Степановна

Жаркое нынче выдалось лето. Старики говорят такого, почитай, лет сорок не было. Да ещё и с сухими грозами, чуть не через день. Вот только, казалось, светило горячее полуденное солнце, дурманило своим пылающим жаром, жгло траву на склонах холмов, окружавших деревню. Воздух дрожал и переливался волнами, исходящими от потрескавшейся, истосковавшейся по дождю земли. Маялись на лугу коровы, и пастух, гонявший стадо, тщетно пытался укрыться от зноя под сенью старой ветлы, росшей на берегу речки Вертушки, как вдруг, в одно мгновение, невесть откуда набегали чёрные тучи с белою клубящейся каймой, поднимался ветер, и начиналась гроза. Замирали цветы на поле, коровы на лугу, собаки с высунутыми языками во дворах, и весь деревенский люд. Все с надеждою глядели в небо, в ожидании долгожданного дождя. И вот уже ветер всё сильнее и сильнее  раскачивал деревья в палисадниках, срывая с них шелестящую листву, под его порывами деревья гнулись и стонали, словно жалуясь на такое неласковое обращение. Кудахтали курицы, которых хозяйки спешно загоняли под навес, в курятники. На дороге поднималась пыль до самого неба, крутилась, словно маленькие смерчи, и ребятишки, прыгающие среди этой кутерьмы, кричали от восторга и ужаса одновременно. Дикое веселье охватывало их, накрывало с головой, в животе щекотало от страха, и от того ещё приятнее было это неведомое, первобытное чувство перед мощью и величием стихии. Яркие полосы рассвечивали тёмно-бурое небо, разрезая его на осколки, взрывались багровыми вспышками, пронзали насквозь грозные тучи с кипящими белыми краями, а тучи всё шли и шли, полоса за полосой, набегая, нападая на деревню, лежавшую, словно на ладони под их суровым взглядом. И вдруг, вдалеке, раскатисто и ворчливо, нараспев раздавался нарастающий рокот, разбегался огромной всепоглощающей волной, стремительно летящей вперёд, всё ближе и ближе, всё громче и яростней, и наконец, разражался над головой ужасающим грохотом, и ребятишки визжали, испугавшись грома, а женщины набожно крестились, глядя на небо, и уводя скорее детишек в избы. Запах дождя и влаги уже чувствовался в прохладном воздухе и люди замирали в предвкушении ливня. Но нет! Стихия, неожиданно начавшись, так же внезапно успокаивалась, затихала, и уходила дальше, за холмы, неведомо куда, унося за собой очередную несбывшуюся надежду на желанный всеми дождь.
Сегодня, проснувшись, как обычно, ранним утром, Степановна собралась в город за нитками мулине и бисером, которые закончились у неё накануне вечером.  А пропустить хоть один вечер без рукоделия она не желала, да ведь и дело-то было важное! Вышивала Степановна ко престольному празднику их храма, который должен был наступить уже через неделю, икону Казанской Божьей Матери. В деревне работы много, да и жила старушка одна, но едва только опускались на деревню сумерки и в деревянных домиках загорались тёплым светом окна, доставала Степановна из шкафа свою отраду, садилась к столу, зажигала настольную лампу и, нацепив на нос очки, принималась за рукоделие. И струился от лампы мягкий свет, и бежала по канве ниточка, и, казалось, Ангел был на конце иголочки, что в руках у Степановны, и управлял её старыми, узловатыми пальцами, иначе, отчего ни разу не спутается у неё ниточка, не порвётся, не завяжется узелком? А может это от того, что за работой пела она псалмы да молитвы, чуть дребезжащим старушечьим голосом, благо знала многие наизусть, ведь уже много лет пособляла она в храме. А бывало, начнёт вздыхать, да жаловаться Владычице Небесной на тоску свою о сыночке ненаглядном Павлушеньке. Несколько лет сын не приезжал с далёких краёв к матери, лишь редкие звонки по телефону заменяли ей радость встречи с единственным дитём, просила она Божью Матерь, чтобы не умереть раньше того, как успеет повидаться хоть разок ещё с Павлушей. А пуще того тревожило её материнское сердце то, что забыл сын всё то, что прививала она ему с молоком – веру православную, частую исповедь, воскресные походы в храм. Лишь посмеивался теперь сын над «недалёкой матерью», ежели Степановна несмело задавала по телефону вопрос о том, давно ли сынок ходил к причастию, а то и раздражался на неё, и, буркнув «перезвоню» бросал трубку, а затем снова пропадал на пару месяцев.
- Матушка Владычице, - склоняясь над вышиванием, шептала Степановна, - пусть хоть вовсе меня сынок забудет, но лишь бы Бога он не забывал, наставь Ты его, Заступница усердная, на путь истинный, верни его к вере чистой, сердечной. 
Почти уже готов был образ. Радовалась душа Степановны, глядя на Лик Богородицы, и слезинки скатывались порой из глаз старушки, прячась в морщинках её лица. И вот сейчас стояла Степановна на остановке, поджидая автобус из города, что приезжал в деревню два раза в день, в шесть утра, да в четыре часа пополудни. Мимо  проплыло деревенское стадо, напустив пыли, мыча протяжно и гулко на все лады. Следом ехал на своей лошадке пастух с кнутом в руке:
- Здорово, Степановна! Далёко ли собралась?
- Здравствуй, Мишаня! Да вот в город надо бы съездить мне, к вечеру вернусь, а может, и какая попутка подвернётся, наших кого встречу, в городе-то, - ответила пастуху Степановна.
- Ну, счастливо съездить, - уже почти проехав мимо, крикнул Миша.
- И тебе доброго дня, сынок, с Богом! – крикнула старушка, стараясь перекричать бурёнок.
Новый день начался в родной её сердцу деревне, выкатывалось из-за горы солнце, прогоняя туман с речки Вертушки, высушивая капли росы, блестевшие на крапиве, горланили на заборах петухи, просыпались ребятишки, хозяюшки уже вовсю хлопотали по хозяйству, кормили скотину, шли в огород, повязав волосы платочками. Привычная картина. Здесь родилась Степановна и выросла, здесь вышла замуж за кудрявого тракториста Матвея, народили они сыночка Павлушу, одно всего дитя дал им Бог, так уж вышло. Всю жизнь и прожили на родной земле, работала Степановна в колхозе, как и все. Дружно жили, весело. Колхоз крепкий был, добротный, не бедствовали. Работали много, но никто не жаловался, земля она руки хозяйские любит. Ленивых да нечестных не привечает деревенский народ. Нынче, конечно, уже было не то, колхоз развалился в девяностые, прежней мощи не было, но не пропала деревенька, кто-то из городских выстроил тут деревоперерабатывающий завод, и нашлась всем работа. И как-то незаметно и пролетела вся жизнь, вот уже и Матвей годков двадцать, как покоится на погосте, за деревней, в кудрявых берёзах, вместе с отцами и дедами. И ей, Степановне, уж почитай, восьмой десяток стукнул. Вспоминая прожитые годы, Степановна никогда не печалилась, всё она в жизни успела, достойно прожила, и умирать не страшно. А когда, уж это одному Богу ведомо. Заслонив рукой глаза, старушка смотрела на бегущую вдаль дорогу, высматривая автобус, щурилась. Наконец показался вдали ПАЗик, развернувшись перед Степановной, притормозил. Старушка забралась в открывшуюся дверь и устроилась поудобнее на сиденье, ехать было минут тридцать, по пути автобус заезжал ещё в две такие же деревеньки. Заурчал мотор, тронулись в путь. Замелькали за окном придорожные столбы, поля, да холмы. Вот выехали с грунтовой, тряской дороги на трассу и автобус поехал плавно, мерно гудел мотор, в открытый на крыше люк задувал лёгкий, приятный ветерок, укачивая, убаюкивая пассажирку. И вот уже перед взором её возникла их деревенская церковь, была она раньше, да и сейчас, на несколько деревень одна - деревянная, выстроенная ещё отцами, сразу после окончания войны, она и сейчас была ещё крепка, силами местных жителей отремонтировали и отреставрировали колокольню, шатёр и небольшой купол, с венчавшим его крестом. Увидела себя Степановна молоденькой, тридцати с небольшим годочков, в ситцевом нарядном платье, белом платочке на голове: на дворе воскресенье, семья собиралась к службе. Матвей ждал на крыльце. А она одевала к первой исповеди сыночка Павлушу, достала из шкафа, перешитую из отцовской, голубенькую рубаху, чисто умыла мальчишку, и вытерла насухо его загорелое лицо  холщовым полотенцем, затем пригладила непослушные вихры (ну весь в отца), и придирчиво оглядела сына с головы до ног:
- Помнишь ли, о чём сказывала? – волнуясь, спросила она у Павлика.
- Помню, - протянул мальчишка, - да не маленький я, мам, и в храме не в первый раз, всё я знаю, и как руки сложить и как к Чаше подойти.
- Ишь ты, - строго сказала мать, - деловой какой, да я тебе про исповедь толкую, не забыл ли, что сказать-то хотел отцу Алексию?
- Не забыл, пошли скорее, мам, - нахмурившись, ответил Павлик.
И вот они уже в церкви. Плывёт по воздуху сладостный фимиам, окружает клубами густого пряного дымка, исходящего из кадила, мерцают звёздами огоньки свечей, певчие стройными голосами славят Пресвятую Троицу, отец Алексий читает молитвы для тех, кто приготовился сегодня к Таинствам Исповеди и Причастия. Первыми подходят к исповеди дети. Степановна вытягивает шею, чтобы разглядеть через головы взрослых маленького Павлушу, он уже накрыт епитрахилью и что-то говорит батюшке, тот склонился к мальчику близко-близко, смотрит на него строгими и в то же время такими ласковыми, отеческими глазами, спрашивает о чём-то, кивает понимающе. Сердце матери трепещет, в волнении она прижимает к груди свои ладони, шутка ли, первая в жизни исповедь у её сына! Как отзовётся она, чем останется в детской душе? Найдёт ли отклик в чистом, юном разуме?  Возгорится ли в нём пламя веры истинной, веры нерушимой, веры отцов, дедов и прадедов? Тем временем отец Алексий уже прочитал разрешительную молитву и благословил Павлушу на Причастие. Степановна почувствовала, как к глазам её подступили слёзы радости и благодарности Господу за всё свершившееся:
- Поздравляю, сынок, - прошептала она сыну, подошедшему к ней.
- Спасибо, мам, - ответил мальчик.
Вскоре подошла очередь и самой Степановны с супругом. Шла служба, запели уже Символ Веры и вот оно, то ради чего и свершается в храмах с апостольских времён и поныне Литургия, ради чего и существует наша Церковь и вера православная – Таинство Евхаристии. Отец Алексий с диаконом вышли на амвон и священник воздел руки с Чашей:
-   Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого, пришедый в мир грешные спасти, от них же первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия самая есть честная Кровь Твоя. Молюся убо Тебе: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств, во оставление грехов и в жизнь вечную.
Замирает сердце в груди при этих словах, сколько бы раз ты их не слышал, и так трепетно, так сладостно переполняет тебя любовь Господа, к нам, Его чадам – неразумным, грешным, немощным, охватывает душу осознание величия того, что свершается сейчас, в эти минуты, под сводами старого храма, от того дара, что даёт нам Бог – вместить в себя невместимое, и так трепетно, и так страшно стаёт от этого осознания, и именно это чувство называется Страхом Божиим.
Подходит к Чаше человек - слабый, согнувшийся под тяжестью грехов своих, со стыдом, и раскаянием за проступки свои, а отходит от Чаши - осветлённый, умиротворённый, наполненный благодатью Божией, внутренний свет виден сейчас на всём его облике, легко и радостно человеку, хочется и плакать и смеяться от того, что внутри ОН, и видим мы, в отошедшем от Чаши, уже и не земного жителя, а Образ Божий, таким, каким задумал его Творец, по Образу Своему и Подобию.  Можно ли предстоять перед этим Таинством Таинств, пред которым трепещут самые ангелы, с холодным, равнодушным сердцем?  В минуты эти неслышно, таинственно является во плоти на земле Сам Христос Спаситель. Изгоняет из сердца всякую злую силу, дарует нам узреть любовь Свою, беседовать с Собою, возносить молитвы и обращать прошения. Нет таких скорбей, которые не излечились бы безграничной любовью Живаго Бога.
Выходит из церкви деревенский люд, поздравляет друг друга с воскресным днём, да расходится по домам – пора и скотине корм задать, и воды для баньки вечерней натаскать с колонки, и обед сварить для большой семьи. Никогда почти не отдыхает деревенский житель, да только не в тягость ему эти заботы, привык он для земли родной трудиться. Пословица есть такая: «Кто землю лелеет, того и земля жалеет». Земельке-то в пояс поклониться надобно, пот пролить, тогда и она – матушка, добром тебе отплатит, урожаем богатым вернётся.
Давно уже нет отца Алексия, много лет служит у них другой священник, отец Димитрий, любит его народ. А Степановна, как на пенсию ушла, так и в храме помогает постоянно: где что прибрать, помыть, да и на клиросе подпоёт, благо все службы наизусть выучила за долгую жизнь.
Воспоминания Степановны прервались от того, что автобус вдруг резко затормозил. Старушка стряхнула с себя остатки дум и выглянула в окно, оказалось, что они уже доехали до первой деревни и автобус стоит на остановке. В салон входили люди, кто налегке, кто с корзиной, кто с сумками, кто с вёдрами, рассаживались по местам. Рядом со Степановной присел мужчина средних лет, одетый, как городской, по-модному  не из наших, сразу определила старушка. Мужчина был одет в светлые брюки и белую рубашку с коротким рукавом, на голове белая панама, на ногах лёгкие сандалеты на босу ногу, через плечо перекинута небольшая кожаная сумка-планшет, в руке дорожная сумка. Рассмотрев своего попутчика, старушка снова повернулась было к окну, но услышала вопрос:
- Мать, подскажи, скоро ли мы до города доберёмся?
- Так минут через двадцать будем, милок.
- Ну, если через двадцать, то отлично, - погладив подбородок рукой, ответил мужчина, и, обратив взгляд на Степановну, продолжил, - приехал я вот к родителям в отпуск, неделю не успел погостить, как на работу вызывают. Что ж такое, говорю, неужели без меня нельзя вопрос решить? Нет,  отвечают, и, помолчав, добавил, - инженером я работаю на строящемся объекте. А тут сроки заказчик подгоняет, открываться хочет раньше намеченного срока, надо объект сдавать. Сейчас до города доберусь, а там, на поезд и к себе, живу-то я далеко отсюда.  Вот и погостил. Думал весь месяц тут провести, а вон как вышло.
Степановна ответила не сразу, словно не слышала речи мужчины, затем,  развязав платочек на голове и снова завязав его на узелок, выдохнула:
- А я своего сыночка уж лет пять не видела, не приезжает вовсе. Да ты не подумай, что он меня бросил, - вдруг спохватилась она, - нет, он мне звонит, ну правда разок в недели три, так что поделать, далеко он живёт, дорого, наверное, звонить-то сюда. Да и ведь работает, занят всегда. Ну и семья, конечно, заботы. А я что? Я справляюсь потихоньку.
- Далеко живёт-то сын? – поинтересовался мужчина.
- Далеко, в Якутии. Закончил он у нас после школы училище, в армию сходил, а потом надумал в институт поступать, геологический. Стал геологом. Уехал сразу же после учёбы по распределению в те края, да потом так и остался там. Редко приезжает он. Женился, дети пошли. Да скоро, поди, и сам уж дедом станет, внуку-то моему уже двадцать два года. Наверное, и невеста есть на примете. До меня ли им? – словно оправдывая и защищая сына, ответила старушка.
Оба замолчали. Каждый думал о своём, наболевшем.   
- А я своих на море отправил, а сам  сюда к старикам. На что, говорю я жене, сдались мне ваши моря-курорты? У меня тут самый лучший в мире отдых: и банька тебе русская, и рыбалка, и речка за огородами, а леса-то кругом какие! Душа всё плохое забудет, на такую красоту глядя, засверкает как новенькая, засияет. Да и тело обновится и помолодеет лет на десять. А уж старикам какая радость, что я рядом. Глаза-то так и горят, мать суетится, то блинов мне напечь, то     молочка у соседки взять, и кажется мне, будто я малец, как прежде. Да ведь вот и отдохнуть не дали, уже вызывают, эээх! – махнул мужчина рукой.
Автобус завернул с трассы во вторую деревню, следующая остановка была уже город. Пролетели незаметно пятнадцать минут, и вот уже показались из-за поворота многоэтажки на городской окраине.
- Ну, мать, прощай. Сейчас будет вокзал, выхожу, - улыбнулся мужчина Степановне.
- Счастливого пути тебе, сынок, - ответила ему старушка.
День пролетел, как не бывало, после магазина пошла Степановна к своей давней подруге, землячке Евдокии, та уж давно в город перебралась, к детям. Попили чаю с черносмородиновым вареньем  и мятой, поговорили по душам, вспомнили и годы прежние, как это у старух водится, и всех знакомых перебрали, кто как живёт, да чем болеет. Маленький внучок Евдокии всё крутился возле старушек, ластился к ним, показывал Степановне свои игрушки и рисунки. Но вот часы показали три часа, пора было и в обратный путь собираться. Простились подруги до следующего приезда:
- В наши годы, - посмеялась Степановна, - и не знаешь, где в следующий раз встретимся, здесь ли, али уж на том свете.
- Да ну тебя, Степановна, с такими шуточками, - махнула на неё Евдокия, - ты вон какая у нас шустрая, тебе ещё жить да жить.
- Мне недавно сон такой приснился, - вдруг, посерьёзнев разом, продолжила Степановна, - будто вижу я Саму Богородицу, нет, ты подумай, это мне-то грешной такое видится. Ну, вот значит, иду я будто по дороге, каменистой такой, твёрдой, как в пустыне, ни кусточка кругом, ни травинки. Сил у меня уже нет, пить хочу, а воды не видно, ни речушки, ни лужицы даже, ну, как есть говорю, пустыня. Я и идти уже не могу, на колени упала, взмолилась к Божьей Матери, помоги, говорю, Заступница. А пустыня огнём горит, пламя кругом появилось, откуда ни возьмись, ох, и страшно мне стало, Евдокия! И вижу я, как с неба падает вдруг верёвочка - не верёвочка, тоненькое что-то, голубенькое, гляжу я наверх, а там стоит Она – Владычица Небесная, ласково на меня так глядит, и держит в Рученьках Своих Пречистых поясок  голубой, и один конец его ко мне свешивается. Я, недолго думая, ухватилась за этот поясок, и чую, ввысь полетела, да тут и проснулась.
- Да, чего только не привидится во сне, - сказала Евдокия, - всему верить-то не надо.
-  Может и не поверила бы, - ответила Степановна, - да и вовсе бы забыла давно, если бы не кое-что. Уж не знаю, говорить ли, никому я не сказывала пока.
- Так уж заканчивай, коли начала!
- Когда проснулась я, в кровати-то, чувствую прямо горю вся, сердце так и бьётся в груди, надо думаю водички выпить, начала я с кровати вставать, а в руке у меня что-то есть, я пальцы разжала, а там, Евдокия, обрывочек голубенький… тот самый знать, от пояса.
Евдокия смотрела на подругу круглыми глазами, не находя слов.
- То-то и оно, - вздохнула Степановна, - я и людям сказать боюсь, решат, что выдумала, для гордости своей и важности, или головой попуталась, а это всё чистая правда.
Пока ехала Степановна в обратный путь, всё перебирала в голове разговор с утренним попутчиком, сравнивая его мысленно со своим сыном, который уже несколько лет не навещал мать. И снова материнское любящее сердце находило ему оправдания и тешило себя тем, что уж в следующее лето непременно приедет Павлуша, с женой и сыновьями, может и на всё лето.
Прошло несколько дней, Степановна закончила свою работу, с любовью положила она Образ Казанской Божией Материна полку шкафа, для того, чтобы завтра передать его в дар  сельскому храму, с которым, и в котором, прошла вся её долгая жизнь. Голубой лоскуток с трепетом и благоговением  вшила она в хитон Богородицы. Идя на вечернюю службу, Степановна думала, что после окончания подойдёт она к отцу Димитрию и всё ему расскажет как есть про свой сон и про обрывок голубого пояска. Небо заносило тяжёлыми, нависшими над землёю тучами, за деревней было уже совсем темно, солнце померкло, будто резко наступила ночь, молнии рассекали небесный свод широкими зигзагами, ветер ворошил на лугах стога сена, поднимал пыль на дороге, гудел в листве берёз, росших вдоль улицы, тряс их ветви с такой силой, словно намеревался выдрать деревья вместе с корнями. Во дворах завыли собаки, пастух Михаил спешно гнал стадо в деревню, погоняя коров, щёлкая хлыстом по дороге и покрикивая. В воздухе запахло свежестью, приближалась гроза. Степановна остановилась,  глядя на небо, что-то неведомое тревожило её сердце, предчувствие того, что эта гроза несёт с собой нечто особенное, доброе ли страшное ли, она не понимала, но ясно чувствовала внутри неиспытанную доселе торжественность, словно перед чем-то великим, таким, что изменит, перевернёт всё её существо. Зазвонил колокол к вечерней, и Степановна, словно очнувшись ото сна, встрепенулась и поспешила в храм, благо находился он почти рядом с её домом, разделяли их лишь постройки на церковном дворе - старый покосившийся сарайчик, где хранилась садовая и хозяйственная утварь, да здание воскресной школы, деревянный сруб, крытый шифером.
В храме было тихо, почти не слышен был вой ветра и шум приближающейся грозы с улицы, горели несколько свечей в подсвечниках, да лампады мерцали красными огоньками перед Ликами святых. Строго и мудро глядел Николай Угодник, кроткой любовью светился взгляд Серафима Саровского, духовными очами смотрела на прихожан слепая матушка Матронушка Московская, отражался кровавый отсвет лампады на челах семьи Царственных Страстотерпцев, и над всем сонмом святых, Ангелов и Архангелов, над большой семьёй прихожан храма были Его глаза.  Господь  взирал на чад своих пронзительным, всепоглощающим, всеобъемлющим и ласковым взором, в самую душу каждого, кто стоял сейчас, склонив голову, под сводами маленькой деревенской церквушки. Ведь Господу неважно огромный ли это каменный собор, архиерейское ли подворье, монастырские стены или деревянный сруб старого сельского храма, с единственным колоколом. В любом месте Он присутствует в Свою полную Силу, во Славе Своей и Любви к сотворенному им миру. На аналое, где возлагается праздничная икона лежал Образ Казанской иконы Божией Матери, и очи Её полны были неземного света, материнской любви и жалости к чадам, такой, какой мать обычно жалеет неразумное дитя своё, которое по своей же шалости обожгло пальчик – вроде бы следовало отругать и наказать шалуна, однако может ли быть строгим сердце матери, и она пригнёт к себе льняную детскую головку, подует на больной пальчик, утешит и приголубит плачущего озорника, который и сам уж осознал истину материнских наставлений и правоту матери, когда предупреждала она, что огонь горяч.
 Где-то, совсем рядом, вдруг раздался страшный грохот, словно молния насквозь прошла стены церквушки, и в трубном гласе грома сотряслась земля. Верующие вздрогнули, многие перекрестились, и осмотрелись по сторонам, но всё, казалось, было в порядке, лишь ветер начал выть заунывнее и яростней.
 Началось чтение шестопсалмия. Затворились царские врата. Погасили свечи, потушили яркий свет, и лишь лампады теперь мерцали звёздами в полном сумраке, от того, что небо было затянуто чёрными грозовыми тучами, такими густыми, что ни один солнечный луч не пробивался сквозь них, на улице наступила тьма среди белого дня. Вышел на середину храма чтец, и потекли слова псалма. Ни движения, ни шороха, ни звука. Верующие склонили головы, погрузившись в молитву. Шестопсалмие символизирует собою Страшный Суд. В Церкви существует предание, что Страшный суд будет длиться ровно столько, сколько по времени читается Шестопсалмие. И сейчас, прихожане, предстоя перед Богом во время чтения этих дивных псалмов, помышляли каждый о Суде Божием над нашими душами. Всё не случайно в этих подобранных псалмах, говорится в них о всём пути Иисуса Христа, который проплывает мимо наших духовных очей в эти минуты, о церковных таинствах, установленных Спасителем, о Церкви Христовой. Во время чтения Шестопсалмия душа каждого молящегося проходит этот путь вместе с Господом, и в радостном ожидании спасения раскрывается навстречу Грядущему Спасителю, о Котором торжественно возвещает Церковь: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне!»
Благостную тишину вдруг нарушили крики с улицы:
- Горим! Горим! Пожар!
Молящиеся подняли головы, встрепенулись. Чтец прервался на полуслове.  В первое мгновение все словно оцепенели, не понимая, что происходит. Отец Димитрий, молящийся про себя, стоя на амвоне у царских врат, первым бросился к выходу. За ним рванулись на помощь кричащим и все прихожане. Степановна выбежала в числе первых, то, что она увидела, заставило её оледенеть от ужаса. Горели постройки на дворе храма, её дом, близко примыкавший к ограде, и восточная стена храма. Все  эти постройки были уже ветхими, и оттого пламя шагало по ним семимильными шагами и лизало огненным языком брёвна, пожирало их с удовлетворением зверя. Высыпал на улицу деревенский народ. Дед Степан, который обычно еле передвигался, сейчас тащил два ведра с водой из бочки, что стояла у него в огороде для полива грядок. Мария, женщина средних лет, звонила в службу спасения, пытаясь перекричать шум грозы, которая неистовствовала над испуганными людьми, деревней, полями и лесом. Воды речки Вертушки потемнели, став чёрно-фиолетовыми, вспенились и словно бурлили. Творилось что-то невообразимое. Кто-то тянул шланг из своего окна, присоединив его к кухонному крану, но шланг был коротким и не дотягивался через дорогу ни до дома Степановны, ни до церкви. Ребятишки ревели. Взрослые оттеснили их дальше от пожара, и те стояли у дома Силантьевых гурьбой, и полными слёз глазёнками смотрели на происходящее. Усугублял всё сильный, шквалистый ветер, он перебрасывал пламя, словно с ладони на ладонь, забавляясь им и играя. Степановна очнулась от оцепенения:
- Иконы там! – крикнула она, и бросилась в свою избу.
- Куда ты, дурная? – заорал ей вслед дед Степан.
Но она уже не слышала ничего, одна мысль давила ей грудь – в доме иконы, намоленные ещё её  бабкой, а главное, та самая, в которую вшила она, таясь, обрывок голубой ткани, величиной с пальчик, кусочек Её пояска. Крыльцо горело, но пройти ещё было можно. Степановна вбежала в избу (откуда только прыть взялась?), и подбежав к иконостасу, сгребла в охапку все иконы, а затем схватила со шкафа и ту, заветную. Дым колол глаза иголками. Но всё же старушка не иначе как чудом сумела выбраться на крыльцо, где её уже подхватили мужики, и сняв со ступеней, приказали стоять смирно, мол, пожарные уже едут, сами же бросились к церкви. Но разве могла старушка, всю жизнь свою отдавшая этому храму, стоять сейчас безучастно в стороне, глядя, как огонь поглощает древние стены? И она, положив иконы на траву под яблоней, подальше от искр, летевших от избы, побежала за ними вослед, образ же Божией Матери, вышитый ею, то ли в порыве беспамятства и паники, то ли от того, что не могла она оставить такое сокровище на земле, прижимала она к груди. Долетев до храма, увидела она, как мужики таскают вёдрами по цепочке воду и плещут её на горящие стены. Гроза бушевала, но как и прежде, ни капли дождя не упало из зловещих туч на сухую землю. И, вдруг, до сознания Степановны дошло, что не видит она среди толпы одну из прихожанок, Галину, которая страдала сердечной болезнью.
- Господи! – взмолилась про себя Степановна, - да неужто она в храме-то осталась?
_ Галина! Галина! – закричала она во весь голос. Но стихия порывами ветра глушила её крики, ветер душил и перехватывал дыхание, треск и шум горящих построек сумасшедшим вихрем танцевали вокруг.
- Она в храме осталась, - поняла Степановна, - видать у неё при испуге случился очередной приступ, при котором Галина мгновенно теряла сознание, а мы в темноте и не заметили этого, и все убежали из храма, а она там – лежит в огне. Господи! Божия Матерь, помогите!!
И Степановна бросилась в самую гущу пламени. Поначалу никто и не заметил её поступка. Лишь несколько минут спустя пятилетний Саша, стоявший вместе с другими детьми в стороне и увидевший, как Степановна вбежала в горящую церковь, подошёл к своей матери и подёргав ту за подол платья, позвал:
- Маам, там бабуля в храм пошла. Зачем?
Мать, было, отмахнулась от мальца, но тут до сознания её дошло сказанное сыном, и она закричала мужикам:
- В храме есть кто-то!!
Тем временем Степановна уже была внутри. Дышать было нечем, всё заволокло дымом, сквозь густые его клубы просвечивали языки пламени, лизавшие всё кругом. Степановна сунула икону на грудь, под платье, и, встав на колени, поползла к аналою, где-то там, как она помнила, стояла во время службы Галина. Невмоготу жгло плечи и спину, больные колени отказывались двигаться быстрее, и лишь благодаря тому, что знала Степановна с закрытыми глазами каждый сантиметр храма, сумела она не ошибиться в своих подсчётах, на ощупь трогала она пол и вдруг рука её ткнулась во что-то мягкое – Галина! Степановна, задыхаясь и теряя сознание, ухватила, неожиданно твёрдою рукой, ногу Галины и потянула её волоком к выходу, назад. Про себя молилась она к Богородице:
- Милая, Заступница, помоги… Ведь двое деток у Галюши…
Тошнота и рвота подступали к горлу, в глазах было темно, звуки пожара казались Степановне какими-то далёкими и глухими, словно она находилась сейчас на глубине реки, под толщей воды, сердце выпрыгивало из груди и давило в горле комком. Вот сейчас уже, ещё немного, и будет крыльцо, как вдруг послышался странный звук – глухой, трубный, словно стон огромного неведомого существа, что-то заскрипело, затрещало, заухало. Впереди уже виднелся просвет сквозь языки пламени. Степановна увидела силуэты людей, услышала их крики и знакомые голоса своих земляков, и тогда, собрав все свои последние силы, она взялась за бок Галины, и вытолкнула её кубарем в этот просвет пламени. Снаружи мужики увидели, как из самого пекла, словно несомая на ангельских крыльях, вылетела без сознания на ступени Галина, и скатилась кубарем вниз, где её тут же подхватили односельчане. И в этот момент тот самый звук, что услышала Степановна, стал таким мощным, что все замерли в священном страхе – купол храма, словно тяжело вздохнув, и   выдохнув в последний раз, с глухим стоном осел вниз и рухнул внутрь. Тут же обрушились как карточный домик все стены церкви, образовав страшные, горящие руины.
Сзади уже бежали пожарные, приехавшие из города необычайно быстро, но всё же поздно. Они разматывали пожарные рукава, включали насосы, один из них отводил всех немедленно от того, что было когда-то их храмом. Людям здесь больше делать было нечего. Все стояли с лицами, покрытыми сажей, в состоянии шока, понимая, что Степановны больше нет.
Зарыдали в голос бабы, завыли старухи. Галину уже погрузили в скорую и, включив сирену с синим маячком, машина полетела в город. Галина была жива. Теперь уже ей ничего не угрожало.
И в этот момент полил дождь. Дождь, которого люди ждали так долго. Струи хлестали по лицам и плечам людей, жадно пила земля влагу, брызги разлетались во все стороны, по дороге потекла река, казалось,  небо разверзлось, и начался второй всемирный потоп, небесные потоки обрушивались с силой вниз, будто вся вода, что скопилась в небе за столь долгий период засухи, сейчас вдруг решила пролиться  разом на землю.
С пожарища спасатели вынесли Степановну. Она свернулась, будто дитя, и при жизни бывшая маленькою, сейчас она и вовсе стала крошечной. Тело обгорело. Один из спасателей, наклонившись ближе, вдруг вынул из крепко сцепленных рук старушки, образ. Это была икона Божьей Матери. Пламя не тронуло её, лишь слегка обуглился уголок оклада. Небесно-голубое одеяние Богородицы словно светилось нездешним сиянием, то был тот самый обрывочек ткани, про который так и не успела Степановна поведать отцу Димитрию. Пожарный передал икону стоявшему рядом в слезах священнику, тот с благоговением принял её из рук спасателя, и, перекрестившись, приложился к образу губами.
Долгожданный сын Павел приехал к матери, как она того долго ждала. На похоронах он стоял убитый горем, поздним раскаянием и словами, которые мать так и не услышала от него: »Я еду, мама»
- Нет больше той любви, ежели кто положит душу свою за други своя, - произнес у гроба Степановны отец Димитрий, - не сомневайтесь даже, что душа сия сейчас у Бога.
Хоронили Степановну всей деревней, из города и соседних деревень приехало много народу. Достойным человеком была эта тихая, работящая, деревенская старушка и достойно окончила она свой земной путь, уйдя в Небесное Отечество. Земляной холмик покрыл ковёр цветов, которые так любила Степановна при жизни, называя их вестниками рая.
Прошёл год…
На месте пепелища кипела работа. Среди стоек кирпича и груды досок сновали мужчины. Ловко клали кладку, почти уже подняты были стены нового храма. Ждали из города купол. В стороне, одетый в рабочую грязную одежду, стоял мужчина, отошедший отдохнуть. Он стоял на обрыве, который начинался сразу за храмом и смотрел вдаль. Внизу журчала речка Вертушка, неся свои воды в неведомые края. Волосы мужчины были с проседью, возле глаз залегли глубокие морщины. Видно было, что в последнее время прошёл он большой путь скорби. Он полностью ушёл в свои мысли. И не речка вовсе текла сейчас перед его взором, а совсем другая картина: видел он себя маленьким мальчиком Павликом, который пришёл сегодня на первую исповедь, он очень волнуется, ему немного страшно, ведь сейчас нужно будет признаться батюшке в том, что на днях он грубо ответил отцу, а ещё не помог матери принести сена для коровы Зорьки, а ещё выдернул перо из хвоста соседского петуха, чтобы сделать себе убор, как у настоящего индейца, а ещё лазал за малиной в сад деда Ивана. А ещё стыднее было Павлику от  того, что за его спиной стояла сейчас мама, и он чувствовал на себе её внимательный взгляд. Но вот он исповедовался, и как же невероятно легко в этот момент сделалось в его детском сердечке!
- Бог меня любит, - думал Павлик, - И Он простил меня за все мои проказы. Никогда больше не огорчу маму! 
Никогда не огорчу…  Но огорчил. Столько лет не приезжал к ней, когда она ждала его в своей тихой старой избе, в которой прошло его детство. Слёзы стекали по смуглым щекам мужчины. Где та лёгкость, та отрада, что бывала в детстве после исповеди? Как почувствовать её снова? С юности уже не заходил он в храм, лишь изредка забегая, чтобы поставить свечу.
После смерти матери, Павел снял все свои немалые накопления, и, взяв административный отпуск, приехал снова в родную деревню. Здесь он передал деньги отцу Димитрию и сказал, что хочет пожертвовать их на постройку нового храма. Начав работы, он снова уехал на север, и вот сейчас приехал на весь длинный, северный отпуск сюда, лично участвовать в стройке.
На плечо мужчины опустилась рука, оглянувшись, он увидел отца Димитрия, тот молчал, и вдруг, неожиданно для самого себя, Павел сдавленным голосом, произнёс:
-  Батюшка, исповедуйте меня! Только я с детства не исповедовался, я всё забыл, как надо.
- Я подскажу, - ответил батюшка.
Под сенью яблонь, бывших когда-то родительским садом, среди кустов смородины, возле  пепелища родного дома, рыдал на коленях перед священником седовласый мужчина. Услышала Богородица материнскую молитву, заблудший сын вернулся под сень Церкви к Небесному Отцу.
Ещё через год был открыт новый, большой, каменный храм в честь  Казанской иконы Божьей Матери. Над входом помещена была та самая икона, вышитая руками Степановны, лишь обугленный уголочек оклада, такой же точно, как обугленный теперь кусочек сердца заблудшего сына старушки,  напоминал о той трагедии, что произошла здесь позапрошлым летом. Правый придел храма был освящён во имя святой блаженной Ксении Петербургской, в память о подвиге  и силе веры маленькой деревенской старушки, которую все звали просто по отчеству, Степановной. И лишь сегодня жители деревни Васильково вспомнили, а кто-то и впервые только, узнал, что носила она прекрасное русское имя – Ксения.
Шёл чин освящения. У многих на глазах были слёзы. Солнечные брызги летели вовсе стороны и ребятишки весело смеялись, когда капли святой воды попадали на их румяные щёчки. Вдруг одна девочка, которая стояла, словно прислушиваясь к чему-то, воскликнула:
- Тихо! Вы слышите, как поют Ангелы? – и маленькой ручкой она показала на яблоню, что росла между бывшим домом Степановны и двором храма, - вот, вот же они! На яблоне сидят и поют!
Люди замолчали и посмотрели в ту сторону, куда показывала девочка, чистому детскому взору которой, открылась небесная тайна.
- Ангелы вернулись в храм, - тихо сказал отец Димитрий, - Жизнь продолжается, милые мои.