Муза

Я пришёл в феврале. Это точно. Я хорошо помню. В конце февраля я себя вспомнил. И ещё я знал, что меня назовут Аланом. Алан — необычное имя, нечастое, даже редкое для средней полосы европейского Советского Союза. Необычное для русской семьи, для самой обычной русской семьи. Для Кавказа, для кавказцев да — распространённое имя. Но, где-то... Где-то услышали родители, наверное. У близкой и дальней родни никого с таким именем, ни одной души нет. Для меня решили так — назвать. Понравилось, вот и назвали. Отец решил. Я точно знаю, слышал. Каждый раз, когда он был на пике своей интимной страсти, он кричал шёпотом то ли маме, то ли ещё кому:

— Быстрей, быстрей, быстрей Аланчики. Бегом. Бегом. Ну, кто из вас самый шустрый Алан? Вперёд, мальчики. Хочу сына. Сына хочу. Наследника.

Чего так странно орать, давясь страстью, шёпотом! Я уже здесь, я уже развиваюсь, твой Аланчик — сын, наследник. Наследник? Смех, да и только. Было бы что наследовать, голь сплошная, простолюдины. Родители. А всё туда же... Наследник! Разве что к слову сказано, для пафоса.

Как только я появился на свет, а это случилось двадцать первого ноября (день то какой!), сразу понял, что отец романтик, обречённый романтик, законченный романтик. Какие деньги! Какое «всё в семью»! Книги? Да. Грампластинки дорогущие? Да. Поэзия, Высоцкий? Да. Дежурный слесарь в районных теплосетях? Да. Художник? Да? По крайней мере, отец считал себя таковым — свободным художником. Ладно, да, принимается. Выпить водки вприкуску с разговорами о высоком? Да. Отдать последнее, снять последнее для друга или кому нужно?.. Да. Попасть в вытрезвитель за спор с милиционерами, будучи лишь слегка выпившим? Да. Борец за правду и справедливость? Скорее кухонный, в узком кругу, между своими. Тогда, да. Всё это про отца. Он забирал меня из родильного дома на горбатом «Запорожце» — тазик на колёсах. Мы три раза глохли и ремонтировались, пока добрались домой. Мама и бабушка страшно ругались нехорошими словами, сидя со мной на руках на заднем, узком сиденье. Меня всё время передавали из рук в руки, то бабушке, то маме, бабушка — маме, мама — бабушке, как переходящий вымпел, как кубок, как трофей. В машине было холодно, а мне хорошо. Я никого не видел, завёрнутый в тёплый конверт, ни маму, ни бабушку. Их возмущения, их крики? Я слушал только спокойный низкий голос отца. Первое, что мне запомнилось, когда я увидел квартиру, нашу огромную трёхкомнатную, с высоченными потолками в паутине, квартиру, были его картины: на стенах, стеллажах, на антресолях в коридоре, в кладовке, стопками у стен. Отец писал их быстро, судорожно, боясь потерять вдохновение, музу — как он говорил. Торопился. На выходных он возил некоторые из них в сквер возле Вечного огня, рядом с Бурсацким спуском. Днём. Продавал. Пытался. Кое-какие. Иногда. Вечером там места занимали «городские» ночные феи из ближайших пригородов — дешёвая категория, вторая — после придорожных. Отец рассказывал на кухне кому-то, объяснял. Я — у него на руках — слышал: хоть сквер и освещён хорошо, и народу вечером полно, но... художники конкуренции не выдерживали, разъезжались, уступали. Куда ж им против плоти? Каждому свой товар. Как говорил папа: «Не попрёшь. Тело, брат, — не картинка».

Мать у меня оказалась мягкая и тёплая, вкусная и прият¬ная. В детском садике нянечкой работала раньше. Со мною вышла в декретный отпуск. Понятное дело. Добрая. Крикливая. Нет, здесь нет никакого противоречия. Она крикливая по-доброму, больше для виду, для солидности и убедительности, на всякий случай. Иначе до отца и двух моих старших сестёр не достучаться, как она говорила. Иначе её не слышат и не понимают. Поэтому в доме у нас все говорили, говорили и кричали громко, чтобы друг друга услышать, наверное. Громче всех стал кричать... Я тоже добрый, просто заразился, за компанию, чтоб услышали.

Сёстры мои — Саня и Таня, они погодки. В школу ходили в первый и второй класс соответственно. Нянчила их бабушка, нравоучала. Педагог на пенсии. Элеонора Ивановна — так отец её называл. Звали же её Элеонора Вениаминовна. «Педагогов в прошлом не бывает», — повторяла она часто и назидательно. Квартира, ещё от деда, числилась на ней и за ней. Мама моя, тёплая и вкусная, — единственная дочь Элеоноры Ивановны. «Дедушка покойный, царство ему небесное, тяжким трудом, п;том и геморроем квартиру заработал. В могилу себя загнал на трёх работах. В инфаркт загнал. Так что он тут никто и пусть знает своё место», — так говорила бабушка про моего отца. И отец знал своё место. Мама звала его «непутёвый». Бабушка постоянно укоряла за что-то, в основном за тихое и безудержное пьянство. Девчонки отца не слушались и озорничали. Я молчал. Внимательно смотрел на него, когда он меня убаюкивал или когда катал меня в коляске во дворе дома: по двору, по дорожкам. Слушал, пытался его понять и понимал. Отец мне много чего рассказывал, тихо-тихо, доверительно, как мужик мужику. Я помню.

— Вот оно, Алан, сын мой, злодейство бабское. Всё в сборе. Все. Полный набор. От мала и до Ивановны. Бабское царство: ненасытное, властное, самолюбивое, капризное, глупое. Ты слушай-слушай, сынок. Одного нормального мужика уже сгнобили. Пётр, хороший был бы дед тебе, сердечко не выдержало. Всё это их бабское, бабские... Хочу, хочу, давай, давай. Не выдержал дед твой, сдался, не по силам ноша оказалась. Меня один на один с этими вурдалакшами оставил. Ты не в счёт. Мужик, конечно, мал пока, но ты слушай и на ус мотай. Понимаешь? Улыбаешься? Значит понимаешь, молодец. Что они в живописи кумекают? Темнота. Мещанство. Сплошное мещанство. Знал бы раньше, да разве взял бы твою мать в жёны? Не распознал. Не распознал, в кого она. Влюбился. А теперь куда? Трое вас, детей. Терпи, брат. Терплю, брат. Две радости: ты, сынок, и ещё мастерская в котельной. Подрастёшь, покажу. Там твой папка отдыхает, творит. Там твой папка на свободе. В подвале, в грязной фуфайке, но свободен. Сосиську сырую с батоном, сто грамм, огурчик и... пошла, пошла родная. И пришла она, муза, Аланчик. Муза. Куда им бабам-то? Близко не дано, не поймут. Настанет время, примут мои картины, примут. Вот увидишь, обязательно примут, раскупят, оценят. А нет, так... Может ты вырастешь, поймёшь? Заработаешь. Мне этого, сынок, не нужно. Я кайф ловлю в процессе, так сказать, по ходу. Написал, посмотрел, отдохнул и опять зуд начинается. Похожу несколько дней, чтоб созрело в голове окончательно. Сосиська сырая с батоном, сто грамм, огурчик и — за кисть. Все деньги на холсты и краски уходят, вот и бесятся бабы. И так каждый раз. Но не могу иначе, не в силах, что-то сильнее меня, тянет без устали. А деньги? Сынок! Их сколько не зарабатывай... Разве чтоб этих заткнуть. Рты заткнуть, аппетиты баб наших. А то ведь совсем затуркали, вбили в самый пол, никаких денег им не хватает. Их, сынок, никогда не хватит, денег этих проклятых. Запомни это. Пью, сынок, пью. Грех большой, знаю. А как не пить, выхода никакого, по кругу всё, по кругу. Закольцован. Ты расти, расти скорее, чтобы папке помочь, заступиться, поддержать, понять, оправдать.

Не успел я. Пять лет мне было, помер отец. За холстом в мастерской, на работе. Дома вдруг суета тихая, сдержанная. Какая-то пугающая и таинственная торжественность, разговоры вполуха, люди чужие, незнакомые. Родственники? Все в тёмном. Зеркала простынями завесили. Мать в слезах беззвучных. Бабушка, Элеонора Ивановна, степенная — она главная. Саня и Таня серьёзные, но всё равно глупые, испуганные. Отец в узком ящике в красивом костюме, важный такой, строгий. Чего он там улёгся? Молчит. Не такой какой-то, сам на себя не похож, восковой. Пахнет от него чем-то неприятным. Говорят, помер. Говорят, печень. Говорят, сердце. Говорят, мгновенно. Говорят, меньше пить надо было. А что такое помер? Это как? Что за печень? Печенье? Сухое печенье? Подавился, может? Никто не объяснил, мал ещё. Мал. Тогда же я придумал: отец помер от скуки, без музы.

Картины? Половину разобрали родственники, знакомые. Кому что понравилось забирали, больше от жадности, на всякий случай. Дают, чего не взять — весёленькие. Элеонора Ивановна не противилась, с глаз подальше, с глаз долой, толку от них... место только занимают, напоминают о непутёвом. Оставшуюся половину стопкой связали. Рамки. Скрутили холсты и в подвал, в подвал дома, под замок. Забыли. С глаз, с глаз. Это ж какие расходы, какие деньги ушли на эту мазню!

Я рос, подрастал. Потянулись школьные годы, тягучие, нудные, долгие. Я не любил учиться. Не любил школьные линейки и школьные собрания. Не любил пионерский отряд и красные галстуки. Не любил комсомол, куда меня принимали три раза за три года. Не любил. Не потому, что я какой-то там идейный или принципиальный, нет. Откуда? Просто не моё это всё, не моё. Не понимал, не мог, отторгал, само собой. А вот... Что моё? Я читал. Читал много, запоем. Читал за чаем, в транспорте, по пути в школу и домой. Читал на уроках, устроившись на задних партах, под одеялом в кровати, подсвечивая себе фонариком. Читал в больнице, куда попал, когда заболел — о, счастье. В музыкальной школе, куда отвела меня мать, читал, пропуская уроки по сольфеджио. Читал в туалете, запершись на полчаса под предлогом долгой проблемы. Читал, лёжа на верхней полке плацкартного вагона, всю ночь, всю дорогу до Симферополя, до моря. В очереди — на сдачу макулатуры. На стадионе — во время футбольного матча местной команды, куда привели нас, несколько старших классов, строем из школы. Читал даже на свиданиях со своей первой девушкой. Читал вслух нам обоим. Потом я перестал читать. Я стал писать. Стал описывать свои мысли, размышления. Стал описывать случаи и разные события из своей жизни, из чьих-то рассказов, из чьей-то жизни. Мне нравилось. Друзьям и друзьям друзей тоже нравилось. Годы. Годы шли, зрели.

Мать, тёплая и располневшая, плакала:

— Сынок! Аланчик! Тебе учиться надо. Что значит, жизнь повидать? Какая армия? Люди деньги дают, чтобы от армии откупиться. Не пойму я тебя. Школу еле закончил, учиться не хотел. Музыкалку бросил. Баянист! Такая перспектива. Что тебе этот теннис даёт? Шарик, тук-тук, тук-тук, туда-сюда, туда-сюда. Игра, развлечение — глупость. Тебя этот шарик не прокормит. Время тратишь. А баян, аккордеон на крайний случай. На любой свадьбе отыграл — копейка живая. Ладно, всё это мелочь. Но учиться надо, сынок, надо обязательно. Без образования не проживёшь. Или ты хочешь, как отец? Всю жизнь слесарем? Сантехником? Электриком? Плотником? Дворником? Ты этого хочешь? Что значит «тоже люди»? Что значит «тоже профессия»? Конечно, люди. Конечно, профессия. Но тебе это зачем? Пусть кто-то этим занимается. Ты из интеллигентной семьи, у тебя другое воспитание. У тебя корни другие, не сантехнические. У тебя генетика! Посмотри на бабушку, она из дворянского рода, между прочим. А ты? Что хочешь? В слесаря? В сантехники? Весь в отца. Вот откуда гены тянутся. Вот откуда руки растут. Понятно. Что в этом плохого? Много ты, сынок, понимаешь. Маленьким был, совсем маленьким. Что ты можешь помнить? Не морочь матери голову. Посмотри на сестёр. Санечка университет закончила, в аспирантуре. Танечка институт пищевой заканчивает. Перспектива. У них в жизни будущее вырисовывается. А у тебя что? Скажи мне, что? Пойдёшь по миру? Ходоком? Жизнь изучать? Людей изучать? Да-да, посмотрю я. Весь в отца, непутёвый. Попадёшь в какую-нибудь историю нехорошую. Пропадёшь. Отец пил. Смотри, яблоко от яблони недалеко падает. Ох! Пропадёшь. Себя не жалко, мать и бабушку пожалей, эгоист.

Элеонора Ивановна назидательно вторила матери:

— Мало твой отец позорил нас? Вся округа знала, кто он и что он. Пьяница! Художник? Помилуй меня бог. Алан, о чём ты говоришь? Какой художник? Он такой же художник, как я Дева Мария. Назови себя писателем, да хоть нобелевским лаурятом, от этого ты писателем не станешь. Хочешь стать писателем? Получи необходимое для этого занятия образование, создай себе достойную материальную базу. Обладай при всём при этом хотя бы талантом к писательству, я уже молчу про гениальность, и пиши на здоровье. Талант можно наработать только имея прочный фундамент, работоспособность, усидчивость, прилежность, ответственность. Прочный фундамент в твоём случае — это образования. У тебя, Алан, ничего из вышеперечисленных качеств нет. Ничего. Ни одного. На что ты рассчитываешь? Что ты о себе думаешь? Опустись со своих романтичных облаков на землю. Не витай, послушай старших и опытных. Мы с мамой тебе плохого не желаем. Как можем мы такое? Ты — наш единственный мужчина, сын и внук, брат. Ты — наша надежда и опора на будущее, на нашу старость. Ладно я, на мамину старость. Она тебя не сможет содержать, я уж и подавно. Да и сколько мне осталось? Чего? Да ничего. Хватило нам одного такого: романтика, алкоголика. Подумай, прежде чем принимать какое решение. Если уйдёшь скитаться... на нас не рассчитывай. Забудь. Помощи не получишь. Я сказала.

Я не послушал. Я ушёл. Уехал. Уехал далеко. Год проработал на севере — в Норильске, в Снежногорске на электростанции слесарем. Потом — в армию. Полгода учёбки в Ташкенте, потом под Канск на военный аэродром техником на взлётной полосе.

Повидал своих. Приехал после службы на месяц, не выдержал и недели. Убежал на Кавказ, в Закавказье. Грозный — консервный завод, грузчиком. Ереван — лакокрасочный завод, разнорабочим. Тбилиси — аэропорт, транспортировщиком. Сухуми — рабочим обезьяньего питомника, спасателем на пляже. Письма, письма, письма.

Умерла Элеонора Ивановна — Элеонора Вениаминовна. Похоронили. Мать жила с каким-то профессором. Приняла, впустила. Пожилой, приятный, воспитанный, снисходительный. Хорошо. Лишь бы матери было хорошо. Похоже, ей действительно неплохо, не одна. Саня и Таня в своих семьях. Я уже трижды дядя. У них умерла Элеонора Ивановна — у меня родилась большая любовь.

Настенька! Милая моя Настенька! Калининград. Завод. Первая настоящая любовь. В мои-то почти тридцать. Я — слесарь радиоаппаратуры на военном заводе. Писал, много писал. В стол, всё в стол. Огромная папка набросков, рассказов, эссе — не то, не так, не нравится, чего-то не хватало, не берёт, не будоражит. Но вот появилась Нас¬тя и пошло-поехало. Вот она, моя муза. Как я понимаю отца! Вспоминаю чаще и чаще. Да, действительно, яблоко от яблони... В одном бабушка ошибалась: я не употреблял спиртного. Совсем. Даже не было желания, близко не было.

Скромная свадьба: ресторанчик, товарищи с подругами, жёнами. Потом съёмная квартира, медовый месяц в Крыму, медовый год, животик-бегемотик — девочка. Медовый год, животик-бегемотик — мальчик.

Приехали к матери. Она счастлива — пять внуков и внучек, пятикратная бабушка, пятизвёздочная, счастливая. Порадовал мать. Три дня в гостях, больше не стоило — начнутся допросы и советы, начнётся давление, я мать знал. Но разговор состоялся. Разговора я не избежал.

— Сынок! Пока мы одни, послушай. Расскажи, как дальше жить будете?

— В смысле как «как»? Мама, я неплохо зарабатываю. Настя инженер на заводе. Мы вместе работаем. Выйдет из декрета, детей — в садик. Мы на очередь встали, в течение пяти-шести лет получим квартиру, потихоньку обставим её. Машину куплю. Что ещё? Мама, так миллионы живут. Нормально всё. Не переживай.

— Учиться так и не хочешь? Так и будешь работягой всю жизнь? Алан!

— Мама, что плохого в работяге? Да, я — рабочий класс. И что? Изгой? Нелюдь? Недочеловек? Или что? Что тебе не нравится? Не заводи, пожалуйста, свою старую пластинку, не надо. Мама, у меня всё хорошо.

— Ладно, ладно, сынок. Ну, а как твои творческие успехи? Как, муза? Посещает?

— Нормально. Моя муза с детьми в соседней комнате — Настенька. Печатаюсь в местной газетёнке. Несколько рассказов попали в один альманах, скоро издадут. Я тебе пришлю и сестрёнкам по экземпляру. Ты мне лучше вот что скажи, отцовские картины сохранились?

— Кое-что сохранилось, холсты, по-моему, скрученные рулонами. Рамки давно мать-покойница кому-то отдала. Возьми ключи, сам посмотри в подвале, увидишь.

— Я заберу, мам.

— Да забирай. Кому они нужны?

Тридцать семь картин. Тридцать семь больших, ну как больших, приличных, метр на сколько-то, и малых полотен я увёз с собой. Увёз, чтобы рассмотреть, вникнуть, понять, восстановить, сохранить. Может быть, выставить, показать своим — знатокам, оценить. Увёз, а там посмотрим. Отец. Память. Наследие.

Картины отца показались мне интересными: цветистое месиво, каша, размазня, радуга. Красок он не жалел: жирно, слишком. Слишком позитивно, по-детски. Всего слишком: сочно, странно. Но что-то в них было, если долго смотреть, просто смотреть, не думая, не пытаясь чего-то там разобрать, найти, увидеть. Просто смотреть, немного отрешённо, бессмысленно... странно, удивительно. Меня они захватили и только меня. Цветастые картины отца меня вдохновили. Каждая из них навеяла тему, сюжет для рассказа. Вдохнула энергию. И пошло.

За один год я переписал все картины. В смысле — положил их на бумагу. Каждое отцовское полотно давало мне импульс, он рождался сам собой. В голове вдруг возникала картинка, мелькали строки. Само рождалось название, и к нему приклеивался как бы готовый сценарий, сюжет, история, особая история — красивая. Вот так. Мне оставалось лишь выразить это на бумаге. Ещё через год вышел отдельным изданием мой первый сборник рассказов. Я неожиданно стал популярным, известным, узнаваемым.

Жизнь моя заплясала. Жизнь наша пустилась в весёлый пляс, в танец. Заводское управление похлопотало, побеспокоилось — меня направили на учёбу в педагогический институт на филологический факультет — вечерняя форма обучения. Отказ мой не принимался. Пришлось пойти учиться, закончить. Пусть формально, но отучиться, окончить. Профком помог с жильём: новая квартира на окраине города в современном микрорайоне, трёхкомнатная. Настенька рада. Детям хорошо: садик во дворе. Меня перевели мастером, повысили, значит. Спустя несколько лет — университет. Устроили. Сначала — преподаватель, потом — кандидат. Снова защита диссертации и вот я — доктор. Администрация города за меня. Известность. Я же местная известность. Продвигают: зелёный, всюду зелёный свет, любые двери открыты. Карьера. Значит, рост.

Я уже видел себя успешным. Привет вам, Элеонора Ивановна. Гордись, мама. И ничего, что большая страна скоро развалится. Ничего страшного для меня. Я буду прочно стоять на ногах. Я вижу, со мной будет муза. Всегда. Всегда? Не знаю. Моя муза или отца, от отца по наследству — не столь важно. Главное, что дальше. А дальше: Союз писателей, тиражи, повести, рассказы, радио, телевидение, интервью и ещё интервью, годы, года, первая седина... Дети из гнезда — в самостоятельную жизнь. Сын — сам по себе. Извечный конфликт. Книги, книги моя страсть. Стены в рабочем кабинете... нет, не в книгах, в рамках картины отца висят, те что поменьше — стоят на полках. На всех стенах развешаны. Я — профессиональный писатель. Только писательством и занимаюсь. Издаюсь, читаюсь, хорошо читаюсь. Лауреат нескольких отечественных премий и не только. Нестенька всегда рядом: помощница и критик, вторая муза, дополняющая, дополнительная, запасная. Всё идёт более чем хорошо. Чего ещё желать?

Дальше. Дальше я вижу себя уставшим, опустошённым. Лысая голова, лысая, пустая. Внуки, внуки. Матери моей, мягкой и тёплой, нет, давно нет. Теперь она холодная и очень далеко, очень. Настенька всё больше с внуками. Я всё больше с коньячком, дорогим коньяком — спиваюсь быстро, катастрофически. Может всё-таки права была Элеонора Ивановна? Элеонора Вениаминовна. Яблоко, яблоня... Может. Но жизнь-то удалась всё равно. Ладно старость, в старости всё дозволительно, всё простительно. Всё ли? Удалась ли жизнь? Сложилась ли судьба? Удалась. Наверное.

Я почти не пишу, выдохся. Отцовские картины выдохлись, не вдохновляют. Запал иссяк. Энергия закончилась. Может быть, так оно и надо? Сколько написано! Сколько сделано! Наслаждайся — заслужил. Для такого огромного количества молодых людей ты — пример и образец для подражания. Может действительно хватит? Дело сделано. Нет ничего вечного. Осталась инерция. Но и этого вполне достаточно. Пенсия, очень приличная! Почёт. Уважение. Везде приглашают. Жюри. Беседы. Гость. Мнение. Что ещё надо? Коньячок разве. Вино хорошее? И да, и нет. Внешне всё отлично. На зависть многим. На зависть всем. Кто подобной судьбы не пожелал бы? Но…, но…

Так с коньячком я и отошёл, с хрустальной стопкой в руке, на шестьдесят седьмом году. Немного? Достаточно. Вполне. Пышные проводы. Прощания. Место на центральном городском кладбище. Дорогое место. Поставлена точка. Положена плита. Перевёрнута последняя страница ещё одной жизни. Закрыта книга. Сколько их было! Сдана в архив. Всё это я видел. Всё это я знал. Не всё понимал.

Сидя там, у себя в рабочем кабинете, с коньяком в руке... короткими глотками. В ту самую минуту, в последнюю минуту, перед самой кончиной я вспомнил отца. Я вдруг осознал, не так должно было быть, не так. Разве в успехе дело? Смысл? В сытой ухоженной жизни? В признании и поклонении? В благополучии? Во всём том, что все друг другу бесконечно желают? В чём завидуют друг другу и к чему всеми силами стремятся? Разве в этом смысл? В самореализации? Да. В правде? Да. Но разве я не самореализован? Разве не признан? А кто судья? Разве не я сам себе судья? Конечно, я. Но тогда откуда эта странная гнетущая пустота последних лет моей жизни? Эта всепоглощающая опустошённость? Это моё внутреннее недовольство? Разве талант имеет границы? Имеет дно? Ограничен возрастом? Разве коньяк в моей руке не говорит мне о моей безысходности и неудовлетворённости? Разве коньяк в моей руке не повод уйти от себя самого, от правды? Отец. Где я упустил? С какого момента? Отец. Я обокрал отца. Я забрал и присвоил его музу, его потенциал. Но так ли это? Пришёл успех. Да. Сложилась судьба. Может это вклад отца? Его помощь мне, сыну. Его наследие, его завещание. Кому, как не наследнику? Алану. Он так хотел. Он завещал. Он кричал шёпотом. Он и сейчас кричит. Слышу ли я? Так в чём дело? В чём моё недовольство? Что гложет? Что не так? В последнюю секунду... с последним ударом сердца... с последним движением мысли я понял. Я понял! Меня осенило! Я осознал, что делать, что поменять.

Я должен был родиться в ноябре, двадцать первого числа. Какой день! Меня хотели назвать Аланом. В феврале месяце я вспомнил себя, правда ненадолго. Вспомнил ненадолго Аланом. Но... меня лишили. Меня выскребли. Меня уничтожили. Быстро и беспощадно. На этом настояла Элеонора Ивановна. Элеонора Вениаминовна. Мама не могла противиться. Алкоголик. Проблемы. Уродец какой вдруг. Боже упаси! Перестраховаться. Хватит двоих. Пожалей себя. Не слушай ты его, непутёвого. Жизни не будет. Одумайся.

Нашли. Заплатили. Договорились. Мать пошла. Мать легла. Раздвинула ноги. Нет, я на неё не злюсь, как можно. Им там видней. Немного жаль, её тепла и вкуса не почувствовал. Голоса отца, низкого и спокойного не услышал. Жаль. Но... Знаю, у них сложится другая жизнь. У отца сложится другая судьба, обязательно. Я не сомневаюсь. Какая? Не могу знать. Это его история. Это их история. Пусть сам решает. Пусть сами решают. Я не злюсь, не обижаюсь. Так даже лучше. Пусть отец поборется. Пусть сам, со своей музой... Муза. Да. А я? Куда я денусь? Не в этот, так в следующий раз. Мир ждёт меня. Моя муза ждёт меня. А я жду своего часа. Он обязательно настанет. И не один раз. Непременно.