Старый набросок

          Голову повело вбок – и на подушку.
          Эта была лишняя, подумал, – но хорошо-то как. Черт.
          Глаза заволокла машина времени. Ли так называл память.
          Он выключался быстро и надолго. В этот вечер его унесло в девяностые. Сын собирал окурки и тащил ему в банке. Иногда в карманах. За то, что пробовал сам в восемь лет, пару раз получал по губам. Но курить всё равно начал, в двенадцать, что ли, или в четырнадцать. Ли не помнил.
          Что было хорошо в девяностых… свобода. Залез на крышу, снял антенну. Принес домой, установил. С коляски младшего уперли колеса – пошёл в колясочную и отвинтил чужие. Дня через два увидел свои на соседской, подходить не стал, ну, пусть ездят, раз надо. А вот к нему подошли и хорошо так вмазали, рассекли бровь, кровь залила куртку, рубашку, брюки. Но колеса оставили. Младший Бобик играл погремушкой и весело смеялся, когда его отца били. За это и оставили. Колёса-то. Тем более что давно забрали чужие. А то...
          Он тогда, Ли Тарел то есть, много бродил по городу. Работы не было, денег не было, курева не было, жратвы не было. Жены тоже. Не было. Дура Надька, даром что Надежда, повесилась на третий день после закрытия их завода. Оборонка. Ага. Кому она нужна была, оборонка в девяностых. Съехала крыша у дуры Надьки. Гуське было восемь лет, а Бобику тоже восемь, но месяцев. Чёрт. Нахрена такое вспоминать. Гусик орал, как резаный. А Бобик как дурак смеялся.
          Он, Ли Тарел то есть, оставил их с бабьём и ушел в город. Было морозно, январь, люди ходили ошалевшие, не вышедшие из праздников; тропинки, натоптанные в разные стороны, местами перемежались красно-колбасными пятнами. Ли сам собой, вообще даже не думая, шагал на набережную. Чего там было делать в середине зимы, непонятно, но голова не ноги, то есть наоборот… в общем ноги шли, а голова молчала.
          Набережная, Ли всегда удивлялся, была в центре, потому что центральная площадь, бывшая когда-то Ленина, примыкала к ней, и хорошо с неё виднелись соборы. Сине-золотые купола, блестящие желтые кресты. Единственная красота, которая не пострадала от анти-чего-там коммунизации? Снесли всех Лениных. Даже зачем-то Циолковского. На Ленина поставили три луковицы. Вообще-то это были купола. Но площадь тут же обозвали «площадью трех луковиц».
          Ли прошел мимо наземных белых «куполов», чтоб посмотреть на золотые, настоящие. Их зачем-то – и на какие деньги?! – отзолотили так, что в глазах сияло. Внизу, если смотреть с каменного моста, древнего, если опять же верить самопальному гиду, открывался окуенный вид. Речка Незамерзайка журчала меж сугробов  и огромных сосуль вдоль берегов (мелкая, солёная, пацанье опять же постоянно её колотит). На остров по льду перейти только в одном месте можно, но место чуть не у пристани, и все ходили по мосту. Так, самострой, градоначальсту не до удобств народных. Шаткий, узкий, в три доски.
          Был ли он тогда пьян? Да, скорей всего. Как сейчас или хуже? Нет, хуже вряд ли. Там бабье не дало б упиться. Голосили хлеще Бобика… или Гусика? Кто орал-то тогда? А, ну да, конечно, Гусик. Чёрт. Прилипло же имечко... Вообще-то он назвал его Русланом. Или не он. Ну конечно, ему б в голову такое не пришло. Надька дура насмотрелась сказок и назвала Руслан. А Бобика уже назвал он, Ли Тарел. Бобик… А почем, собственно, бобик… Борис. Лаврентьевич. Вот имена, с ума сойти. Лаврентий – это он сам по паспорту, а так-то Ли… всего лишь. А Бобиком их собаку звали, забили палками два в жопу пьяных вертухая. На глазах у малого. Орааал…
          Ли перелез через чугунную ограду и почти скатился к речке. Ухватился за сухие ветки, чтоб не пролететь прямиком в воду. Оцарапал руку. Ля.
          Вода журчала, текла ледяная, почти хрустальная. Чистая, как спирт. Но ядовитая – «роял». Чего в неё наспускали, чтоб она не мёрзла, никто не знал, но пробовать на язык не решались. Ли присел на корточки, помедлил секунду и дотянулся до воды. Руку ожгло – не лёд, а пламя! Но пьяному море по колено. И Ли спрыгнул в речку. Сверху слабо донеслось: «Постой!» А может – «больной»?..