Правила и исключения 1

Белые ночи давно закончились, и предрассветный час сковал все вокруг вязкой теменью, в которой человеческое сознание сбивалось, путая небо и землю, тепло и холод, дружбу и вражду, усталость и бодрость… Запахи и тени вчерашнего августовского дня бесследно растворились, уступив место непроглядной тишине, стирающей силуэты и отголоски минувшего.
Плотную ночную неподвижность внезапно надрезал слабый свист; уплотняя и раздвигая густую черноту пространства, взвился очередной искусственный светляк. Судорожно цепляясь за небесное дно, злобно шипя и быстро тая, он ненадолго выхватил из безликого сумрака настороженные кусты и деревья, козырнувшие в ответ пульсирующим вспышкам химической кометы ее же безжизненным серебром; отбросил на край окопа слабую тень каски молодого капитана-артиллериста, замершего у бруствера.

Пошел четвертый год войны. Многим – и в тылу, и, особенно, на фронте – стало казаться, что она длилась вечность и осталась единственно возможным состоянием их жизни. Довоенная жизнь чудилась невозвратным сном, и теперь каждый новый день для многих был подарком и счастьем. Некоторые фронтовики из опасливого суеверия в будущем времени говорили и мыслили лишь в пределах необходимости, диктуемой боевой обстановкой, военным и хозяйственным планированием, нехитрым бытом.
Победу ждали, страстно желали и готовы были отдать за нее все силы и жизнь, но будущее и не думали планировать, о нем иногда лишь робко мечтали.
Впрочем, каждый многое понимал и чувствовал по-своему; было общее дело и общая цель, но у каждого – своя жизнь и своя война ...

1.
Артиллерийский капитан напряженно всматривался в сторону переднего края противника, откуда с педантичной периодичностью раздавалась дежурная трескотня немецкого ручного пулемета, взмывали в небо осветительные ракеты.
Справа в траншее возник едва различимый звук, который, с каждой секундой нарастая и приобретая ясность, наконец, оформился в осторожное шарканье по утоптанному дну траншеи нескольких пар сапог. Офицер насторожился и, медленно повернувшись в сторону приближающихся, на всякий случай расстегнул кобуру, аккуратно потянул пистолет …
 По ходу сообщения приблизились, одна за другой, несколько фигур. В первой офицер угадал командира батальона, в боевых порядках которого он сейчас находился – строгого до суровости "пехотного" капитана. Его сопровождал лейтенант с эмблемами артиллериста на погонах, которого капитан ожидал здесь встретить. Поодаль остановились сопровождавшие офицеров автоматчики (ожидающий в окопе офицер решил, что их было двое).

– А командир вашего дивизиона не прибудет … со всем штабом? – немного раздраженно, не глядя ни на кого, но явно обращаясь к артиллеристам, проскрипел строгий капитан.
Ответа не последовало. Однако по праву ощущавший себя хозяином положения командир батальона и не рассчитывал на диалог. Он выполнял свой, как всегда четкий, план и не намеревался попусту тратить слова и время; а короткое замечание, высказанное с сарказмом – неприятие нерациональности в форме легкого всплеска эмоций – было самым большим послаблением себе, которое мог позволить комбат.
– Ладно, у меня на левом фланге дела. Оставлю пока вас ..., – куда-то по направлению вражеских окопов сдержанно проговорил командир батальона тоном человека, привыкшего к повышенному вниманию окружающих, – когда разведчики вернутся, сразу, как договорились, уточним диспозицию, сравним данные, а потом уже доложим выше.
Пехотный комбат, как будто ставя печать под вечным договором, по привычке окинул фигуры артиллерийских офицеров взыскательным взглядом, который те ощутили даже в темноте.
Командир батальона всегда говорил и действовал так, будто все вокруг только и ждали его присутствия и его решения, а если высказывали свои соображения, мнения, то, исключительно, для него; чтобы ему лучше оценить обстановку и принять свое окончательное решение, рубящее непрерывность бытия на "до" и "после". Он не требовал к себе особенного отношения, не добивался никакого чрезмерного уважения, не капризничал по поводу неверной оценки своего нелегкого труда в виде званий, наград, должностей, хотя ко всем профессиональным отличиям относился серьезно, дорожил ими. Но даже мало знающие его высокие начальники чувствовали напряжение и энергию, исходящие от аккуратного и всегда сосредоточенного офицера, казалось, постоянно готового вступить в любую дискуссию, быстро и верно оценить любую неожиданность фронтовой обстановки, повести в бой любые подразделения, а если нужно – части и даже соединения.
Могло сложиться впечатление, что все свои слабости капитан сдал вместе со ставшей совсем ненужной гражданской одеждой под расписку старшине, выдавшему ему первые в его жизни шинель, пилотку, гимнастерку, форменные брюки и грубоватые сапоги. Он не самодурствовал, не обсуждал ни с кем недостатков начальства, ему было не до глупых мелочей. Просто был всегда очень занят, всецело поглощенный своим делом и долгом. Война только усиливала его занятость, требовала еще большей рациональности и самообладания.
Подчиненные совершенно не боялись его, принимая волю командира – часто диктующую очень жесткие предписания – как судьбу. Они беспредельно верили ему, а он твердо верил в победу, никогда в ней не сомневался; он ежедневно, ежечасно ее вершил.
Таких офицеров, опытных и уверенных в себе, становилось на фронте все больше …
– Климченко! – отрывисто выдохнул командир батальона, – со мной. Гайнанов – здесь; чуть что, мухой ко мне. Я к Сошкину, во вторую.
Старший лейтенант Сошкин командовал второй ротой в его батальоне.
Шаги комбата и бойца затихли, и в окопе установилась напряженная тишина.
Причина натянутой неловкости была не только в том, что командир батальона прямо высказал сомнение в целесообразности действий офицеров-артиллеристов, и аргументов для возражений у них не нашлось. Отношения между этими двумя фронтовиками, служившими в одном подразделении, складывались непросто.
Капитана звали Степан Клен. Он был замполитом артдивизиона, в котором лейтенант – по фамилии Орлов – с начала лета командовал третьей батареей. Таким образом, двадцатишестилетний капитан был начальником Орлова, который и выглядел заметно старше, и был во многом опытнее замполита. Батарея Орлова в настоящий момент занимала позиции в боевых порядках батальона строгого капитана и должна была поддержать его роты огнем орудий, подавляя огневые точки противника во время утренней атаки.
Молчание прервал лейтенант Орлов.
– Осокин со своими должен вернуться минут через пятнадцать, не раньше, – то ли с укором, то ли с обидой произнес лейтенант. Это означало: нечего здесь торчать до намеченного времени, навлекать на весь артдивизион едкие замечания пехотных начальников; а тем более не стоило здесь появляться замполиту дивизиона, который, по внутреннему убеждению командира батареи, в данном случае занимался не своим делом.
Старшина Осокин возглавлял группу разведчиков, ушедшую вчера за линию фронта.
– Осокин мог вернуться и час назад, – после недолгой паузы спокойно возразил замполит, не глядя на собеседника.
Про то, что Осокин мог не вернуться, оба даже думать не хотели,
– Да он, может, самый лучший разведчик в полку ... – слегка повышая тон, начал, было, командир батареи.
– И что же? – прервал его замполит, – Лучший разведчик – не скорый поезд, идущий строго по расписанию – завершил фразу капитан отчетливо, но почти шепотом; показывая, что нечего тут кипятиться и шуметь: не в блиндаже у себя и не на собрании.
Клен за три года войны научился владеть собой почти в любой обстановке. Ему было очевидно, что он – начальник, в подчинении которого немало офицеров, и еще больше сержантов и солдат – должен делать много больше своих непосредственных обязанностей. Тем более, на войне. А для этого нужно экономить время, силы, средства; и свои, и подчиненных, а если есть возможность – и старших начальников. Стало быть, нельзя ни себе ни подчиненным в боевой обстановке позволять лишние эмоции, ненужные действия. В то же время, нужно стремиться предвидеть как можно больше вариантов развития обстановки, взаимоотношений, "накапливая" опыт поведения и действий в самых типичных из них, но не забывая о том, что дважды не повторяется ни один. Исходя из этого, Клен про себя допускал даже то, что и два снаряда могут попасть в одну воронку, но в человеческих отношениях – в личных ли, в противоборстве неприятельских войск, в борьбе мировоззрений или в бескорыстной взаимопомощи – двух абсолютно сходных ситуаций просто не может быть.
Война вынуждала проявлять большую осмотрительность и неожиданную изобретательность в самых разных делах.
– Да Осокин всегда использует все возможности для выполнения задачи. Лучше что-то перепроверит или просто перестрахуется, отлежится в безопасном месте, чем раньше возвратится.
– Не в бухгалтерии он там, – с легкой досадой возразил капитан, и немного помолчав,  неожиданно добавил:
– А вот командира батареи в момент решения подчиненными важной задачи в расположении не найдешь.
Лейтенант шумно глубоко вздохнул, но не ответил.
Он действительно отлучился, всего-то минут на сорок; и даже не совсем за пределы вверенного подразделения. А причиной тому была санинструктор батареи – сержант медицинской службы Татьяна Князева – девушка, пожалуй, не слишком красивая и весьма строгая, но довольно милая, ладная, подчеркнуто аккуратная и по фронтовым меркам чрезвычайно следившая за собой. На нее многие заглядывались, но взаимностью она ответила, в конце концов, лишь Орлову, да и то после длительной "осады", в ходе которой со стороны лейтенант проявил искренность, терпение, не допуская ни одного намека на грубость, самоуверенность.
Его все знали как решительного и твердого командира, который умел добиваться поставленных целей. Товарищи и подчиненные ценили его щедрость, надежность, неприхотливость, способность не обращать внимания на мелочи и прощать чужие незначительные слабости. Кроме того, о нем можно было сказать: "видный мужчина".