Радуга 1. Фиолетовый

1. Фиолетовый
 
Я увидел её неподалеку от моей берлоги, в том самом баре, в котором проводил большинство вечеров в неделю. Обычно допоздна я не засиживался. Пара глотков виски и пинта пива под нехитрую снедь, приготовленную женой Гудвина, и если никто не вызывал мой интерес, то - домой спать, согреваясь алкоголем внутри, одеялом снаружи, а рядом - живым теплом соскучившегося за день кота.
 
Гудвин отлично справлялся с обязанностями хозяина, бармена и официанта одновременно. Никто не знал, сколько ему лет и не помнил, как его настоящее имя, потому что бар этот в портовом райончике существовал, казалось, вечно и Гудвин вечно в нем хозяйничал. Название бара, написанное на растрескавшейся от времени доске у входа, прочитать уже никому не удавалось, так сильно обветшала и сама доска, и выцветшие буквы на ней. Но никто, впрочем, и не пытался разобрать название, все знали заведение, как бар Гудвина.
 
Немногословный, с тяжёлым и цепким взглядом из-под густых бровей, хозяин выглядел как скандинавский морской волк - короткие, жёсткие, стоящие торчком волосы, длинные бакенбарды, переходящие в аккуратную шкиперскую бородку, и вся эта растительность почти седая, лишь небольшое количество темных волос ещё не сдалось времени. Благородное серебро с патиной. Ему можно было дать с одинаковым успехом и пятьдесят, и шестьдесят, и даже больше лет, но на самом деле его возраст мало кого интересовал. Отличался Гудвин совсем другим...
 
Среднего роста, широкоплечий, с сильными большими руками и крепкими, всегда чуть расставленными ногами, Гудвин и по улице, и в баре передвигался не спеша, в развалку, словно по палубе корабля во время умеренной качки, что только усиливало впечатление крепкого, надежного, опытного моремана. Однако не нашлось бы ни одного человека, который бы припомнил времена, когда Гудвин ходил в море. Его шхуной был портовый кабак, навсегда пришвартованный у причала, а штурвалом - рычаги пивных кранов. Но как на настоящем судне, вместо окон светились толстыми стеклами иллюминаторы, а в подвале-трюме тускло поблёскивали стройные ряды запылённых бутылей, наполненных зельем разного вкуса, цвета, букета и крепости.
 
Хозяина этих винных погребов можно было принять за норвежца или шведа с одного из пароходов, застрявших в старом порту, если бы не цвет кожи - серо-коричневый с лиловым отливом. Это было удивительное сочетание - европейские черты лица, прямые волосы и африканский цвет кожи. Немного даже жутковатое сочетание, которое только усугублялось угрюмостью и немногословностью Гудвина.
 
Он вел себя замкнуто и насторожено. Друзьями похвалиться не мог, явными врагами тоже, с посетителями вел себя сдержанно и ровно, соблюдая дистанцию и нейтралитет, постоянным клиентам изредка улыбался. Высшим проявлением расположения Гудвина считалась порция бесплатной выпивки, которую хозяин никак не афишировал, не объявлял, как другие на весь бар, а просто молча отодвигал деньги за очередной дринк в твою сторону и корчил ту самую гримасу, считавшуюся у него улыбкой.
 
Но не только внешность и замкнутость отличали владельца замшелого бара. Не меньше удивляла его способность в одиночку и без лишних слов поддерживать порядок и спокойствие в своём заведении, что, согласитесь, в портовом кабаке совсем непросто. Моряки и пассажиры низшего класса, жулики и мошенники всех мастей, сутенеры и проститутки разных возрастов, барыги и коммивояжеры - вся эта интернациональная каша медленно варилась в котле бара Гудвина на крепких алкогольных парах и постоянно норовила закипеть.
 
То за столами, то у стойки возникали споры, вспыхивали мелкие ссоры, разгорались конфликты, частенько грозящие перерасти в драку и поножовщину. Обычно неторопливый и с виду неповоротливый Гудвин мгновенно оказывался рядом с главным зачинщиком, которого вычислял безошибочно, даже если тот выглядел внешне спокойней и безобидней своих оппонентов, и просто клал руку ему на плечо. Чаще всего этого хватало, чтобы участники ссоры продолжили мирно веселиться под звон бокалов и негромкую мелодию из старого и всегда хрипящего, словно простуженный, музыкального аппарата.
 
И только виновник конфликта сидел некоторое время истуканом, уставившись в одну точку, не участвуя в веселье, не отвечая на вопросы, либо отзываясь односложно и невпопад. Через некоторое время он или отходил под воздействием обильных возлияний, или тихо и незаметно отчаливал из бара.
 
Но случалось, что одним наложением руки утихомирить дебошира не удавалось, и тот после некоторой паузы снова начинал заводиться и набирать обороты. Тогда Гудвин опять появлялся рядом и, наклонившись к самому уху возмутителя спокойствия, шептал несколько слов, от которых посетитель бледнел и успокаивался уже окончательно...
 
И только однажды на моей памяти этого оказалось недостаточно. В тот раз молодой моряк с аргентинского судна наглотался рома значительно выше ватерлинии, и удивительно, как он с таким грузом ещё держался на плаву. Могучий и здоровый молодой организм не только спасал его от оверкиля, но ещё и позволял идти на таран и пытаться взять на абордаж любого, кто оказывался в поле зрения его налитых ромом и кровью и различающих уже только движущиеся объекты глаз. Никто даже и не пытался его остановить. Во-первых, товарищи его, если таковые и имелись в баре, не решились бы вмешаться, опасаясь его кулаков и буйного нрава, а во-вторых, в баре Гудвина только Гудвин наводил порядок, и все об этом знали.
 
Тем более что до появления критической осадки морячок вел себя абсолютно спокойно и безобидно, а заштормило его так внезапно и крепко, что Гудвин сразу применил оба своих приема: пудовую длань на плечо и магическую мантру в ухо. Но аргентинец только тряхнул головой, отмахнувшись от заклинания, и повёл плечом, не без труда, но, всё же, скинув тяжелую руку бармена.
 
Действия хозяина хоть и не успокоили моряка, но зато временно приостановили его. Он стоял, слегка покачиваясь в центре зала, наклонив голову, тяжело дыша и обводя помещение невидящим мутным взором, а руки его, не находя места, непрерывно двигались, то и дело проверяя карманы, похлопывая по груди, закатывая рукава линялой робы и обнажая крепкие мускулы в затейливых татуировках. Все понимали, что шторм не прекратился, что через несколько мгновений грянет буря.
 
Но Гудвин времени не терял. Молниеносно вернувшись на своё место, он что-то быстро доставал из-под стойки и наливал, насыпал, осторожно стряхивал с конца ножа в большой шейкер. Несколько характерных взмахов рукой и вот уже содержимое вылито в высокий стеклянный бокал и переливается всеми цветами радуги, выделяя пузырьки и пенясь.
 
«Коктейль Гудвина, коктейль Гудвина!» - раздался приглушенный шепот двух-трех голосов в разных концах бара. Уже считавший себя к тому времени завсегдатаем, название это я услышал впервые. И меня поразил цвет коктейля - радуга в бокале ни на секунду не останавливалась, то один, то другой цвет преобладал над остальными, чтобы тут же смениться следующим. Как будто капля горючего упала в лужу и стала расходиться разноцветными кругами и снова сходиться в точку, а лужа становилась то выпуклой, то вогнутой, искажая радужные круги. Напиток постоянно пульсировал - соотношение жидкости и пены менялось, казалось, что коктейль дышит, словно живое существо, притаившееся за стеклом.
 
Бармен буквально подлетел к молодому матросику сзади, вложил бокал с коктейлем в его руку и тихо, но властно приказал: «Пей!» Моряк безропотно поднес бокал ко рту, и наблюдавшие за ним невольно вскрикнули - всем показалось, что он ещё не наклонил, как следует бокал, не начал пить, а только слегка коснулся губами, как живая радуга сама поползла ему в глотку! Оптический обман (а что же ещё это могло быть) выглядел так реально, что изумленная публика, затаив дыхание, ждала, что же теперь случится с пьяным матросом, проглотившим радужную змею.
 
Но ничего сверхъестественного не произошло. Буян просто как будто сдулся, обмяк, плечи его опустились, руки безвольно повисли, голова склонилась, а веки почти закрылись. Еле передвигая подгибающиеся ноги, заботливо ведомый Гудвином, морячок добрался до самого дальнего и тёмного угла бара, где грузно опустился, почти упав, на лавку, уронил голову на грубые доски стола и уснул. Гудвин мрачно оглянулся на смотревших в его сторону и притихших посетителей и, не выдержав его взгляда, один за другим все, отвернувшись, уткнулись в свои кружки, и кабак снова зажил своей обычной жизнью. Когда через пару часов я уходил из бара, парень в углу всё так же спал, подложив руки под голову.
 
Из вечера в вечер я стал расспрашивать про загадочный коктейль Гудвина и наткнулся на крайнее нежелание старожилов портового кабачка распространяться на эту тему. Одни говорили, что ничего не знают, вторые переводили разговор на другую тему, третьи испуганно замолкали. И все опасливо косились в сторону хозяина, который в свою очередь, либо почуял, либо узнал про мой интерес, потому что я всё чаще стал ловить на себе его тяжелый и настороженный взгляд.
 
Наконец, с большим трудом, с применением лести, хитрости и немалого количества халявной выпивки мне удалось по крупицам вытянуть любопытную информацию из Мелвина и Стейна, которые, казалось, живут в баре Гудвина, потому что, в какой день и в какое время не спустись внутрь по крутому шаткому деревянному трапу, они всегда тут - за стойкой, или за столом с неизменными стопками в руках.
 
Мелвин обычно пил французский кальвадос, хотя сам был выходцем из Канады. Впрочем, может быть, именно и потому, ведь в некоторых местах страны кленового листа вас могут и не понять, если вы не говорите на языке Рабле и Дюма. Стейн же предпочитал шотс - крепкий  скандинавский лакричный ликер. И это тоже неудивительно, ведь он родился в Норвегии, жители которой, так же, как и их соседи - шведы и финны - сходят с ума от приторно-сладкой солодки. Но собутыльники о вкусах не спорили, тем более что оба не забывали запивать порции крепкого алкоголя большими глотками густого темного эля.
 
Первым после трех порций кальвадоса с двумя пинтами пива, заговорил Мелвин. Оказалось, что когда-то он на себе испытал способности Гудвина. Вернее только первую степень их воздействия. Но для него этого оказалось вполне достаточно, чтобы больше никогда не допускать ситуаций, требующих вмешательства бармена. Когда Гудвин положил свою руку Мелвину на плечо, тот испытал одновременно два исключительно неприятных ощущения. Его всего трясло, как от электрического тока, мышцы резко сокращались от колючих разрядов, хотелось немедленно скинуть железную клешню с плеча, выключить рубильник, подающий ток, бежать из бара куда-нибудь подальше и больше никогда сюда не возвращаться. Но одновременно с этим разум и тело сковало леденящее оцепенение. Ужас расширял зрачки, выкатывал глаза, шевелил волосами, но не позволял двигаться ни рукам, ни ногам, даже закричать не было никакой возможности - организм не подчинялся своему хозяину, он был весь во власти Гудвина.
 
Прекратилось это так же внезапно, как и началось, стоило только бармену убрать руку. Но апатия и усталость остались с Мелвином до конца вечера... Не хотелось ничего, кроме как напиться и забыться, избавиться от щемящего чувства тоски и тревоги, отвлечься от внезапного осознания мелочности и суетности человеческого бытия перед величием вселенской вечности...
 
Стейну "повезло" меньше, ему не довелось напрямую ощутить силу бармена. Зато он близко знал одного проходимца, которому "посчастливилось" дойти до второй степени  магии Гудвина. Но как не пытался норвежец разговорить "счастливца", тот только мрачнел и надолго замыкался. Один раз Стейну всё-таки удалось выудить пару скупых фраз о том, что же такого нашептал Гудвин ему на ухо. Оказалось, что ничего... То есть, он шептал какую-то белиберду, абракадабру, не имеющую никакого смысла. Но под воздействием этой тарабарщины в голове у пройдохи возникали вполне определённые картинки и сюжеты, содержание которых он отказался раскрывать наотрез. Добавил только, что это было очень личное и настолько шокирующее, что перечить Гудвину и продолжать дебош сразу расхотелось... И вообще пропало желание когда-либо еще раз переступить порог портового бара и встретиться с его хозяином.
 
Но это были хоть и дурно пахнущие, но всё же ещё цветочки по сравнению с радужным коктейлем. И хотя Гудвин крайне редко прибегал к помощи таинственного зелья, но за всю длинную историю бара таких случаев произошло не так уж и мало. И хотя все они походили друг на друга в общих чертах, но отличались степенью воздействия разноцветного напитка.
Зелье стирало память - так в один голос утверждали Мелвин и Стейн. Все, кто выпивал радугу, засыпали, как давешний аргентинец, а просыпались с частичной амнезией. Кто-то начисто забывал, что с ним произошло в баре, кто-то не помнил события последних нескольких дней, а был случай, когда посетитель начисто забыл почти целый год своей жизни.
 
Рассказав всё это, приятели замолчали, медленно потягивая каждый свое пойло и поглядывая изредка друг на друга. Они явно знали что-то еще, но каждый ждал, что говорить начнет другой. Первым опять не выдержал Мелвин, Стейн тоже не стал отмалчиваться. Понизив голос до шепота, нагнувшись каждый со своей стороны к самым моим ушам, они продолжили рассказ, перебивая, споря и дополняя друг друга. Друзья утверждали, что было несколько случаев, когда Гудвин приготовил слишком сильную смесь.
 
Выпившие её люди полностью лишились памяти. Забыли кто они и откуда, как их зовут, сколько им лет, не узнавали родных и близких, друзей и знакомых. Все они любили крепко выпить, поэтому никто всерьёз не расследовал их внезапную амнезию. Всё списали на алкоголь. Несчастным и раньше доводилось напиваться до провалов в памяти, кратковременных, но всё же. Некоторые моменты начисто стирались из памяти и без помощи Гудвина. Поэтому полное беспамятство могло  показаться логичным следствием неуемного пьянства. Но это у тех немногих, которым повезло вернуться туда, откуда они пришли в портовый кабак. Остальные просто пропали неведомо куда, и о них не было ни слуху, ни духу.
 
Только однажды кто-нибудь из посетителей рассказывал историю о том, что один приятель слышал от знакомого, встретившего товарища, которому в свою очередь еще один знакомый рассказывал, что видел на другом конце океана, на утлом суденышке того самого Джонса: «Ну, помнишь, который был боцманом на нашем сухогрузе, тот, что  нажрался у Гудвина и начал с ножом посетителей по бару гонять, как своих подчиненных по палубе, а когда хозяин попытался утихомирить, оттолкнул его и орать начал, что Джонса этими фокусами не проведешь, что бармена ни на шаг к себе не подпустит, что знает про Гудвина нечто такое, что не понравится седому нигеру, а вот одних очень влиятельных людей весьма заинтересует. Как Гудвин заставил его радужный коктейль выпить - непонятно, но заставил. После этого никто боцмана больше не видел. А он, оказывается, за семью морями простым трюмным вкалывает, ничего не помнит, никого не узнает, и зовут его совсем по-другому. А так ему и надо - осьминогу злобному. Придирчивый был чересчур, несправедливый и жестокий, особенно, когда напьется. Вся команда его боялась и ненавидела. А может и не он это вовсе... Хотя, очень похож..."
 
Мы с Мелвином и Стейном так увлеклись разговором, что появление рядом Гудвина стало для нас полной неожиданностью. Неизвестно, сколько времени он стоял рядом и что успел услышать. Изрядно заправленные алкоголем и потерявшие бдительность, заметили мы его только тогда, когда он грохнул перед нами три кружки пива, плеснув пеной на почти чёрные, истерзанные ножами и временем доски стола. При этом он не промолвил ни слова, а только пристально смотрел мне в глаза, не обращая никакого внимания на моих онемевших соседей. Я решил побороться с ним взглядами и очень скоро почувствовал, как из меня в Гудвина, из ока в око, по оптическому тоннелю, который мне так явно представлялся, что казалось, я его даже вижу, потекла информация вместе с жизненной энергией. Спохватившись, я понял, что поток этот необходимо немедленно прервать, но просто так, взять и отвести взгляд уже не мог... Гудвин высасывал меня, как коктейль через трубочку...
 
Паническая тревога, предчувствие чего-то жуткого и вместе с тем равнодушное смирение и апатия заполняли всё моё нутро, заставляя его трепетать и цепенеть одновременно. Виртуальный ручеек от меня к бармену превращался в мощный поток, уносящий все мои мысли, чувства, знания, опыт, воспоминания и впечатления, которые жадно впитывались алчущим мозгом Гудвина…
 
И тут одно давнее детское воспоминание ярко промелькнуло перед моими глазами, прежде чем унестись по виртуальному каналу. Собирая меня в школу, матушка кладет во внутренний карман моей курточки маленькое зеркальце и приговаривает: "От порчи и сглаза, от чёрного глаза, от всякой напасти - храни! Добро поглощай, зло назад отражай, здоровым и сильным верни..."
 
Мамино зеркало - вот что мгновенно представил я во всех подробностях. Поцарапанное стекло, отколотый уголок, чуть замутненный край и в глубине - сетчатый орнамент старой потрескавшейся амальгамы... Представил и мысленно подставил его под безжалостный взгляд Гудвина, перерезав невидимый тоннель. "Здоровым и сильным верни..." - вертелись в голове слова маминого заклинания, но почему-то в виде песенки на мотив модного шлягера.
 
И сразу прошли оцепенение и тревога. Как ненужную одежду скинул я с себя морок, наброшенный хозяином бара, и силы снова стали ко мне возвращаться. Я почувствовал себя даже свежее и бодрее, как будто, вернув свою энергию, прихватил ещё толику неведомой силы Гудвина.
 
Ох, как ему это не понравилось! Снова и снова он пытался впиться в меня своим хмурым взглядом, но каждый раз натыкался на зеркальце, которое в моём представлении уже выросло в большой зеркальный щит и отражало все попытки бармена.
 
И Гудвин отступил! Опустив взгляд и бурча еле слышно себе в бороду что-то похожее на ругательства, он попятился назад к стойке. Не было и речи, чтобы приблизиться ко мне и применить магическое воздействие. Да и с чего бы вдруг? Внешне всё выглядело чинно и спокойно - три товарища мирно беседовали за кружкой пива, никого не трогали, порядок не нарушали. Наша мысленная дуэль с хозяином осталась между нами. Для Мелвина и Стейна пролетело всего пару секунд в замешательстве от внезапного появления Гудвина, и вот, они уже видят его отступающим с пустыми пивными кружками... Но теперь я точно знал, что наш нейтралитет с хозяином закончен. Он явно считает меня угрозой и не остановится, пока не устранит её.
 
Но сегодня я победил, и эйфория кружила мне голову, а кровь в жилах выстукивала победный гимн, которому хотелось подпевать во всё горло! Вот только горло пересохло так, что не то, чтобы петь, слово не вымолвить. Очень кстати это пиво, принесенное Гудвиным!
 
Глоток, еще глоток... Но что такое?! Какой-то навязчивый мотив в помутневшей враз голове: "Веки тяжелеют, дыхание ровней, ноги словно камни, уснуть бы поскорей...", - и радужные круги перед глазами... Как же я устал... Как хочется спать... Неужели бармен вместо пива принёс свой адский коктейль?! Нет, не может быть... Мелвин со Стейном пьют и ничего... И радуги в кружке я не заметил... Обычное пиво... Старый, добрый эээ...


Продолжение http://proza.ru/2020/06/27/1511