Би-жутерия свободы 215

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 215
 
Бело-голубая полицейская машина высадила оправданных  Евдокима и Моню Жалюзи, над которыми только что не светился ореол двуглавый, на перекрёстке авеню X и 14-й стрит напротив ликероводочного магазина в пятидесяти метрах от парадного входа в их обитель, чтобы они не утруждали себя излишней ходьбой.
Моня нагнулся к шофёру, чтобы их никто не подслушал и выпалил в открытое окно всё, что думал о служителях закона, – думаю, что я стекло, когда запотеваю. Еврейство во мне мечет бисер потом на лбу перед... вами. Тут же он ловко уклонился от удара, не успев сообщить, что изучал аэродинамику поцелуя, читал Талмуд и Евангелие, имея весьма слабое представление о Карантине.
У незапертых дверей столпились газетчики, папарацци и ведущая утренней передачи «Радиодефекация эмиграции» непревзойдённая, отличавшаяся от серой стены фотогеничностью Вава Флюгцойг – путь в парфюмерии и в плещущемся на разные голоса эфире пробила чутким носом, прославившись пикетированием универмага «Детский мир» на Грубянке с призывом неигрушечного содержания. Она вошла в историю семьи Флюгцойгов и диетического плакатного искусства нелегальных собраний закутанная в накидку от папиного рояля с резолюцией «Революцию приняли без поправок!»
Теперь Вавочка практиковала в открытом эфире энергетический вам-пиризм радиогеничным баритоном. Обволакивающим голосом, она умудрялась брать интервью за рога, ничего не давая взамен, рассыпать и закатывать оплеухи направо и налево, отвешивая невесомые комплименты собственным уклончивым ответам. Положительно сказывался трёхлетний опыт, приобретённый Вавой на  Би-Би-Си, где она подвизалась много лет. Там она переБиБиСившись верещала на Утруссию, практикуя бибиситерство определённой категории одуванчиковых и колокольчиково-звонящих со слюнявчиками на морщинистых шеях.
Слава громогласной хроникёрши Вавы, подгоняемая плетьми успеха, зазенитилась, и в одно пригожее, розовощёкое утро ей удалось провести несовместимые праздники: эксгибиционистский «День распахнутого в пальто» и десятую годовщину радиопередачи «Надувательство заложено в самом эфире» под девизом «Засунь себе в варежку лысую головку бутылки и молчи».
Сделала Вава это из мелкобуржуазных соображений и в память о прямой трансляции с места попоища у водоёма диких животных в сафари. Засиженные мухами мысли Вавы, выкуренными пчёлками роились над сотами улья черепной коробки трансмиссии передач – сказывалось, её проживание у родителей в музыкальной шкатулке композиторов с резными окнами-неликвидами, на фоне которых портреты руководителей выглядели артефактами на рентгеновских снимках.
Пришли встретиться с близнецами и матери-героини, беспокоящиеся за судьбы своих, по чистой случайности не изнасилованных, дочерей, (просто они не знали, что братья подкидным доскам предпочитают пухлявочек, прыгающих на худой конец с парашютом, а ведь если парашюты не подвергать пыткам, они не раскроются). Получить информацию из первых окровавленных рук, обустроив пресс-конференцию с убийцами, представителям прессы не удалось. Поэтому никто из слушателей не харкал кровью и не получил инфаркт, хотя по радио уже раскручивали транспортную ленту пошлых сплетен, а кто-то пообещал: «Немного пролитой крови, и мы станем красноречивыми».
Смертельная усталость была написана на отъевшихся бычьих мордах, выпивших за разлитие желчи по стаканам и освобождённых из предвариловки прямо в объятия стёртозубых демократических законов, не подлежащих пересмотру. Эти рожи смутили Моню и Евдю Жалюзи, которым сердобольная мать дарила тепло, не подозревая, что слишком большое количество его приводит к перегреву страстей, а то и к тепловому удару.
Красная тряпица, мулеты нестандартного интервью, поблекла и  осталась валяться за бортом непредсказуемой череды событий.
      – Приходите завтра, братаны, сеструхи, надеемся, будет другой коленкорреспондент прослеживаться в зримом будущем, – ободрил  Моня, а Евдоким по франклино-делано-рузвельтовски помахал свободной рукой, перекатывая в пальцах тлеющую гаванскую сигару, которую Моня с Уинстоном Черчилем на дух не выносили.
Кто-то бестактный, изловчился и сунул записку в руку Евдокиму. Моня выхватил её, развернул, пробежал глазами и побелел как полотно: «Вы любите женщин с откидным верхом?» спрашивалось в ней. Ничего не понимающий Евдя, уверенный, что в спорынье неудачных начинаний стартуют судороги, покраснел, и быстро написал «В захиревших женщинах любим бессодержательность. Ненавидим содержанок, когда девки расставание поют!» Настало время ретироваться, пока фотоаппараты сохраняли объективность и по телевидению не началась детская передач «Косолапый мишка в носу». Толпа устало отхлынула, обнажив жёлтые от песка зубы дощатого настила и рассосалась злокачественной опухолью после курса облучения. Братья Жалюзи синхронно улыбнулись друг другу, потом каждый себе, затем охочим до сенсаций типам, не понимающим, что поздно перелицовывать образ жизни и мышления. Гогоча, они поднялись на второй этаж и уставились в Протоплазменный Телевизор Одноклеточных. С экрана на них шумным потоком хлынули негашёные известия о последних событиях.

Там убили, здесь взорвали,
Трое сгинули в пожаре,
Ухо в драке откусили,
В кофе ртуть кому-то влили.
Ни минуты, ни мгновенья
Без насилий, столкновений.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

Памятники поломали,
Соблазнителя поймали,
Шею нищему свернули,
Девушку в метро столкнули.
Пешеход порезан бритвой
И насильник ездит в лифтах.
Сбоку, сверху, в фас и снизу
Ненавижу телевизор.

А жена? Она не против,
Целый день сидит напротив
Серебристого экрана
И балдеет от дурмана.
И в её мозгу горячем
Я – герой происходящего.
Придвигается поближе,
Обожает телевизор.

Говорит, тебя убили,
Ты сгорел в её квартире,
Тебе ухо откусила,
Она ртуть тебе подлила.
Смотрит, дура, на картинку
И казнит меня за Нинку.
Я ж Нинку десять лет не вижу,
Ненавижу телевизор.

      Не успели счастливчики раскованно разменять уличную обувь на тапочки с разных ног, как раздался телефонный звонок, напоминающий выстрел, и пловцы на экране испуганно свалились в воду.
– Как хорошо, что я вас застала. После естественного отбора кандидатур в кандидаты в президенты от Поисковой партии, а также, сверившись с гербариевыми данными, я остановился на вас, – запищала трубка Фрумочкиным сообразительным на троих голоском, – Амброзий настоятельно предлагает вам одолжить ему кирку. Ой, что это я, кайло и лопаты! И просит передать, что останется у вас в должниках на задворках осуществимого по гроб жизни.
– Считай замётано, учитывая, что лопата для душевных раскопок в корне отличается от пригодной для самокопания. Но мы вам выделим третью – железную, – рассмеялся своей замогильной выдумке Моня, – а гроб с музыкальной крышкой, играющей «медляки», закажете у самого амбициозного гробовщика Газолина Риккоты – торговца параллелепипедами и аксессуарами к ним.
– Что-то я не врубаюсь, не раздувай истерию мехами издёрганной гармошки. Сначала посоветуйся, ангидрид твою мать, а потом заявляй от общего имени. Тяжело больной – не борщ, про него не скажешь, что через час он будет готов, – возмутился Евдоким, – ты подумал, куда мы гроб втиснем? Вот всегда ты так или прибегаешь к различным словесным ухищрениям, и... как киркой по кумполу.
– Я не космонавт, Евдя, как-нибудь без дублёра обойдусь, и так полмолодости угробил на удовлетворение твоих прихотей и куцых сексуальных потребностей, в то время как жизнь становится  невыносимой, и даже клопы покидают нас. Амброзий Садюга настоятельно кайло просит и лопаты. Возможно, ему потребуется полный комплекс снаряжения для похода на какую-то пещеру, – передал суть разговора миролюбиво настроенный положительным судебным исходом Моня, – а с деревянной тарой, признаюсь, я пошутил дубово. Это, как петля на шее приговорённого цыганкой к новогодне-ёлочному повешению. Закрутка схожа с куревом – первая затяжка Разжившегося сигареткой становиться последней.
– Ладно, пускай берут, видно кого-то порешили, расчленили и труп по частям в разные глаза закапывать собираются. В этом мы никому не помеха, более того, подмога.  Ведь благочестие и благоразумие неразделимы как сиамские близнецы, – согласился Евдоким, считавший, что секс это игра, от которой часто горчит. 
– Кажется, ты угадал, но с глазами – ты это чего-то не того. Это как подохнуть в пустыне от водянки, – засомневался отупевший от телефонного разговора Моня, – местами перепутал что ли? Фрума Пюльпитер сообщила, что они напару приедут на городской вокзал. Остальные детали она обошла молчанием приблизительно равному расстоянию от Брюквина до Конфеттэна. Амброзий Садюга нам после суда не  нужен, учитывая тот факт, что нас уже сдали на поруки не ему, а кому-то другому. Лично мне даже неинтересно кому. А пока давай смотаемся на вокзал, отвезём инструменты, и выведаем в чём там дело, может и нам чего обломится.
– Тупорылый инструмент подвезём на вокзал к пивной «Проломленные черепа», – успокоил безжизненно повиснувшую на телефонном проводе Фруму Пюльпитер (в криминальном мире Фира Визави), которая даже дома носила тёмные солнценепробиваемые очки, с не пускающими дым в глаза линзами, (заботливый Моня не лез в горнило событий, ибо с расслоённых «младых ногтей» ненавидел гогот горнов на масштабной пионерской линейке).
– Спасибо вам, мальчики. Жаль не с вас Аркаша Гайдар писал «Чук и Гек». Добрые у вас сиамские души, с нас причитается. Фляжка со спиртным – обогреватель души, – засеребрился сиропный голосок Фрумочки Пюльпитер, – мы сейчас же выезжаем. Кстати, как там у вас дело с судом? Насколько нам с Амброзием известно, вы ненавидите шахматы и дымовые шашки.
– На фабрике «Поленопреклонённый пенёк» не принято с дворовой кодлой говорить в нос с придыханием о повешенном... во дворе мокром белье! Одно время мы, видя подвох во всём, вращались в обществе, где Моцарту не полагалось быть признанным композитором. С той поры мы с братишкой, как функционеры смерти в застенке жизни, полюбили Шуберта в ущерб Мусоргскому, приблизительно понимая почему бард Марк Фрейдкин ругается в балладах матом. Видимо ему хочется быть русским больше чем этого хотят сами русские, – прорычал в трубку Моня.
Евдоким  бросил трубку на рычаг, не удосужившись, по обыкновению, выбить её о латунный лоб брюхатого китайца-болванчика на письменном столе. Евдя начал одной (принадлежавшей ему) ногой вытанцовывать нечто среднее между фарандолой, тарантеллой и «Ах ты, сукин сын, прислужник и поводырь камаринский мужик...». По завершении плодотворного разговора братья обменялись привычными непристойными жестами, как филателисты марками, так и не придя к взаимному соглашению, как отличить деланное добро, от изготавливаемого впопыхах. Их ликбезные улыбки говорили о временах, когда загустевшие мнения партийных проповедников, ползучих гадов и растений доминировали на процветающих болотах, в которых удовлетворялись насущные нужды, опустошая мочехранилища.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #216)