе опасные раны.
Напряжение росло, страсти накалялись. Площадь с оцепенением следила за действиями участников траурного обряда... Вдруг недалеко от того места, где состояли Або и Моше, раздался смех. Через минуту смех повторился, прозвучав на этот раз громко и дерзко.
Все с удивлением стали оглядываться на группу молодых людей, с виду муллобача, державшихся вызывающе и развязно. Проявление радостных эмоций в столь неурочный час, когда вокруг столько скорбных лиц, выглядело кощунственно и, поэтому, многие стали посматривать на них с неодобрением.
Но молодые люди словно не замечали этого и продолжали перебрасываться веселыми репликами. Один муллобача, кривляясь, стал повторять движения и жесты участников траура. Его товарищи дружным хохотом подзадоривали его.
Было ясно, что это делается нарочно, чтобы привлечь внимание окружающих.
- Чует мое сердце, под чашкой есть еще маленькая чашка, - тихо сказал кто-то из публики, явно намекая на то, что за выходкой муллобача кроется какая-то подоплека. - Хорошо, если все кончится добром.
Або и Моше, услышав это, молча переглянулись.
Как и следовало ожидать, от толпы скорбящих шиитов, бросавших злобные взгляды на шумевших муллобача, отделился мрачный Детина и, подойдя вплотную со всей силы двинул кричавшему в челюсть. Тот упал, затем вскочил и истошно закричал:
- Убива-а-ют!
Его товарищи словно ждали этого и тут же громко подхватили:
- Шииты бьют суннитов! Шииты бьют суннитов!
Со всех сторон кинулись люди и стали разнимать дерущихся. Подбежали люди миршаба и, взяв за руки муллобачу с окровавленным носом, силком увели. Он оглядывался и посылал угрозы иранцам: «Вы еще поплатитесь! Мы очистим Бухару от шиитов!»
Траурный обряд продолжался, но это неожиданное происшествие подействовало на людей гнетуще. Многие стали расходиться.
Або и Моше, возбужденные и ошеломленные, вернулись в небольшую чайхану, служившую для них местом ночлега. С хозяином чайханы, добрым и приветливым человеком по имени Мирзо Солех, их в первый день вступления в Бухару свел Ходжи Исмоил.
- Я бы пригласил вас к себе домой, - сказал он на прощанье. Но у нас, когда кто-нибудь возвращается из Мекки и Медины, посетить его считают долгом все родственники и знакомые. Вы будете чувствовать себя неуютно в моем многолюдном доме.
Говоря это, Ходжи Исмоил был не совсем искренним. Хотя он и успел привязаться в пути к этим благовоспитанным и сдержанным парням, но приютить евреев у себя дома он не мог уже по той причине, что это тут же вызвало бы у его многочисленной родни и друзей кривотолки и сплетни, порочащие имя и авторитет благочестивого мусульманина. А уж этого Ходжи Исмоил ни за что допустить не мог.
Впрочем, Або и Моше и не собирались долго задерживаться в Бухаре и поэтому их вполне устраивала тесная каморка в чайхане, которую им за небольшую плату предоставил Мирзо Солех. Днем в чайхане собирались уважаемые бухарцы и вели неспешные беседы за пиалой чая, а по ночам здесь находили убежище бедные путники, дервиши и отшельники.
Або и Моше жадно прислушивались ко всем разговорам, касающимся Русского Туркестана и происходящих там событий, надеясь в скором будущем добраться туда. Ни на минуту они не сомневались в том, что в Русском Туркестане, где евреям дышится намного свободнее, чем в других краях, они смогут вновь примкнуть к иудейству и открыто исповедовать веру своих предков.
Узнав от Або и Моше о том, что случилось на площади, Мирзо Солех встревожился не на шутку.
- Вот увидите, это не пройдет просто так, - задумчиво сказал он. - По всей видимости, кто-то хочет учинить беспорядки в городе, сшибить головами суннитов и шиитов.
Сказав это, Мирзо Солех торопливо запер чайхану и куда-то ушел. Он вернулся лишь к вечеру. Беспокойство его возросло еще больше.
- Дело обстоит гораздо хуже, чем я предполагал, не скрывая досады, поделился чайханщик. - В медресе некоторые муллы призывают суннитов к кровавому мщению. Столкновения неминуемы.
Помолчав, он добавил:
- Сколько лет мы жили в мире и согласии. Но кому-то среди больших чиновников это не по душе. И дело не только в том, что между суннитами и шиитами существуют кое какие религиозные различия.
- А в чем же еще? - удивленно спросил Моше и оглянулся на Або.
- Видите ли, шииты, иранцы, занимают доходные места в государственном управлении и пользуются немалым влиянием. Соперники и завистники, чтобы вытеснить их, разжигают вражду и рознь между простыми людьми. В мутной воде, как говорится, легче поймать рыбу.
Он замолчал и о чем-то сосредоточенно задумался. Затем, словно неожиданно вспомнив что-то, встрепенулся.
- Вам, сказал он, обращаясь к Або и Моше, - дальше оставаться у меня небезопасно.
- Небезопасно? - заерзав на месте, переспросил Моше.
- Разве мы имеем какое-нибудь отношение ко всему этому? - вставил Або.
Мирзо Солех покачал головой и решительно поднялся.
- Когда бушует пожар, горит все подряд. В эти дни вам лучше отсидеться где-нибудь, пока все стихнет. Я вас отведу к своему младшему брату Зульфикору.
Подождав пока стемнеет, они молча направились по кривым узким улочкам, стараясь не привлекать к себе внимание. Кое-где горели тусклые фонари, замызганные мухами. Редкие и одинокие прохожие, пугливо оглядываясь, спешили по домам.
Изрядно покружив, Мирзо Солех и его спутники наконец остановились у каких-то небольших, видавших виды ворот. Но прежде чем постучаться, чайханщик счел своим долгом предупредить Або и Моше:
- Пусть вас не смущают слова и речи, которые вы, возможно, услышите здесь. Зульфикор и его друзья по-своему хотят обустроить мир. Их называют джадидами1.
Темнота не позволяла Мирзо Солеху по выражению лиц Або и Моше определить, какое впечатление на них произвело его сообщение. Понизив голос, он с усмешкой добавил:
- Честно говоря, я не особенно поддерживаю и джадидов. Они также баламутят народ и вызывают гнев властей. А это никогда не приводит к добру.
Зульфикор оказался сравнительно молодым человеком приятной наружности, очень подвижный, без бороды, с черными усиками и бледным лицом. Он полностью разделял тревогу своего брата по поводу неизбежных стычек между суннитами и шиитами и их трагических последствий.
- Весь мир давно обновился, - энергично жестикулируя руками, говорил он с сожалением, - а мы как были, так и остались темными невеждами. Враждуем между собой и не видим ничего дальше своего носа. О каком развитии, о каком процветании страны можно думать в таких условиях?!
Через некоторое время он опять сокрушенно задался вопросом:
- Верно сказано: в каждой вере есть свое средневековье. Но выйдем ли мы когда-нибудь из него?
Однако то, что им довелось узнать на следующее утро, превзошло все их ожидания.
Усиленно раздуваемый кем-то накануне ложный слух о том, что иранцы жестоко расправились с муллобача, достиг своей цели. Многотысячная разъяренная толпа суннитов, собравшаяся на площади Регистон, требовала от властей наказания своих извечных соперников - шиитов.
Эмир в это время находился в отъезде, в Кармине и кушбеги – премьер - министр оказался в полной растерянности. Он хорошо понимал щекотливость своего положения. Наказать кого-либо, особенно по сомнительным слухам, из числа шиитов, у которых были задеты религиозные чувства, значит, восстановить против себя все иранское население Бухары. А этого кушбеги как раз и не хотел, так как благополучие государственной казны во многом зависело от крупных и всегда отличающихся своей оборотистостью дельцов иранского происхождения.
Но и обозленные сунниты сейчас представляли немалую опасность. Не зная что предпринять, кушбеги на всякий случай велел укрепить охраны арка эмирского дворца.
К вечеру, направляемая горсткой мулл, считавших себя защитниками устоев ислама, людская масса хлынула в сторону арка. Перепуганный кушбеги приказал охране открыть огонь в воздух.
Услышав выстрелы, толпа отступила и разбежалась в разные стороны, грабя и громя лавки, чайханы и бани, принадлежавшие иранцам. Возле Каршинских ворот, встретив человека с виду иранца, обезумевшие сунниты избили его до смерти.
Не успокоившись на этом, ночью группа вооруженных муллобача совершила нападение на квартал Аттори, жители которого в основном были шииты. Там тоже не Дремали, готовились к ответному удару. Молодые и горячие иранцы, притаившиеся на крышах домов, заметив крадущихся суннитов, стали стрелять в них из ружей.
Началась потасовка, люди бежали, толкая друг друга в темноте, ругались, падали. То тут, то там раздавались крики и стоны раненых. Было много убитых и с той, и с другой стороны.
Город лихорадило несколько дней. Люди боялись выходить на улицы. Мирзо Солех тоже перебрался к своему брату. Доброго чайханщика обвинили в том, что он скрывает у себя своих знакомых шиитов, и агрессивно настроенные муллобача почти совсем разнесли его чайхану.
Эмир был вынужден оставить Кармину и срочно вернуться в Бухару. Но уже было поздно, и он был не в состоянии остановить бесчинства. Опасность заключалась в том, что беспорядки могли перекинуться и на другие города эмирата. Скрепя сердце, эмиру пришлось обратиться за помощью к русскому генерал-губернатору в Самарканде.
Зульфикор, узнав об этом, так прокомментировал это событие:
- Я больше чем уверен, что во всех этих столкновениях немалую роль сыграли русские шпионы и их наймиты. Если русским удастся таким образом ввести свои войска в Бухару, то они смогут диктовать условия эмиру и постепенно все приберут к своим рукам.
Русские солдаты под руководством опытных офицеров быстро заняли все стратегически важные позиции в городе. Их действия отличались организованностью и знанием дела. Вокруг арка были установлены пушки, на улицах и площадях конная охрана следила за порядком и спокойствием. Между суннитами и шиитами начались переговоры. Жизнь понемногу стала входить в привычное русло.
Воспользовавшись этим, Мирзо Солех съездил в Каган по своим делам. Вернувшись, он сообщил, что встретил там одну еврейскую семью, прибывшую из Русского Туркестана и вынужденную ждать на железнодорожной станции, пока в Бухаре наступит спокойствие и власти разрешат туда въезд.
Это известие очень обрадовало Або и Моше, жадных до новостей из далекого Туркестана, с которым они связывали свои самые сокровенные надежды. Поэтому они тут же, несмотря на то, что Мирзо Солех и Зульфикор отговаривали их, советуя переждать, пока в городе воцарится полный порядок, решили идти в Каган. Бог даст, если в Русском Туркестане евреям действительно живется вольготно, они и дня больше не задержатся в тревожной и неспокойной Бухаре и отправятся в путь.
Каган, или Новая Бухара, как его еще называли, заметно отличался от древней столицы эмирата. Это сразу бросилось в глаза Або и Моше. В небольшом городке, расположенном всего в полутора фарсангах1 от Бухары и связанном железной дорогой с Ташкентом и Красноводском, можно было часто встретить европейцев. По улицам в фаэтонах свободно разъезжали русские офицеры, рядом с которыми сидели красиво одетые дамы с непокрытыми лицами.
На железнодорожной станции Або и Моше быстро разыскали многодетную еврейскую семью, покорно дожидавшуюся своей участи. Жена и дети сидели на узлах и чемоданах, а отец семейства, обросший и злой, бродил по перрону.
Уже через несколько минут Або и Моше знали, что многодетная семья до этого жила в Старом Маргелане, а теперь переезжает в Бухару, где имелись дальние родственники. Но то, что им затем поведал Ягудо, новый знакомый, привело их в полное унынье, и они озадаченно смотрели друг на друга. Увы, положение евреев и в Русском Туркестане, оказывается, не лучше,
чем в других местах.
- Что правда, то, правда, - говорил Ягудо. - Раньше туркестанская администрация относилась к нам, евреям, по-божески. Евреи даже почти забыли, что для них существует Закон о праве на жительство. Но теперь мы почемуто русскому царю стали не нужны. Сотни семей вынуждены были оставить свои дома и уехать.
Прикрикнув на шаливших детей, Ягудо продолжал:
- Мой отец когда-то служил у генерал-адъютанта Скобелева и даже принимал участие в захвате русскими Кокандского ханства. Но былые заслуги теперь никого не интересуют и мое прошение о разрешении на проживание в Туркестанском крае было отклонено.
Жена, молча слушавшая рассказ мужа, с горечью добавила:
- Если бы там все было хорошо и благополучно, разве бы мы приехали сюда?
Женщина тяжело вздохнула.
- Кто знает, как еще встретят нас родственники?..
В тот же день Або и Моше, усталые и разочарованные, вернулись в Бухару. Они не захотели больше обременять добрых отзывчивых братьев и, поселившись в караван-сарае, стали готовиться к отъезду домой.
Або и Моше больше ни разу не обмолвились об этом ни словом, понимая каждый, как тяжело другому, но оба непрестанно думали о том, что им, видимо, все-таки суждено смириться с незавидной долей бывшего еврея, чала, и навсегда похоронить в сердце мечту о возвращении в свою, родную веру и стихию, любовь к которой они всосали с молоком матери.
Но как раз тут судьба свела их с удачливым и неугомонным купцом Зеэвом, прозванным Волком в лисьей шкуре.
7.
Зеэв, рассказывая о своей поездке в Хиву хозяину караван-сарая, умолчал о самом главном. А оно заключалось в том, что в Хивинском ханстве он, помимо торговых операций, занимался еще и тайным выкупом «живого товара» - русских подданных, оказавшихся в неволе.
К этому непростому и запутанному делу' Зеэв был привлечен через своего старого знакомого, известного московского купца и фабриканта Филиппа Ефремова, который под видом торговли выполнял особую миссию по высвобождению своих соотечественников, томившихся в плену у среднеазиатских правителей.
Сколько их - сотни, тысячи - никто толком не знал, но, по имеющимся сведениям, русских невольников больше всего было в Хивинском ханстве. Несмотря на официальный запрет на работорговлю и заверения Исфандиярхана о его лояльности по отношению к русским, пленные здесь содержались нелегальным образом и использовались как дармовая рабочая сила.
По всей видимости, впервые русские невольники появились в этих краях после татаро-монгольского нашествия на Русь, когда завоеватели усиленно вывозили ремесленное население из разоренных городов, в том числе и в Среднюю Азию. Именно в этом время в Самарканде, Ура-Тюбе, Хиве и других городах появляются поселения с необычными Для слуха названиями: «Гузари урус» - «Русский квартал», «Урус-кишлак» - «Русский кишлак». Здесь жили русские ремесленники, мужчины и женщины, по воле злого рока оказавшиеся в неволе.
Борьба за выкуп и освобождение этого «живого товара» была одной из главных официальных целей всех русских посольств того времени. Но часто все попытки оставались безрезультатными, так как русские невольники высоко ценились за свою сметливость и изобретательность.
Царские власти были вынуждены прибегать к силе и военным действиям. К ним относится и военный поход против несносной Хивы молодого генерала В.Перовского, который когда-то сам побывал в плену. И хотя это мероприятие было неудачным, так как казаки и офицеры погибли в степи от цинги и морозов, Хива после этого, убоявшись нового военного давления, высвободила сразу четыреста пленных.
И всё равно, вопрос о русских подданных, находившихся в среднеазиатских государствах, в большей или меньшей степени присутствовал всегда, омрачая жизнь царским дипломатам и ханским дворам, а число невольников пополнялось за счет новых. Нередко среди них оказывались и люди с темным прошлым, уголовники и беглецы.
Видя упрямство и неподатливость среднеазиатских владык, царские власти шли на различные хитрости и уловки. Одна из них состояла в тайном выкупе невольников, через подставных лиц местного происхождения. Так пути-дороги свели Филиппа Ефремова с вездесущим Зеэвом.
Он сразу понял, что если заинтересовать этого ловкого и неутомимого еврея, то он сможет и горы свернуть. А заинтересовать его можно было одним: благосклонным отношением царских властей и возможностью развивать свою торговлю на необъятных российских просторах. Именно это и обещал ему Филипп Ефремов за участие и помощь в освобождении русских невольников.
- Хей-вах! - восклицали восторженно купцы, испив на редкость холодную воду из старого колодца, которая казалась особенно вкусной после утомительного пути в Кара-кумах.
Приложив ладонь козырьком, Зеэв сощуренными глазами восхищенно смотрел на бастион крепостных стен и шпили минаретов, устремленных ввысь, на бирюзовые купола гробниц и мечетей.
- Хивва! - едва слышно произнес по слогам Зеэв.
- Хи-ва! - затем сказал он громко и рассмеялся.
Это название было удивительно схоже с ивритским oсловом «хиба», означавшим единство, согласие, любовь. Что это, случайность, простое совпадение?.. Это знает один Бог.
За короткий срок Зеэв уже дважды приезжал в столицу Хивинского ханства. Как и в первый свой приезд, он зорко осматривался по сторонам и всюду собирал сведения о количестве и местонахождении русских невольников. При этом надлежало быть осторожным и осмотрительным, потому что чрезмерное любопытство и излишние расспросы могли возбудить подозрение.
Управившись с делами, Зеэв, спасаясь от жары, направился в единственную известную ему здесь чайхану рядом со знаменитым Калтаминором. Не в пример жителям других среднеазиатских городов, хивинцы не любят проводить время в чайхане и там, как это и предполагал Зеэв, почти никого не было в этот жаркий полдень.
«Странные люди, эти хивинцы, - подумал Зеэв, усаживаясь на курпаче. Что может быть лучше мирной приятной беседы за пиалой душистого чая?».
Его заметил прислужник, занимавшийся стряпней. Не дожидаясь распоряжений, он тут же принес на подносе чайник и сладости. Человек этот был калека, он не мог ходить как все нормальные люди, а лишь передвигался на четвереньках, но при этом проворно и быстро исполнял свои обязанности и без заминок обслуживал посетителей чайханы.
Зеэв давно, при первом же взгляде на калеку, обратил внимание на его голубые глаза, рыжеватую бороду и веснушчатые руки. Да и выговор его отличался от местных жителей. Все это показалось странным Зеэву.
«Уже не русский ли этот человек? - мелькнуло у него в голове. - Уж не покалечили ли ему ноги, чтобы и думать забыл о бегстве из неволи?».
Дело в том, что к непокорным и дерзким невольникам применялись самые дикие и изощренные методы наказания. При попытке побега, если невольника сразу не убивали, то обычно разрезали ему пятки и засыпали в раны мелко нарезанный конский волос. После этого человек уже никогда не мог передвигаться на ступнях, а лишь ползал на четвереньках. Таких невольников использовали для работ во дворах и помещениях.
Уж не принадлежит ли к неудачным беглецам и голубоглазый прислужник в чайхане. Любопытство Зеэва, отнюдь не праздное, росло и он ждал удобной минуты, чтобы заговорить с калекой наедине.
Поставив поднос с чайником перед Зеэвом, калека хотел удалиться. Но Зеэв жестом остановил его. Он понимал, что прислужник не будет просто так откровенничать с незнакомым, пусть даже очень щедрым посетителем и нужно сначала добиться его расположения.
- Скажи-ка, братец, - неожиданно обратился он, показывая в окно, откуда был виден величественный и мощный Калтаминор, ты не знаешь, почему этот минарет не был достроен в свое время и стал называться Калта?1
Зеэв лукавил. Он не раз слышал историю этого удивительного архитектурного памятника, возведение которого началось в 1851 году по указанию хана Мухаммада Амина. Но хан погиб через год в результате междоусобиц , а его преемник, родной брат, не захотел завершить задуманное им. Как же: ведь минарет все равно будет прочно связан с именем хана Мухаммада Аина, а не его... Так и стоит с тех пор недостроенный красавец-минарет, как укор тщеславию и зависти.
Не ожидавший подобного вопроса, калека удивлен. но развел руками.
- Вот чего не знаю, того не знаю, - с виноватой улыбкой развел он руками. - Вам, наверное, следует обратиться к кому-нибудь из местных старожилов.
Вдруг лицо его просветлело и он, весело подмигнув, заявил:
- Но я, если вам угодно, могу рассказать другую историю.
- Ну, ну, - охотно согласился Зеэв. - Что же это за история?
Глаза его выражали неподдельный интерес, и калека, чувствуя все большее расположение к этому словоохотливому посетителю, придвинулся поближе.
- Один купец, - откашлявшись, начал он свой рассказ, - вознамерился по примеру ханов и богатых вельмож построить минарет и совершить тем самым oблагой поступок. Во всей Хиве Для него не нашлось клочка свободной земли и он, на свою голову, выбрал место рядом с ханским двором.
Зеэв слушал с подкупающим вниманием, и калека с воодушевлением продолжал:
- Когда работа была в разгаре, явился приказчик и передал, что если только минарет будет хотя бы на один палец выше ханского двора, то купцу не сносить головы. Оказывается, по ту сторону стены был расположен гарем хана и он опасался, что глаз постороннего может пасть на его жен.
Зеэв громко рассмеялся, представив себе, в каком положении оказался незадачливый купец. Довольный произведенным эффектом, беззвучно смеялся и калека.
В это время из внутренней комнаты послышался грубый окрик:
- Эй, Мустафа! Куда ты запропал, черт побери?!
Калека оборвал смех, лицо его помрачнело, и он нехотя отозвался через плечо:
- Здесь я, хозяин, здесь! Далеко ли уйдешь на искалеченных ногах?!
Через два дня когда Зеэв вновь зашел в чайхану, Мустафа встретил его приветливой улыбкой. Между ними опять завязалась непринужденная и откровенная беседа.
Чутье не изменило Зеэвулу, калека действительно оказался русским. Настоящее его имя было Матвей и он, захваченный когда-то в плен на оренбургской пограничной линии, четырнадцатый год томился в неволе. За попытку к бегству и подстрекательство товарищей по несчастью к бунту был брошен в зиндан, где его подвергали жестоким пыткам.
- Вот так я остался здесь, - с грустью сказал он, показывая на свои изуродованные ноги, - и получил магометанское имя Мустафа.
Узнав об истинных целях прибытия Зеэва в Хиву, Мустафа Матвей с испугом посмотрел по сторонам. Но по охватившему его волнению и блеснувшим огонькам в голубых глазах Зеэв понял, что жажда свободы по-прежнему сжигает грудь искалеченного невольника.
В дальнейшем Зеэв получил от Матвея много ценных сведений о пребывании русских в Хивинском ханстве. Таким образом, ему стало известно, что в ханской армии генералами и офицерами служат несколько бывших русских солдат и казаков. Русские воины ценились как носители необычной европейской системы боя и оригинального тактического искусства.
Через некоторое время, когда вслед за Зеэвом в Хиву прибыл и Филипп Ефремов, в ханском Дворе были поражены полнотой и точностью его информации о количестве и местонахождении русских невольников. Постоянно хитрившая Хива теперь была вынуждена пойти на некоторые уступки.
Но, готовые освободить хилых и немощных стариков, хивинские богачи ни за что не хотели расставаться с полноценными и здоровыми невольниками. Они всячески отпирались и тайно отсылали их к своим людям в разные концы ханства.
И вновь на выручку Филиппу Ефремову и сопровождавшим его лицам пришел Зеэв. Он понял, что распутать этот сложный клубок, каким оказались поиски невольников и их высвобождение, могут существенную помощь оказать местные купцы.
Расчет хитроумного Зеэца был прост. Проблема русских невольников сильно омрачала жизнь хивинских торговцев. Их без особых причин и каких-либо санкций подолгу задерживали в русских приграничных городах, подвергали аресту и конфискации Товаров. Степь стала труднопроходимой для купцов. Поэтому они были весьма заинтересованы в скорейшем освобождении русских подданных, и при посредничестве Зеэва между ними и Филиппом Ефремовым установился негласный союз.
Под воздействием купечества ханский двор в конце концов сдался и принял почти все условия русской стороны. Но все равно еще было немало изворотливых и несговорчивых хозяев, которые ни под каким предлогом не хотели отпускать своих узников. К их числу принадлежал и хозяин Мустафы - Матвея.
Но Зеэв не забыл услуги, которую ему оказал калека, прислуживающий гостям в чайхане под Калтаминорам. Накануне отъезда миссии он вновь появился в чайхане и улучив момент, шепнул Матвею на ухо:
- Смотри, не забудь. Завтра на рассвете. Понял?
- Понял, понял, - заверил его Матвей, с опаской оглядываясь на дверь, за которой сидел его хозяин, - передам, кому надо.
...Рано утром, когда забрезжил рассвет, миссия Филиппа Ефремова покинула город и, не задерживаясь, двинулась по степной дороге. Тогда еще почти никто не знал, что в «багаже» у Зеэва, тщательно замаскировавшись, ехало восемь невольников, которым было отказано в выкупе. Среди них находился и калека Матвей.
Вскоре после этого случая «Русский вестник» сообщил о «воздании похвалы бухарскому купцу еврейского происхождения Зеэву бен Гавриэлу и награждении его за выручение и доставку двадцати восьми русских невольников, томившихся в Хиве».
Зеэв понял, что отныне он всегда может рассчитывать на поддержку и благосклонность русских властей. Именно этого и добивался Волк в лисьей шкуре, приняв столь деятельное и рискованное участие в освобождении русских невольников.
8.
Предложение Зеэва было настолько неожиданно, что Або и Моше в нерешительности смотрели друг на друга. Заметив это, Зеэв весело продолжал.
- И вы еще раздумываете, идти со мной на эту свадьбу или нет? Да ведь там сегодня будет петь сам Левича. Ради того, чтобы послушать его песни,, я готов не только один день, но еще целую неделю задержаться в душной Бухаре... Знаете ли вы, кто такой Левича?
Зеэв вынул из бокового кармана брегет с золотой цепочкой и мельком взглянув на него, сказал:
- Еще есть время, и я вам расскажу историю этого певца, подобные которому, наверное, рождаются раз в тысячу лет.
...Как и следовало ожидать, в доме местного богача, куда на свадьбу был приглашен именитый исполнитель классических песен «Шашмакома»1, сын еврейского сапожника Левича - маленький Леви, прозванный; так за свой небольшой рост, народу собралось видимо невидимо. Многие бедные люди пришли без приглашения и, заполнив весь проход, стояли на улице, чтобы услышать своего любимого певца.
Зеэва с почтением встретили у ворот и провели в огромную мехмонхону - гостиную, предназначенную для знати. Або и Моше остались во дворе и уселись в кругу таких же простых и скромно одетых людей. Поддавшись общему настроению; они хотели скорее услышать чарующий голос Левичи, но знаменитый певец почему-то запаздывал, и гости с нетерпением поглядывали на улицу.
- Идет! Левича идет! - раздался вдруг восторженный мальчишеский голос.
Все зашевелились и заговорили разом. Многочисленные взоры устремились в сторону человека, с улыбкой шедшего по узкому коридору, образованному для него расступившейся толпой. Ступая за ним, юноша с гордым видом нес в руках красиво отделанный узорчатый танбур. Хозяин и еще несколько приближенных кинулись навстречу.
Левича был невысокого роста, коренаст, с мощным лбом и четко обозначенным носом. Его голова была посажена гордо, черные брови и густая борода оттеняли благородную бледность вдохновенного лица. Он шел с прижатой к сердцу рукой и, раскланиваясь на ходу, отвечал на приветствия своих поклонников.
«Ах, вот он какой, бухарский еврей Левича», - подумал Або, провожая взглядом прославленного певца. Его поразили восторг и благоговейное отношение, которые высказывали Левиче бухарцы, евреи и мусульмане. Последние, кажется, даже забыли, что это всего лишь джухуд, самое бесправное существо в эмирате.
Вскоре после традиционного угощенья на открытой террасе, где было уготовлено место Для певца, послышались трепетные мелодии танбура и вслед за этим полилась долгожданная песня. В первые мгновенья она звучала, тихо и приглушенно, словно певец сначала хотел приглядеться, примерить себя к публике, но постепенно его голос стал крепнуть и набирать силу, отдаваясь эхом в тишине. Песня была о любви.
Высокий, лирический и проникновенный тенор, каким был голос Левичи, произвел на Або огромное впечатление. Он краем глаза посмотрел на Моше, тот слушал, как завороженный, затаив дыхание.
«Не зря этому человеку дали такое имя - Леви2, - мелькнуло в голове у Або. Невольно он стал перебирать в памяти картины из полных триумфа и трагических событий жизни певца, накануне услышанные им от Зеэва.
…Эмир Бухарский Абдулахадхон был страстным поклонником и ценителем «Шашмакома», дошедшего из глубин веков. На службе у него состояли лучшие певцы, музыканты и танцовщицы, которые услаждали слух и взор эмира и его свиты на многочисленных пиршествах. Душой и руководителем этого замечательного ансамбля был виртуозный исполнитель классических песен, музыкант и композитор Ота Джалол. Взыскательный и добрый наставник, он повсюду искал молодые таланты и, подобно опытному садовнику, растил и лелеял их.
Однажды его вызвал к себе эмир. Небрежно ответив кивком головы на низкий поклон устода - мастера, он неожиданно сказал:
- Мы узнали, что у вас появился новый ученик, очень талантливо исполняющий песни на мелодии «Шашмакома». Почему бы не пригласить его к нам во дворец?
Ота Джалол давно ждал этого вопроса, но, охва
ченный волнением, он слегка покраснел и потупил взор.
- Да, Ваше высочество. Со времени Борбада1 не было еще певца, который бы так великолепно чувствовал и исполнял "Шашмаком". И, конечно же, его место в Вашем дворце, мой повелитель. Но...
Тут голос Ота Джалола задрожал и он, осекшись, еще ниже опустил голову.
- Продолжайте, Ота Джалол, не смущайтесь, - мягко подбодрил его эмир.
Ота Джалол сделал шаг вперёд, вдохнул полной, грудью и сказал:
- Это еврей по имени Левича, Ваше высочество.
Эмир удивленно вскинул брови.
- Еврей?! Ваш ученик?! И вы еще смеете предлагать мне взять этого нечестивца к себе в услужение?!
Дождавшись, когда эмир закончит, Ота Джалол еще раз поклонился и тихо, но твердо сказал:
- Когда Бог хочет наградить кого-то талантом, то не спрашивает, какого он роду - племени. Перед Богом все равны.
Эти слова, в отчаянии произнесенные руководителем придворных музыкантов, неожиданно достигли цели. Эмир остановился в раздумье и вдруг изрек:
- Хорошо. Приведите завтра этого.... как его... Левичу во дворец. Мы устроим ему экзамен. Только придется слушать через занавес. Чем меньше глаза правоверных взирают на нечестивца, тем лучше.
Ота Джалол поклонился до самой земли и, пятясь, поспешно вышел.
На другой день Левича в назначенное время сидел за занавесом и привычно перебирал пальцами струны танбура. Он с душой, на одном дыхании исполнил песни на мелодии «Рост», «Наво», «Дугох», «Сегох» «Ирок»2, его нежный бархатный голос звучал вдохновенно и захватывающе.
Левича играл и пел уже целый час, но занавес, за которым он сидел, не давал ему возможности видеть лица слушателей и определить их реакцию на свое пение.
Для него, привыкшего петь в совершенно иной обстановке, среди народа, было не совсем уютно сидеть и петь за занавесом и временами его охватывала робость… В детстве ему однажды довелось увидеть, как озорные пацаны ночью расшатали дерево, в ветвях которого гнездились птицы и, как они, всполошенные, выпархивали из своих гнезд и потом кружили в кромешной темноте, не зная, куда опуститься. Сейчас он мысленно сравнивал себя с этими встревоженными и напуганными птицами и не знал, чем обернется для него этот строгий экзамен.
Неожиданно, когда Левича достиг самых высоких нот «Шашмакома» и его голос зазвучал со всей мощью и полнотой, эмир, отлично понимавший толк в вокальном искусстве, коротко распорядился:
- Снимите занавес! Он больше не нужен.
Это означало, что пение Левичи пришлось по душе эмиру и что отныне он будет служить при его дворе.
Добрый Ота Джалол, любивший Левичу, как сына, был на седьмом небе от счастья. Он давно мечтал устроить своего талантливого ученика во дворец, но никак не мог найти подходящего случая, чтобы замолвить слово о бедном еврее. Неожиданно все решилось самым наилучшим образом.
Все еще не веря своему успеху, рядом со своим учителем и покровителем на колени стал и Левича. Но перед тем, как удалиться, эмир заявил, что отныне Левиче запрещается петь на еврейских праздниках и торжествах, и что, как и другие придворные гафизы-певцы, он должен повязывать голову чалмой.
В смятении Левича сделал движение, порываясь чтото сказать, но Ота Джалол вовремя остановил его. Он, как никто другой понимал, каково сейчас его ученику, привыкшему всегда идти туда, куда влечет его музыка, где ждут слушатели.
Но кто мог перечить, а тем более ослушаться грозного эмира. Так еврей Левича стал придворным гафизом и смирился с участью, которую уготовил для него эмир…
- Ахсан! Офарин! Зихи, Левича1. Эти восторженные выкрики, раздававшиеся после каждой песни, прервали течение мыслей в голове Або.
Левича пел одну песню за другой, Делая лишь короткие паузы между ними, но на его лице не было и тени усталости. Наоборот, оно лучилось вдохновением, а его дивный голос заставлял слушателя верить, что он поет для него одного.
…На долю Левичи выпал беспримерный успех, но судьба еще не раз подвергла его тяжким испытаниям. Он даже чуть не лишился своей любимой семьи. И виновницей тому была блестящая придворная танцовщица Шишахон, фаворитка самой жены эмира. Она находилась на особом положении и только с позволения своей госпожи танцевала перед гостями в том числе и на пирушках мужа.
Шишахон считалась бывшей еврейкой, так как ее семья давно приняла ислам. Настоящее ее имя было Бахур, что значит хрусталь. Отсюда, видимо, ее прозвище - Шишахон, Стеклянная принцесса.
У нее еще в детстве проявились большие способности к танцам, и однажды замеченная эмиршей, она была взята ею к себе на воспитание во дворец, где с девочкой занимались опытные наставницы. Легкие пластические движения, взлет черных кос, сверкающая улыбка и раскинутые, как крылья, руки делали ее неотразимой.
Однажды Шишахон со слезами на глазах рассказала своей благодетельнице, что страстно влюблена в Левичу и хочет связать с ним свою дальнейшую жизнь. Старая эмирша, расчувствовавшись, обещала помочь своей любимице обрести свое счастье. Она тотчас направилась к мужу, чтобы поделиться с ним задуманным.
Через два дня в местечке Ситораи Мохи Хоса, в летней резиденции эмира состоялся званый обед, на котором собрался весь цвет Бухары. Придворные певцы и музыканты, один за другим выходили к гостям и демонстрировали свое искусство. Как всегда, последним выступал Левича. Едва он провел по струнам, как на середину выбежала Шишахон и закружилась в ритме классического танца.
Ее движения были настолько легки и свободны, так гармонировали с волшебной мелодией, воспроизводимой Левичой, что казались единственным продолжением песни, ее венцом. А певец и танцовщица, охваченные единым порывом и тактом, на глазах у завороженной публики творили чудный сплав вокального искусства и классического танца.
Когда номер был закончен, некоторое время кругом стояла тишина, словно гости все еще пребывали в полном оцепенении, и только затем раздались бурные рукоплескания. Эмир сделал знак, чтобы Левича и Шишахон подошли к нему.
- Мы находим вас достойной парой, - стараясь придать своим словам как можно больше торжественности, сказал эмир, - и поэтому хотели бы видеть вас мужем и женой.
Предложение эмира вызвало новый взрыв аплодисментов среди гостей. Шишахон вспыхнула и низко склонила голову, но те, кто стояли рядом, успели заметить как радостно блеснули ее красивые черные очи. Неужели Бог услышал ее мольбы и, наконец, сбудется ее самая дорогая мечта?..
Но отчего так медлит и не падает ниц Левича, чтобы облобызать холеные руки эмира за столь великую милость? Почему у него такой жалкий и растерянный вид?
Многим казалось, что еврей ошалел от свалившегося на него неожиданного счастья. Между тем Левичу обуревали совсем иные чувства.
Религиозные законы еврейского бракосочетания категорически осуждают многоженство. К тому же, певец сильно любил свою Яфу и всегда считался примерным мужем и отцом. А чтобы жениться на Шишахон, ему придется бросить семью и оставить детей на произвол судьбы. Но самое главное, танцовщица считалась мусульманкой и значит, прежде, чем связать их узами брака, его непременно заставят перейти в ислам и лишат духовной опоры в жизни.
Все произошло так быстро и неожиданно, что Левича не сразу понял, что от него хотят, но когда до него дошел истинный смысл слов эмира, его взяла оторопь.
Он упал на колени и взмолился:
- Ваше высочество! Моя религия запрещает иметь две жены. Сжальтесь, не губите мою семью, не делайте моих детей сиротами при живом отце.
Шишахон сильно побледнела. Остальные также были поражены дерзостью и неблагодарностью еврея. Отказаться от милости эмира было верхом непристойности и могло плохо кончиться для него.
Эмир, никак не ожидавший такой реакции, с презрительной усмешкой смотрел на плачущего Левину. Он легонько толкнул его носком ноги и сказал:
- Я думал, что ты настоящий мужчина, а ты, оказывается, тряпка.
Эмир повернулся и величественно удалился. Остальные двинулись за ним.
Шишахон, оскорбленная в своих лучших чувствах, затаила злобу на Левичу и решила жестоко отомстить ему. Она стала везде и всюду говорить, что несмотря на запрет Его высочества Левича тайно бывает на семейных праздниках своих сородичей и поет там песни. Это было правдой. Левича был желанным гостем в любом доме и никогда не отказывал, если его приглашали для участия в каких-либо мероприятиях. Для него были равны и бедный кустарь, и богатый вельможа. Он был счастлив от сознания того, что его песни приносят радость, что он нужен людям.
Чтобы отомстить за свой позор, коварная Шишахон готова была на все. В конце концов интригами и доносами она достигла своей цели: эмир за ослушание приказал бросить Левичу в зиндан.
Это был удар не только Для Левичи и его семьи, но и для его друзей и поклонников. Особенно переживал его старый учитель и наставник Ота Джалол. Он добился приема у эмира и попросил смягчить приговор.
- Соловью не место в темном подземелье, - сказал он в заключение. - Он там погибнет.
Эмир и сам понимал, что наказание для Левичи было слишком суровым. Да и обильные застолья без песен Левичи, не доставляли ему былого удовольствия. И все же, речи старого гафиза показались ему чересчур смелыми и сильно раздосадовали его. Ота Джалол много лет верой и правдой служил их двору. Он бьш принят еще отцом эмира Музаффаром, который питал к нему большую благосклонность. Именно это обстоятельство сдерживало эмира, чтобы не сорваться на грубость.
- Опечалена вся Бухара, - продолжал Ота Джалол. - А еврейское население готово даже к бунту.
Это сообщение стало последней каплей в чаше терпения эмира, и он взорвался:
- Я проучу джухудово племя! - закричал в гневе эмир. - Заступники! Они что, забыли, на чьей земле живут?!
И все-таки, в конце концов, эмиру пришлось освободить Левичу. Он понял, что Левича не только придворный, но и народный певец.
Но радость Левичи была недолгой, и черные тучи вновь собрались над его головой. Не зря говорится, что хорошая песня обрастает крыльями. Слава о Левиче росла, но великому таланту, которым он был наделен, сопутствовала не только удача, но и горечь унижений и невзгод.
На свою беду Левича согласился на предложение представителя общества «Рига граммофон», и с его голоса были записаны несколько песен на грампластинки. «Вы - Шаляпин Востока», - говорил Левиче представитель общества, пораженный мощью и широтой диапозона его голоса.
И хотя на пластинках было указано: «Леви Бобохонов - солист Его Величества эмира Бухарского с аккомпанементом тамбура и дойры", это не спасло Левичу от гнева владыки, абсолютно уверенного в том, что певец с его талантом безраздельно принадлежит только ему и его двору. И действительно, Левича во дворе был подобен соловью в клетке, не имеющему никаких прав. По приказу эмира пластинки с записью песен Левичи были выкуплены и уничтожены, а самого певца ждала виселица.
С помощью друзей Левича тайно, переодевшись в женскую одежду, верхом на осле бежал в Самарканд. Лишь спустя два года, когда эмир Абдулахадхон умер, и севший на престол вместо него сын Олимхон амнистировал Левичу, он получил возможность вернуться домой.
Голова его давно посеребрела, но голос его попрежнему был сильным и чистым, как горный водопад. Где бы пи выступал Левича, туда отовсюду валил народ.
- Ахсан! Офарин! Зихи! - раздавались восторженные выкрики.
Уже было далеко за полночь, но никто и не думая расходиться. Аудитория слушала своего любимого певца так, словно он перебирал затаенные струны в душе каждого.
…Або и Моше потом еще долго находились под. впечатлением от выступления этого великого мастера и кумира публики.
9.
Столбовая дорога, унылая и голая, тянулась мима выжженных солнцем холмов и, казалось, ей никогда не будет конца. По этой дороге, ведущей в Восточную Бухару и Бадахшан, а оттуда в Афганистан и Индию, зимой и летом неутомимо шли караваны.
Зеэв еще засветло хотел добраться до Шахри Сабза и поэтому весь день не давал передышки ни себе, ни караванщикам. Погонщики верблюдов, зная его крутой нрав, раскручивали бичи над головой и подстегивали запаренных животных.
- Все, больше не могу, - простонал Моше и, сделав шаг в сторону, сел прямо на обочину.
Дни и ночи вышагивая за верблюдами, он набил себе мозоли на ногах и теперь передвигался с трудом.. У него был вид хворого, измученного человека.
- Чу! чу, джонвар!1 - под свист бичей раздавались окрики погонщиков.
К поникшему головой Моше подошел Або и участливо положил руку ему на плечо. Он тоже сильно исхудал, лицо и руки казались черными от загара.
Моше вдруг накинулся на него с упреками.
- И зачем только я послушался тебя и согласился стать погонщиком верблюдов! Собачья жизнь... Если бы знать, что еще ждет нас впереди. Удача? А может быть разочарование?
Або ничего не ответил и сел рядом с другом, молча прислушиваясь к монотонному звону джараса2. В такие минуты ему вспоминались дни великого исхода, когда его далекие предки покинули Египет и ведомые Моисеем пустились в опасное и утомительное странствие ради свободы и счастья. Картины из героического прошлого сынов Израиля придавали Або новые силы и душевный подъем. Он так же, как и его предки, готов преодолеть все преграды, чтобы достигнуть цели, которая стала главным смыслом его жизни; вернуться в лоно иудаизма и стать полноправным членом еврейской общины.
- Эй вы, чего расселись тут? - раздался вдруг недовольный голос.
Або и Моше, вздрогнув и разом подняв головы, увидели подъезжающего на взмыленном коне Зеэва. Узнав, их, Зеэв немного смягчил свой тон.
- Скоро будем в Шахри Сабзе. Я думаю задержаться там денек -другой. Вот вы и отдохнете. А теперь, в путь!
Моше, ковыляя, поплелся в хвосте каравана, а Або побежал вперед, где, оставшись без присмотра, сцепились два драчливых верблюда.
Або понимал, что большинство караванщиков истосковались по своим семьям и хотят быстрее добраться домой. Отправляясь в дальний путь, они обычно по два-три месяца не имели никаких вестей о своих близких.
«Интересно, почему Зеэв намерен задержаться в Шахри Сабзе? -подумал Або. - А может у него в этом городе есть побочная семья?» - мелькнула у него догадка, но он ее тут же отогнал.
На постоялом дворе, где остановился Зеэв со своими спутниками, Або убедился, что его подозрения были необоснованны. Зеэв никуда не выходил и до глубокой ночи был занят какими-то подсчетами. Або слышал, как Зеэв бросил в сердцах:
- У людей не осталось ни стыда, ни совести. Каждый норовит обмануть другого.
Через минуту он с угрозой в голосе добавил:
- Ну ничего. Я это дело так не оставлю.
Что это за дело, Або узнал на другое утро. Зеэв с хмурым видом позвал его к себе и коротко сказал:
- Вы вместе со мной пойдете в одно место. Возможно понадобится ваша помощь.
Местом, куда они пришли, был казиат. Там шло какое-то разбирательство, но казни, низкорослый, тучный и отяжелевший человек, увидев богатого купца, тут же приостановил слушание и поспешил навстречу.
- Ваш иск уже давно рассмотрен, уважаемый Зеэв. - Придется конфисковать имущество вашего умершего посредника, так как его семья отказывается выплачивать долг.
Лицо Зеэва побагровело.
- Говорите, отказывается? Но я не собираюсь никому прощать свои долги. Мы немедленно приступим к конфискации. Давайте ваших людей.
Так Або стала известна история этой судебной тяжбы, которую Зеэв затеял против семьи своего умершего посредника и продавца мануфактуры в Шахри Сабзе, мусульманина Абдулхакима. Торговый оборот в этом городе, стоявшем на караванном пути, приносил немалый доход, а сам Абдулхаким слыл честным и порядочным человеком. Зеэв был доволен его трудами и часто ставил его в пример другим посредникам.
Но год назад Абдулхаким тяжело заболел и умер, оставив многодетную семью. Когда стали делать ревизию, выяснилось, что покойный не успел довести до конца некоторые финансовые операции и его долг Зеэву составляет большую сумму. Чтобы возместить ущерб, Зеэв обратился с иском в местный казиат.
…На стук, калитку приоткрыл мальчик лет двенадцати. Увидев, кто пришел, он тут же отпрянул.
- Мама! Мама! - послышался его испуганный голос. - Пришли из казиата.
Через минуту, торопливо вытирая руки о передник, показалась женщина средних лет с пожелтевшим лицом. Рядом с ней, не отрывая широко раскрытых глаз от вошедших, стоял знакомый уже мальчик. За подол матери держались еще трое маленьких детей.
На шум во дворе, из комнаты, шаря перед собой дрожащими руками, вышла маленькая сморщенная старуха. Она была слепа.
Когда судебный исполнитель сообщил о решении казиата, женщина сильно побледнела и оперлась о плечо сына. Почуяв неладное, заплакали малыши.
- Вам придется немного подождать, уважаемый Зеэв, - обратился к купцу судебный исполнитель. - А я пока приглашу двух понятых.
- Только побыстрее, - ответил Зеэв. - Бог даст, мы уже сегодня отправимся в путь. А опись имущества вам поможет сделать вот этот джигит, и он показал на Або.
Або только теперь понял, какую помощь от него ждал Зеэв. Не доверяя до конца людям казия, он хотел, чтобы при конфискации имущества присутствовал и его человек.
Услышав имя Зеэв, старуха вдруг запричитала:
- Так это вы и есть хозяин? Где же вы были, когда мой сын тяжело заболел? Почему ни разу не навестили? Ведь он честно служил вам... Теперь, когда он умер, вы хотите оставить без куска хлеба его сирот и пустить их по миру?.. Да, не зря говорят: «Жадные глаза богатого насытит лишь могильный прах».
В это время вместе с двумя растерянными соседями во двор вошел судебный исполнитель.
- Замолчи, старая! Уважаемый Зеэв поступает в соответствии с законами, освященными Его Величеством эмиром.
В глубине души судебный исполнитель, впрочем, как и казий, испытывал совершенно другие чувства к «нечестивому» Зеэву. Но он надеялся за свою расторопность и угодничество получить вознаграждение от богатого купца.
Закончив опись домашнего скарба, судебный исполнитель покачал головой.
- Не густо. Этого недостаточно, чтобы погасить и треть долга. Придется конфисковать корову с теленком. Не выдержав, женщина горько заплакала.
- После смерти мужа мы продали все, что было можно. Корова наша единственная кормилица. Прошу вас не отнимайте ее у нас!
Або стало не по себе. Ему хотелось выбежать на улицу, чтобы не слышать жалобных стенаний бедной вдовы, не видеть испуганных сирот и слепой старухи.
Зеэв молча стоял в стороне и мрачнел все больше. Складка между бровями свидетельствовала о том, что в его душе идет какая-то борьба. Неожиданно он поднял руку и громко сказал:
- Все! Прекратите! Не нужно ничего. Я прощаю долг.
Затем он вытащил из кармана тугой кошелек и, поманив пальцем сына Абдулхакима, вложил в его руки. Не в силах вымолвить ни слова, женщина оторопело смотрела на него. Старуха перестала причитать и, шаря дрожащими руками перед собой, подошла к Зеэву, склонила его голову к себе и молча поцеловала.
Когда они покидали дом Абдулхакима, Або услышал, как один из понятых говорил другому:
- Хоть и еврей, а оказалось во сто крат лучше некоторых наших мусульман.
В тот же день караван Зеэва оставил Шахри Сабз и продолжил свой путь.
Большой, огражденный высоким забором дом Зеэва просыпался рано. Едва на улице раздавались возгласы машкобов1, приносивших в бурдюках воду из речки, как купеческий двор наполнялся голосами, и начинались каждодневные хлопоты.
Как и было принято тогда, дом состоял из двух половин: внутренней, скрытой от посторонних глаз, где со своей семьей жил Зеэв, и внешней, куда можно было попасть с улицы через парадный вход. Здесь, в зависимости от сезона, в просторной мехмонхоне или на айване2 хозяин принимал гостей и вел деловые разговоры.
В том же порядке Або стал заниматься с отпрысками Зеэва - сыном Завулуном, уже достигшим возраста бар - мицво3, и двумя его смуглыми красивыми сестричками. У Зеэва и его жены, много лет страдавшей бесплодием, то были поздние дети и родители дрожали над ними, боясь как бы с ними ничего не случилось. Но несмотря ни на что, Зеэв наказал Або обращаться с ними как можно строже, дабы они выросли праведными людьми.
Став меламедом, Або с грустной улыбкой вспомнил о днях своего детства, когда впервые отец познакомил его с Устной и Письменной Торой. Всякий раз отец сначала закутывал его в талит - молитвенный плащ и закрывал ему глаза, чтобы он не увидел ничего дурного, садясь за священные книги. Перед ним отец писал на дощечке буквы еврейского алфавита, а потом мазал их медом, чтобы он ртом ощутил сладость Торы.
Або взялся за Дело со всей душой и готов был вести занятия денно и нощно. Вначале он обучил Завулуна и его сестричек словам: «Тору заповедовал нам Моше....» и стиху: «Слушай, Израиль: Господь Бог, Господь один». А потом понемногу всему остальному.
Зеэв большей частью был занят своими делами, некогда выпадало время, он нередко приходил в мехмонхону и с удовольствием слушал уроки Або. Особенно его радовали толковые ответы Завулуна, который. оказался довольно способным учеником. Но мальчику не всегда хватало усидчивости для того, чтобы часами просиживать над Талмудом и однажды он даже сбежал с урока. Узнав об этом, Зеэв для острастки сына на видном месте в мехмонхоне повесил ремень.
Несмотря на решительный отпор в попытке принять Або и Моше в еврейскую общину и разнос, который раввин устроил ему на глазах у всех в синагоге, Зеэв не отказался от своих намерений и сделал Або домашним меламедом. Теперь, видя преуспевания детей на занятиях, он все больше убеждался, что поступил правильно, и был очень доволен собой.
Приближался Пурим - самый веселый еврейский праздник. В этот дедь и дети, и взрослые смеются, дурачатся, шумят. Зеэв слышал от жены, что Або вместе с детьми разыгрывает какойто спектакль с песнями и танцами, который они хотят показать в день праздника. Вернувшись после утренней службы в синагоге, Зеэв уселся за обильный дастархан и стал ждать, когда соберутся все домочадцы, радостные, нарядно одетые, как и должно в праздник. Неожиданно дверь отворилась и в комнату вбежало несколько человек, лица которых были скрыты за разукрашенными масками. Сообразив, что это тот самый спектакль, о котором говорила жена, Зеэв покатывался со смеху, созерцая это представление.
…Легенда гласит, что когда злой и жестокий Аман задумал истребить еврейский народ, он стал бросать жребий в какой день устроить это страшное дело. Жребий пал на 13 адара. Аман был уверен, что в этот день навсегда покончит с ненавистными ему евреями. Но Бог судил иначе, и смертельная опасность обернулась победой и весельем.
Персонажей пуримского рассказа и олицетворяли замаскированные участники спектакля, придуманного меламедом: мудрого Мордехая, царя Ахашвероша, царицу Вашти, красавицу Эстер. Особенно смешным и жалким выглядел злодей Аман, роль которого исподнял толстый и неуклюжий Моше, работающий теперь конюхом у Зеэва.
Веселье продолжалось весь день, в течение которого дом был полон света и ликования. Глядя на, радостные лица своих родных и близких, Зеэв думал о том, что евреи не то, что другие народы: всегда находятся амацы, жаждущие их гибели. Евреи, где бы они ни жили, должны помогать друг другу.
Завулун водил дружбу с соседскими мальчишками, такими же непоседами и озорниками. Некоторые из них учились в начальной мусульманской школе, где учительствовал Мулло Масалан, получивший это прозвище за чрезмерное и часто неуместное употребление слова «масалан»1 в своей напыщенной и пересыпанной арабскими выражениями речи.
Задавая очередной урок, он обычно говорил ученикам: «Теперь вы позанимайтесь, масалан, а я, масалан, маленько вздремну. Но если, масалан, вы начнете баловаться и шуметь, тогда, масалан, придется вас проучить…» И Мулло Масалан показывал на длинную палку, лежащую рядом.
Этот Мулло Масалан, не терпевший малейшей критики в свой адрес, забавы ради мог насмехаться над кем угодно. Особенно он любил, когда дело касалось кого-нибудь из майдамиллатов2 или иноверцев.
Однажды один из учеников Мулло Масалана обратился к нему с неожиданным вопросом:
- Сын купца Зеэва говорит, что Моисеево учение это родник и источник, из которого все остальные народы почерпнули свои религии и веры. Это правда?..
- И кто же учит его подобным словам? А? - строго спросил Мулло Масалан.
- Его учителя зовут Або.
- А-а, - многозначительно отозвался Мулло Масалан. - Вот оно что.
Конечно, ему хорошо было известно, что ислам это
религия, провозглашающая свою преемственность от религий ахл-аль-китоб (людей писания) - иудеев и христиан, и что в Коране на этот счет имеется много указаний.
Но в том, что еврейский меламед подчеркивает эту мысль и настойчиво вбивает ее в головы своих учеников, Мулло Масалан усмотрел тайную насмешку и непочтение к Божественной религии ислама.
Вскоре после этого случая, встретив на улице Зеэва, он как бы между прочим заметил:
- Очень похвально, уважаемый Зеэв, что вы, масалан, придаете такое значение образованию, масалан, ваших детей. Но разумно ли вы, масалан, поступили что наняли учителем человека, ноги которого, масалан, оторваны от земли, а руки, масалан, от неба?.. Ведь, как я слышал, его, масалан, даже не приняла в вашу общину.
Не ожидавший этого разговора, Зеэв вначале даже растерялся, но тут же взял себя в руки и холодно ответил:
- Позвольте мне решать самому, кто должен учить моих детей.... И потом, мой домашний меламед давно принят в еврейскую общину и является ее полноправным членом.
В следующий миг Зеэв пожалел о последних словах, но уже было поздно. Когда об этом узнал Або, он тихо и грустно сказал:
- Зачем вам понадобилось лгать? Ведь нам с Моше действительно отказали в приеме в общину?..
Гордый и самолюбивый купец и сам переживал это, как свое личное поражение и теперь стоял смущенный, с кривой усмешкой на лице. Неожиданно он поднял голову и твердо сказал:
- Я обещаю вам и Моше обязательно уладить это дело. Дайте только срок. Вы мне верите?
Або верил и не верил, что счастье когда-нибудь улыбнется ему и Моше, и они обретут то, ради чего оставили родные очаги и оказались на чужбине.
Несмотря на однозначный и довольно резкий ответ Зеэва, Мулло Масалан не успокоился и продолжал отпускать ядовитые насмешки.
Как-то Завулун прибежал с улицы взволнованный и бледный.
- Пророк Мухаммад обещал в Судный день заступничество перед Богом каждому из своих приверженцев. Мулло Масалан велел спросить, робко поднял мальчик глаза на Або, - на чье заступничество в Судный день надеятся чала?
Зеэв видел, как Або слегка пошатнулся, словно получил сильный и неожиданный удар. Лицо его залила краска, губы задрожали.
- Все мы служим единому Богу, - произнес он заученную фразу и умолк.
Через некоторое время, когда он заговорил вновь, голос его опять был тверд и спокоен.
- Я лучше расскажу тебе, Завулун, одну весьма поучительную историю, которая описана в старинных книгах, не спуская внимательного взгляда с мальчика произнес он. – Когда-то очень давно жила женщина, прославившаяся умом и праведностью. Однажды она вышла на большую дорогу с двумя чашами в руках. В одной из чаш был огонь, в другой - вода. «Что все это значит?» - спрашивали у женщины удивленные прохожие. «Огнем я хочу спалить рай, а водой затопить ад», - отвечала женщина и продолжала идти1.
Наступило молчание. Мальчик продолжал смотреть на учителя, ожидая, что он скажет еще. Но Або умолк, к уставился в какуюто точку. Пораженный услышанным, Зеэв не выдержал и спросил:
- И какая же мораль следует из этой истории, Або?
Або поднял глаза и с мягкой улыбкой ответил:
- Вспомните Авот1, уважаемый Зеэв: «Не будьте, как рабы, служащие господину с условием получения платы, но будьте, как слуги, не ждущие награды, и да будет страх Божий на вас».
Передал потом Завулун эти слова своим уличным товарищам и их учителю или нет, Або не интересовался. Но нападки и уколы Мулло Масалана с тех пор прекратились.
Обильно потея и обмахиваясь полотенцем, Зеэв, ублаженный и раскрасневшийся, полулежал на топчане и пил горячий чай. Он только что вышел из бани и как всегда в такие минуты, был свеж, бодр и весел, будто заново родился на свет.
Взгляд его скользнул вверх по вытянувшейся на высоких подпорках (могучей и гибкой виноградной лозе, своей пышной зеленью укрывавшей двор от жгучих солнечных лучей. При виде тяжелых, наливающихся соком гроздьев винограда душа хозяина переполнилась, радостью.
«Да, урожай нынче выдался на славу, - думал он, жмурясь от удовольствия, - и если его перегнать, как следует, то к Пасхе получится отличный шохер».
В эту минуту во двор вбежал Завулун и сообщил, отцу, что к ним домой идут гости.
- Гости? - лениво переспросил Зеэв, не меняя позы. - И кто же они?
- Авишай и Барух, - коротко ответил мальчик.
Услышав эти имена, Зеэв сощурил один глаз и криво усмехнулся. Обида, глубоко засевшая в его сердце, еще не прошла и продолжала давать о себе знать. Но он не только не подал виду, а наоборот, поднявшись торопливо, с большим радушием встретил незваных гостей.
- Просим, просим, - широко отворяя двери мехмонхоны, в который раз повторял он и, повернувшись в сторону женской половины, крикнул: - «Эй, кто там? Несите все, что есть в доме. Сам достопочтенный раввин и руководитель нашей общины соизволили посетить мое скромное жилище.
Уловив в словах купца скрытый упрек, Авишай и Барух незаметно переглянулись. У обоих был озабоченный и печальный вид. «Что же могло случиться?» - терялся в догадках Зеэв. Он хорошо понимал, что после того, что произошло тогда в синагоге, Авишай, а тем паче Барух, просто так бы к нему не пришли.
- Не надо Дастархана, - остановил жестом Зээва Авишай. - Разве мало мы отведали вашего хлеба-соли? Бог даст, иды еще не раз погостим у вас. Но сейчас мы пришли к вам по очень важному делу.
По заискивающему тону, каким было сказано это,. Зеэв догадался, что случилось что-то неладное. Одновременно его охватило чувство радостного самодовольства.
Зеэв знал, что когда-нибудь эти гордецы и блюстители канонов все равно придут к нему с поклоном. Жизнь сложная штука. Когда приспичит нужда, она, как говорится, столошадника заставит спешиться перед однолошадником. А он, Зеэв, слава Богу, не однолошадник и даже не столошадник. Он, если уж на то пошло, тысячелошадник. Вот!
- Под угрозой наша честь, честь всей общины, Зеэв! - с волнением заговорил Авишай, но, осекшись, махнул рукой и отвернулся.
Зеэв перевел взгляд на. Баруха. Тот стоял мрачный л кажется готов был расплакаться.
- Власти хотят снести еврейское кладбище, - наконец с трудом вымолвил он.
У здешних евреев долгое время не было своего кладбища и покойников приходилось везти далеко, чтобы предать земле. После многочисленных просьб и обращений власти выделили для еврейского кладбища место вдали от черты заселения, за речкой, предварительно содрав с синагоги внушительную сумму. Но все равно евреи были довольны и благодарили своего Бога. И никому тогда не могло прийти в голову, что спустя годы над еврейским кладбищем нависнет серьезная опасность.
Зеэву было известно, что местные власти давно собираются установить дополнительный мост через речку, который должен заметно сократить въезд в Душанбе, куда каждый понедельник на базар стекается отовсюду народ1. Но беда заключалась в том, что эта дорога должна была пролечь через еврейское кладбище.
Узнав об этом, еврейская община всполошилась не на шутку. Как? Снести могилы родных и близких? Чтобы прах покойных иудеев топтали ослы и верблюды?... Нет, община ни за что не допустит этого. В конце концов, в Бухарском эмирате есть законы, есть правосудие.
Авишай и Барух по поручению общины обратились к гиссарскому миру - местному правителю, умоляя его не допустить кощунства и поругания над еврейским кладбищем. Но при этом, то ли по неопытности, то ли по какой-то другой причине, Авишай и Барух совершили непростительную ошибку: они не прихватили с собой достойного подарка для мира. Последний особенно обожал различные драгоценности и, зная об этой его слабости, богатые люди легко выпутывались из самых сложных перипетий.
- Это наша земля и мы поступим так, как посчитаем нужным, -выдержав паузу и внимательно оглядывая гостей, твердо ответил мир.
У Баруха все похолодело внутри. Ведь он так верил, что мир уважит просьбу еврейской общины и возьмет ее под свою защиту.
- Земля принадлежит одному Богу и дается людям во временное пользование, - глухо сказал он.
Лучше бы старый раввин, привыкший ко всеобщему почитанию своих братьев по вере, сдержался и не произнес этих слов.... Мир, полагавший, что разговор окончен и собиравшийся было покинуть приемную, остановился, затем медленно подошел к Баруху.
- Я - наместник эмира в Гиссарской долине, а ты джухуд, будешь учить меня уму - разуму? - с угрозой в голосе спросил он.
Затем мир схватил Баруха за грудки и стал сильно трясти.
- Запомни, джухудский раввин: если сам Его высочество эмир Бухарский прикажет мне, только тогда, я откажусь от своего намерения и не сотру с лица земли ваше кладбище. Понял?!
Когда Авишай и Барух рассказали об этом, их глаза наполнились слезами. Зеэв был сильно потрясен жестокостью и бесчеловечностью, с которой мир обошелся со старым и уважаемым раввином. Его национальное достоинство было уязвлено и он, как всегда в такие минуты, почувствовал, как кровь ударила ему в лицо.
- Приказ эмира ему нужен? - тихо и с горькой усмешкой произнес он.- Что ж? Он его получит!
Решимость, с которой было сказано это, не оставляла сомнений, что Зеэв не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего. Но мыслимое ли это дело: чтобы сам эмир своим приказом отменил решение местных властей о снесении еврейского кладбища? Как этого добиться? Кто сможет заставить эмира издать такой приказ?
В глазах Авишая и Баруха, когда они смотрели на Зеэва, можно было одновременно увидеть надежду, восторг и удивление. Что замыслил этот человек по прозвищу Волк в Лисьей шкуре? неужели он так уверен в своей силе и возможностях?... О, да поможет ему Бог отвести беду от бедных евреев.
Вдруг Зеэв пристально взглянул на своих гостей и сказал:
- Дайте мне слово: если я добьюсь приказа эмира Бухарского и кладбище наше будет спасено, то вы примите Або и Моше в еврейскую общину. Считайте это моим условием.
Барух и Авишай смущенно опустили глаза. Разве могли они сказать «нет» всесильному и богатому купцу, который любой ценой вознамерился отвести беду, нависшую над беззащитными евреями?
Между тем, Зеэв не теряя ни минуты надеялся на дело. В спальне у него висел невероятно богатый,, роскошный, больших размеров ковер ручной выделки. Когда-то Зеэв его купил у одного туркменского богача. Сколько труда было вложено в чудо-ковер, сколько мастериц работали над ним, можно было только догадываться...
Зеэв велел завернуть ковер и тут же отправился в Бухару. Он знал, что этот подарок приведет в восторг его друга и покровителя Филиппа Ефремова, который, как предполагал Зеэв, находился в это время в Бухаре. Именно на помощь влиятельного русского купца и дипломата и рассчитывал хитрый и дальновидный Зеэв.
Только бы застать Филиппа Ефремова в Бухаре, только бы он не уехал куда-либо далеко. При их последней встрече тот говорил, что собирается в отпуск и намерен провести его вместе с семьей в Швейцарии.
В Бухаре Зеэв, как всегда, остановился на постоялом дворе Бровастого Хайдара и ту же попросил его разузнать, не уехал ли еще русский купец. Какова была его радость, когда он узнал, что его друг все еще находится в Бухаре и успешно ведет свои дела.
Передохнув с дороги, он сразу отправился в дом, который снимал Филипп Ефремов. Как Зеэв и предполагал, ковер привел в изумление любителя антикварных вещей, каким был Филипп Ефремов. Он с радостью принял его, предвкушая с каким восхищением будут взирать на эту удивительную работу друзья и знакомые в его московской квартире. Сам он, хоть и был намного богаче Зеэва, но не был способен на такой щедрый жест.
Когда Ефремов узнал, с какой просьбой к нему явился Зеэв, он довольный подарком и помнивший "былые заслуги Зеэва, обещал непременно уладить это дело. В тот же день он через своих людей попросил аудиенции у эмира.
Находившиеся тогда уже в большой зависимости oот русского царя, эмир вряд ли мог отказать такому влиятельному лицу, как Филипп Ефремов. Впрочем, в этом он не видел никакой необходимости. Куда лучше показать себя справедливым правителем, проявляющим заботу о своих подданных, невзирая на их религиозное различие. Тем более, что Зеэв обязуется увеличить взнос в казну, а также поставлять каракуль и хлопок высшего качества.
Итак, насмешка, которую гиссарский мир бросил в лицо старому раввину, обернулась против него. Приказ эмира, отменяющий его решение о снесении еврейского кладбища был получен. Зеэв торжествовал. Ведь то, чего добился он, было равносильно тому, если комунибудь удастся вырвать лакомый кусок из пасти льва.
Дорог был каждый час, и Зеэв, несмотря на жару и усталость, тут же отправился в обратный путь...
Многие жители недоумевали потом, почему строители дороги внезапно изменили направление и стали прокладывать его по каменистому холму, в обход еврейского кладбища, хотя это было трудно и требовало лишних затрат.
С тех пор гиссарской мир старался, чтобы как можно меньше людей знало о происшедшей стычке между ним и евреями, которые оказались намного хитрее и проворнее, чем он думал. Авишай и Барух также предпочитали держать язык за зубами, дабы не навлечь на себя новую беду Главное, у них на руках теперь была заверенная печатью эмира, бумага, запрещающая снесение еврейского кладбища. Разве этого мало? Ведь еще совсем недавно они и мечтать не могли о таком.
Что же касается Зеэва, то он возвратился домой совершенно разбитый и хворый. Видимо, сказалась дальняя дорога, которую он, боясь, что не успеет и случится непоправимое, старался преодолеть как можно скорее, и был поражен солнечным ударом.
Он стал жаловаться на сильную головную боль, потерял сознание и скоропостижно скончался еще До прихода табиба. Его похоронили на том самом кладбище, которое было спасено благодаря его находчивости и упорству.
Так Або и Моше остались на чужбине без своего благодетеля, а Авишай и Барух забыли о своем слове, которое они дали Зеэву перед тем, как тот отправился в Бухару, полный решимости защитить честь и достоинство еврейской общины.
10.
После неожиданной кончины своего всесильного благодетеля и заступника Зеэва, друзья решили было в поисках счастья податься в другие края, да так и остались здесь.
- Земля в нашем Душанбе тяжелая, - любил повторять старый парикмахер Хаим, низенький еврей в калошах на босу ногу, к которому, вспомнив об отцовской профессии, нанялся Або. - Сердце мясом прирастает к ней и потом трудно бывает оставить эти места. Я тоже дважды уезжал, но потом снова возвращался сюда. Тянет и все.
- Кажется, вы правы, дядя Хаим! - торопливо соглашался Або и смущенно опускал глаза.
Хаим был человеком проницательным и давно заметил, как волнуется и краснеет Або всякий раз, когда в цирюльню приносит обед его миловидная дочь.
У Хаима была большая семья, и он едва сводил концы с концами. В глубине души Хаим мечтал о богатом и обеспеченном зяте, который бы помогал и своему тестю. Да только где взяться такому, если на роду не написано? Добрые люди в тринадцать лет отдают своих девиц замуж, а его Малко, слава Богу, уже достигла восемнадцати. Неужели ей суждено остаться старой девой?!
После некоторых раздумий Хаим дал согласие на брак дочери с Або. Работящий, скромный и отзывчивый, он сразу пришелся по душе старому парикмахеру. Правда, до него доходили слухи о том, что будто Або чала и отлучен от иудейства. Да только ведь Хаим видел сам, как Або усиленно молится каждый день, чтит шаббат и соблюдает все заповеди Моисея. Разве этого мало? А что в душе у человека, ведомо одному лишь Богу.
Как бы то ни было, старый Хаим ни разу не пожалел, что отдал дочь за Або. А так как у него не было сыновей, то и свою небольшую цирюльню он завещал любимому зятю.
Тем временем пал эмират, и в Восточную Бухару пришла новая власть. Жизнь совершенно изменила свой уклад. В обиходе появились новые слова и понятия: революция, интернационализм, классовые враги, коллективизация... Иногда в маленькую цирюльню Або заглядывали люди, на которых одни взирали со страхом, а другие с надеждой. Эти люди, как правило, ходили в кожанках и хромовых сапогах, были перетянуты портупеями и носили оружие на боку.
Кажется, все это было вчера, но как много времени прошло с тех пор....
Або с утра был в хорошем настроении, и, что-то мурлыча себе под нос, ждал клиентов. Это было в тот самый год, когда Малко родила ему первенца. Счастью молодоженов не было конца, но больше всех, кажется, был доволен старый Хаим, которому Бог не дал своих сыновей.
Еще вчера Хаим предупредил, что его опять вызывает новый фининспектор. Контора фининспектора находилась недалеко, но старый парикмахер почему-то долго не возвращался. Ох, уж эти фининспектора! У них только одно на уме: как бы увеличить налоги. Им кажется, что Хаим и его зять заколачивают миллионы в этой маленькой и тесной цирюльне. Впрочем, грешно жаловаться, Або. Пусть они с Малко живут не на широкую ногу, но, слава Богу, благодаря ремеслу кусок хлеба у них есть.
- Оби дарьё! Оби дарьё1 - послышались тоскливые крики водоноса.
В небольшое окошко Або было видно, как знакомый водонос остановился на обочине и сбросил с плеч бурдюк. К нему сразу устремились прохожие. Двое из них, по виду евреи, напившись ледяной и чистой воды, направились в сторону парикмахерской.
Обрадованный Або тут же зашел за перегородку, чтобы приготовить воды для бритья. Ему показалось, что клиенты были чем-то озабочены. Они о чем-то тихо переговаривались между собой.
- Бедный Авишай, совсем с ног сбился,- услышал вдруг Або. - К кому бы он ни обратился, все отказываются что-либо делать. Боятся!
Або насторожился. О каком Авишае идет речь? Не о руководителе ли еврейской общины, на которого напрасно возлагал надежды Зеэв, намереваясь помочь Або и Моше в их несчастии?
- Ишь, чего хотят! Конфисковать священные книги в синагоге, - послышался второй голос. - Такого не было даже при эмире!
- А чего тут удивляться если вчера распоряжением властей было разнесено книгохранилище в одной из мечетей. Я своими глазами видел, как сваливали в кучу старинные книги и рукописи и увозили куда-то. Говорят, их потом все до единой сжигают на пустыре за городом.
- Безбожники! - в голосе второго послышались гневные нотки.
В это время за перегородкой раздался легкий стук.
- Тс-с!
- А что, этот парикмахер не наш? Не еврей?
Это чала, - донеслось до Або.
- А-а!
Або вышел из-за перегородки и с мрачным видом поочередно побрил клиентов, намылив их щеки холодной пеной. Когда они, расплатившись ушли, он даже не взглянул в их сторону.
Необоснованное подозрение этих людей, считавших себя истинными евреями, а его чуть ли не инородцем, и потому не внушающим доверие, вывело его из себя. Но постепенно досада в его сердце прошла, и ее место заняла тревога за синагогальную библиотеку.
Невольно он вспомнил, как в их доме неукоснительно соблюдались правила обращения со святыми книгами, с каким высочайшим почтением отец относился к свитку Торы. В комнате, где хранились священные книги, нельзя было даже переодеваться, потому что это трактовалось как неуважение к святости места. Подобные действия разрешались только тогда, когда книги были «скрыты дважды», то есть, когда лежали в шкафу, закрытом одеялом.
Неужели по чьему-то бездумному указанию библиотека в синагоге будет уничтожена?! С какой целью это делается? Чтобы лишить народ его духовности? Нет, этого нельзя допустить. Нужно спасти священные книги. Но как?
Вдруг Або осенила мысль, которой он сам испугался. Або незаметно осмотрелся, словно ктото мог прочитать его думы. Да, выход был только в том, чтобы тайно вывезти книги из синагоги и спрятать в надежных местах.
На помощь Або решил призвать своего тестя, но тут же отказался от этой затеи. Або понимал, что незаконное хранение религиозных книг, обреченных на конфискацию, может повлечь за собой жестокую кару. Або не имел права ставить под удар отца большого семейства, согнутого под бременем житейских забот.
На своего друга Моше он также не особенно рассчитывал. Вопервых, Моше работал арбакешем-возчиком и уже второй день, как уехал в Термез. И потом Або боялся, что словоохотливый Моше мог нечаянно раскрыть задуманный им план и все расстроить.
Когда Хаим, наконецто вернулся из фининспекции, Або, сославшись на головную боль, сказал, что пойдет домой. На самом же деле он пошел на розыски Авишая.
Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, как сильно сдал и постарел Авишай. С тех пор, как Або видел его в последний раз, прошло четырнадцать лет. Глаза у Авишая потускнели и слезились, крючковатые пальцы дрожали и с трудом удерживали даже мелкие предметы. Он недавно перенес второй инфаркт.
Авишай долго вглядывался в Або, прежде чем узнал в нем молодого человека, которого в свое время взял к себе Домашним учителем богатый купец Зеэв, Когда ему стало известно, зачем к нему пожаловал Або, старик понурил голову и закрыл лицо руками.
Не зная, как успокоить его, растроганный Або сказал:
- Дядя Авишай! Книги можно спрятать у меня. Вряд ли кому придет в голову заподозрить меня и искать их в моем доме. Ведь для многих я... чала.. Полуеврей – полумусульманин.
Последние слова он произнес глухо и с усилением. Авишай тяжело поднялся и подойдя к Або, обнял его.
- Еврей всегда еврей, - прошептали губы старика. - Прости меня за все.
Затем руководитель еврейской общины рассказал, что он поступил точно так же, как это задумал и Або. По его просьбе несколько набожных евреев под покровом ночи перенесли стопки книг в надежные места и спрятали их на чердаках и в чуланах.
- Но ты пришел очень кстати, - заключил Авишай и, взяв за руку Або, повел его к книжному шкафу.
Дрожащими пальцами он достал с полки красивый свиток Торы в серебряном футляре.
- Этот свиток когда-то в нашу синагогу передал сам Шимун Хахам1. Я долго думал кому оставить на хранение эту реликвию в наше смутное время. Вручая его тебе, Або, я уверен, что передаю нашу святыню в чистые и надежные руки.
В эту самую минуту раздался сильный и нетерпеливый стук во входную дверь. Затем кто-то зычным голосом крикнул:
- Откройте! Милиция!
Авишай и Або растерянно смотрели друг на друга. Первым опомнился руководитель еврейской общины.
- Скорее! В заднем дворе есть выход... Береги Тору! Да хранит тебя Бог!
Минуту спустя, протискиваясь через узкую Дверь, служившую черным ходом, Або услышал голос Авишая:
- Милиция? А санкция прокурора у вас есть?
Он понял, что это Авишай хочет задержать непрошеных гостей, чтобы Або мог уйти благополучно.
Об этом случае Або ни с кем не обмолвился ни словом, даже Малко ничего не сказал. Неожиданное исчезновение священных книг из синагоги породило много слухов в городе, но толком никто ничего не знал.
Чтобы не давать никаких поводов для подозрений, Або не общался ни с кем из евреев и большую часть времени проводил на работе. Но через три дня после его визита к Авишаю, в цирюльню вбежал соседский мальчишка и сообщил, что в доме Або милиция устроила обыск.
- Милиция? Обыск? - глаза у старого Хаима полезли на лоб.
- Что же они у тебя ищут, Або?
Ничего не отвечая, Або, что было силы, побежал к себе. Малко была беременна, он боялся, что неожиданный обыск может дурно отразиться на ней.
Когда он, тяжело дыша, примчался дамой, обыск шел полним ходом. Все было перевернуто вверх дном, кругом стоял беспорядок. На полу валялись различные вещи, в воздухе витал пух из распоротых подушек. В углу на стульчике неподвижно сидела Малко с испуганными глазами. У окна стоял молодой офицер с тоненькими усиками и спокойно наблюдал, как два милиционера тщательно осматривают каждую коробку, каждый ящичек, вываливая на пол их содержимое.
Заметив вошедшего Або, офицер тут же набросился на него:
- Вы сами укажете место, где спрятаны книги, или нам продолжать обыск?
- Кроме тех книг, что на полке, у меня других нет, - как можно хладнокровнее ответил Або.
Несколько озадаченный таким тоном, офицер продолжил:
- Если бы этот старый плут Авишай не умер раньше, чем его допросили, я уверен, что среди тех, кто причастен к исчезновению книг в синагоге, он назвал бы и вас. Не отпирайтесь, вы же накануне были у. него дома? Не исключено, что вы с ним были в заговоре. Хотя, по правде говоря, я слышал, что вы не совсем еврей, а... чала.
В это время в дверях появился Хаим. Услышав последние слова офицера, он вспыхнул:
- Прошу вас, не оскорбляйте моего зятя. Мы честно зарабатываем свой хлеб и никому не мешаем.
Офицер ухмыльнулся и уверенными шагами подошел к книжной полке. Або учился в вечерней школе и после занятий аккуратно ставил учебники в ряд.
- ...Кто знает этих чала, - как бы разговаривая с собой, пробурчал офицер! - Когда им нужно, они впадают себя за иудеев, а когда не нужно, они уже мусульмане... Ох, и хитрый народ!
Протянув руку, офицер неожиданно достал один из томов. Это был краткий Курс истории ВКП(б).
Стоявший рядом с Або Хаим заметил, как часто задышал в эту минуту зять, как хрустнули его пальцы, сжимавшие кепку.
Офицер мельком глянул на обложку, осторожно. сдул пыль с нее и поставил книгу на место.
Обыск ничего не дал и через час милиционеры ушли, грозясь во что бы то ни стало найти вредные религиозные книги.
Когда захлопнулась за ними Дверь, Або подошел к полке и достал тот самый том, который недавно держал в руках офицер. Открыв книгу, он, показал ее тестю и жене. Это был тот самый свиток Торы, который наказал ему беречь Авишай. Искусно переплетенная в обложку курса истории ВКП(б), Тора спокойно лежала среди безобидных и ничем не примечательных книг.
Тесть и жена не сразу поняли, в чем дело, и растерянно смотрели друг на друга. Но когда до них дошло, какая угроза миновала их, они не удержались и стали громко хохотать, удивляясь хитрой выдумке Або. Вдруг Малко оборвала смех и, положив голову на плечо мужа, разрыдалась.
11.
Всякий раз, возвращаясь из дальних и близких; поездок, Моше спешил повидаться с другом Або, чтобы поделиться с ним увиденным и услышанным. А видеть и слышать арбакешу-извозчику приходилось много, настолько бурно и насыщенно жизнь протекала вокруг.
Свои рассказы, сдобренные неудержимой фантазией Моше и приправленные острыми фразами и оборотами, на которые горазды арбакеши, он в шутку называл «гостинцами». Або, безвыездно проживающий на одном месте, мог часами слушать рассказы своего закадычного друга, даже будучи уверенным, что большая часть рассказанного - сплошная выдумка. А когда тот запаздывал с возвращением, то обычно приговаривал:
- Интересно, что за «гостинцы» привезет на сей раз этот выдумщик и балагур?
Вот и теперь, услышав веселые и радостные возгласы, с какими обычно дети встречали Моше, давно ставшего своим человеком в их доме, Або заторопился навстречу другу.
- Знаешь, кого я сегодня встретил на улице? - прямо с порога огорошил вопросом Моше.
И, не дожидаясь ответа, добавил:
- Завулуна. Твоего бывшего ученика.
- Завулуна?
- Да, - усаживаясь на топчан, продолжал Моше. Если бы он сам не подошел ко мне, ни за что бы не узнал. Из тоненького и худенького мальчика он превратился в настоящего мужчину. Ну, вылитый Зеэв.
Або задумался. Ему было известно, что после смерти именитого купца все его богатство растащили многочисленные родственники и невесть откуда взявшиеся наследники. Жене и малолетним детям Зеэва было не по силам удержать в своих руках бразды огромного хозяйства, что так искусно делал сам купец, и дела их пришли в упадок. Зажиточное, никогда не знавшее нужды и бедности семейство вконец разорилось
Посвященные в эту невеселую историю люди говорили:
- Да, богатство, словно грязь на руках: быстро омывается…
Або очень жалел, что неожиданная смерть Зеэва не дала возможности получить широкое образование его детям, А ведь сын купца был очень способным учеником и подавал больше надежды. Верный своему долгу, Або был готов и впредь даже без всякой мзды исполнять обязанности домашнего меламеда, но когда жить стало трудно, жена Зеэва забрала детей и поехала к своему брату в другой город. Потом Або слышал, что они вернулись обратно, но встречаться с бывшим учеником ему не приходилось.
- Ну и чем же теперь занимается Завулун? - нe скрывая интереса, спросил Або.
Моше зажмурил глаза и щелкнул пальцами.
- Ах, какой у него прекрасный фаэтон! Коляска с откидным верхом, два быстроногих скакуна! Ну просто загляденье.
Однако Або, похоже, не собирался разделять этот восторг.
- Кто бы мог подумать, - качая головой, произнес он, - что сын Зеэва, купца первой гильдии, станет простым фаэтонщиком?
Эти слова немного задели Моше, и он горячо возразил:
- Ну и что? Как говорится, нужда стену ломит. И потом, не забывай, работа фаэтонщика дает хорошую прибыль.
Немного погодя, Моше заговорил опять:
- Но это не все, что я хотел тебе рассказать, Або. Ну, ну, добродушно отозвался Або.- Давай, выкладывай свои «гостинцы».
Моше испытующим взглядом посмотрел на Або и вдруг спросил:
- Ты помнишь о случае, который когда-то произошел с посредником Зеэва?
- О каком посреднике ты говоришь? - удивился Або. - Я что-то не припомню.
- Ну, Зеэв нас нанял тогда погонщиками верблюдов... И наш караван задержался в Шахри Сабзе, где у Зеэва был посредник-мусульманин в торговых делах, задолжавший ему большую сумму... Вспомнил?
В памяти Або стали оживать картины давно минувших лет. Он словно воочию видел ветхий дом Абдулхакима, со страхом сгрудившихся членов его осиротелой семьи, слепую старуху, проклинавшую казия за то, что тот постановил конфисковать домашний скарб в счет погашения долгов ее умершего сына. При виде этого, Зеэв, стремившийся всегда к наживе и умножению своих богатств, проявил великодушие и простил долг несчастной семье, сохранив все имущество.
Да, именно так все оно и было. Но почему Моше: через столько лет вспомнил об этом случае?
- Правильно говорят, - продолжал между тем Моше, что добро и зло не забываются. Слушай, что рассказал мне при встрече Завулун.
...В доме покойного Зеэва были немало удивлены, когда в один прекрасный день туда пожаловал молодой преуспевающий коммерсант из Шахри Сабза. Это был сын того самого Абдулхакима, который когда-то находился на службе у Зеэва.
Сын оказался намного удачливее своего отца, сумел разбогатеть и крепко стоял на ногах При этом он никогда не забывал о благородном поступке бухарского еврея Зеэва, давшего возможность выжить бедным сиротам. Но в семье Зеэва никому ничего не было известно об этой поучительной истории.
Когда-то дом Зеэва славился пышными и радушными приемами, но теперь здесь не знали, чем угостить гостя. Конечно, сын Абдулхакима не мог остаться безучастным, видя в каком отчаянном положении находится семья бывшего хозяина его отца. Он купил рессорный фаэтон с лошадьми и подарил Завулуну, чтобы тот мог прокормить себя и домочадцев.
- Добро и зло не забываются, - повторил Моше, подытоживая свой трогательный рассказ.
Обычно всегда такой разговорчивый и неунывающий, Моше иногда становился молчаливым и угрюмым. В такие минуты из него трудно было вытянуть хоть слово. К счастью, таким его приходилось видеть редко.
Как-то Моше из очередной поездки вернулся сильно не в духе. Заметив это, Або решил шуткой развеять его мрачное настроение.
- Сам можешь хмуриться, сколько тебе вздумается, но только «гостинцы» нам подавай сладкие - пресладкие. Слышишь?..
- «Гостинцы» мои на этот раз пахнут кровью, вот, - процедил сквозь зубы Моше. Хотите таких «гостинцев»?
Прошло довольно много времени, прежде чем Моше, успокоившись, рассказал причину своего глубокого потрясения.
…В Термезе, на железнодорожной станции, в арбу к Моше подсели два еврея глухой старик с дочерью. Дочь тоже была уже в годах, к тому же, чувствовалось, что она сломлена каким-то горем.
В дороге начались, обычные в таких случаях деликатные расспросы: кто они и куда едут? Женщина вдруг не выдержала и обливаясь горючими слезами, поведала историю, в которую они попали с отцом.
В местечко близ Маргелана, где жил старик, на Пасху приехала дочь. К их несчастью, в это время пропала двухлетняя девочка-мусульманка. Кто-то пустил слух, что это якобы прибывшая еврейка увела ребенка и убила его, чтобы воспользоваться его кровью для выпечки мацы. Отца и дочь схватили и около месяца продержали в тюрьме, требуя признаться в несовершенном преступлении.
В конце концов, их непричастность к исчезновению, девочки была доказана, но жить там они больше не могли.
То, что довелось услышать Або, сильно подействовало на него и, он долго не мог успокоиться.
Ясно, как день, что душа всякой плоти кровь ее. Не поэтому ли говядину, телятину, мясо домашних: птиц предварительно мочат, солят, переполаскивают, чтобы не осталось ни капли крови? А убийство человека считается тягчайшим грехам и одна из десяти заповедей Моисея гласит: «Не убий!».
«Как же могло случиться, - с горечью думал Або, - что кровавые наветы на иудеев, от средневековых костров докатились до наших дней? Кто скажет, когда и где эта изуверская ложь возникнет вновь?»
12.
А где Йосеф? - удивленно спросил Або.
Закончив молитву кдушо-освящение вина, он вдруг заметил, что внука нет рядом.
- Да придет, наверное сейчас, - придвинув к себе серебряную чашку с терпким красным соком, беспечно ответил Моше. - Давай-ка лучше выпьем и возблагодарим Адоноя.
На Суккот1 у Або, как всегда, собрались самые близкие люди старший сын Исохор с женой, дочь Мазол со своим чадом и любимым внуком старика, его закадычный друг Моше.
Был погожий сентябрьский день. Летний зной отступил, и позолоченные макушки деревьев да шелестящие под ногами опавшие листья уже напоминали о первых приметах осени.
С тех пор как Або и Моше похоронили своих жен, они часто навещали друг друга и за неспешной беседой коротали время. Путь в гости и обратно был неблизким, но старые приятели привыкли к нему и всякий раз проделывали его без жалоб.
Годы ссутулили Або, и при ходьбе он опирался на трость. Шел не спеша, с достоинством, окладистая борода придавала ему величавый и суровый облик Коротышка Моше, напротив, был многословен и суетлив. Его одутловатое лицо было испещрено оспой, старая круглая тюбетейка едва покрывала лысую голову. Моше постоянно жаловался на больной желудок, но в хлебосольном доме Або он поглощал все, что ему предлагали.
Накануне они, два старика и внук Або Иосеф, построили во дворе шалаш, терпеливо срезая для этого ветки ивы. Больше всех усердствовал Иосеф. Он с детства привык к тому, что на всех иудейских праздниках его ждали подарки. Особенно баловал Иосефа Исхак, младший сын Або, души не чаявший в племяннике. Но уже третий год, как он уехал в Израиль. И чуть ли не в каждом письме звал туда и сестру с сыном.
- Почему не идет Иосеф? - уже раздраженно спросил Або, строго посмотрев на дочь.
Наступила гнетущая тишина. Мазол, полотенцем отгонявшая назойливых мух, молча встала и, слегка пригнувшись, вышла из шалаша. Быстрыми шагами она направилась к дому, и стук ее каблуков гулко отдавался по вымощенному каменными плитами двору.
Это была статная белолицая женщина средних лет с едва наметившейся склонностью к полноте. Черные волосы аккуратно закручены в узел на затылке. Голубое шелковое платье, вышитое белым бисером, свидетельствовало о тонком вкусе и достатке. Со стороны могло показаться, что она во всем окружена благополучием, и ей неведомы заботы. И лишь внимательный взгляд мог уловить в ее больших миндалевидных глазах затаенную печаль. Два года назад ее муж, увлекавшийся альпинизмом, погиб во время восхождения на одну из вершин Памира.
С того времени Мазол с сыном больше жила в доме отца, покорно снося его мелкие придирки и стариковское брюзжанье. Она всячески старалась не омрачать жизнь отца, потому что знала, как тяжело переживает тот семейную драму старшего сына Постоянные стычки Исохора с женой удручали старика.
В доме деда у Йосефа была своя комната. Он лежал на диване и даже не обернулся на приближающиеся шаги матери. Лицо его было бледнее обычного, под припухшими веками обозначились темные пятна.
«Уж не плакал ли?» - встревожилась Мазол.
- Что с тобой? Не заболел ли? На тебе лица нет, - кинулась она к сыну.
Йосеф тяжко вздохнув, отвернулся к стене. Мазол присела у изголовья.
- Тебя все ждут. Сегодня такой праздник. Нехорошо вести себя так в Суккот.
Йосеф что-то невнятно пробормотал, плечи его вдруг мелко задрожали, из глаз брызнули слезы.
- Сынок! - тихо позвала Мазол и положила руку на голову сына. В ее голосе чувствовался испуг.
- Да оставьте вы меня! - резко сказал он и, вскочив с постели, бросился прочь. Минуту спустя раздался стук хлопнувшей калитки.
Пораженная Мазол застыла на месте, так больно кольнул сердце взгляд сына. Никогда еще он не разговаривал с ней так грубо. Наоборот, Йосеф был всегда нежен и ласков, особенно после смерти отца. «Я никому не дам тебя в обиду», - часто повторял он. Что же случилось?
Взгляд Мазол упал на лежавший возле дивана скомканный клочок бумаги. Она машинально подняла его. Это была записка.
«Йосеф! Знаю, что тебе будет больно, но я обязана сказать тебе правду. Мои родители запретили мне встречаться с тобой. Они узнали, что ваша семья принадлежит к роду чала. Отец говорит, что невозможна любовь между истинным евреем и вероотступником. Таковы законы нашей общины. Я люблю тебя, но не могу обидеть родителей, оскорбить их чувства. Пойми меня и не осуждай. Бурхо».
Буквы запрыгали перед глазами Мазол. До нее, как сквозь туман, дошел смысл злополучного послания. Она медленно побрела из комнаты. Спускаясь по ступенькам во двор, она почувствовала слабость в ногах и, чтобы не упасть, ухватилась за перила. Со стороны шалаша доносился голос повеселевшего Моше:
- Налей, ховер, еще. Выпьем за благоденствие и процветание йерушалима, избранного Господом места... Ха-хай!
13.
Йосеф и Бурхо учились в одной музыкальной школе. Отец Йосефа, втайне мечтавший увидеть сына прославленным скрипачом, строго следил за тем, чтобы он аккуратно посещал уроки. Он был твердо уверен, что сын продолжит затем учебу в консерватории. Вопреки его надеждам, Йосеф, прилежный вначале, с годами стал остывать к занятиям музыкой, чем сильно огорчал отца. После его смерти он наверняка оставил бы школу и забросил подальше надоевшую ему скрипку. Но на предпоследнем году учебы произошло событие, после которого он стал жалеть, что занятия в музыкальной школе проходят только два раза в неделю, а не каждый день.
Бурхо... У нее был нежный голос и голубые, как бирюза, глаза. Когда она, заболтавшись с подружками во время перерыва между уроками, спешила в класс, ее косы, распустившись золотой шалью рассыпались на плечи. Когда она смеялась, будто жемчуг сыпался. Учителя ставили ее в пример и говорили, что она подающая большие надежды пианистка.
Однажды во время концерта, устраиваемого в школе перед зимними каникулами, Йосеф столкнулся с Бурхо в узком проходе за кулисами. Только что закончился номер с участием Бурхо, ее игра понравилась всем, и аплодисменты долго не стихали. Она была взволнована, глаза сияли. Их взгляды встретились, и Йосеф впервые почувствовал, как встрепенулось его сердце. Вспыхнула и Бурхо. В эту минуту объявили выход Йосефа, но он ничего не слышал и с глупой улыбкой смотрел вслед убегающей Бурхо.
После концерта, пробираясь через толпу людей, он стал глазами искать Бурхо. Оживленно беседуя, она шла рядом с невысоким и круглым, как шар, человеком. Это бы ее отец. Перейдя дорогу, они остановили такси. Йосеф проводил их взглядом и, насвистывая, зашагал на площадь, где в многоэтажном доме быта работала дамским парикмахером Мазол. Он вспомнил, что сегодня пятница, и нужно встретить мать. В канун субботы-шаббата она обычно задерживалась Допоздна, потому, что в этот день клиенты буквально осаждали ее. Всем было известно, что Мазол, как все истинные евреи, свято чтит шаббат и ни за какие деньги не выйдет на работу в этот день. В детстве Иосеф не понимал, что значит шаббат для еврея. Но когда он подрос, дед объяснил. Шесть дней Господь создавал мир, а на седьмой - в субботу - отдыхал. И повелел Моисею и всем сынам Израилевым в субботу не трудиться.
...С того дня жизнь вокруг Иосефа совершенно преобразилась. Он смотрел в окно, за которым хлопьями валил снег, а ему казалось, что повсюду расцветают цветы, звенят ручьи, щебечут птицы. Его лицо озарялось радостью, когда он думал о ней. От его взора не ускользнуло волнение, которое при встречах с ним испытывала и Бурхо.
Их стали часто видеть вместе. Если кто-нибудь из прохожих парней оглядывался на стройную златокудрую Бурхо. Йосеф начинал злиться. Глядя на него в такие минуты, Бурхо весело смеялась. Ей никогда не бывало с ним скучно и она охотно соглашалась на свидание. Излюбленным местом их гуляний стал безлюдный тенистый парк на окраине города. Они садились на скамейку в каком-нибудь тихом уголочке посреди зеленых газонов и на ветрах мечтаний уносились в дальние дали. Сердце ее замирало, когда она ощущала робкое прикосновение его руки на своих длинных нервных пальцах.
Как назвать эту сладостную боль в груди, каким словом обозначить его неудержимое влечение двух трепетных юных сердец? Что это за дивное семя, из которого произрастает то, чего ждут все чистая, как снежные вершины и жгучая, как первый поцелуй, любовь?....
Тайна любви кому дано ее понять? Перед кем она раскроется?
Йосеф был на седьмом небе от счастья, все его мысли были заняты только Бурхо. Он готов был целовать те места, где ступали ее ноги. Летом Бурхо вместе с родителями уехала отдыхать на Черное море. О, как мучительно было ожидание для Иосефа. Он считал дни и не находил себе места от тоски. Ему казалось, что каждый день тянется, словно год. «Бурхо! О, Бурхо!» - беззвучно шептали его губы.
И вот это неожиданное и жестокое послание. Даже если бы разверзлось небо, кажется, Иосеф не был бы так потрясен. Он и в мыслях не допускал, что может порваться нить, связывающая его сердце с Бурхо. «Что все это значит?» - который раз спрашивал себя Иосеф, то и дело, наталкиваясь на прохожих. Мысли теснились в его голове Да, ему приходилось слышать, что община бухарских евреев делится на две группы - иудеев и чала.
Ну и что из того? Какое это имеет отношение к любви Иосефа и Бурхо? Нет, нет, он никогда и ни за что не расстанется со своей Бурхо. Бедняжка, наверное, уже раскаялась в своем поступке и переживает теперь. От этой мысли Иосефу стало легче.
Он и не заметил, как ноги сами привели его в тихий переулок, в глубине которого, перешептываясь меж собой, стояли две чинары. Смутно доносился отдаленный шум вечернего базара. Провожая Бурхо, Иосеф обычно останавливался на перекрестке, соединяющем переулок с оживленной улицей, по которой беспрерывно сновали машины. Бурхо не хотела, чтобы соседи видели ее с незнакомым парнем. Разговоров потом не оберешься. Но дойдя до чинар, под сенью которых стоял ее дом, Бурхо всегда оборачивалась и украдкой махала ему рукой.
Йосеф не помнит, сколько он простоял, облокотившись на чинару. Во дворе за выложенной черепицей стеной возвышалась железная подпорка для виноградной лозы. Большие спелые гроздья были аккуратно обшиты бумажными мешочками.
Неожиданно до его слуха донеслись звуки рояля. «Бурхо», - подумал Иосеф, его сердце наполнилось радостью. Он представил, как сдвинув тонкие брови, чинно сидит Бурхо за роялем, как ее пальцы, плавно двигаясь по клавишам, производят на свет чистые, стройные звуки. Она всегда с блаженством отдавалась игре и лицо ее в такие минуты осенялось вдохновением.
Музыка смолкла. Иосеф продолжал стоять на своем месте и не сводил глаз с задернутых шторой окон. В это время распахнулась калитка и, пропуская вперед себя высокого элегантного человека средних лет, вышел отец Бурхо. Иосеф узнал его сразу. Поверх пижамы у него был наброшен талес - белая накидка с кисточками.
Другой был в строгом черном костюме и широкополой шляпе. Его горделивая осанка и надменный взгляд свидетельствовали о том, что это самоуверенный, привыкший к всеобщему почитанию человек.
Йосеф едва успел скрыться за чинарой. Он видел, как отец Бурхо, провожая гостя, с подобострастной улыбкой, прижав короткие пухлые руки к груди, сказал:
- Большое вам спасибо, уважаемый хахам, что осчастливили своим визитом наш дом в этот благословенный день.
Возвращаясь своей утиной походкой, он заметил смутившегося Йосефа. Где же он видел этого бледного юношу, почти мальчика, с его каштановыми кудрями, тонко очерченным носом и выразительными глазами? Прежде, чем войти он еще раз, придерживая рукой талес, оглянулся. Неожиданно его осенила догадка и он, смерив Йосефа взглядом, способным превратить пылающий костер в холодный пруд, захлопнул калитку.
Йосеф, погруженный в свои невеселые думы, побрел домой.
Первый раз за все знакомство с Йосефом, Бурхо не пришла на уроки музыки. Это было так не похоже на нее, и Иосеф забеспокоился еще больше. В следующий раз за ней к концу занятий зашел брат и, они быстро ушли вместе. Вид у нее был удрученный, в тот день на переменах не было слышно ее веселого смеха.
Лишь через две недели, терпеливо дожидаясь на углу улицы, Иосеф остановил ее.
- Ты почему избегаешь меня? - запальчиво спросил он.
Бурхо отвела глаза. Они молча пошли рядом.
- Я приходил к вашему дому. Это было в первый день Суккота.
Бросив на него нежный взгляд, Бурхо улыбнулась.
- Да, в этот день у нас был раввин.
Йосеф вспомнил человека, которого провожал отец Бурхо.
- Это он велел твоему отцу запретить наши встречи?
Бурхо медлила с ответом.
- В нашем доме очень почитают xaxама Рахмини. Ты же знаешь, как религиозны мои родители, уклончиво сказала она затем.
Йосеф, насупив брови, о чем-то напряженно думал. Вдруг он остановился, взял за руку Бурхо и тихо промолвил;
- Я пойду к раввину и попрошу его отменить свой запрет.
Посмотрев на него округлившимися главами, она отрицательно покачала головой. Потом повернулась и молча пошла... Её маленькое сердечко разрывалось на части. Да, она любила Йосефа, чувствовала к нему нежную привязанность. Но она не могла не исполнить волю своих упрямых родителей. У неё не было сил нести двойную ношу. Любить и ограждать свою любовь от родных и близких? Но что делать? Они с детства внушили Бурхо, что ее красота и все добродетели принадлежат не только ей, то они еще и собственность всей уважаемой в общине семьи.
14.
В тихий дом Або, где праздник, если на них не присутствовал балагур Моше, мало чем отличались от будней, вселилась смута. Внешне все выглядело обычно и его обитатели вели привычный образ жизни. И хотя никто не говорил об этом вслух, на душе у всех было тревожно. Так камень, брошенной в тихую заводь, вызывает волнение на ее поверхности.
Как-то, заглянув в почтовый ящик, Або обнаружил в нем письмо Поднеся его к выцветшим близоруким глазам, он узнал знакомый почерк "От Исхока", подумал он с облегчением, потому, что от младшего сына давно не было вестей. Мазол не было дома, и Або, постукивая посохам, направился в комнату внука, в которой раньше жил Исхок.
Поднявшись на цыпочки, Йосеф подкладывал ложечкой корм в висящую на стене клетку, где весело прыгали два зеленых хохлатых попугайчика. Птичек. ему на день рождения подарила Бурхо. Подождав, пока внук закончит свое занятие, Або протянул ему
письмо.
Вытащив из кармана острый перочинный ножичек, Йосеф вскрыл конверт и негромко, но так, чтобы было слышно деду, стал читать. Исхок сообщал о своем житье-бытье, о том, что ему повысили жалование, что он теперь почти свободно изъясняется на иврите, как всегда кланялся отцу, брату с невесткой, сестре и племяннику. Не забыл он и Моше. В конце была приписка, в которой Исхок извещал племянника, что специальной бандеролью выслал ему обещанный видеомагнитофон. Эта новость привела Йосефа в восторг и он радостно захлопал в ладоши. Глядя на него, приободрился и дед.
Но спустя минуту, лицо Йосефа вновь затуманилось грустью и, повернувшись к деду, он резко спросил:
- Скажите, дедушка, разве чала не евреи?
Або вздрогнул. Насупив брови, он внимательно взглянул на внука.
- Зачем ты это спрашиваешь?..
Он хотел сказать что-то еще, но осекся. С того дня, когда взволнованная дочь показала ему записку Бурхо, он понял, что рано или поздно внук все равно задаст ему этот вопрос.
- Все наши предки были иудеями, - глухо проговорил он, собираясь с мыслями. - И мы тоже иудеи. Бог видит душу, а не оболочку.
Во дворе разыгрался ветер. А в комнате было тепло и уютно, шумно задираясь, щебетали попугайчики. Старый Або не знал, с чего начать.
- Тебе, внучек, уже шестнадцать, но ты, слава Богу, не знаешь, что такое налог чизия. А раньше....
Або махнул рукой.
- Это еще что? - переведя дух, продолжал он. - Когда шел дождь, евреи не выходили из дому. Боялись, чтобы случайно не забрызгать прохожего мусульманина и тем самым не осквернить его. Я сам видел, как за это жестоко избивали еврея.
Воспоминания, вылившиеся в горестный рассказ, отзывались болью в его сердце, как если бы была задета старая, но вдруг вновь открывшаяся рана. Он скорбно вздохнул.
- В старину существовал жестокий обычай. Поймав лютого волка, его не убивали, а в наказание за множество резаных овец, вешали на шею колокольчик. Такой волк не мог бесшумно подкрасться к жертве и в конце концов издыхал от голода. Вот на волка с колокольчиком и были похожи бухарские евреи. Их еще издали узнавали по зуннору - бечевке, которой еврей обязательно должен был подпоясываться, выходя на улицу. Иначе его забивали камнями.
Голос его задрожал...
- Теперь ты понимаешь, почему некоторые евреи в то время приняли ислам? Они хотели выжить, избавить свои семьи от унижений. Но в душе они все равно оставались иудеями. Спасибо новой власти! Она положила конец притеснению бухарских евреев, сделала нас равными со всеми другими народами.
Або замолчал. Было видно, что он устал. На его изборожденном складками лбу выступила испарина. Молчал и потрясенный Иосеф. Со двора донесся звук приближающихся шагов, а затем скрип отворявшегося засова. Это Мазол вернулась с работы. Дед и внук обрадовались, что прервался этот тяжелый разговор.
15.
На следующий день Йосеф отправился в синагогу, уточнив ее местонахождение у еврея-башмачника, чья будка стояла напротив их школы. Но по мере приближения к духовному центру еврейской общины, его охватила непонятная робость и он в нерешительности остановился у входа.
В синагоге начиналось богослужение, и Иосеф слушал, как несколько голосов наперебой читали молитвы.
День клонился к вечеру, на небе сгустились лохматые тучи. Иосеф ждал долго, поплотнее запахнув куртку. Только когда закончился молебен и прихожане стали расходиться, он вошел в небольшой чистый двор.
- Что привело молодого человека в божий дом? - почти ласково встретил его раввин.
Это и был хахам Давид Рахмини, который, несмотря на свой колкий язык и сравнительно молодые годы, славился как красноречивый проповедник, непревзойденный толкователь Библии и Талмуда, за что и получил почетный титул хахама. За быстрыми движениями и речью угадывался живой и острый ум. Глаза из-за больших рогозах очков смотрели на Йосефа приветливо, легкая улыбка тронула его губы.
Охватившая вначале робость понемногу стала проходить и Йосеф, собравшись с духом, сказал:
- Я Йосеф, внук Або. Вы запретили Бурхо дружить со мной...
Улыбка слетела с губ раввина, глаза сделались колючими. С нескрываемым превосходством, от чего Йосефу стало не по себе, он заговорил спокойноназидательным голосом, будто читал очередную проповедь перед паствой.
- Мы очень дружны с отцом Бурхо, и эта девочка, можно сказать, выросла на моих глазах. Я знаю, какая у нее чистая и ранимая Душа. Поэтому и решил избавить ее от дальнейших страданий. Потому что, у вашей дружбы нет будущего. Бурхо не просто иудейка, она принадлежит к благородному роду коэн. А ты чала и вам не суждено быть вместе, даже если вы Амнун и Томор1, Ибо Господь заповедовал нам: «Уставы мои соблюдайте: скота своего не своди с иною породою; поля свои не засевай двумя родами семян…»
- Но ведь вы знаете, как появились чала. Они часто только для видимости исповедовали ислам, а в душе остались верными своей вере...
- Нельзя жить с раздвоенной душой. От этого, прежде всего, страдает сам человек. Достаточно одному слову не быть правдивым, как оно соберет вокруг себя тучу лжи.
- Но эти люди становились мусульманами под угрозой смерти...
- Живший сто лет назад в Бухаре еврейский поэт Ибрахим ибн Абулхайр написал поэму о еврее, предпочевшим смерть измене. Без веры, без религии народ погибает. Повернувшись спиной к солнцу, человек видит только свою тень на земле.
- Все это было давно. Разве прошлое имеет отношение ко мне и Бурхо? - упавшим голосом сказал Йосеф.
- Одна искра может спалить целый лес Один поступок может навлечь позор и унижение на потомков.
Давид Рахмини, скрестив руки на груди, мелкими шажками стал мерить Двор синагоги. Потом снял очки и, протирая платочком выпуклые стекла, в задумчивости остановился напротив Йосефа. Только теперь Йосеф заметил у него филактерии два кубика с молитвенниками, один из которых во время богослужения кожаной тесемкой наматывался на левую руку, другой прикреплялся на голове. Точно такой филактерии хранился и в доме старого Або.
- Я расскажу тебе притчу. Один монах заметил, что чуть ли не каждый день на церковный крест их монастыря садится орел и как ни в чем не бывало гадит...
Монах решил изловить и наказать богохульную птицу. Нашел и способ. Перемолов мясо с острым перцем, положил в чашку. Другую чашку наполнил до краев крепким вином. И отнес все это и поставил на церковную башню. Уловка удалась. Завидев мясо, орел набросился на него и стал проглатывать большими кусками. Насытившись, он почувствовал, как у него горит утроба. И напился из чашки с вином. Опьянев, орел не мог расправить свои могучие крылья и взлететь, и, словно пронзенный стрелой, камнем рухнул на землю. «Если бы ты был христианином, - подумал, подойдя, монах, - то не стал бы осквернять крест Если бы ты был иудеем, то не стал бы есть запретную пищу. Если бы ты был мусульманином, воздержался бы от хмельного. Но ты не тот, и не другой, и не третий. У тебя нет веры. А потому ты заслуживаешь самой жестокой кары». И монах камнем ударил по голове распластавшегося орла...
16.
…Уже стемнело, и Йосеф шел, не разбирая дороги, ступая по лужам. По лицу его хлестал дождь. Неожиданные вспышки молнии освещали фигуры редких прохожих. Йосеф шел и беззвучно плакал. Слезы катились по его лицу, смешиваясь с каплями дождя. В ушах его все еще звучала притча, услышанная им от раввина. Мораль ее была проста. Отступившийся oт веры - тот же безбожник и заслуживает кары. Отступников нигде не щадят. Даже время бессильно им помочь. «Волк с колокольчиком» - вспомнились вдруг слова деда.
Мазол не было дома и дверь ему отворил дед. Увидев промокшего до ниточки внука, он спросил строго:
- Где тебя носит в такую погоду?
- Я был в синагоге.
- В синагоге? - Або удивленно вскинул брови. - И что, ты там делал?
- Говорил с раввином.
- И что он сказал тебе?
- Сказал, чтобы вы с дедушкой Моше больше не жертвовали денег на синагогу. Это для вас не станет корбан недлительной жертвой. Сказал, что это все равно, что ловить отражение луны в волнах.
Або пошатнулся.
- Ты... ты выдал ему нашу тайну? - изрек он угасшим голосом. - Зачем ты это сделал... Ведь мы перед лицом смерти хотели хоть как-то замолить свой грех.
Йосеф лгал: Давид Рахмини не говорил таких слов. Но он не понимал, для чего он сделал это, ранив деда в самое сердце… В комнате Або стоял старый кованый сундук, в котором старик хранил Тору, саван, свечи, сберкнижку. «Не хочу, чтобы мои поминки - юшво были кому-то в тягость», - любил он повторять. Однажды, когда дед вытаскивал из сундука священную книгу, Йосеф заметил пачку аккуратно сложенных квитанций. И узнал тогда, что дед и Моше регулярно переводят из пенсии деньги в синагогу. Но делают это тайно...
Тяжело опираясь на посох, Або сел прямо на мокрые от дождя ступеньки, покорно и виновато склонил седую, как лунь голову. Так прошло несколько минут. Казалось, он забыл о внуке и концом длинного посоха чертил круги на земле.
- Мы как мертвые листья... Как тень от тени... Мы - путники, которые сбились с пути, но продолжают идти куда-то пока слушаются ноги.
В голосе Або чувствовалась неизбывная усталость. С трудом поднявшись, он пошел, сгорбившись больше обычного. Сделав несколько шагов, он обернулся и грустно посмотрел на внука.
- Я ведь тогда не сказал тебе всей правды. Но лучше, чтобы ты знал ее. Ты никогда не задумывался, почему у твоих дядей не ладится семейная жизнь и у них нет детей? Знай... Они добровольно оскопили себя, чтобы немножить наш несчастный род...
17.
Утром Йосеф долго не выходил из своей комнаты. «У него сегодня экзамен в музыкальной школе, а он все еще спит», с досадой подумала Мазол, входя в комнату сына. Вдруг раздался Душераздирающий крик. Предчувствуя недоброе, Або, настолько позволяли ему слабые ноги. поспешил за дочерью.
Йосеф лежал на диване, запрокинув голову назад. Можно было подумать, что он спит, если бы не безжизненно свисавшая рука. Казалось, он ощущает себя необычайно легко и может взлететь при малейшем движении. На его мертвенно бледном лице лежал покров, блаженства и покоя. Оно было прекрасным и, как показалось Або, лучилось каким-то необычайно чистым божественным светом...
В клетке, налетая друг на друга, тревожно трещали зеленые попугайчики.
ЧАЛА роман
© Copyright: Мансур Суруш, 2018
Свидетельство о публикации №218081600374
Свидетельство о публикации №218081600374
Рецензии