Заповедь любви 19. Келейные записки иеромонаха С

Келейные записки иеромонаха Серапиона
Тетрадь вторая

Встряска для Ермолая

После вечерней службы на выходе из Успенской церкви меня никто не встречал. Признаться, я даже обрадовался было, так как Вася Цыцын уговаривал пойти в Манеж, и отсутствие Ермолая позволяло без зазрения совести поддаться на агитацию. Со слов Васи, в Манеже публику ожидало сразу два сюрприза: премьера нового спектакля и подаренный театру монастырем новый занавес. Но не успел я выразить своего согласия, как услышал позади голос Ермолая:
– Подождите, Михаил Ефимыч!
Я оглянулся. Ермолай сбегал к нам вниз по ступенькам храма.
– Так уж вышло, что приехал на полчаса раньше, – пояснил он, подбегая к нам, – поэтому решил не терять время на ожидание, а поставить свечку Николе для хорошей нам с вами дороги.
– Поставил?
– А вы решили-таки ехать?
– Коль спрашиваю – таки решил.
– Поставил. Но у меня к вам просьба – давайте поедем не сейчас, а часов в девять вечера. Дело в том, что сегодня в театре премьера «Женитьбы» Гоголя – режиссер позволил нам с Глашей выступить вместе с хором. Репетировали бессчетное число раз. Жаль, если подведу труппу.
– Чего ж днем про театр не сказал?
– Думал, вас к дяде отвезу – и сразу обратно. К началу первого действия успел бы. Но вы отказались днем ехать. И про вечер у вас не было решено – вот я и смолчал, коль у вас не ясно было.
– Дяденька на тебя не осерчает, что затемно приедем?
– А вы скажите ему по приезде, что в Мологе, мол, дела задержали – он и не будет на меня нападать.
– Выручай парня, – подключился к разговору Вася.
– Хорошо, – согласился я. – Про дела врать не буду, а что театр захотел посмотреть, скажу – ведь так оно и есть.
Бричка стояла на прежнем месте – около коновязи, напротив Святых ворот. Ермолай довез меня до дома Елизаветы Федоровны – собрать вещи и известить хозяйку об отъезде, а сам поехал с Васей к Манежу.

Минут сорок спустя мы встретились с Васей у входа в Манеж. Прошли внутрь здания. Места нам достались в первом ряду, так что приходилось иногда задирать головы вверх, чтобы увидеть лицо стоявшего близко к краю сцены актера. Зрители с остальных рядов этого неудобства не испытывали, так как пол амфитеатра на время спектакля был приподнят и наклонен в сторону сцены. Я не слышал ранее о существовании зрительных залов с регулированием наклона полов. В маленьком уездном городке – и такое чудо! С левой стороны сцены над залом выступала оркестровая ложа, а с правой, на втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет. Пространство сцены закрывал тяжелый бархатный занавес с кисточками по бокам. По центру занавеса золотыми нитями монахини вышили надпись «ДЕРЗАЙ» – несколько неожиданное пожелание от православного монастыря театральным зрителям.
Раздался третий звонок, занавес раздвинулся, и перед нами предстал Подколесин, возлегающий с трубкой во рту на побитом молью диване. Фигурой и лицом актер немного походил на Ермолая, вот только бородка пышнее и волосы на голове покучерявее. Все актеры играли с воодушевлением, с азартом, как дети, что искупало некоторые погрешности в режиссуре и знании текста. После того, как Подколесин решился покинуть свое холостяцкое жилье и, ведомый Кочкаревым, направился свататься к Агафье Тихоновне, занавес опустился.
На сцену под золотом горевшее «ДЕРЗАЙ» вышел смешанный хор. Как бы следуя этому призыву, из оркестровой ложи грянули, дополняя друг друга, сразу четыре гармони, и с двух концов сцены на узкую полоску перед хором выбежали Ермолай и Глаша. Ермолай, как и тогда на берегу Волги, был в начищенных до блеска сапожках и красной шелковой косоворотке, а вот Глаша сильно преобразилась. Вместо холщового сарафана на ней теперь был отбеленный льняной, к тому же обильно украшенный вышивкой, а ноги обуты в изящные сапожки, украшенные по голенищу орнаментом из мелкого бисера.
«Ба, – пронеслось в голове. – Не те ли это самые, которыми размахивал Лешинька, выбегая из подъезда? Он тогда от радости едва не сшиб нас с Василием с ног».
Увидев Глашу, Ермолай внезапно остановился перед ней и, как бы пораженный стрелой Амура, схватился рукой за сердце. Его лицо в считанные секунды отразило целый спектр эмоций: восторг, восхищение, преклонение и следом – сомнение, растерянность, желание убежать и скрыться. Я не могу назвать ни одного столичного актера, который был бы способен так молниеносно и столь убедительно проделать то же самое со своим лицом. Все эмоции, через которые Подколесин должен пройти по ходу пьесы, были априори мастерски показаны Ермолаем. Ай да Ермолай! В зале послышалось несколько одобрительных хлопков знатоков театрального искусства. Глаша, покраснев до кончиков волос, замерла перед ним, опустив глаза долу.
Неожиданно Ермолай присел и вприсядку пошел вдоль сцены к другому ее концу, упал, схватился рукой за ляжку и тут же скрылся за занавесом. Глаша кинулась за ним. Хор громко и с чувством запел:

– Топор! Рукавица!
Жена мужа не боится!
Под стать молодцу девица –
Рукавица да топор!

Зал взорвался хохотом и громом аплодисментов. Воистину, такая неожиданная и в то же время органично вплетающаяся в ткань основного действия режиссерская находка стала эмоциональным пиком спектакля.
Занавес вновь распахнулся, открывая зрителям комнату в доме Агафьи Тихоновны и саму хозяйку, раскладывающую на картах пасьянс на женихов. Игра актеров как бы наполнилась вторым дыханием. Публика смеялась, выражала искренний восторг по поводу каждой удачной реплики, а после окончания последнего акта аплодировала стоя и требовала помимо главных героев режиссера и актеров труппы, выхода на поклон Ермолая с Глашей. Но они, то ли по скромности, то ли еще почему, не вышли.
После спектакля Ермолай, как мы с ним предварительно и сговорились, ждал меня, восседая на облучке своей брички, на площадке в сквере за Манежем. С Василием мы попрощались ранее – он решил пройтись до дома пешком. Договорились непременно свидеться в Мологе или в Питере.
Все еще находясь под впечатлением гоголевской пьесы, я запрыгнул в бричку. Ермолай натянул вожжи, причмокнул губами, и мы тронулись в путь.
– Что такой смурной? – спросил я, обратив наконец внимание на непривычную молчаливость своего возничего.
– А чему радоваться?
– Такой успех. А вы с Глашей вообще свои роли сыграли так гениально, что затмили главных героев.
– Вам бы все смеяться.
– Да разве я смеюсь?
Мой щегольски выряженный кучер неожиданно отпустил вожжи, уронил голову на грудь и… заплакал.
Акварель, пробежав по инерции метров двадцать вперед, перешла на шаг, затем вовсе остановилась и стала щипать траву сбоку от дороги. Я тронул Ермолая за плечо:
– Что случилось?
– Почему вы все меня не любите? – оборотил он ко мне лицо. – Почему позволяете себе смеяться надо мной?
Его глаза говорили, что он действительно сейчас смертельно обижен на всех, на вся и на меня в том числе. За что? Почему? Я не мог понять. По обе стороны дороги вдаль уходили бесчисленные поля. Усилившийся к ночи ветер завивал кольцами дорожную пыль и поднимал ее к верху брички. Утирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, Ермолай размазал пыль по лицу и стал похож на подростка-беспризорника.
– Постой, постой, – мелькнула в моей голове догадка, – с Глашей поссорился?
Не отвечая на вопрос, он шмыгнул носом, повернулся в сторону дороги, натянул вожжи, и бричка снова полетела вперед.
Довольно долго мы ехали в полном молчании. Я не считал себя вправе лезть без приглашения в чужую душу, а Ермолай не был расположен меня туда приглашать. Однако нет ничего постоянного в мире. Его угнетенное состояние сменилось апатией. Но и та вскоре улетучилась, когда на подъезде к Шумарову* нам преградил путь бархан песка и колеса брички увязли. Мы спрыгнули на землю. Была уже ночь. На небе ни звезды. Только на западе еще горела полоска заката, да сверху над нами бледный серп луны скользил по рваным краям невесть откуда набежавших туч. Неожиданно лошадь тревожно заржала.
– Волки! – испуганно воскликнул Ермолай, указывая пальцем в сторону леса, и бросился было бежать, но я ухватил его за ворот рубашки:
– Стой! Побежишь – пропадешь.
От леса к нам стремительно приближались желтые огоньки волчьих глаз.
Я достал из дорожной сумки икону-листовушку и американский ручной фонарь Eveready. Велел Ермолаю встать на козлах – быть готовым отгонять волков от Акварели кнутом. Сам поднялся во весь рост на сиденье, держа в одной руке листовушку, в другой – тяжелый фонарь, воздел обе руки вверх и, направляя луч фонаря то на икону, то к небу, то на приближающихся волков, стал громким твердым голосом, с чувством, без суеты читать молитвы:
– О, Воспетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово! От нападения волков избави нас, к Тебе вопиющих: Аллилуиа. Вразуми их отступить и уйти в леса.
При первых же звуках человеческого голоса волки неподвижно замерли в нескольких метрах от нас. Я, не прекращая читать молитвы, выключил фонарь на пару секунд, экономя заряд батарейки, а когда включил снова, увидел, что один из хищников мелкой трусцой бежит к лесу. Я еще раз выключил и включил фонарь.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!
Оставшиеся три зверя, поминутно оглядываясь, уходили от нас следом за своим вожаком.
Некоторое время я продолжал громко читать молитвы. В заключение спел «Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице» и устало опустился на сиденье.
Пошел дождь. Подталкивая с боков бричку, мы с Ермолаем помогли лошади преодолеть песчаный бархан и через несколько минут въехали в Шумарово.

*Шумарово (Шуморово) – село на полпути между Мологой и Веретеей, стояло на высоких песчаных буграх, спускавшихся к Волге двумя обширными уступами. Летом при сильных ветрах поднимались песчаные бури, и песок засыпал церковную ограду до самого верха.
Изображение песчаного бархана у церкви села Шумарово можно увидеть на дореволюционной фотографии, напечатанной в книге П.А. Критского «Наш край». Песчаные барханы возле села изображены также на картине Гордея Лесовика (Г.В. Петухова) «Шумаровские пески».

Иллюстрация: Шуморовские пески. Картина мологского художника Гордея Васильевича Лесовика 1932 год.

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/08/17/439

К аннотации и оглавлению http://www.proza.ru/2018/08/19/768