Практика

Мне повезло. Я был направлен на педагогическую практику в замечательное учебное заведение – математический интернат для старшеклассников имени академика А. Н. Колмогорова. Располагается эта школа не так уж далеко от Университета, в районе Давыдково, близ речки Сетунь, которая отделяет Давыдково от Матвеевского района, а там – рукой подать и до самой Альма-матер, отовсюду видной благодаря гигантскому шпилю главного здания.

Большинство студентов-филологов должны были проходить педагогическую практику в средних учебных заведениях, хотя глубокой и основательной подготовки к этому роду деятельности у нас не было, как это имеет место в профессионально ориентированных на преподавание вузах.

Колмогоровский интернат не принадлежал системе среднего образования и пользовался высоким покровительством самого Университета. Дело в том, что большинство учеников, одарённых мальчиков и девочек, поступивших сюда из разных уголков России, нацеливались на мехмат и физфак МГУ либо поступали в другие учебные заведения наподобие Физтеха или МИФИ. Конечно, я призван был пробовать свои творческие силы вовсе не в физике и математике – науках, представленных в интернате могучими силами блестящих университетских преподавателей. Поприще филолога – русский язык и литература, словесность.

Меня весьма приветливо встретила учительница среднего возраста, Галина Васильевна, с короткой стрижкой под мальчика и светлой, доброжелательной улыбкой. Сразу было видно, что она любит детей, любит своё дело, – словом, чувствует себя в школе как рыба в воде. Всё это меня очень ободрило, ибо, во-первых, я никогда не отличался мужественным характером, а во-вторых, меня несколько страшила перспектива выйти навстречу вундеркиндам, юным интеллектуалам, каковыми действительно и были вихрастые мальчики и девочки с косичками, учившиеся здесь в девятых-десятых классах. Что и как я им скажу? А вдруг они будут задавать мне каверзные вопросы? Сумею ли я привлечь их внимание, да так, чтобы мне не пришлось воевать с архаровцами (к чему я решительно не был готов)?

Эти, а может быть, и десяток других вопросов теснили и волновали грудь молодого человека, стоявшего на пороге призвания. Да-да, любезные читатели! К концу своей не такой уж и длинной практики я больше чувствовал сердцем, чем осознавал умом, что обрёл свою стезю, встать на которую меня влекло Провидение.

Галина Васильевна доверила мне преподавание русской классической литературы, а себе взяла советскую. Я был ей чрезвычайно благодарен, потому что преподавать Маяковского и Шолохова, с их новым «социалистическим сознанием», честно говоря, не смог бы. К этому времени моя душа была уже в полной мере воцерковлена, и я оценивал творчество писателей совершенно иначе, нежели это предписывали школьные методические пособия.
 
Слава Богу, атмосфера в интернате значительно отличалась от обычных учебных заведений столицы. Вольный, а лучше сказать, привольный дух Университета проникал сюда и оседал в сердцах, несмотря на бдительно сторожившего детские души цербера, имя которому – Министерство просвещения. Впрочем, давление шло не только от Минпроса, но и от всей «идеологической надстройки», весившей в десятки раз больше, чем сам бедный «базис», именуемый производственной мощью Советского Союза.

Я прошу, друзья, позволения (знаю, что вы мне не откажете) описать вам один урок, который, может быть, имел место не на самой практике, а позже, когда я был взят в интернат в качестве штатного учителя. Память не позволяет мне со всей точностью это определить. Но как бы то ни было, прочитанное, надеюсь, вполне убедит вас, что после священства нет призвания выше учительского.

Речь пойдёт об уроке литературы в девятом классе и о программном произведении дореволюционного драматурга А. Н. Островского «Гроза». Советская трактовка образа Катерины с лёгкой руки революционно-демократического литературного критика Добролюбова была однозначной. Несчастная героиня пьесы, задавленная условностями «тёмного царства», то есть патриархального быта исторической России, нарушает супружескую верность, изменив мужу с приезжим Борисом. Доведённая до отчаяния собственной («не просвещённой революционным свободомыслием») совестью и жестокостью окружавших её бездушных, неспособных к состраданию людей, она бросается в Волгу, оставленная своим возлюбленным в самую тяжёлую для неё минуту. Советское литературоведение, вслед за безумным (с моей точки зрения) Добролюбовым, в самоубийстве главной героини видело протест против вековых устоев «тёмного царства» и оправдывало Катерину, будто бы принёсшую себя в жертву будущему ниспровержению «проклятого царизма». По изучении произведения все школьники Советского Союза должны были писать сочинение на тему «Луч света в тёмном царстве». Это название добролюбовской статьи соотносилось с самой Катериной, одобрить страшный поступок которой должен был каждый старшеклассник как итог своего раздумья над несчастной судьбой русской женщины из купеческого сословия.

Христианская совесть восставала против чудовищной «стандартной» трактовки пьесы русского драматурга. Самая статья Добролюбова, которую я прилежно проштудировал перед уроком, повергла меня в ужас! По воззрению молодого, рано умершего критика, нельзя не посочувствовать Катерине, однако другого выхода у неё и не было... а содеянное ею самоубийство прекрасно и заслуживает безоговорочного одобрения публики, поскольку продвигало вперёд дело революции, которая наконец-то расставит всё по своим местам.

Эта ложная философия жизни меня настолько возмутила, что, готовясь к уроку, я чуть не задохнулся от негодования на всех разночинцев, вместе взятых, и от обиды за русских детей, которые должны были поверить в эту галиматью. Не в галиматью, а в наглый и безнравственный обман! Ведь не сегодня завтра, окажись в подобной ситуации «наши девочки, мальчики наши», как они, имея гораздо менее жизненных сил, чем Катерина (дитя мирной патриархальной эпохи), тотчас начнут «сигать», и заметим, не в реку, а с многоэтажных высотных зданий. Разве сможет тогда их любимый учитель простить себя за поставленную некогда жирную пятёрку в конце бездумного, типового сочинения, одобрявшего самоубийство – самый страшный из всех человеческих грехов?

Теперь вы понимаете, почему я так переживал и мучительно искал выхода из, казалось, безвыходного положения, в которое был загнан жёсткими рамками школьной методики преподавания. Не только искал и думал, но и... молился. И что же?.. Бог мне помог! Как всегда – чудесным образом! Не зная, что и предпринять, я стал грустно осматривать огромный книжный стеллаж, простиравшийся по длине почти всего коридора в нашей квартире на Остоженке, и взял первый попавшийся том русского писателя Куприна. Книга раскрылась на неизвестном мне дотоле рассказе «Страшная минута». Начав читать это произведение и весьма увлёкшись драматичным, искусно разработанным сюжетом, я убедился, что Куприн почти один в один повторяет фабулу пьесы Островского, но с совсем иной концовкой! Эврика! Выход из тупика найден! Я возьму на себя смелость занять два урока и прочитаю моим любимым «математикам» весь рассказ, сделав необходимые купюры и убрав из текста чувственные подробности, до которых Куприн был большой мастер и охотник...

Не посвятив в свой замысел Галину Васильевну, которая, конечно же, не разрешила бы мне дерзко попрать учебный план, детально расписанный на год вперёд, я пришёл на урок с томиком Куприна в руках. После прочтения рассказа мне хотелось дать детям сочинение по сравнительной характеристике двух героинь – Островского и Куприна. Собственная юность и упование на Божию помощь вселяли в меня дерзновение к осуществлению этой педагогической авантюры…

А теперь, дорогие друзья, займусь кратким переложением купринского рассказа, который, если захотите, вы можете прочитать и сами (с купюрами или без купюр – по вашему усмотрению).

Главная героиня произведения – Варвара Михайловна Рязанцева – молодая и красивая русская женщина. Она замужем за милым толстяком, похожим на Пьера Безухова по характеру и повадкам. Супружеская дворянская чета живёт в своём родовом поместье в одной из южных губерний России. Варвара совершенно счастлива. Она всей душой любит своего несколько наивного и преданного ей супруга, которому подарила долгожданное дитя – их общую радость и утешение. Так бы и текла их безмятежная семейная жизнь по размеренному и ровному руслу, если бы не одно происшествие, в реальность которого Варвара никогда бы не поверила, расскажи ей кто об этом ранее.

Обитателей небольшого уездного городка достигла весть о приезде некоего загадочного господина, о котором успело распространиться много разных домыслов. Дамы были от него без ума (талантливо выписанный автором герой отчасти напомнил мне пушкинского Сильвио из повести «Выстрел»), их мужья смотрели на незнакомца с некоторым недоверием, но все без исключения хотели видеть приезжего у себя и наперебой зазывали в гости. Слух о его галантном обхождении и красоте голоса (господин никогда не отказывался от приглашения спеть) буквально облетел весь городок. К радости хозяев имения, Дон Гуан (так я его назвал про себя) обещался быть у них в воскресный день.

В назначенный час брички, кабриолеты и экипажи с приглашёнными гостями съехались в имение. Дамы, обмахиваясь веерами из-за душной погоды (к вечеру ожидали грозу), оживлённо обсуждали последние новости, а мужчины толпились у ломберного столика и в преддверии обеда утешали себя рюмочкой отменного горячительного напитка. Вдруг всё смолкло: главный гость приехал. Через минуту в залу вошёл Ржевский, действительно не напрасно ставший властителем дум местного общества. Прекрасной наружности, высокий, стройного телосложения господин был одет в чёрный костюм с иголочки, с бриллиантовой заколкой «в галстухе», ослепительно сверкавшей под разреженными лучами огромной люстры.

Учтиво всем поклонившись и извинившись за опоздание, он подошёл к хозяину поблагодарить его за приглашение и затем поцеловал руку хозяйке. Прикладываясь к её белым пальчикам, гость метнул на Варвару огненный взор, который, впрочем, тотчас отвёл в сторону. Так испанский идальго, случайно выпростав убийственный кинжал, поспешно прячет его под складками своего плаща...

Разговоры длились бы бесконечно, если бы хозяин не стал приглашать всех к столу. По окончании обильной трапезы гости стали дружно просить Варвару помузицировать, чтобы Ржевский спел что-нибудь на радость собравшимся. Тот и не думал скромничать.

Едва лишь хозяйка стала наигрывать совместно выбранную ими вещицу, её партнёр запел своим бархатистым баритоном уверенно и страстно. Он не сводил глаз с молодой женщины, как будто романс был посвящён именно ей. Тяжёлое облако окутало сердце прекрасной героини. Она всем существом ощутила никогда не испытанное дотоле искушение...

Может быть, ей это всё только кажется, может быть, ею завладело глупое самообольщение? Но голос звучал всё настойчивее и призывнее. Стоя рядом с ней, гость как бы случайно коснулся рукой её обнажённого плеча. Варвара вздрогнула. А нужно ли бороться с внезапно вспыхнувшим желанием? Сверкнуть падающей по осеннему небу звездой – а уж после – будь, что будет? Однако совесть отчаянно сопротивлялась преступным помыслам и взывала к здравому смыслу...

Не буду подробно описывать внутреннее смятение, заполонившее сердце героини, сходное с бурей в душе несчастной Катерины Островского. Застолье подошло к концу. Когда уже смеркалось и ветром поднятые клубы пыли свидетельствовали о приближающейся непогоде, гости начали спешно прощаться и разъезжаться по домам.
 
«Если муж предложит ему остаться, значит... это судьба», – лихорадочная мысль пронзила, словно молния, сознание героини. Супруг, несколько растерянный дружным уходом гостей, и в самом деле предложил Дон Гуану – Ржевскому остаться у них до утра. Тот благодарственно и многозначительно кивнул. Варвара поспешно удалилась в свою комнату. Она пыталась молиться перед старинной иконой Спасителя, но слова молитвы почему-то не затрагивали её сердца.

Надвигалась гроза. Ветер рвал кроны плодовых деревьев, тревожно шумевших за окном. Тучи сплошь заволокли небо, которое час тому назад было совершенно безоблачным и ясным. Хозяин, оставшиеся немногочисленные гости и прислуга разошлись по своим комнатам. Всё стихло. Одна лишь Варвара, ещё одетая в вечернее платье, стояла у окна, прижав руки к пылающим щекам. С выражением непонятной муки на лице она резким движением распахнула настежь створки большого окна. Ветер, ворвавшийся вместе с ночной прохладой, обвил её занавесью, как будто желая отвратить замужнюю женщину от чего-то непоправимого.

В тот же миг послышались тихие звуки знакомой серенады. Виртуозно напевая мелодию, Дон Гуан приближался, двигаясь вдоль стены дома со стороны сада. Варвара стояла ни жива ни мертва. Отпрянуть назад, убежать, сокрыться или... ринуться вперёд... и погубить себя? В это мгновенье её слух был поражён ужасным раскатом грома, грянувшим прямо над головой.

Где-то наверху, в мансарде, послышался детский плач.
 
– Мама, мама, Бог на небе сердится!..
Варвара, которая, в своём помрачении, за весь вечер ни разу не вспомнила о ребёнке, всплеснула руками, повернулась... и стрелой помчалась к дочурке. Обнимая её и бесконечно целуя заплаканные глазки, она сама наконец-то заплакала. Счастливые слёзы струились по её прекрасному лицу...

А там, за окнами, хлестал ливень. Его первые крупные капли прибили к земле поднятую ветром дорожную пыль. Разразилась гроза. Страшная минута прошла...

…Закончив чтение, я, сделав паузу, взглянул на притихший класс... Одна милая девушка с длинной русой косой, услышав завершение рассказа, так светло улыбнулась, с облегчением выдохнув задержанный в груди воздух, что я понял: по крайней мере, одна душа уже никогда не станет жертвой «тёмного царства» греха… Пусть же Господь простит мне бессовестное нарушение методических инструкций и почасовых планов Министерства просвещения!

(Глава из книги «Мой Университет»)