Плохие и хорошие приметы Фемистокла-охотника

Семяшкин Г.М.

Поймать ушкана руками – плохая примета. Догнать косого, прыгающего из стороны в сторону, промеж светло-серых осин, схватить потными руками за длинные уши-висяки, мгновенно отличить серое между серым – не каждый может. Раз, и он бьется у тебя на вытянутой руке, резко вздрагивая лапками. То, брат, искусство, чисто цирк. Видел по телевизору показывали кролика из шляпы за уши вытягивают, так у артиста кролик ручной, натренированный, а у меня дикий был.

Свернул зайцу шею, домой принес, а на следующий день отец, царство ему небесное, помер, остался я у матери в двенадцать лет за старшего, а кроме меня еще шесть человек, мал мала меньше. Поймать зайца голыми руками – плохая примета.

Мужик высокий, лицо красное, тело сухопарое, подвижное. Рубаха на нем светлая, фланелевая, штаны черные в полоску, со стрелкой отутюжены, заправленные в белые шерстяные носки, на носки одеты черные галоши с красной подкладкой. Такие раньше в Москве на Преображенке оборонный завод «Богатырь» добавочным продуктом выпускал, товаром народного потребления. Мужик представился:

– Зовут меня Трифон, можно Триша или Трихуй, кому как нравится, а крестили меня Фемистоклом, то имя тайное, от бесов запрятали. Мать моя, Степанида, староверка, с кумой меня крестили. Попа в деревне не было, бабы сами все по книжкам вызнали, а книжки у них писал большой человек – Протопоп Аввакум. Ездил как-то я на нижние деревни в гости к тетке Матрене, муж у нее, тоже старовер, возил меня на лодке на то место, где был Пустоозерск. На берегу городничего озера крест стоит, большой крест, поминальный, на нем написано было про то, что тут находится место, где Протопопа и еще несколько монахов, его сподручников,сожгли. Правду сожгли. Бог-то его любил, а защитить не смог.

Напротив того места, через озеро – остров висельников. Представляешь, губернатор на этой стороне похаживал, брюхо поглаживал, а на острове том мужиков вешали: разинцев, булавинцев, старообрядцев, тех, кто бунтовал. Живую силу русского племени под корень изводили. Плохо то место стало, опустело, ни одного дома не осталось, а сколько изб и деревень по всей России опустело. Плохая примета народ губить, место опустеет.

Ниже по течению река широка становится, шары стрелами белесыми от нее расходятся. На каждом из них посколь деревень было. Тетерева весной на ветках кучно сидят, так и деревни на шарах были. А теперь нет. Сплыли, улетели, – Трифон–Фемистокл огорченно покивал головой, – могилы остались одни укором всем живущим. Еще губернаторы, президенты, кровь попьют, не будет деревенских ручьев, река русская обмелеет, а там и до мелких национальностей докатится...

– Да ладно, расскажу лучше о хорошем. Хорошо у нас на уток в засаде охотиться, приметишь днем озерцо с мутной водичкой, где к краям на травке водяной птичий пушок прилип. Вечером в засаду сядешь на то место, не ошибешься. Конечно, чтоб все аккуратно было. Для начала в осоке ветки ивняка натыкаешь, высокий настил сделаешь, крышу, вот караулка и готова. На вечерке лет начнется. Пока из укрытия стреляешь, а потом и стоймя встанешь. Утка все летит и летит, едрит твое дышло. Дуло у ружья покраснеет, вачегай держишь, так-то руку жжет. Если озеринка небольшая была, уток сеткой с двух сторон понейводишь и на телегу, лошадь еле везет. А бывает так, утку подстрелил первую, а другая рядом кружит, значит, самку селезня подстрелил, лучше в него не стрелять, а то в следующий раз неудача будет.
А вот ежели в караулку сядешь и бабий плач услышишь, тоже никакой охоты не будет. Сидел я у Щучьего озера, темновато уж сталось, слышу вдруг плачет кто-то. Думал, гагара, вот, халеры, плачут как дети, слыхал поди. А тут знаю в озерах ближних гагар нету. Какая тут охота, ружье за плечи, бродни завернул, через ивняк, так легче пробраться, обогнул озера, болотца, пожни да кулиги. Пошел по веретьям на плач, километров пять прошел – все плач раздается. Вышел к высохшему до песков шару, на берегу деревня была Черная Виска, от нее уж один дом остался. Жила в нем старуха – Харичевна. Промоина у шара широка, весной вымыло с полкилометра. На другом берегу, на высоком кряжу, баба точкой виднеется. Ну, думаю, случилось что, беда какая напала, пошел к ней. Оделась старуха в красный рипсовый плат, сарафан парчевый. Сидит и плачет. Спрашиваю:

– Кака беда стряслась, обидел кто, или заболела?

– Нет, – говорит усталым голосом, – вспомнила мужика покойного, сыновей, что по Россее разъехались, поплакала и легче мне стало.

Эх, недомерки с асфальта. Упустили деревню. Лет двадцать назад, по весеннему половодью, в ту деревню приплывали белы пароходы, народ радовали. Зимой худящие самолеты летали, кукурузники. Работа у всех была. Скот, техника. Свадьбы играли, рожали, детей воспитывали, дома строили, жить хотели. И на что это все поменяли – на болтовню.

Старуха та плакала по всем убитым в Россее деревням, ее вой – причитание жуткое, страшное, по утерянному счастью не только сельчан, но и городского люда...

– Чой это меня опять на грустное потянуло, лучше я тебе про легкую примету расскажу, про свою собаку. Ежели на охоту собрался, собаку дома оставил, а она за лодкой поплыла, то тут может придти конец собачей жизни. Была у меня рыжая собачка, так и все было. На рыбалку поехал, ее не взял, она с привязи отвязалась, в реку буркнулась и за лодкой поплыла, плаванию своему радовалась недолго, громадная щука выпрыгнули из глуби и проглотила ее, вниз на дно потянула. А у нас сетка в лодке была, тяжелый невод. Брали его с собой коряги чистить на тонях. Нитка толстая, на нижней тетеве груз привязанный. Закинулись повыше, за верхнюю тетеву держу, слышу дергать стало, попалась значит. Давай сетку за две тетевы вместе с напарникам выбирать. И тут в хоботе забарахталась рыбина – щука огромадная». – Трифон широко развел руками. – Бегом на берег, невод вытянули, щуке брюхо распороли, а из него Жулька выскочила, и давай лаять на распоротую щуку.

Сообразить я не успел, врет Трифон или не врет, как тот растянул гармонь, запел басом, смешно подражая женскому голосу.

«Уху я варила,
Триху я ждала.
Трихуй не приехал,
Уху я пролила».

– Эх, и тяглая эта сучка Жулька была, хоть и мала, кошки-то больше, – продолжил Трифон, – как-то поехал на ней в гости, на подсанки взял, с собой подарок – мешок сухих карасов и жену в кофте плисовой нарядной. Лесом ехали, вдруг лиса. Сучка, как рванет с гавканием за ней, сани окатило о ель ли, о березу, не помню о че, карасы покатились. Очнулся, звезды уж совсем в глаза светят. Стало быть ночь наступила, рукой пощупал, старуха рядом лежит. Испугался, не померла ли моя королевна, дунул на нее два раза, она и зашевелилась. Очнулась и начал меня ругать.

– «Собаку-то откормил, править ею не можешь, кофту плисову об елку порвал. – А я че, мне смешно стало, тако смешно, мерзлу вачешку прикусил, для уменьшения громкости. Спорить с ней? С бабой спорить, время даром терять. С тех пор понял, бабу и мешок сухих карасов в одни сани не ложи, беда будет.
Опять же другая примета есть про бабью торопливость. Ежели баба торопит, лучше для начала чай попить. Дело летом было. Поехал на телеге, в белой рубахе на сенокос. До пожни доехал, дождь пошел. Но и чё? У меня с собой топор был, стал в перелеске березы на дрова рубить, гляжу, а в леску грибы растут, а они растут у нас по-колхозному бригадно, тут бригада рыжиков, тут красноголовиков. Погрузил сколько мог на телегу, телега не брюхо, растягиваться до последней дырки на ремне не может. Привез домой в кадки да ванны грибы сгрузил, хотел чай попить. Жена кричит, пожар у Митрофановых, дом горит, а до них километров пять будет. Говорю ей:

– Ставь самовар, чай попьем, тогда поедем.

Нет, она, заторопились, едем сейчас, че было у нее в печи на обед, да на ужин припасено, за одну выть съел, лишь бы в брюхо попало, а дальше дорога известна. И поскакали мы на пожар. А там у нее, кумы, да подружки стоят, кофты вязаные одели, очки нацепили, на пожар глядят, носки и рукавицы вяжут. В кофтах тепло, в очках пламя отражается, советы дают:

– Помогите, помогите мужику, небольшой он. Стиральную машину через порог ему неловко тащить. Лейте, лейте в правый угол, там пламя пуще горит.
Старуха моя стала ругаться. Себя в сердитость нагнала. Брови нахмурила. Так спешила, вязание свое забрать забыла. Когда еще пожар будет? А баба моя мастерица, за пол-пожара может пару носков связать. А как сердитость бабью уменьшить можно? Надо в гости идти. А в той же деревне, где пожар был, свадьба была, у ейной сестренницы. Два дня гостили, поччевались, на третий домой приехали, а грибы- то нас ожидаючи, решили оставить нас без доходу, скисли. Зря рубаху белую одевал, на сенокос ехал, зря дрова рубил, зря грибы собирал, на телеге вез, и барыши от их продажи подсчитывал. Делов-то всего было, чай попить, не торопясь, перед тем, как на пожар ехать.

Ну что веселей тебе стало? Хочешь еще тебе песню спою? Студенты раньше в деревню приезжали, меня научили:

«Репа с редькой,
хрен с укропом,
мы в деревню
двинем скопом».

– Нету сейчас студентов, не приезжают. И дождемся ли?

Сидели мы с Трифоном вдвоем на высоком холме. Внизу протекала река, дул свежий ветер. Трифон продолжил:

– Бают нынче ягод дивно будет. В лесу ягодники в цвету. Вода в берегах больша. Теплынь да сырь для ягод самое милое дело. Года три назад погодье такое же было. Морошка на болоте уродилась – ступить некуда. Собрал я тогда ведерко морошки, литров на десять, за час. А ягода спелая, желтая была, такую ложишь, ложишь, а ведро все неполно. Ягода мягка, оседает, но в тот год сильно много было, потому быстро набрал.

Пока собирал – устал, мох под ногой мягкий, ягод много, к каждой по разу, тысячи разов поклонишься. Ведро на сухом месте оставил. А самого жадность опять в болото погнала, дособирать решил остатки, был у меня в запасе мешок литров на двадцать.
С мешком волочился, ведро из виду потерял. Стал ведро искать – заплутался. Кружили, кружили, устали оба – я и день. Я на кочку сел, а день стал заканчиваться, смеркаться стало. Сижу, а передо мной водичка, ручеек бежал, гляжу вода тише бежать стала.

Сердчишко екнуло, на ноги соскочил, уразину схватил, оглянулся. От меня в метрах трех медведь стоит, во весь рост вытянулся, зубы скалит, стоит, глупая морда, в ручье, воду перекрывает. Начал я его уразиной по загривку зыкать, раз да другой. Сам реву, медведь тоже – страшно обоим. Разбежались в разные стороны. Косолапый в гору, я под гору. Мешок с ягодами схватил. Пока бежал ведро нашел. В одной руке ведро, в другой мешок, бегу, землю ногами не задеваю. Медведь тоже струсил, большу скорость набрал, не веришь, посмотри, от Павловского ручья, у большого камня на север прямая полоса есть, вершины деревьев поломаны, то косолапый от меня улепетывал. Обратно до дому с ягодами за полчаса прилетел, а вперед, пустой, два часа шел. Я не шибко боязливый, страх быстро прошел. В то лето на то место еще много раз приходил, артель баб с собой приводил – всем ягод хватило, все насобирались, пустыми домой не шли. Хорошая примета встретить в лесу медведя в ягодный год. – Трифон посмотрел на меня с сочувствием, мол, не пришлось мне видеть лесного богатства.

Говорил он громко, напористо, без пауз, зычным голосом. Не верить ему – уронить достоинство колоритного человека. В гулком пространстве, наполненном голосом Трифона, места сомнениям не оставалось. Рассказ его сопровождался оживленной жестикуляцией натруженных рук. Левой рукой он показывает на горизонт, правая поднялась вверх. А вот уже изображает круговыми движениями рук полет птиц. Человек он доброжелательный, а как поведет себя во время спора?
– Видел, видел эту полосу деревьев с поломанными вершинами, над которыми твой медведь летел, – согласился я.

Теперь уже Трифон, сделав паузу, посмотрел на меня испытывающе – правда согласен, или неправда, что согласен.
Разглядев во мне благородного слушателя, готового потратить время на выслушивание его рассказа, он одобряюще улыбнулся, хитринка мелькнула в его наивно-голубых глазках.

– Видишь, паря, в реке за носком ивняк в воде стоит. Река вышла из берегов, вода затопила прибрежные леса и кустарники...

– Там у нас родово место – в ворги в ивняке прорублены. Три пущальницы, в которых больше дыр, чем ячей поставлены. Хорошие жалко, а дырявые, если приедут рыбинспекторы, государевы люди, пусть забирают. У нас, у народа государство последние дырки отбирает, разбогатеть на них хотят, а золото пароходами в Англию с Америкой везут.

Пущальницы дырявые, но рыба дыру не ищет. Отец мне рассказывал, мимо того носка мужики из соседней деревни на плотах лес сплавляли.

В верховьях, под весну, навалили лесу, а по половодью сплотили. А дальше работа кончена, фила, дальше река сама везет.

Устроили на плоту праздник – большой пропой. На закуску ершей наловили. Ерш – рыба невидна, а уха из него отменна – ароматна.

Плыть долго, утомительно, вздумали они соревноваться, кто больше нечищеных ершей проглотит. Один из них, самый азартный, не хотел поддаваться. Предложил – я ерша наоборот, хвостом на перед проглочу. Наверно, уж шибко пьяный был. Он ерша проглотил, а тот посередке горла и расшиперился. Пока кинулись его спасать, трясли за ноги, плот на мель сел, как раз напротив ворги. Бревна тогда толстые рубили, за раз не обхватишь, вот они и обмелели на носке. Вода в тот день резко спала, за ночь в берега ушла.

Плоты выход в реку перегородили, в воргах рыба осталась – в метр толщиной – окуни, сорога, щуки, и больше всего язя, вся рыба жирна, кормна.

Так ее много было, лодками возили много раз. А на другом берегу на подводу грузили. Тогда подвод десять увезли, а теперь за стуки я в реке если десять рыб поймаю, то хорошо.

В общем, хорошая примета получилась, если ерша заглотишь хвостом вперед, то это к удачной рыбалке.

Беседа с Трифоном затянулась до вечера. Над высоким холмом, на котором мы сидели, зашумел ветер.

Ветер несет беду, нагибая каждую травинку, прижимая травяной ковер к теплой земле. Приминает кустарник, гнет деревья, ломает стволы, бросает их на строения и машины, выбивает стекла, переворачивает скамейки и зонты и прочую человеческую утварь. Валит на землю линии опор, рвет провода электростанций, обесточивает жилища, глушит моторы двигателей. Вздымая водную гладь, переворачивает и топит лодки и утлые суденышки.

Ветер несет благость. Разрывает дымку смога, нависшую над горизонтом, он наполняет улицы чистым воздухом. Каждому человеку, независимо от социального статуса, ветер дает возможность вдохнуть глоток целебного эфира. Разрывая масляную пленку, он топит, тянет на глубину мусорную взвесь рек, морей и океанов. Ветер – уборщик мусора, человеческого хлама. Ветер – лекарство. Ветер – бунт природы против болезней, затхлой, бытовой обустроенности человека. Ломая упорядоченность людского мира, он воссоздает изначальный хаос природы. Ветер – ваятель, автор хаоса, строительного материала мироздания. Ветер несет избыток силы, значит, он молод, за ним будущее. Он источник нового мира. Ветер социальных перемен туго натянул паруса. Корабль Россия скоро отправится в новый путь.