Тьма внутри. Глава 2. Шах и мат

 Энн тенью идёт за Маком до его комнаты, но он упрямо делает вид, что не замечает этого, пока они не доходят до дверей комнаты. Наконец, вместо того, чтобы приложить ключ-карту к датчику, Маккензи разворачивается всем телом, плечом опираясь о косяк.

      — Ты что, метишь на «Работника месяца»?

      — Ты слышал Лина. Мы здесь, чтобы работать, — ровно отзывается Энн.

      Мак только сейчас вспоминает о ссадинах, которые уже успели затянуться коркой тёмно-бордовой крови. Перчатки скафандра отправились в утиль сразу, как только он вошёл на станцию.

      — Просто царапина.

      Энн не закатывает глаза, хотя Мак именно этого и ждёт, судя по её выражению лица. Но она только кривит губы.

      — Ох, хватит, Маккензи. Не нужно передо мной ничего разыгрывать.

      Он входит в комнату, Энн идёт следом. В ноздри сразу бьёт запах алкоголя и почему-то древесной стружки. В комнате Маккензи царит хаос. Он носит внутри огромный шкаф, забитый такими вещами, о которых ты не захочешь знать, но внешне он всегда собран и предельно готов. И только здесь он позволяет себе быть самим собой — бесконечно усталым, разочарованным и надтреснувшим. Энн кажется, она вторгается в какое-то запретное пространство. Стараясь ничего не трогать, она только аккуратно сдвигает брошенные на столе старомодные шахматы из дерева, чтобы выложить из поясной аптечки медикаменты. Чёрные фигуры загнали короля белых в угол. Шах и мат.

      — Как ты разбил руку?

      — Вышел из себя.

      Он лжёт. Маккензи кажется, алиби вполне подходящее хотя бы из-за нескольких стаканов алкоголя в его желудке, о которых известно всем. Но Энн видит сразу, ни одна мышца на её лице, к которому прикован непроницаемый взгляд Мака, не двигается, чтобы не дать ему понять.

      Энн обрабатывает лоб быстро заживляющим спреем и наклабывает повезку на всякий случай. Потом достаёт из аптечки ампулу с розоватой жидкостью, набирает тоненький шприц. «Жидкая беззаботность», — как зовёт её Лин. «Дерьмо собачье», — как зовёт её Уиллис.

      — Какой же это бред, — разочарованным тоном произносит Мак, словно ставит им всем тут окончательный диагноз.

      Протягивает руку, закатывая рукава свитера. Впрочем, не бунтуя против устоявшейся системы, о которой Энн не упускает случая сразу же напомнить:

      — Ты знаешь правила, Мак. Нам не нужны проблемы.

      Так ей сказали перед отправлением: «Нам не нужны проблемы». Никто не требует, чтобы шестеро людей под низкими потолками базы на планете, что в миллионах световых лет от Земли не чувствовали сексуального желания, не думали о суициде или не мечтали перегрызть друг другу глотки. Мы требуем, чтобы это никоим образом не сказывалось на качестве работы.

      — Ты же не веришь, что все эти уколы, сеансы терапии и вдохновляющие речи от Лина создадут тут сказочное место, полное любви и добра?

      Энн на какую-то долю секунды даже замирает, не введя препарат в вену.

      — Сказок никто не обещал, но я думаю, мы неплохо справляемся.

      Она не говорит «отлично», она говорит «неплохо». Мак сразу очерчивает этот ответ, как труп мелом на асфальте. Энн вводит лекарство и выбрасывает шприц в мусорную корзину рядом с кроватью, где уже валяется, поблёскивая в электрическом свете, стеклянная бутылка.

      — С тем, чтобы не быть людьми?

      Она внимательно смотрит на то, как играет бликами свет в виски на дне бутылки, что стоит на тумбе у кровати. Потом, не поменявшись в лице, глядит на Мака.

      — У тебя есть средство лучше, как я погляжу. На Земле оно так же безотказно работало?

      Требуется меньше секунды, чтобы преодолеть то крошечное расстояние, которое их разделяет. Мак хватает её за руку, кольцом сжимает запястье и дёргает на себя.

      — Эй! Хочешь заливать на тему терпения и выхода из зоны комфорта — валяй! Но не лезь ко мне в голову.

      Тёмные зрачки сужаются, когда он поднимается, и тень полок над кроватью перестаёт закрывать лицо Мака. В льдистых радужках бегают электрические заряды, готовые, кажется, прямо сейчас прошить любого, кто пересечёт границу, очерченную табличкой «Держись подальше». Он разжимает пальцы, но Энн не пятится, не отскакивает, как ошпаренная. Она только смиренно опускает голову, как кающаяся грешница и произносит на пол тона тише:

      — Прости, Маккензи. Я тебя не осуждаю. В конце концов, мы все здесь со своими тараканами.

      Он стягивает свитер, оставаясь в одной футболке. Швыряет его в сторону. Энн делает несколько шагов назад, будто воочию показывая, что не собирается вторгаться ни в чью зону.

      — Других бы сюда и не взяли, — бросает Мак через плечо. — И всем давно пора бы это понять.

      Слова долетают отчётливо. Энн вспоминает день, когда их провожали. Когда это было названо «экспедицией», хотя все прекрасно знали, что из экспедиций принято возвращаться. Она вспоминает площадку, журналистов, вспышки камер и девочку, обнимавшую своего седовласого отца, по совместительству русского миллиардера. Девочку, что одна из них всех восприняла давящее «улыбайтесь» всерьёз, улыбалась искренне, думая, что через несколько лет вернётся и будет стоять здесь же — в качестве героя, встречая своего ещё больше растолстевшего и поседевшего отца, свою тощую подружку, заливающуюся слезами, журналистов, что окрестят их команду «спасителями». Вспоминает, что только она одна прощалась с родными и близкими, пока остальные стояли отщепенцами, которых никто не держал на Земле.

      — Саша всего лишь жертва амбиций своего отца. Не жди от неё слишком многого.

      — Я ни от кого здесь ничего не жду, Энн, — отзывается Мак, и вытягивает ноги на кровати.

      Энн складывает все свои вещи обратно в аптечку. Перед выходом бросает:

      — Нужно почистить решётки системы фильтрации воздуха. Я занялась бы этим сама, но у меня осмотр.

      — Почищу, когда проснусь.

      — Тогда добрых снов, Маккензи.

      Он только издаёт что-то нечленораздельное, похожее по звуку на «Угу». Энн выходит, прикрыв за собой дверь. Они оба знают, что никому тут не снятся добрые сны. В лучшем случае, просто сны.

***



      После нескольких часов с тяжёлым оборудованием на спине, среди шума буровой установки и дробильного аппарата, Эд опускается в кресло в тишине лаборатории с огромным удовольствием. Белый высокотехнологичный пластик оборудования поблёскивает в электрическом свете, как глянец. Здесь всё белое и технологичное. Белые крышки колб, запечатывающие образцы из шахты. Белые перчатки, обтягивающие длинные пальцы Эда, в которых он зажимает кусочек породы.

      Мать говорила ему, что из него выйдет отличный пианист. Мать много всего говорила, вкладывая в его голову вещи, между которыми сам Эд часто не видел связи. Мать была, как переполненный багажник, она говорила о картинах Тициана, о стихах Байрона, о музыке Чайковского, о танго, о джазе, о фестивале Вудсток, о Дэвиде Боуи. Но стоило Эду заговорить о науке, она вся сворачивалась, как высохший цветок и становилась безучастной. Её отражением на его страсть к науке была сухая вежливость, будто она говорила с чужим человеком. Эд перестал сначала говорить с ней, а после и видеться. Когда он смотрел, как гроб опускают в землю, он думал только о том, что вместе с ним под землю отправляются Шекспир, Шопен и Рембрандт. А с Эдом остаются только Хокинг, Менделеев и Кюри. С ними можно подняться на борт первой экспедиции по добыче ресурсов вне Земли.

      Прямоугольный срез породы с отверстием в центре — фрагментом тоннеля — в люминесцентном свете поблёскивает обсидиановыми прожилками, хотя Эд на сто процентов уверен, что это какая-то другая порода. Он не засекает время, отвлекается от тестов, нарезая уже пятидесятый круг по лаборатории, только когда в глазах от напряжения начинает зудить. Приборы показывают нулевые совпадения с базой данных. Эд держит на ладони скол породы, Эд держит вековую загадку. Что-то новое и неизведанное. От этой мысли по телу у него проходится судорога удовольствия. Он первый из человечества, кто изучал эту неизведанную породу. А если она обладает удивительными свойствами, он будет тем, кто откроет их и, может быть, ей даже дадут его имя. Ради этого стоило тащиться на другой конец Вселенной.

      Один из экранов начинает нервно пищать. Писк дробит столь любимую тишину. Эд отвлекается. Результаты анализов списком зависают перед глазами Эда. Он какое-то время смотрит на них, по несколько раз перечитывая одни и те же строчки, потом поворачивает голову и глядит на пористую поверхность внутренних стенок тоннеля.

      Холодок прокрадывается по его спине, сворачивается между лопаток, заставляя Эда дёрнуть плечами. Он переводит данные на портативный планшет и поднимается так резко, что стул с грохотом падает.