Пилигрим отчаяния

                Глава 1 - пятница
                Смех грешника

Два часа ночи. Я сижу на кухне с револьвером, который заряжен одним патроном. Из левого угла слышатся исполнения Вагнера – тихая и приятная музыка. За окном темно, весеннее время года. Видно лишь несколько чуть оголенных деревьев и одну полуразвалившуюся качелю, часть которой уже была разобрана. Сидя у стола, я начинаю крутить барабан пистолета, смотря безразлично на облезлую стену белого цвета впереди меня. Медленно подношу оружие к своему виску, продолжая рассматривать светлую безнадежность впереди. Нажимая на курок, я даже не стал закрывать глаза, не знаю почему. Револьвер выстрелил, и мое тело упало замертво. Но потом понял, что мне причудилось это, так как я был в целости и сохранности, а упал из-за непривычной вибрационной отдачи, которую спутал с настоящим выстрелом. Снова сел на табурет, а затем сызнова стал прокручивать колесо судьбы, рассматривая бесцветную палитру впереди. Поднес оружие к своей голове – снова услышал щелчок. Повторил вышеуказанную процедуру еще раз, но опять все то же самое. Не мой день, наверное – сказал я, а после поднес маленькую рюмку вина к Оноре де Бальзаку, изображенному на книге, и немного выпил. Это был первый спиртной напиток за последние 2-3 года жизни. И, да, совсем забыл сказать, я работаю школьным учителем. Но кому какое дело до того, чем я занимаюсь наедине с самим собою, когда вечерняя брань стелется за окном, а дневной долг сменяется густым смогом сигаретного дыма…

Ровно в восемь утра я вышел из дома. На улице шел ливень. Я не хотел брать зонт, это не в моем стиле. Однако в школу должен был явиться в примерном виде, противореча своим собственным убеждениям. И чего ради? Ради убеждения себя самого в собственной низости – ни более. Ибо я сам привык учить детей притворяться, прививая интерес к по определению не интересному, а также лгать вместо того, чтобы говорить правду. Это основная школьная лирика, как и лирика моего бесконечного полета сознания. С данным утверждением может поспорить либо дурак, либо целиком и полностью сформировавшаяся ячейка общества, которая прошла через этот острог глупости четко, ясно, выражено. Да, родители рожают детей, после чего, за неимением времени отдают их в детсад, где о них «заботится» воспитатель. Родители, по общественному указанию, отдают детей в школы, где о них «заботятся» учителя и классный руководитель. У них отобраны мнения. По умолчанию, самое страшное преступление для человека сегодняшнего дня – отсутствие личного мнения. За это злодеяние будут расплачиваться не только они всю свою жизнь, но и их дети, которых вымуштруют до ниточки: из мальчиков – патриотов, защитников родины, из девочек – домохозяек, куховарок. Но кто же я в этой системе? Очередной судья или же обычный призрак, рядовая пешка, исполняющая по долгу службы незаслуженный приговор – тяжелый родительский крест, который каждая семья несет не первое поколение. Смешно, печально, не совсем понятно, но верно – думал я, стоя около стенда с расписанием уроков, чтобы узнать в какой кабинет мне следует пройти. Когда я вошел внутрь, то предо мной будто бы замерла картина: школьники сидели, вперив взгляд куда-то вперед, а бумажные самолетики, ручки и другие принадлежности все еще парили в воздухе, упав только тогда, когда я закрыл дверь. Я открыл классный журнал, опросив всех присутствующих. Каждый ученик был на своем месте. Раскрыв 137 страницу книги, где рассказывается о Дон Кихоте Сервантеса, я начал коротко пересказывать материал, ибо знал, как нехотя детям читать эти тексты. Расхаживая из стороны в сторону, секунды медленно шли, растворяясь в очаге реальности, равно как и растворялось детское терпение. Безусловно, меня начали перебивать, со стороны были насмешки, но я их всех не виню. Закончив с пересказом, я громко хлопнул книжкой, посмотрев куда-то в окно, где одиноко сидел ворон на фоне серого неба. Он смотрел прямо на меня, даже не поворачивая своей мизерной головы. Следом, повернувшись к ученикам, спросил у них: «Есть ли у вас какие-то вопросы?». К моему удивлению поднял руку Ермоленко Александр. Он спросил у меня: «Скажите, учитель, а этого Дон Кихота могли бы прозвать лохом в настоящее время?», затем он сел и тихонько похихикал. Я лишь прикрыл глаза, поняв только спустя несколько секунд гениальность данного вопроса. Да… - коротко ответил я ему, а следом прозвенел звонок. Все дети мигом выбежали в коридор, расталкивая друг дружку и только Алена Павлова, как обычно, ушла самая последняя, держа в одной руке портфель, а в другой принадлежности для рисования. Я присел на стул, после чего воззрился на портрет Дон Кихота и сказал тому: «Добро пожаловать в ХХI век», после чего закрыл книгу и, сложив руки в замок, приложил к ним свой лоб. Тогда мне снова хотелось взять револьвер или хотя бы улыбнуться миру за окном, который преисполняет мое сердце бесконечной радостью и бесконечной печалью. Просидел я в таком положении минуты две-три, чтобы мой разум остыл на мгновение от судорожных будней, что пропитаны самыми разными маслами безумия. Затем, выйдя в коридор, чтобы спуститься на этаж ниже к 45 кабинету, я увидел, как вышеупомянутую Алену Павлову окружила толпа ребят. Они задирали ее, толкали, а она, держа в руках свои рисунки, лишь с опущенной головой смотрела вниз. Что я должен был делать? Должно быть, на моем месте среднестатистический учитель подумал бы: «Не они такие, жизнь такая», в то время, как примерный человек вступился бы за девочку, но лишь оборвал бы листья проблемы, никак не корень. А что бы сделал я? – думал, проходя мимо этого чертовского омута, даже не смотря в сторону девочки. Есть ли выбор там, где исход заранее предрешен роком судьбы?  Однако самое, должно быть, неприятное то, что, проходя мимо всей этой вакханалии, я ничего не чувствовал: никакого сожаления, никакой жалости. Одно лишь отвращение – отвращение к самому себе. Безумно ли это до радости или радостно до безумия?

                Глава вторая - суббота
                Вальс мертвецов

Четвертый час утра. Я по-прежнему сижу на кухне, смотря на револьвер. Сверху едва качается старая, скрипящая лампа, что своим светом заставляет мою собственную тень то приближаться, то отдаляться. Тень от растрепанных волос будто бы смеется надо мной. Я себя чувствую узником собственного тела и, что более худо, - узником собственной мысли. Это смешно, но безумен ли я? Определенно, да. Я – безумец, осознающий свое безумие и, умеющий скрывать его, как тучи скрывают радость солнца от греховных людей. Но небо за окном начинает светлеть, в то время, как музыка Вагнера темнит мою душу, по-крайней мере, все еще темнит. Мое самоубийство стало бы прекрасным реверансом в сторону наступающего дня и прощальным танцем в круге бушующей истерии. Барабан опять закрутился. Я снова прислонил оружие к виску, едва улыбаясь своему силуэту тени на стене. Курок был нажат. Послышался снова щелчок. Моя улыбка превратилась в полноценную ухмылку, после чего я взял пачку сигарет около окна и спокойно закурил, опрокинувшись на табурете назад, упираясь спиною в холодильник.

Взгляд снова в белую стену – какой прекрасный пейзаж: все и ничего одновременно. Едва покрутив сигарету языком, я прикусил ее зубами и приподнял правую бровь. Смешно существовать в том мире, где ты можешь доказать и опровергнуть все, что угодно: когда разница границ между субъективным и объективным стерта настолько, что легко можно произвести объективное в субъективное, а также наоборот. Я – гениальный актер, которому пришлось снять маску пред величием, жестокостью и благоговейностью сего мира. Я признался ему в том, что он раздавил меня психически, физиологически, ментально, но он не убил во мне актера. Ведь я тот человек, который одинаково может помогать всем вокруг бескорыстно, пока эти люди смеются у меня за спиной, а также легко им причинять невыносимую боль, смеясь им уже в оскверненные лица. Но роль добряка мне до 25-ти лет еще нравилось играть: когда очередной раз в глазах общества страдаешь из-за того, что к твоему добру отнеслись, как к должному и наплевали в душу, можно всегда построить из себя птицу несчастья. Игра, в таком случае, иногда доходит до своего апогея: я плакался в жилетку своему знакомому, когда всю зарплату отдал нуждающемуся, а он послал меня к черту. Мой друг говорил мне: «Ну, нельзя же быть таким простофилей, ведь мир не такой». В такие моменты, боже мой, как мне хотелось смеяться, как мне хотелось кричать, радоваться, валяться на полу и хохотать, но я, будучи в свое время хорошим актером, не делал этого. Я находил прекрасные аргументы в пользу своей позиции: «Но, друг, ведь золотая мораль Конфуция гласит – поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой – где истина в твоих словах, когда они лишены человечности и ведут к алчности, жестокости и недоверию?». Ах, какая игра! Какой замечательный эпатаж это был! Мои знакомые в такие моменты лишь вздыхали, но ничего не говорили. А я же, вдоволь наплакавшись, приходил домой, не проронив ни единой эмоции, и начинал смеяться. Иногда я, в самом деле, катался по полу от одной мысли, что кто-то воспринимает то, что я скажу истиной печального образа – человека, посвятившего всю свою жизнь служению ориентира так называемой человечности. Когда же я вдоволь насмеюсь, обычно я снова становился спокойным – слушал Файербаха, курил, строил и рушил миры у себя в голове.

Когда же в этот день я курил, вспоминая недавнее прошлое, мне опять стало немного смешно. Смешно же от того, что играл не только с людьми, но и с самим собою, забывая уже, где я сам, а где тот актер, а также образ, который я выставил обществу для игры. Так часто случается, когда долго не остаешься с самим собою. В этот момент мысли снова чисты: объективность становится субъективностью, утопия становится реальностью, жизнь – превосходным театром, а мысль – инструментом для развлечения и приукрашения игры.

Сигарета была докурена. Я все сидел с откинутой головой. Без лишних слов, я выплюнул ее в мусорное ведро, после чего надел свое пальто и выдвинулся ходить по городу. Серость и пустота – вот, что меня окружало в этот выходной день. Лица людей такие разные, но, в то же время, такие однообразные: везде читается грусть, тоска, обида. Все эти лица проходят мимо меня, у каждого свои дела. Сумбурный поток личностей идет в противоположную мне сторону, а я лишь иду, куда глаза глядят, держа сигарету в зубах. Бетонные большие здания, будто бы разваливаются на глазах от многомиллионных оттенков серости. Словно одна большая черная…Хотя, нет, скорее серая дыра поглотила мою реальность и иногда воспринимать себя ее частью просто невозможно. Шаг за шагом. Я смотрю вниз. Ноги просто идут: временами хлюпают по влажным лужам, временами просто становятся на мрачный бетон. Я дошел до какого-то парка с красивым видом на весь город. Был уже рассвет, но я не спешил докуривать эту сигарету. Просто сел на лавочку и смотрел сверху вниз на вид городских панорам. Этот город уже оканчивал свой день – типичный день, коих еще Вселенной предопределено миллиарды. Солнце едва зашло за горизонт и первый холодок начал пробирать меня. Я заметил, что сигарета окончательно потухла. Зажег ее снова, сделал затяжку и, выпустив дым, через него посмотрел на город. Так-то лучше – подумал я, смотря на сплошной призрак, который породил дым моих сигарет. Он больше соответствовал действительности и, когда я это понял, лишь улыбнулся, опустив голову. Рассвет понемногу уже переходил в полноценное утро, а кроваво-красное солнце становилось желтым. Взглянув куда-то вперед, ближе к горизонту, я начал вспоминать и другие бесполезные вещи, которые происходили в моей жизни. 5 лет назад…

                Глава третья – воскресенье
                Когда живые завидуют мертвым

Неважны года, время, имена, страны – все это неважно, когда ты идущий на смерть человек. Так случилось, что я попал на фронт по своей собственной воле. Нет, это не влияние бестолковой идеологии, не гонения за правдой и, тем более, не отдача долга родине. Все эти вещи присущи романтикам, которые меняют свои маски в зависимости от личных эмоций. У меня не было цели, когда я шел убивать. Смешно, не правда ли? Ведь всегда нужны оправдания, если ты совершаешь ужасные вещи. Кто-то прикрывается патриотизмом, кто-то религией, а я же ничем не прикрываюсь; я чист, у меня нет маски. Чтобы убить человека, мне не нужен повод или мотивация. Я убью убийцу. Просто убью его по своей личной инициативе и буду прав, как никогда, в отличие от тех, кто убивает по инициативе свыше: Бог, государство, общественное мнение. Таким образом, я и попал на фронт: просто захотелось убивать без каких-либо причин, целей, оправданий. По иронии судьбы меня даже в военкомате не спрашивали обо всем этом. Впрочем, а зачем? Человек, который определенно умрет должен сам расставлять приоритеты, но, если у него этого не получается, значит он либо слепец, либо гений.

Этот запах дыма и пороха в воздухе…Он незабываем. Но еще больше незабываем первый бой. Боялся ли я? Определенно, нет. На нас бежал отряд, когда мы сидели в окопах. Через прицел было видно человека. Его лицо – оно такое же, как и лица тех, кого я убивал – их тысячи. Этот первый человек, которого я убил – на его лице был изображен страх, ненависть, отчаяние. Он был похож на того, кому уже нечего терять. И знаете, какая самая лучшая мораль на войне? Я скажу. Убить человека, как можно быстрее. А ведь это мог быть чей-то сын, брат, любимый или опора семьи в конце-концов. Когда я нажимал на курок, мне было интересно только одно: что бы я сказал всем его родным, когда бы те тотчас предстали предо мной? Выстрелил – он пал замертво. И, вот, умозрительно на несколько секунд я представил, что они все стоят предо мной. Я представляю их желания: как они хотят убить меня, расчленить на сотни кусочков и доставить мне боль. Это забавляет, но сопротивлялся бы я? Вряд ли. Я убиваю того, кто готов убивать. За свои действия нужно отвечать не перед Богом, страной или идеологией, а перед теми, кто из-за них пострадал. Убивая человека, я готов был и сам быть убитым, ведь это основа основ военной морали. Перезарядив обойму, я нацелился на еще одного человека – он был значительно моложе первого: на вид не больше 18-ти лет. Те же мысли меня посещали. Но, сказал бы я ему или его родственникам банальное – простите? Нет, я бы этого не сказал. Равнодушно, я убил еще одного человека. Так продолжалось около часа, пока все эти пешки государства не отбежали назад. Правда такова, что, чем больше убиваешь, тем еще больше хочется убить. Поэтому, даже когда те убегали, я был единственным, кто стрелял им в спины. О чем же я тогда думал? Не знаю, просто стрелял – делал то, что должен был. В моем отряде в тот день на меня смотрели, как на безумца. А сами друг с другом обсуждали, какую роль этот бой сыграл для страны, нации, идеологии или партии. Мне было смешно. Ужасно смешно слышать весь этот бред. Поэтому, когда они заткнулись и легли спать, я вышел из наших окопов к полю битвы. Я зажег сигарету, сунул руки в карманы и начал ходить среди мертвецов, осматривая их лица. Тихо, спокойно, темно. Нашел первого, кого я застрелил. Я присел и равнодушно посмотрел в его лицо. Вблизи оно оказалось таким красивым и величественным, что, казалось, я мог смотреть на него вечность. Но это продолжалось недолго – всего минуту. Посмотрев в его лицо, я просто выпустил дым и пошел дальше слоняться по полю боя. Приятный вечер: тихий, спокойный, темный…

Так и проходила эта война для меня: бессмысленно и беспощадно. Дни шли, будто один. Их отделяли друг от друга лишь жизни людей – одинаково одетых, одинаково исполняющих приказы, но таких разных внутренне. Кем же я чувствовал себя, когда убивал их, этих уникальных, неповторимых личностей, которых уже никогда не будет? Наверное, Богом-созидателем, что сам решает, кому жить, а кому умереть. Ведь, дорогой читатель, это чувство не передать: когда ты смотришь через прицел и решаешь, кого убить первым. Ты чувствуешь восторг, страх, ненависть, а особенно ту грань, отделяющую тебя, еще нормального человека от кровавого безумца. Выбирая жертвы, я перестал уже думать об их родственниках со временем. Просто…Убивал, убивал и еще раз убивал.

Стоит отметить, что наш отряд стоял на месте много месяцев. Окопную войну уже не раз знала история, особенно в период с 1914 по 1918 года. Не то же ли самое происходило здесь? Тиф, дизентерия, голод, холод, психические расстройства – все это я видел и анализировал. Впервые я понял, что попал в еще худший ад, чем предполагал, когда увидел ночью боевого товарища, режущего себе руку. Но как? Штык-ножом поперек руки. Он резал, смотрел на меня и улыбался. В его взгляде читался такой ужас, что, если бы я был верующим человеком, я бы принялся молиться. Его глаза были темные, налитые кровью, отражающие всемирный хаос в одном своем взоре…А, тем временем, брызги крови окрашивали всю его форму в кроваво-красный цвет. Он закончил делать это лишь тогда, когда его кисть оказалась на земле. А он, все же, продолжал смотреть на меня и улыбаться. Затем, схватил эту кисть другой рукой, помахал ею, словно на прощание. После, бросил свою конечность в мою сторону и, выдернув чеку гранаты зубами, начал смеяться. В этом смехе безумия было больше, чем во всем мире; этот смех напоминал глас самого антихриста, который спустился на землю, дабы утешиться над нами, никчемными созданиями, убивающими друг друга. Из-за этого ужасного смеха в ту ночь поднялись все и, только успев глянуть на него живого, как сразу же он стал трупом, взорвавшись в кровавом смехе безумия. Правда, лучше даже сказать не трупом, а сплошным куском мяса, который подергивался в предсмертных агониях. Интересно, можешь ли ты, будущий читатель представить эту картину, если бы сам находился в нашем отряде и видел это? Можешь ли ты представить, какой бы моральный удар ты получил? И это только начало…

К убийству я относился уже, как к чему-то обыденному спустя несколько месяцев. Но больше умиляла картина бегающих по нам крыс. Эти животные намного умнее, чем я предполагал ранее. Они никогда не подойдут к тебе, пока ты не закроешь глаза. Но стоит только это сделать, как зверьки уже начинают по тебе топтаться своими лапками. Когда они голодны, то едят уже не только остатки зловонной одежды, которую я не менял несколько месяцев, но начинают и по кусочку откусывать тебя. Это довольно больно, но терпимо. В этот момент даже не понимаешь, кого нужда одолевает больше: этих бедных животных или тебя. Ибо, когда я сильно хотел есть, то позволял им откусить часть моего тела, но затем хватал одну из них и заживо сам ел. Животное мучилось, ужасно пищало, вырывалось, а его кости хрустели у меня во рту. И это животное слышало хруст собственных костей, упиваясь в неистовом бешенстве той ночи. Но не думай, дорогой читатель, что лишь меня можно было упрекнуть в той жестокости. Нужда вынуждала живых людей поедать мертвых. А ведь они лежали прямо возле нас: лежали и тлели, очерняя нашу реальность безнадежностью и страхом. Назвать ли все вышеописанное безумием? Нет. Лишь очередная игра жестокой человеческой природы.

Настал момент наступления. Теперь мы бежали на врага со своим оружием: доведенные до безумия голодом, потерявшие веру, обреченные на пожизненное сумасшествие. В тот день мы сломили врага, вернее его остатки в виде иссохших людей, которым едва хватало сил взять в руки оружие и отбиваться. И снова мириады мертвых тел – мириады молодых лиц, которым еще жить и жить. Когда бой закончился, я без единой эмоции сочувствия добивал тех, кто остался жив. Кто-то из них кричал, кто-то молился, кто-то плакал. Довольно интересная картина для того человека, который посвятил всю свою жизнь изобразительному искусству. Мне в тот момент казалось, что я мог стоять часами, рисуя картины погибели тысячи жизней. Однако в тот момент я не выступал живописцем. Я выступал актером в этом театре абсурда, где все чаяния, надежды и личная своеобразность заканчиваются на конце одной маленькой пули. Этот абсурд я использовал себе в угоду. И в тот день, когда бой окончился, мы все посмотрели на небо. Сумерки. Оранжевые краски переплетались с голубоватой акварелью. А внизу горы трупы и кровь. Каждый выбирал картину себе по душе: тот, кто смотрел вниз, предпочитал обезображивать трупы ударами ножом. Тот, кто любил небо, просто смотрел на него, будто бы в бесконечность, обозревая в ней также и бесконечность человеческого безумия. Это был счастливый день.

За месяц до того, как я вернулся к привычной жизни, наш отряд ворвался в заброшенный монастырь. Он был покинут не так давно. Книги, иконы – все было на месте, даже оставался запах ладана в некоторых местах. Мы решили переждать в этом месте ночь, заняв покои, в которых ранее располагались служители. В ту ночь я смотрел через окно. Виднелась красивая река, отбрасывающая серебряные блики луны. Возле нее раскинулись по обе стороны два разных леса, которые оживали только ночью. В такую тишь можно было услышать звуки разных животных и…Стоны бесноватых, которые расположились в подвале монастыря. Мы их нашли быстро, как только устроили рекогносцировку местности. Я был одним из тех, кто открыл эти врата, что вели в место, которое больше было похоже на ад. Отворив дверь, мы увидели чудовищ, похожих на людей. Некоторые из них были прибиты к кресту, но все еще стонали. Их кожа была бледной, словно кто-то покрыл ее сотнями слоев пепла. На фоне кожи выделялись кровавые следы, заболевания (чесотка, оспа и другое), а также часто либо вырванные волосы в некоторых местах, либо хорошо виднеющаяся лысина с поредевшими волосами. Тех, кто был прибит к крестам, было 13 – они висели в разных сторонах этого огромного зала. Другие же бесноватые сновали вокруг да около с раскрытыми ртами и завывали, будто призывали души давно усопших грешников. Одеты они были в потрепанные белые одеяния, каждый носил с собой крестик на груди. Увидев подобное, некоторые из нашего отряда пали без сознания. Другие же побоялись зайти по разным причинам: кто-то был больно верующим и боялся проклятия, а кто-то боялся, что все эти умалишенные нападут на нас. Однако им было все равно. Бесноватые ходили из стороны в сторону. Из любопытства небольшая горстка людей вошла, в том числе и я. Когда мы подошли ближе, услышали, что половина этих «людей» шепчут какие-то молитвы. Но когда заканчивали это делать, начинали завывать, а те, кто голосил до них, начинали шептать молитвы. Я подошел к одному из тех, кто был прибит на кресте, он перестал шептать молитвы, затем посмотрел на меня и улыбнулся. Зубов у него практические не было, на голове едва видны поседевшие редкие волосы, а лицо обезображено оспой. Он смотрел на меня, а я на него. Были ль у меня какие-то мысли? Отнюдь. Мне было просто любопытно. Прибитый к кресту бесноватый первым обратился ко мне. «13 апостолов смотрят на ваши грехи! Дорога вашего мира доведет ангела до Сатаны, а демона к Богу. 13 апостолов смотрят на ваши грехи! Ваш мир проклят самим Богом, который покинул нас! 13 апостолов смотрят на ваши грехи…». Когда он говорил вышеописанное, я также смотрел ему в глаза. Ключевое в его повествовании было повторение предложения о 13 апостолах. И, чем больше он повторял, тем больше повторяли его слова те, кто был прибит к крестам по разным сторонам зала. В тот момент, когда мы решили уходить, не только прибитые к крестам начали повторять: «13 апостолов смотрят на ваши грехи», но и все бесноватые, которые сновали по залу. Наша группа отошла назад к выходу. Одержимые, подойдя к нам, образовали полукруг, выход из которого – это только выход из подземного зала. Никто из них не моргал, и только повторял то, что было написано мною выше. Их слова были все громче и громче. Капитан скомандовал покинуть помещение немедленно. Приказа мы не ослушались. Выйдя из большого зала, мы затворили железную дверь, закрыв ее несколько раз большим ключом, что лежал неподалеку. Когда мы это сделали, они прекратили свои монотонные изречения о 13-ти апостолах. Все вернулось на круги своя. Бесноватые начали сызнова вопить, будто призывать души грешников. Некоторые из нашего отряда после этого случая тронулись разумом. Их пришлось запустить в тот зал, дабы они не натворили ничего лишнего. А мы, тем временем, заняли кельи. Перед тем, как я подошел к ночному окну, я нашел чью-то записную книжку. Она принадлежала монаху, которого звали Нестором. Открыв ее, я обнаружил, что это был дневник служителя монастыря. В самом начале, когда я анализировал письмена, я не обнаружил ничего интересного: будние дни, работа, молитвы. Однако далее Нестор сообщил, что смута опускается на землю Бога, и безбожники своими когтями впиваются в ее святой покров. Перемещаясь по страницам, я обнаружил следующее содержание: «Дабы спасти землю святую от зла, вся братия обрекает себя на мучительную гибель в том месте, где бесы ликуют от счастья, где дьявол пирует в реках крови, где Сатана благоденствует. Ибо наша жертва – это жертва святости на алтарь зла, дабы сам Бог увидел то, что не должно быть видимо обычному грешнику. Да спасет наши души Мессия!». А последняя фраза вызвала еще больше вопросов: «ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ». У меня сложилось впечатление, что эти служители монастыря решили закрыть самих себя в зале, который предназначен для бесноватых. Такой расклад вещей должен был привлечь внимание Бога на Землю? Что же, их право. И, вот, стою я, а за окном тишь, да гладь. Только слышно звуки леса и…Стоны бесноватых.

                Глава четвертая – понедельник
                Танцы на костях

6 часов утра. Я сижу на кухне и смотрю в белую стену. За окном рассвет. Лучи солнца едва достают до моей кухни, где лежат разные книги философов. Но мой взгляд нацелен на белую стену впереди меня, которая является отображением всего абсурда, происходящего в этом мире. Я перестал крутить барабан, решив, что пора испытать удачу на себе. Прикладываю револьвер к виску – уверенный щелчок. Положив оружие на стол, я открыл окно. Поток свежего воздуха едва задел мои волосы. Погода была мягкая, ветер легкий, а впереди серая обыденность города. Взяв сигарету, я аккуратно втиснул ее между зубов, после чего закурил, наблюдая за оранжевым горизонтом. Выкурив сигарету, бросил ее на свой пол, где было уже много окурков. До звонка будильника оставалось около 2 часов. Когда я сел на кровать, часы показывали 6:15. Я смотрел на часы, которые висели у меня над входной дверью долго. Думал ли я о чем-то? Нет, просто наблюдал, как улетучивается время моей жизни; смотрел на то, как идет время, можно сказать, видел его и чувствовал. Прозвенел будильник. Я прошел в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. В отражении зеркала не было видно ни единой морщинки, ни единого намека на какую-либо эмоцию. На завтрак я приготовил себе очень крепкий кофе и небольшой сэндвич. Солнце уже хорошо было видно из окна. Оно освещало всю мою кухню, особенно револьвер, который поблескивал лучезарными улыбками яркой звезде в ответ. Выйдя из дома, мне представился обычный вид: полуразваленная детская качеля, обветшалые дома, уставшие люди, которые ничего не ждут от своей жизни. Заперев вход в подъезд, я увидел подошедшего христарадника. Он попросил у меня немного денег на еду. Будучи человеком откровенным, вместо снеди я купил ему водки, потратив 80% суммы, что была предназначена мне на день. Мужчина пожелал мне божьего благословения, высказав в мою сторону самые теплые эпитеты. От магазина до школы было сравнительно недалеко – 2 километра примерно. Я решил пройтись пешком, разглядывая тленную серость вокруг: бетонные коробки, проезжая часть, голые деревья, серые тучи. Мне всегда казалось, что в этой тленной красоте что-то есть; что-то, что затягивает всякую эмоцию, всякое мгновение радости в неведомую сингулярность. Иногда даже я думаю, будто примерно так ад и выглядит. По крайней мере, бесцветный ад, где сегодняшний день – это повторение вчерашнего, позавчерашнего, позапозавчерашнего дней. Будто бы каждый здесь – Сизиф, обретающий смысл в бессмысленном. Будто повторение закалилось годами, сотворив ту реальность, где не человек управляет своим окружением, а окружение управляет человеком, высасывая из него все краски. И, чем больше человек отдается такому миру, тем больше разрывается его своеобразность, его мечты, его надежды. Он становится заложником – заложником судьбы. И я горжусь называться таковым, поскольку лишь заложник в нашем мире способен на откровенный порок или откровенную святость. Границы стерты, рамки высечены серостью, и отныне вся реальность находится только внутри самого тебя. Именно здесь рождается либо антихрист, либо новый мессия.

И снова школа, снова уроки. В 9:15 я вошел в кабинет, где дети издевались над Аленой Павловой. Она свернулась калачиком, в то время как другие ребята пинали ее ногами. Подойдя ближе, я увидел, что она закрывает не сколько себя, а изображение, которое нарисовала. Положив руку на плече одного из школьников, я сказал: «Сядьте по местам, пожалуйста». Парень резко отскочил от меня. На него обратили внимание и другие школьники. Когда увидели и меня – все резко разошлись по своим местам, полагая, что сейчас я буду устраивать им разнос из-за увиденного. Последней села Алена, которая все еще прижимала рисунок к груди. И только когда села, резко прикрыла его стопкой книг. Я открыл свой план. На этот раз я должен был рассказать о творчестве Кандида, в частности о его произведении «Простак». Поведав кратко о сюжете произведения, я спросил у детей, что они думают о главном герое произведения Гуроне. С места поднялся шальной парень Антон Брусилов. Была заметна его небольшая ухмылка, как ухмылки всех детей, сидящих в кабинете. Учитель – сказал он – я считаю, что этот Гурон настоящий дурак! Почему же?! – спросил я. Потому, что он пошел против устоев общества, потому, что он ведет себя вызывающе, ну, потому, что он странные вещи говорит – закончил ученик повествование, после чего сел и еще больше заулыбался. Затем поднялся с места крепкий парень, который сидел позади. Знаете, учитель, если бы такой сейчас был у нас в обществе, его бы просто прозвали лохом! – сказал очередной мальчишка. Весь класс засмеялся. Весь, кроме одной девочки – Алены Павловой. Смех был недолгим. Я поводил глазами по всему классу. Затем спросил: «Почему вы считаете, что Гурон дурак и, как вы сказали, лох?». Класс замолчал. Поднялся снова первый мальчишка. Неуверенным тоном он сказал: «Диких дурачков нигде не любят». Я ничего не ответил. Написал лишь на доске домашнее задание: написать сочинение-рассуждение на тему: «Почему Гурон дурак». Затем прозвенел звонок. Ученики сорвались со своих мест. Последней вышла Алена Павлова, которая держала стопку книг, прижав их к груди. Однако предпоследний парень, что первым на уроке ответил, специально остановился. Девочка врезалась в него. Половина книг посыпалась на пол. Парень посмеялся и убежал. Случайным образом изображение Алены выпало из книги. Пока я держал дверь открытой, дабы выпустить учеников, мне удалось рассмотреть рисунок. Он был выполнен очень аккуратно: тонкая прорисовка, хорошо выделены тени, превосходно обрисованы черты лица. При этом, изображение казалось довольно простым: девочка просто нарисовала себя прибитой к кресту. Ее лицо изображало на рисунке скорее радость, чем горе и печаль. Алена, увидев то, что я рассматриваю ее творчество, резко взяла листок, на котором было нарисовано вышеописанное. Она, выйдя в коридор, обернулась на меня. В ее глазах можно было увидеть ту печаль, которую я бы никогда не рассмотрел в ее рисунках. Обернувшись буквально на секунду, она резко побежала куда-то. Я же, закрыв кабинет, начал курить, открыв шире окно. За ним наблюдалась желтоватая лужайка, за которой уже начинался серый город. Внезапно дверь в класс открылась. Туда вошел директор, который увидел, что я курю. Он был в ярости. Что ты себе позволяешь в школе?! – вопил он мне. Я повернулся к нему, после чего посмотрел на практически докуренную сигарету. Что же ответить? – думал я спокойно, выслушивая в свой адрес брань. Выпустив очередной сгусток дыма, я оперся руками на подоконник и внезапно спросил у директора: «Вы читали Простака Вольтера?». Что?! – сказал он – это тут причем?! Мне интересно, что вы думаете о произведении – продолжил я спокойным тоном. Ничего я о нем не думаю! – продолжил вопить еще громче директор – я думаю, что, если еще раз я тебя застану за курением не территории школы, то вылетишь отсюда как пробка! Какой ты пример детям показываешь?! У тебя совсем мозгов нет?! Нет… - ответил я, смотря старику прямо в глаза. Я тебе сказал! – снова начал он – не будешь соблюдать моральные правила как все остальные, ты пожалеешь об этом! Я ничего не ответил. Директор вышел из кабинета в гневе. Под вечер ушел и я из школы. Проходя мимо класса рисования, я услышал шорох и какие-то тощие вздохи. Заглянув в класс, мне представилась Алена. Она при свете вечернего солнца рисовала что-то грандиозное. Но я не видел, что именно, поскольку рисунок не был повернут в мою сторону. Девочка была настолько увлечена, что даже не заметила меня, хотя я и заглядывал в класс. Решив ее не отвлекать, я двинулся вон из школы. По дороге купил только несколько пирожков, которыми насытился уже дома.

                Глава пятая – вторник
                Лунный свет

В ночь с понедельника на вторник я смотрел не звездное небо. Оно напоминало мне ту смиренную тьму, где слышались голоса бесноватых. Временами я могу их еще слышать, когда закрываю глаза. В другое же время, стоит мне также закрыть глаза, я вижу перед собою лица тех, кого убил. Я хорошо запомнил их мертвые лики. Но также хорошо у меня получается представить то, как они смеются или просто радуются. У меня в голове они кружат хороводы, танцуют, зазывая меня к ним. А я будто бы наблюдаю за этим в роли призрака. Мне хочется присоединиться к веселью, но я не могу. Вокруг себя в такие моменты я замечаю прекрасный цветущий сад, где нет места боли; это то место, где каждый живой и каждый мертвый счастливы. Может быть, такое место называют раем, который создал бог? Возможно. Но, увы, в моей голове никогда не было образа бога. Я его не видел. Но видел тех, в ком по отдельности жил маленький бог – человеческая душа. И этого бога я не единожды убивал, топтал, изничтожал, не считаясь с его жизнью. Он мог плакать, стонать, мучиться. Но меня никогда это не останавливало. Ведь слезы останавливают только тех, кто продал душу неведению. Я же никогда не продавался, и никогда не продавал. Я из тех, кто предпочитает оставаться в стороне, ввязываясь в потасовки лишь тогда, когда мне самому заблагорассудиться. Ведь я и есть тот свободный человек, о котором грезили просветители своих эпох. Но этого свободного человека в современном мире с удовольствием предали бы огню те, кто кричал бы о свободе больше всего. Ибо для каждого свобода кончается там, где начинаются злые умыслы, на которые лапы закона надевают кандалы общественных правил. Legum servi sumus ut liberi esse possimus, во славу! («Мы – рабы законов, чтобы быть свободными.
Я встретил рассвет, не отворачивая головы от окна. Утренний ветерок едва завывал пред окном, аккуратно взъерошивая старую блеклую тюль. Прохладно. Накрывшись пледом, я сел на окно и снова закурил. Тишина. Один только ветер чуть усилился. Дым от сигареты, будто бы в танце, кружил из стороны в сторону. Через его белую простыню я смотрел на серую улицу, где первыми оживали бабушки. Они возили какие-то вещи в старых колясках. Они первые, кто встречал бессмысленный день, существующий лишь для того, чтобы повторить вчерашний триумф. За ними следом оживали другие люди; те люди, что напоминают пластмассовые фигурки с оловянными лицами, которые изображают эмоции лишь тогда, когда играющаяся рука сверху корректирует их. Подходил и мой черед выйти на сцену этого бессмысленного театра. Сызнова привычный вид, стоило только выйти из подъезда. Спрятав руки в карман, я пошел в школу, смотря лишь на бетон под моими ногами, который кое-где сменялся дырами. Пройдя таким образом метров 400, я услышал голос на фоне веселой песни. Оказывается, сегодня был какой-то праздник. Подойдя поближе, я увидел сотни людей, что окружили сцену. На ней выступал прилично одетый мужчина: синий костюм, элегантный галстук, кожаные туфли, хорошо уложенная короткая прическа. Он рассказывал со сцены о том, в каком чудесном месте нам удалось родиться и жить, наслаждаясь каждым днем своего счастья. Он показывал социологические и статистические исследования, которые доказывали рост всех экономически важных отраслей города. А закончил он следующим повествованием: «Мы – граждане могущественного центра великой державы! Мы не рабы! И на протяжении всей истории мы обороняли свою землю от всякого врага! Так воздадим же должное провиденью с помощью непреклонного труда и любви к своей отчизне! Ура!». Все повторили словно по указке: «Ура!». Когда этот франт уехал на роскошной машине, люди, вновь приняли на свои лица серые маски. Проходя мимо меня, они повторяли с каменными лицами: «Какой чудесный человек. Как же хорошо, что мы живем так. Сегодня будет чудесный день». В это время я стоял на месте. Толпа шла мимо меня, иногда лишь задевая мои плечи. Тех людей, кто еще ждал около сцены, начали разгонять нагайками какие-то люди похожие на полицейских. Толпа впереди кричала: «Вы же обещали нам заплатить!». А в ответ им слышалось: «Пасть закрой, сволочь!». Те же, кто шел мимо меня, видимо, сразу поняли, что их обманули. В конце-концов место стало пустынным. Только какие-то служащие еще остались около сцены, которые о чем-то спорили друг с другом. Один из них увидел меня впереди, ткнув предварительно пальцем в мою сторону. Подойдя поближе, он спросил: «Чего ты тут вынюхиваешь?!». Я посмотрел на него без лишних эмоций в глазах. Мои волосы начал покачивать легкий ветер, который временами слонялся по этой пустыне. В глазах этого господина, стоило только в них посмотреть, читались страх, ненависть, зависть, но более всего выделялась агрессия. Скажите – ответил я здоровяку в форме – вы верите в счастье? Чего?! – услышал ответ. Счастье – продолжилась моя речь – когда человек сам решает пред кем кланяться, и кому служить за свой кусок хлеба. Я никому не кланяюсь! – ответил гордо воин с нагайкой. И ваша свобода заставляет вас разгонять обманутых людей? – спросил я монотонно. Да! – ответил тот громко – я свободен, ибо мне никто ничего не скажет, если я втопчу тебя в грязь! Втаптывайте – спокойно отвесил ему – я тоже считаю себя свободным человеком, который считается со свободой другого. Мужчина лишь ударил меня с ноги в живот, тем самым откинув меня на несколько метров назад. Следом сказал: «Катись отсюда, пока я тебе кости не переломал все!». Едва улыбнувшись, я отряхнулся, а затем, как и другие, пошел к выходу, отвесив напоследок со спины: «Как хорошо жить в свободном государстве…».

В тот день школьные будни моей жизни учителя проходили, как и раньше. Наступили сумерки. В школе стало тихо. Идя к выходу, я решил заглянуть в кабинет изобразительного искусства. И снова увидел Алену Павлову, которая что-то рисовала. В этот раз на ее щеке был синяк, а волосы были взъерошены пуще прежнего. Тушь, было видно, потекла давно. Сжав губы, она рисовала так, словно была дирижёром оркестра, который играл исполнения Вагнера. Ее руки двигались, казалось, хаотично, но нет. В самый последний момент они едва дотрагивались до полотна, скользя по нему словно маленький кусочек льда. Спустя минут 5 она закончила. Следом, глянув на рисунок, она заплакала. А после, побежала на выход. Я резко спрятался за дверью, которую она резко распахнула. Я получил сильный удар по корпусу, но не вскрикнул. Скорее всего – подумалось мне – она побежала в туалет. Немного оттолкнув дверь от своего корпуса, я зашел внутрь. Легкими шагами я подошел к мольберту, чтобы взглянуть на картину. Прибитая к кресту девушка с изумительными глазами смотрела на меня так, будто высасывала душу. На ее фоне изображены церкви с перевернуыми вверх крестами. Внизу около самого креста были бесы с головами учеников ее класса. На их лицах была изображена радость. А лицо девушки на кресте изображало ту эмоцию, которую сложно передать одним словом. Глаза, как уже упоминалось, смотрели так, будто вытягивают из тебя жизнь. Но в то же время на ее лице была улыбка, что, казалось, изображает и счастье, и печаль. На картине вместо туч и неба были миллионы человеческих сердец с человеческими лицами, что изображали различные эмоции. Причем, если от картины отойти немного в сторону, они, казалось, будто бы меняли свои эмоции: от плача к радости и наоборот. Все это было нарисовано кровью. Рассматривая это искусство, я не заметил, как Алена вошла в класс. Однако я услышал шаги, затем взглянул на нее. Она стала у входа, прикрыв одно место на своей руке, откуда, если присмотреться, едва стекала кровь. Отойдя к стене, девочка ждала, пока я что-то скажу, смотря на меня не глазами своей героини, а скорее глазами рыцаря печального образа. Но я лишь опустил голову. Убрав руки в карманы, я резким шагом двинулся из класса, не обронив ни единого слова. Только подумал: «Какой гениальный художник пропадает».

Придя домой, я вызвал одну из тех ночных жриц любви, которые занимаются одной из самых древнейших профессий в мире. Она прибыла довольно быстро. Отведя ее на кухню, я попросил приготовить что-то из тех продуктов, которые есть в этом помещении. Девушка не стала перечить. Она приготовила рагу из картошки и овощей, которые были куплены примерно 2 недели назад. Я угостил ее тем, что она приготовила, а затем спросил вкусно ли ей. Да – покивала она с наигранной улыбкой – довольно вкусно. Скорее всего, она ждала, пока я положу ее на кровать. Но я, помолчав какое-то время, сказал: «Думаю, что всякий труд облагораживает человека. Некоторые люди гордятся своей работой или профессией, считая выполненные действия пользой для общества. Скажите, добрая девушка, гордитесь ли вы своим делом, как те обычные для многих из нас люди, которые работают на не менее обычных предприятиях?». Гостья убрала с лица наигранную улыбку после моих слов. Чуть опустив руки, а следом и голову, она неуверенно ответила: «Не знаю, добрый человек…». Я, в свою очередь, ничего не отвечал. Мне достаточно было неназойливо смотреть, сидя напротив за столом. Недолго думая, она продолжила: «В нашей стране, даже если ты являешься производственным специалистом, ты не получишь много денег. Мои родители были работниками местного завода, но они не могли обеспечить ни меня, ни себя. За 30 лет ужасного труда они смогли купить небольшой магазин, который тут же был разорен из-за невероятных налогов. Сейчас мои родители старые люди. О них никто не заботится кроме меня. Отцу нужные дорогие лекарства и…Если бы я работала также, как и они – я бы потеряла отца. Но и не только его…Я бы потеряла веру в хорошее будущее, где количество денег не будет играть роли в моем счастье или жизни близких. Разница, добрый человек, между обычными рабочими и мной заключается лишь в том, что я временно отдаю свое тело на попечение моральной деградации, а они отдают свою жизнь и здоровье на попечение нищеты, что прикрывается нуждой в добрых мотивах и чистоте. Но что они значат в том мире, где голод и холод одолевают людей? Одни, чтобы выжить вынуждены идти на не меньше пороки – грабежи с убийствами, а другие выбирают покорное служение тому, кто эксплуатирует личность всю жизнь, делая из нее раба. Но и те, и другие с удовольствием упрекнут меня – ту, кто грешил не более, чем каждый из них. И, все же, лучше быть морально уничтоженной, но личностью с деньгами и надеждой на будущее, чем моральным нищим без надежд и будущего. Поэтому…Да. Я горжусь тем, что уверенно стремлюсь к будущему, где мой отец и моя мать счастливы; я иду к тому будущему, где будет достаточно еды на столах, и где улыбки будут не фальшивыми, а настоящими. Ради этого будущего, добрый человек, я готова на все». Я выслушал девушку полностью. Следом, я взял два стакана и налил в них немного вина. Она с интересом посмотрела на меня. Пододвинув бокал к ней, а второй подняв вверх, я тихо промолвил: «За ваше будущее». Затем выпил его залпом. В этот раз барышня улыбнулась не фальшиво, после чего тоже выпила вино. Мы с ней послушали композиции Вагнера и еще поговорили немного о классической философии. К 12 часам ночи, когда мое время вышло, я заплатил девушке вдвое больше. На выходе из квартиры она резко обняла меня так крепко, что, казалось, может задушить. А следом, едва дотронувшись губами до уха, сказала: «Спасибо…». Так же резко она прекратила объятия и вышла вон, так и не закрыв за собою дверь. Это сделал я вместо нее. На фоне все еще играл Вагнер. Я не стал его выключать. Напротив, сделал громче, после чего выключил свет в квартире и лег на постель. Закрыв глаза, у меня в голове за полчаса пронеслась вся история человечества: долгий путь эволюции до существа Homo Sapiens, становление государства, сотни войн, смерти героев, падение и расцвет империй, работы лучших умов человечества, утверждение демократии наряду со свободой слова. И ради чего? Ради того, чтобы сейчас каждый мог заказать себе несчастную девушку на ночь и довольствоваться благами мира сего, пусть даже они для многих жителей этого города – одно сплошное ничего. С улыбкой на устах я заснул, лелея эти мысли в голове, как самоиронию мира.

                Глава шестая – среда
                Живые будут завидовать мертвым

Я проснулся в пятом часу утра. Револьвер лежал на старой тумбочке, которая едва держалась на своих ножках. Не вставая с кровати, я аккуратно взял его, после чего немного прокрутил барабан и прицелился на люстру. Прикрыв один глаз, затаив дыхание, начал медленно нажимать на курок. Внезапно – выстрел. Громкий звук прокатился по всей квартире. Из-за этого я прищурился и почувствовал что-то тяжелое на животе. Это была старая люстра, которая, видимо, не выдержала натиска пули, а затем свалилась наповал. Я немного улыбнулся, смотря на нее. Затем моя улыбка превратилась в откровенный смех, который также наполнил всю квартиру. Спустя несколько минут все снова затихло. Интересно – думал я – почему судьба выбрала люстру, а не меня? Да, это могло быть обычной случайностью, а могло быть настоящим провидением. Однако меня не волновали эти мысли слишком сильно. Забавно было лишь то, что ни в чем невиновный предмет угодил под шквал пули. А я, человек, который погубил сотни…Нет! Тысячи людей – на милость ей остался жив. Что за манеры у этого мира? Будто бы грубиян тебе плюнул в лицо. А ты, в то же время, вытерся, обернулся на него, и посмеялся в спину. Но его это не остановило. Ты достаешь пистолет, в котором всего лишь один патрон. Хочешь выстрелить в спину грубияну-судьбе, а выстрела нет. Ты нажимаешь-нажимаешь, но ничего не происходит. Но затем, словно легкий ветерок, грубиян едва поворачивает к тебе шею, смотря со спины в профиль, затем сам улыбается, и так идет дальше. Да, неприятно. Если у этого мира существует истина, она благоволит только злодею и тирану, которые, отождествляя собой само значение мира, уничтожают невиновных с добродетельными. Предстань пред реальностью слабым, будучи сильным. Объедини людей под предлогом свободы, глубоко в душе презирая свободу. Поведи народ на борьбу со злом, будучи самим злом. – и только тогда судьба подарит тебе влияние, роскошную жизнь, власть. Ибо обман – доступная для каждого черта: она помогает добиться успехов там, где потерпели поражение совесть и честность. Хотя, впрочем, вряд ли они когда-то побеждали. Напротив, они всегда существовали для слабых мира сего, которые не хотят думать о своей природе ниже, чем хотелось бы думать. И, когда они видят, как кто-то с их точки зрения нечестный становится у власти, начинают кричать об этом человеке, как о бандите или убийце. Но сами, в то же время, чтобы прийти к власти честным путем, использовали бы не менее ухищренные, а то и более жестокие методы. Ведь нет идеи более кровавой, чем та, что взращена на добре и благих целях, которые достигаются путем уничтожения всех, кто сопротивляется самому добру – то есть, уничтожить саму человеческую природу, наш мир. Эти приверженцы утопий стают причиной массовых войн, в то время как обычные бандиты – причиной стандартной бедности. А она, в свою очередь, позволяет человеку поверить в несравненную утопию, за которую он, словно фанатик, цепляется благодаря своим предрассудкам и комплексам. И все почему? Потому, что он отвергает природу; хочет быть выше и умнее ее. Однако природа не так глупа. Поэтому, когда такой человек объединяет других под собой, единственной мотивацией их совместного поступка становится притеснение свобод и грубость. Ибо редкость для обычного человека трудиться и воевать по доброй воле, пусть даже за немыслимую идею. Бандит, в свою очередь, не пускает пыли в глаза. Он делает то, что должен делать в соответствии со своей природой, и не скрывает этого, позволяя другим жить в сторонке, питаясь остатками еды со своего пира и, утешаясь маленькой свободой на окраине огромного зала. А я же…Я выбираю оставаться посреди этого хаоса, наблюдая со стороны за тем, как люди упиваются ненавистью друг к другу.

Почему-то в этот день у меня было много мыслей. Такого давно не было. Я взял с собой револьвер, зарядив его одним и, в то же время, последним патроном. С ним же я и пришел в школу. Время шло ко второму уроку. В класс, как обычно, последней зашла Алена Павлова. Она скрывала свои шрамы на руках браслетами, на которых были шипы. Весь класс сел на свои места. Девочка смотрела на меня тревожным взглядом. Именно так смотрит хищник на свою жертву. Учитывая то, что случилось ранее, девочка, должно быть, ждала, что я ее поведу к директору или выругаю. Но я, в свою очередь, секунд 5 смотрел в ее глаза взглядом, преисполненным благоговейного безразличия. Будто бы воззрился на попрошайку, который ждет еды или денег от тебя. Когда же я отвел свой взгляд к окну, мое тело расслабилось; казалось, что даже кончики пальцев обрели крылья и легко взлетели куда-то ввысь. Но я нашел в себе силы пройти это мимолетное мгновение. Моя рука медленно потянулась за журналом, в котором я отмечаю тех, кто отсутствует. С этого, как правило, начинается урок. Однако для меня он быстро закончился. Иногда такое случается. Нет, далеко не из-за сумбурного потока мыслей. Как раз наоборот. Когда их совсем нет. Будто бы пустота всего тебя поглотила: тело, разум, душу. И остается лишь одна воля – исполнение ежедневных функций. Думаю, в той или иной степени я этому подвержен каждый день. Но люди, окружающие меня, однозначно, подвержены внутренней пустоте всю жизнь. Следует ли только называть ее тьмой? Ведь тьма – это уже что-то, а пустота…Ее невозможно представить или охватить. Она прекрасна, но в то же время и пугает. Все мы, люди, носители пустоты. У кого-то ее меньше, у кого-то больше. Разница лишь в том, что одни творят и действуют, а другие просто существуют. Но и те, и другие находятся в одинаковых рамках этого мира. Вполне разумно.

Когда моя работа окончилась, я снова решил заглянуть в кабинет, где ранее встретил Алену. Ее там не было. Однако на ее мольберте было чистое полотно с улыбающимся смайликом, который был нарисовал обычной черной краской. Я его немного рассмотрел, но все равно не понял, что она хотела этим показать. Посмеяться мне в лицо? Отблагодарить за то, что воспринял или оценил ее творчество? Я решил немного подумать. За окном уже были сумерки. Открыв его, почувствовал сильный поток ветра, что разбросал некоторые бумажки. Оранжеватое солнце заходит за величественное здание школы, в то время как мои волосы вновь нежно перебирает ветер. Подумав немного, мне показалось вполне нормальным закурить прямо в классе. Это и сделал. Выпуская дым куда-то ввысь, я наблюдал, как тихий день уступает дорогу славному прохладному вечеру. В это время родители приходят домой, готовя кушанье, а дети выполняют домашние задания или играют в игры. Интересно – думалось тогда мне – а что делает Алена? Несколько раз я обернулся к ее рисунку, когда курил. Такое чувство, будто бы он следит за мной. Или же это была игра воображения? Кто знает. Выбросив сигарету вниз, я оперся на подоконник таким образом, чтобы мои волосы падали мне на глаза. Достав револьвер, я прокрутил несколько раз барабан. После этого облегченно вздохнул и спрятал оружие назад. В тот момент мне, наверное, было настолько хорошо, что, казалось, я не испытывал более приятного чувства. Так прошел час. Если бы и кто, в самом деле, наблюдал за мной тогда, он мог бы подумать, что я превратился в статую. Мой покой нарушил только охранник, который зашел в класс и сказал, чтобы я шел домой, ибо не положено в такое время находиться в учебном заведении. Медленно обернувшись к нему, мои губы едва растянулись в улыбке. Сложив руки в карманы, я молча вышел из класса. Но мои глаза, пока выходил, все время смотрели на этот смайлик. Что-то в нем было…
Я вышел из школы, но мне хотелось еще походить по улицам. По этим серым безжизненным улицам, которые олицетворяют пустоту как таковую. Шагая куда глаза глядят, мои ноги завели меня в парк. Но, лучше сказать, в остатки парка. В такое время здесь можно встретить разве что честных нищих, которые разжились в заброшенных зданиях. Некоторые из них пристально наблюдали за мной, ожидая с моей стороны резких действий. Эй, дружище – крикнул один из них – закурить-то не найдется? Я молча подошел к мужчине, который попросил у меня сигарету. Без лишних слов достал ему то, что попросил. Он, в свою очередь, подкурил спичками, после чего спросил у меня: «Может быть, за компанию закуришь?». Я также молча закурил, присев на кочку около заброшенного здания, где встретил этого мужчину. Почему-то он рассмеялся, а затем закашлялся, предварительно прикрывшись своей серой кофтой. Ты это самое – продолжили его уста – не серчай, ибо я человек старый и больной, мое счастье простяцкое – закурил, да и жизнь лучше стала. А ты, вот, представь – оканчивал мужчина свой монолог – какому-то козырному франту там омара принесли холодного и настроения сразу на нет, а мне же сигаретку подали – сразу счастье привалило! Вот скажи – спросил он меня – кто ж из нас-то счастлив по-настоящему? Я прикусил сигарету, после чего выпустил дым и сказал: «Никто». Мужчина удивился, затем сказал: «Нет. Ошибаешься, дружище, счастлив я! Ибо для счастья много не надо. Да и, вообще, счастлив тот человек, который довольствуется мелочами». Мелочь мелочи рознь, добрый человек – уже начали мои уста – суть счастья не в удовлетворении потребностей, а от самого осознания его, ибо истинное счастье приходит не с дымом сигарет и, безусловно, не с поеданием омаров, а изнутри, когда человек сам хочет счастья, и сам взращивает его в своем сердце. Мужчина снова прокашлялся, а затем улыбчиво сказал: «Во загну-у-ул. Сам-то понял, что сказал?». Нет – улыбчиво и, в то же время, намеренно я сказал ему, после чего поднялся. Чего – вновь спросил у меня он – уходишь уже? Да… - вяло ответил ему, оставив еще одну сигарету около разрушенного здания. Приходи еще сюда! – кричал вслед он мне, пока я шел куда-то дальше. Затем сам не понял как, но очутился, словно в мегаполисе: большие красивые здания, много людей. Так много разнообразных личностей, а хоть бы кто попросил сигарету… - думал тогда я. Они все куда-то бежали, толкали друг друга, все были напряжены. Уверен, было бы их раз в 5 больше, они бы и не заметили того, что прошлись по человеку своими же ногами. Странные эти…Люди. Бегут за достатком и счастьем, чтобы осчастливить себя и весь мир, а времени даже нет на то, чтобы просто присесть с сигаретой посреди улицы и пообщаться со случайным прохожим. Такие люди, крутясь всю жизнь, словно белка в колесе, не только не обретают счастья, но и в большинстве своем даже материального достатка. Ибо тот, кто думает о заработке денег больше, чем об их применении, всегда будет терять их, как это делает человек, стремящийся вырубать все деревья для продажи, вместо того, чтобы их посадить. К сожалению, в нашем обществе слишком много исполнения, и слишком мало созидания. И все эти люди здесь – обычные исполнительные винтики с привитыми комплексами, которые только возрастают по мере роста капитала.

Шагая посреди толпы, мне становилось душно. По мере моего движение, все величественные здания казались мне маленькими хижинами, что были раздуты обычным человеческим представлением. Оставалось немного до следующего квартала, который практически нигде не светился и, где были в основном только серые бездушные девятиэтажные здания. Но я остановился из-за девичьего крика. Повернув голову направо, я увидел какого-то большого человека, который держал нож у горла девочки. Время для раздумий не было. Подкравшись незаметно к бандиту, я приставил револьвер к его затылку и начал ждать ответа. Мужчина, казалось, начал еще глубже дышать, но затем дыхание прервалось смехом. Резким движением он попытался развернуться и выхватить мое оружие. Но стоило ему только шевельнуться, я нажал на курок. Пуля пробила ему голову. Несколько секунд он постоял, затем свалился замертво наземь. Я посмотрел на него, а затем на револьвер. Интересно – думал тогда – почему же сейчас оружие выстрелило? Случайность или очередная насмешка судьбы? Медленно я воззрился на девочку, которая держала свои руки у рта и со страхом смотрела на труп. Оказалось, что это моя дорогая ученица Алена попала в беду. Следом, мои глаза сызнова посмотрели на оружие. Я его бросил наземь, после чего чуть поднял подбородок. На улице стоял аромат смога машин, перемешанный с запахом начинающегося дождя, первые капли которого уже начинали падать на мою голову. Опустив подбородок, мои глаза встретили взгляд Алены – и снова то же чувство. Мне ничего не оставалось, кроме как просто уйти прочь. Это я и сделал, так ничего и не сказав. Уже лишь тогда, как пришел домой, сел на кровать, опустив руки и промолвил: «Убийца убийце рознь». Я аккуратно прилег на постель, совсем не раздевшись. Повернувшись на бок, я смотрел на окно, слушая стук старых часов. Тик-тик…Мне казалось, что я слушал шаги бессмысленного и беспощадного времени. На фоне его шагов с улицы доносился звук легкого дождя, который, обрушиваясь на серый город, только темнит его краски. Тик-тик…Мой указательный палец повторял такт часов. Мне так хотелось, чтобы в тот момент все ускорилось. Чтобы все приняло форму бесконечности, и я мог наслаждаться этими мгновениями бессмысленности всегда. Однако весь этот спектакль закончился довольно быстро, поскольку я заснул.

                Глава седьмая – четверг
                Радостный миг

Мои глаза открылись из-за ужасающего шума на улице. Выглянув в окно, я увидел, как толпа забивает какого-то человека до смерти. Немного прикурив, начал наблюдать за этой картиной. Забавно – думал я тогда - почему люди решили убить его таким жестоким образом? Когда дело было сделано, половина этих людей куда-то разбежалась, а другая начала громить стекла квартир на 1 и 2 этажах. К моему удивлению никто даже не вызвал полицию. Лишь спустя 15 минут я увидел какого-то, казалось бы, обезумевшего человека, который вышел из-за угла с ружьем и начал отстреливать ребят. Когда он задел нескольких из них, остальные разбежались. Видимо, пули попали в жизненно важные органы, отчего молодчики просто свалились наземь, но было еще видно, как они дышат. Когда дело было сделано, мужчина поднял средний палец вверх. Он смеялся, показывая этот жест всем вокруг, кружась на одном месте. Затем палец был направлен вверх. Его смех стал еще рьянее. Но следом мужчина перестал смеяться. Он молча взял ружье, приставил его к своему подбородку так, чтобы пуля прошла через мозг. Встав на колени, он начал плакать, а затем, когда прекратил, очень резко закричал, и выстрелил. Тишина. Я успел к этому времени докурить. Потушив сигарету о подоконник, мне ничего не оставалось кроме как пожать плечами. Ведь мне нужно было уже собираться в школу. Когда я вышел на улицу, подошел к лежащим ребятам. Один из них бился в конвульсиях. Было видно, что долго он не протянет. Подошел к другому – он лишь морщился, так ничего и не говоря. По крайней мере, мне показалось так. Но стоило мне немного нагнуться к нему, как услышал следующие слова: «Вот и хорошо. Вот и славно. Все равно скоро конец света». Я привстал, после чего сложил руки. Не знал спрашивать ли у него что-то в таком состоянии или вызвать скорую помощь, а потом только спросить. Взяв телефон в руку, я увидел, что нет сети. Как бы не хотелось, позвонить не мог. Тогда же наклонился к нему снова, присев на корточки, да спросил: «Что там за конец света?».
- Бог, это ты? – сказал он мне.
- Нет. Я обычный человек – ответил ему.
- Добей меня, пожалуйста. Я хочу быстрее умереть. Мне страшно. Пожалуйста, пожалуйста!
- Ответь на вопрос, тогда же и добью.
- Конец света – говорил он изощренно страдающим голосом – он близок! Так все говорят, весь мир уже об этом знает! Нас ничего не спасет! Боже, как я не хочу умирать!
- Откуда ты узнал информацию о конце света? Что случится?
- Метеорит! На нас упадет метеорит в считанные дни! Об этом все говорят! Сказал об этом и глава государства, но только своим близким! Все «шишки» уже садятся в свои космические корабли…
- Метеорит? Что ж, ладно…
После этого непродолжительного диалога, я взял ружье мужчины. Покопавшись в карманах его одежды, я нашел еще несколько патронов. Зарядив одним из них ружье, я подошел к парню и выстрелил ему прямо в голову. Он перестал мучиться. Его лицо стало каким-то особенно нежным, а все движения обрели вечный покой. Странно – думал я, перезаряжая оружие – никакой информации по телевизору, никаких предупреждений, никаких объявлений. Как вдруг граммофоны по всему городу объявили зачем-то о конце света. Зачем нужно было нагнетать еще больше паники? Что нужно было делать? Не знаю. Я, как обычно, пошел в школу, прихватив с собой портфель с учебным планом. Ружье я решил не брать. Слишком тяжелое. К тому же, быть может, оно может пригодиться кому-то еще. Идя по улицам спокойным шагом, я наблюдал, как одни люди насиловали девушек, другие – занимались грабежами и убийствами, а третьи сходили с ума, катаясь по полу, или крича куда-то в небо. Наблюдая за этими картинами, я дошел до школы. Там никого не было – так показалось во всяком случае. Зашел в класс – пусто, лишь некоторые стекла были выбиты. Первого человека увидел лишь тогда, когда открыл дверь, ведущую в кабинет директора. Сначала пошатывался стол. За ним или же под ним определенно кто-то был – так я думал. Подойдя поближе, обнаружил директора без штанов и нижнего белья. Под ним был маленький, но уже мертвый мальчик лет 8. Мужчина, двигаясь, повернул голову в мою сторону и распластался в изумительной улыбке. Казалось, он мог сохранять эту гримасу, повернутую ко мне вечно: закрытые от удовольствия морщинистые веки, максимально натянутая улыбка, которая заставляет все его изгибы на лице растягиваться. Он не отворачивал от меня этого лица примерно минуту, продолжая двигаться взад-вперед. Наверное – сказали мои уста директору – я знаю ваш ответ на мой недавний вопрос. Затем я удалился, прикрыв за собою дверь. Снова двинулся в класс. Теперь я курил в нем без всякого угрызения совести. Приоткрыв окно, почувствовал тот прежний легкий ветерок, что часто радовал меня. Но вместе с ним в воздухе уже чувствовался запах предвкушения чего-то необычного с примесью дыма, что шел со стороны центра города. Сжав сигарету в зубах, я сложил руки за спину и начал ходить по классу. Мне не хотелось думать. Впервые в этом учебном заведении я мог отдаться самому себе. Часы в классе тикали. Мои шаги исполняли шаги в такт механизма. Мне хотелось поспевать за временем. Поэтому мои ноги немного ускорились, пока я не заметил, что не могу остановиться. Будто бы загипнотизированный, чуть ли не бегал по классу даже тогда, когда сигарета иссякла. И лишь тогда остановился, когда услышал звонок, который автоматически включался через определенное время. Когда он зазвенел – я остановился. Будто время само остановилось. А затем снова тишина и звук, исходящий от стрелки часов. Я аккуратно вытащил окурок из своих зубов, после чего подошел к окну и выкинул то, что осталось от сигареты. Легко вздохнул – закрыл окно. Теперь тишина словно усилилась. Сложно сказать, конечно, что у тишины вообще есть звук, но тогда возникло именно такое ощущение. Постоял немного, послушал сызнова песнь часов. Понаслаждавшись ею несколько минут, вышел из кабинета. Коридоры были пусты. Мне казалось, что я иду по тому туннелю, где, как правило, в конце есть свет. Но здесь, где мои стопы направляли дальше, была только тьма. И в эту тьму я шел с удовольствием. Походил – посмотрел. Тихо. Ничего нет, никого нет. Кроме как директора и того мертвого мальчика, что доставляет старику удовольствие. Когда уже подходил к выходу, я услышал едва заметный шорох в кабинете изобразительного искусства. Зайдя внутрь, я увидел Алену, которая также спокойно рисовала, как и в прежние дни. В этот раз она совсем не обратила на меня внимание. Я подошел к ней, чтобы посмотреть на ее рисунок. На полотне был изображен тот человек, которого я убил. И, как прежде, все было нарисовано кровью девушки. Мне не хватает красок – обратилась Алена ко мне. Взглянув на рисунок, в самом деле, я заметил, что отдельные черты мертвеца не были дорисованы. Без лишних слов, я взял ножницы, что лежали на учительском столе, после чего подошел к незаконченной картине. Взяв аккуратно инструмент, я сделал разрез на своей руке. Оттуда пошла кровь. Подняв руку над стаканом, где был основной цвет краски, я добавлял в него новый, более свежий оттенок. Алена с любопытством посмотрела на эту процедуру. Когда стакан был наполовину наполнен кровью, я убрал руку. Спасибо, теперь хватит – говорила она, макая кисть в мою кровь. Картина была закончена спустя полчаса. Последний штрих – сказала девочка, подписывая свое изображение. Надпись гласила: «Любимому папе». Немного наклонив голову, я с интересом всмотрелся в надпись.
- Это был твой отец? – с интригой спросил я
- Был… - тихо ответила девочка
- Видимо, я перепутал его с кем-то другим. Жаль
- Если бы вы, учитель, этого не сделали, это бы сделала в свое время я
На мгновение я глянул на свою руку, которая по-прежнему истекала кровью, но уже не так обильно. Наверное, на моем месте хороший учитель должен был бы разузнать, что случилось у нее в семье и как так вышло, что отец готов был убить свою дочь. Но что толку спрашивать, если все налицо? Должно быть, когда расспрашиваешь человека о подобных вещах, ты проявляешь заботу или сострадание. Однако заботливые и сострадательные люди бездейственны, пока их язык делает больше дел, чем их руки. Я не из таких людей. Бессмысленно спрашивать о бессмысленном. Но многие люди именно это и делают, когда приходит час разочарований. И чего ради? Чтобы думать о себе лучше, чем ты есть на самом деле. Ибо искренно чувствующих людей не существует. Существуют только сострадательные, а также заботливые, у которых все проявления исходят из эгоизма, прикрываемого чистыми намерениями. В противном случае, если бы искренние в своем проявлении добра люди существовали, они бы очень быстро умерли. Я же искренен только в том, что сам вижу, и что сам делаю.
- Что ж, быть может, так и лучше – ответили мои уста
Алена лишь улыбнулась. Какое-то время мы постояли, помиловались картиной. Она была настолько пугающей, насколько и красивой. Учитель – сказала мне девочка, смотря на свою картину – можно завтра я занесу вам сочинение в школу? Как знаешь – ответил я. После этого, Алена взяла свое художество и куда-то удалилась. Я снова посмотрел на свою руку. Кровь почти перестала идти. Странно – думалось мне – быть может, не такой большой порез сделал? Впрочем, мое любопытство переменилось на обычное состояние: когда не хочешь ни о чем думать. В такие мгновение иногда хочется лишиться всех чувств, дабы обрести истинное, одно суперчувство – пустоту. Стоит отметить, что я даже никогда не задумывался о том, как принимаются мои решения. Все получается спонтанно, почти бессмысленно. Зачем я пришел в школу? Зачем помог Алене? Почему сказал директору те слова? Быть может просто потому, что захотел все это сделать и не искал причин внутри себя? А что же те люди, которые искали причины для своих поступков? Когда пелена наказания упала, они опьянели от своей свободы. То же самое случается, когда человек, долго пробывший в темнице, выходит на свет. Он может ослепнуть, если увидит очень яркое свечение. Это и случилось с теми людьми, которые почувствовали свободу со смертельным предречением. Легко обезуметь обычному человеку в свободном мире, но еще сложнее ему сдерживать безумие в закрытом мире законов и рамок. В свободном мире он убьет того, кто ему не нравится или того, кто его подставил. В мире законов такой человек обречет недруга на еще большие страдания: сначала подставит его, выселит из дома в тюрьму или на улицу, где он медленно будет сходить с ума и умирать. Пожалуй, я выберу жить в том мире, где человек держит нож у моего горла, а не за своей спиной. Да, пожалуй. Что же это? – вновь подумал я. Очередная мысль пришла в голову? Может быть, глупая, а может быть гениальная? Я бы мог себя назвать настолько же глупым, насколько и гениальным, стоя в комнате, где было нарисовано изображение убитого мною человека моей же кровью. Махнув рукою на бессмысленные антимонии в моей голове, я вышел из школы. По пути видел все то же самое: насилие, грабежи, разбои. В самом деле – снова возникла мысль в голове – неужели это то, что человечество хотело на протяжении всей своей истории? Или же к этому пришло только лишь общество 21-го столетия? Возможно, на ход моих мыслей влияли эти картины безумия. Конечно, то же самое можно было бы и сказать о девочке, рисующей кровью. Но настоящее безумие познается лишь там, где оно достигает воли другого человека. А, когда эти же люди, что в последние дни своего существования устраивают настоящий ад на земле, недавно кричали о духовных ценностях и нравственности, о безумии мира и управлении им антихристом…Это выглядит забавно. Еще недавно они желали смерти или, как минимум, исчезновения всех грешников, прикрываясь постулатами священного писания. А сейчас же вся их жестокая природа отбросила всякие оковы, рамки, своды правил. Теперь она настоящая. И теперь они – настоящие искренние люди: несдержанные, жестокие, неуправляемые, кровожадные и, прежде всего, безумные.  Теперь они, как и я в свое время, убивают только потому, что желают этого. Но, в отличии от меня, их подтолкнуло к этим действиям оповещение о конце мира. Мне же никакие оповещения не были нужны. Достаточно было понять саму суть смерти, чтобы утихомирить свой пылкий дух. Достаточно было вразумить мысль о том, что человека не вернуть, чтобы возвратить холодный разум даже в самых невероятных условиях. Правда, я есть такой. Но одному человеку, видимо, не приходилось проходить через войну, чтобы остаться с самим собой. Конечно, я говорю об Алене. Быть может, существуют ей подобные личности. Еще вчера их притесняли, били, доводили до истинного сумасшествия или самоубийства только из-за того, что были непонятны другими или не давали отпор, не желая ввязываться в эволюционную гонку сильнейшего. Теперь же эти личности свободны, а обычные люди заключены в те рамки, которые возводили для персон из ряда вон. В самом деле, чудеса делает известие о скорой смерти каждого из нас. Потому-то и стоит иногда понять смерть; понять, что рано или поздно мы все умрем. Совсем неважно где и как. Важно только то, что каждый из нас будет помнить о том, что он сделал для других людей и самого себя. Глупо бояться того, чего не избежать. Но также глупо стремиться к неизбежному. Разве что, как я, забавы ради играть с неизбежностью, прокручивая пистолетный барабан судьбы.

Дошел до магазина. Практически все стекла были разбиты, большая часть продуктов потоптана или вовсе пропала неизвестно куда. Мне было нужно немного продуктов. Я взял кашу, сою, яблок, немного приправ. Деньги оставил на самой кассе, ибо даже в самые невероятные моменты нужно оставаться человеком. Набрав все необходимое в пакет я, было дело, хотел открыть дверь магазина. Но это сделал какой-то бородатый мужчина, который вбежал в помещение так, будто за ним гнались дикие животные. Следом, он набросился на меня, повалив на пол. Затем он достал нож и попытался воткнуть его мне в живот. Я сумел резко обхватить руку нападающего, а второй ударил ему в кадык. Резко встав, я увидел, что это был мой сосед – прежде доброй души человек и примерный семьянин. Он ухватился за горло, начав быстро дышать. Я, в свою очередь, поднял нож, начав выжидать его действий. Немного отдышавшись, он взял банку сгущенки и кинул ее в меня. Мне удалось увернуться. Сосед продолжил кидать в меня разные продукты, которые еще остались на прилавках. Чем больше он промахивался, тем больше кричал. Когда на прилавке ничего не осталось, мужчина упал на колени, сцепив зубы и прикрыл лицо. Резко встав, он подошел поближе к столику, где обычно сидели посетители. Встав на колени, бородач начал биться головой об стол. Ударившись раз 10, он успел выбить себе несколько зубов, а также, видимо, сломать нос. Повернувшись ко мне снова, он сцепил оставшиеся зубы, затем через эти зубы прокричал что-то невнятное очень нервным голосом. Причем таким громким тоном, что, казалось, он мог запросто потерять дар речи. Сызнова повернулся к столу – ударился о него, сломал целиком изделие и замер в этих обломках. Я подумал, что мужчина умер. Медленно, но верно я начал подходить к нему. Он, дождавшись момента, резко встал, оттолкнул меня и выпрыгнул в окно, разбив тем самым предпоследнее из тех, что были в здании. Некоторые осколки остались в его голове. Крича, он побежал куда-то вперед, где далее по дороге располагался лес. Постоял – посмотрел в разбитое окно. Отошел от него – поднял деньги, что упали и снова положил их на кассу. Глянул на окровавленный нож, который был все еще в моей правой руке. Мне он показался довольно красивым. Я знаю, что этот человек увлекался коллекционированием разных редких вещей. Как бы не был красив сей дар, принять его я не мог, ибо он не был официально вручен мне. Поэтому ничего не оставалось, кроме как бросить предмет на пол, молча отправившись домой.

Когда я зашел в подъезд, шум города пропал. Будто бы очутился где-то в другом измерении: тихо, ни единого звука. Прошел несколько этажей – увидел только труп какого-то мужчины. Его глаза были вырезаны, нижняя челюсть будто бы откушена кем-то. При этом, он был прибит словно к кресту: в его руках были гвозди, а ноги скрещены таким образом, чтобы их мог придерживать только один гвоздь. Справа от мужчины были написаны непонятные символы кровью. Я не знаю, что это был за язык. Осмотрев полностью его, я двинул дальше. Сделал несколько шагов вверх – услышал, как что-то упало. Обернулся. Оказалось, это тело мужчины свалилась на пол. Видимо, тот, кто прибивал его, сделал свою работу не особо искусно. Я осмотрелся по сторонам. Тихо. Где-то вдалеке послышался выстрел, а затем снова тишина. Чуть подтянув лацкан своего пальто, я отправился выше к своей квартире. Дверь не была взломана. Все было в порядке. Пришел домой с таким же настроением, как и всегда. Заварив крепкий кофе, сел на подоконник, укрыв свои плечи темным пальто. Я надел его дома так, чтобы мои руки не залезали в саму одежду и были чуть свободнее. Держа горячий кофе в ладошках, я принюхивался к его аромату. Окна были раскрыты еще с самого утра. С улицы до меня доходил запах великих свершений и свежего дыма, который еще больше поднялся над городом из-за поджогов, а также разбоев. Выпив немного кофе, я начал рассматривать местность вокруг: обветшалые дома, полуголые деревья, на которых едва-едва раскрываются почки, трупы, лежащие на земле. Их стало даже больше, если сравнивать количество тел утром. Помнится, их было около 4-х. Теперь их число доходило до 50-ти. Они упокоились довольно хаотично. Было видно, что еще живые они мучились и страдали. Ведь у многих из них были вспороты животы, проломлены головы, снята кожа. Но меня это вовсе не смущало. Я и раньше видел на что способен человек. И эта картина за моим окном, признаться, не самое страшное, что может придумать отпущенное на волю случая общество. Воспитывая людей в сдержанности, воспитатели приучили их жить в сдержанности, прикрывая взращённые предрассудки религией, идеей, законами. Они, будь их воля, делали бы то же самое, но в том обществе, которое они называли нормальным еще вчера, ненависть только нарастает в каждом человеке. Ее конечной точкой является сумасшествие, помутнение разума. Но не в той степени, какая наблюдается в данный момент. Нет. Речь идет о том помутнении, которое благоволит делать одно, говорить другое, а думать о третьем. А сегодня же человек, которого я встречал на улице делает, говорит, думает одинаково. Он искренен, натурален. Быть может жесток, но что толку роптать, если жестокость –человеческая природа? Нет смысла сетовать, когда видишь неприятный, но природный процесс человеческого испражнения. Люди просто привыкли замалчивать о нем, находясь среди себе подобных. Также не имеет смысла сетовать на то, что общество жестоко или аморально. Но каждый в большей или меньшей степени говорит об этом. Лицемерие? – да. Но какое прекрасное и в то же время бессмысленное. Трупы в моем дворе прекрасное тому доказательство. Это лучший памятник природы человека, которого учили жить в рамках, думать в соответствии с нормой и говорить только то, что хотят от него услышать. Невероятная установка. Разрушь её – разрушишь все человечество. Но, если бы кто-то дал этому человеку с раннего детства свободу, не приучал бы его к нормам и рамкам, то, полагаю, никакие законы, никакая мораль не понадобилась бы. Властители преподносили на протяжении всей истории человечества желаемое за должное. Ведь легко воспитать человека как раба с раннего детства, а затем установить ежовые законы и правила для того, чтобы защищать его от таких же людей как он сам. Достаточно дать одну лишь искру для того, чтобы общество запуганных и, в то же время, развращенных от своего страха людей из поколения в поколение требовали меньшей свободы и большей жестокости со стороны властей для установления порядка с дисциплиной. А сейчас они, зная, что никакие законы не спасут от скоропостижной гибели, устроили сами то, чего боялись со стороны других, которые были им чужды. Теперь их плата за страх – реки крови и трупов. Глупо было бы ожидать чего-то другого со стороны подобных людей. Но зато как приятно наслаждаться теплым кофе у окна, наблюдая за небылицей человеческого ига в виде множества обезображенных тел.
 
Как только допил кофе – закурил. Город, казалось, поутих. Возможно, даже безумцам в этом мире иногда необходим сон. Ночь стала куда приятнее. Ее нежные темные объятия лелеяли мой дух. Прикрывая глаза каждый момент после выпускания дыма, я только и делал, что наслаждался ежесекундным мгновением. Действительно, хорошо быть человеком, который может найти радость даже в мелочах. Уже докурив, я выкинул окурок на пол. А затем просто лег на кровать. И снова тихо. Слишком тихо – подумал я. Меня это немного смутило. Осмотрев комнату, увидел, что мои часы стали на цифре «12». Не было больше этого стука времени, как и не было моих бесконечных подсчетов прожитых секунд. Я встал с кровати. Подошел поближе. Пристально поглядел на стрелки часов, а затем поводил их указательным пальцем туда-сюда. Не получилось исправить. Отошел. Присев на кровать, я опустил голову. Невероятная тишина. Казалось, будто все пропадает из виду. В какое-то время мне казалось, что я начинаю сходить с ума. Но как бы не так, даже наоборот. Не подсчитывая секунды, не слушая звуков самого времени, я начинал оживать в безудержной пустоте. Теперь секунды превратились в бесконечность, а я словно испарился в бесконечном потоке реальности. У меня закружилась голова. Наверное – думалось мне – я просто устал. Прикрыв глаза, я заснул…

                Глава восьмая – пятница
                Слезы Эдипа

Раннее утро. Солнце едва-едва встало из-за горизонта, а я уже проснулся от криков со стороны окна. Подойдя поближе, я увидел уже не 50, а около 100 тел. Однако при этом я все еще чувствовал приятный аромат улицы. Благо, тела разлагаются не за один день. Поэтому они не перебивали утреннего бриза, который, казалось, доносился от реки, что расположилась не так далеко от дома. Когда я чувствую аромат улицы, мне почему-то всегда хочется курить. Еще вчера запах улицы был перемешан с гарью и пылью. Теперь же, когда, видимо, многое в городе было уничтожено, воздух ничего не портило. Закурил. И снова картина, которая напомнила мне вчерашнюю. На повороте появилась женщина с ребенком, которая убегала от какого-то мужчины. Присмотревшись, я увидел своего соседа. Видимо, это была его жена с их общим чадом. Когда его супруга случайно упала наземь, вместе с ней оказалась на земле маленькая девочка. Мой сосед подошел к ним, после чего начал креститься, смотря вверх. Во имя Отца, Сына, Святого духа, прими эту жертву, спаси мир от зла, прими семью мои на небеса твои, Бог! – чуть ли не кричал мужчина. Женщина, в свою очередь, прикрывала руками себя и ребенка, также крича: «Не надо, пожалуйста!». Но соседа эти мольбы не остановили. После того, как произнес эти слова, он достал молоток. Нагнувшись, без всяких эмоций начал колотить свою жену. В это время его дочь пыталась остановить руку отца. Но безуспешно. Спустя десяток ударов, на земле можно было увидеть много крови, которая текла с головы уже мертвой девушки. Дочь упала на колени, умоляя своего папу не бить ее. Но он словно не слышал. Подняв инструмент над ней, он также без лишних эмоций расправился с дочерью. В это время я уже докуривал сигарету. Выкинув молоток, он стал на колени, начав крестить и своих родных, и самого себя. После этого сосед достал какой-то маленький пистолет, направив его к своему виску. Выстрелил. А следом замертво упал. Трус – подумал я. Даже в такие моменты, казалось бы, святой человек оставил патрон для своей легкой смерти, в то же время подарив близким смерть мучительную. Даже в такие моменты эгоизм, направленный на благую цель побеждает альтруизм. Но еще больше меня забавляло то, что в условиях приближающегося Армагеддона все эти люди по-прежнему жили по сценарию одного дня. В этой декорации могли меняться только актеры. Сюжет же оставался практически идентичным: утешительное слепое безумие. Скукота – сказал я, после чего немного поел и выпил крепкий кофе. Через какое-то время уже вышел в коридор. Спускаясь этажами ниже, заметил, что мужчина, который был прибит к стене как кресту - пропал. На первом и втором этажах двери в квартиры были выломаны. Видимо, дебоширы начинают добираться до окраин города – подумал я. Совсем скоро и даже этого дома не будет. С этими мыслями я хотел открыть парадную дверь. Но, только дотронувшись до нее, увидел, как она упала. Предо мной открылась следующая картина: какой-то толстый мужчина ел тело, которое, очевидно, было прибито к стене в моем подъезде. Увидев меня, тучной мужчина завизжал женским воплем и куда-то убежал, прихватив какой-то человеческий орган с собой. Я, в свою очередь, аккуратно переступил тело и направился в школу. По дороге я заметил, что от города мало чего осталось. Только на окраинах его сохранились некоторые здания. Люди же несколько подустали. Все было также, как и вчера, но в меньших масштабах. Возможно, просто людей стало меньше? Кто знает. Пройдя 100 метров, на меня напал какой-то мужчина с лопатой. Одного глаза у него не было, а левая сторона лица словно облита была кислотою: кожа красная и слезает. Он попытался одним движением инструмента отрубить мою голову. Но я пригнулся довольно быстро. После этого маневра, я сбил этого человека с ног, напрыгнув на него. Он начал вопить настолько громко, что выдержать было сложно. Поэтому я резко встал и побежал куда-то в сторону, пока он вопил с закрытыми глазами. Пробежав метров 200, моему взору открылась церковь. Я хотел было укрыться там, но было закрыто. Прислонив ухо к двери, я услышал множество непонятных ударов, которые повторяются. Поглядев в щель, моему взору представилась следующая картина: сотни людей стояли на коленях и били себя розгами по голому торсу перед изображением распятого мужчины. Они не издавали никаких звуков, которые бы хоть что-то сказали об их боли. Определено сложно сказать, сколько эти люди били себя. У некоторых все тело, казалось, кровоточило. Их лиц не было видно, поскольку все они стояли ко мне спинами. Интересно – думал я тогда – сколько нужно иметь воли и веры в самом себе, чтобы вот так без лишних слов и вскриков побивать себя? Следует сказать, что именно эти люди мне казались одними из наиболее вразумительных. В сложившихся обстоятельствах они не бесчинствовали, а довольно тихо и мирно карали себя, видимо, за грехи человечества. Быть может, бессмысленная затея, но никому кроме них самих не вредит. Ведь, когда человек идет на крайние поступки, он должен быть честным по отношению к самому себе: требовать, в первую очередь, от себя того, что предъявляет другим. Навязываться или нет – совсем другой вопрос. Эти же люди сами для себя все решили.

Глядя на подобные церемонии, начинаешь немного волноваться и, в то же время, восторгаться. Кто же эти люди? Очередные сумасшедшие или единственные, кто хоть что-то делает ради того, чтобы предотвратить катастрофу? Снова какие-то мысли в голове появились. Припав спиною к двери, я медленно опустился и присел около храма. Напротив было другое религиозное сооружение. Оно в несколько раз больше. Нехотя поднявшись, я прошел вперед. Дернул за дверцу – закрыто. Но в расщелине можно было тоже все хорошо рассмотреть. Внутри здания собралось много обычных людей. Они слушали какую-то проповедь священника, что предстал пред людьми в самом конце зала. Интересно было наблюдать за реакцией некоторых людей: одни крестились, другие плакали, а третьи прикрывали ладошками свои лица. Каждый из них был чем-то уникален; чем-то не похож на остальных. Будто бы пред моим взором появился великий театр. Рассмотрев помещение своим одним глазом, я прислонил ухо к двери. Священник говорил громко, однако из-за толщины сооружения все услышать было сложно. Только эти слова удалось как-то уловить: «И теперь, когда грядет суд божий, каждый на нем предстанет! Каждый добродетель и злодей. Что же каждый из нас скажет в лицо богу?! Как мы жили доселе? Праведно ли? А как восприняли весть о божьем суде? С достоинством ли? Сейчас же, когда до суда остаются мгновения, мы должны задуматься – задуматься и молиться прежде, чем станем свидетелями начала нового мира!». Я услышал отчетливо только это. Следом голос священника стал тише. После этого я отошел от двери. Снова задумался: «Интересно. Почему все эти люди только сейчас, накануне конца света, решили исповедаться и обратиться к богу? Это же лицемерие. Мог бы приговоренный к смерти за свои преступления уйти на волю только из-за того, что он осознал свои ошибки пред ликом смерти? Вряд ли. Со временем такой бы человек принялся за старое, а затем много бы раз исповедовался и не менялся. А мог бы негодяй что-то сделать, если бы его все-таки убили за злодеяния? Вряд ли. Убийство может быть справедливым только тогда, когда оно осознанно. Но что же оно дает тем, кто его осознает или лицезреет? Страх, дикость, жалость, противоречия внутри, которые в совокупности приводят к порождению еще больших негодяев. И патроны на них кончатся только тогда, когда последний человек на планете застрелит самого себя. Это и есть та несчастная справедливость, к которой человек необдуманно взывает. Ибо, чтобы возыметь малую справедливость сегодня, нужно пожертвовать будущей справедливостью огромных масштабов. И что же важнее сделать для того, кто решает судьбу приговоренного? Убить его справедливо, посеяв в обществе зерна хаоса или же оставить его живым, закрыв глаза на зверства такого человека? Не убийство ли убийцы рождает в людях беззаконье, а в государстве тяжелые дни? Пожалуй, и да, и нет. Смерть только подливает масло во всякий огонь, будь он государственный или общественный. Люди и сами себя временами не против сжечь, чтобы лишний раз не упасть лицом в грязь. Людская натура такая слабая, упертая и корыстолюбивая, что разуму не составит много труда обличить любую религию, любую идеологию, любую мысль, любую аксиому или любую позицию в неправильности. Пока на земле существует сегодняшний человек, истина никогда не выйдет наружу, как и эти люди, что закрылись среди себе подобных, молясь о спасении только тогда, когда были прижаты к стене судьбы. Жалкое, но оправданное зрелище, демонстрирующее всю суть эгоистического человеческого естества.

После вышеупомянутых рассуждений я молча ушел. На улице было мало людей, но каждый занимался своим делом: кто-то убивал, кто-то грабил, кто-то насиловал. Я начал смотреть на дорогу под моими ногами. Кое-где она была увенчана человеческой кровью. Мой путь вел к школе. Я закрыл глаза, сосредоточившись на других своих чувствах. Мне не было сложно обходить некоторые заборы с другими препятствиями, чтобы дойти до пункта назначения. Эти дороги я хорошо знал. Но внезапно я наткнулся на кого-то. Отойдя немного назад, и извинившись, - открыл глаза. Это был обычный мальчик, повешенный на качелях. Петля, казалось, тесно впивалась в его хрупкую шею. Голова уже имела сине-красные оттенки, что говорило о смерти от удушья. Ничего особенного – подумал я, выдвинувшись дальше. Школа уже была близко. Спустя еще 100 метров, она раскрылась полностью. К сожалению, половина этого огромного комплекса была вдребезги разбита. Сплошные руины. Вторая же половина была почти нетронута. Как и прежде, я зашел в класс, который располагался на целой половине. Там уже сидела Алена Павлова. Ее глаза горели, на лице был румянец, а темные длинные волосы распущены – доставали они до поясницы. Она смотрела на меня впервые с улыбкой. Я, в свою очередь, смотрел на нее впервые печальным взглядом.
- Почему ты улыбаешься? – спросили у нее мои уста
- Потому, что скоро всего этого не будет. Все скоро станет сплошным ничем. Это забавно и весело. Ведь наша жизнь – это одно сплошное ничего, которое обременено смыслами и идеями, что были придуманы нами самими. Не забавно ли, учитель, что вся эта бессмысленность станет истиной?
- Даже в бессмысленности есть что-то, Алена
- И что же?!
- Ее осознание, Алена
- Осознание бессмысленности? Какой вы смешной, учитель. Разве, если вы осознаете жизнь бессмысленной, в ней появляется какой-то смысл?
- Появляется смысл проживать бессмысленное, осознавая фатум бессмысленности
- А что дает это осознание?
- Ничего
- Вот видите. Значит, я была права?
- Но и в полном «ничего» есть смысл, Алена. Ибо ничего – уже значит что-то хотя бы с точки зрения квантовой физики
- Однако мы говорим не о конкретной науке, а о человеческой жизни. Какой смысл проживать бессмысленное ничего?
- Для кого-то осознание бессмысленности – это начало свободы: делай что хочешь, прочувствуй все, никто тебе не указ. Для кого-то данное осознание – это глубокий процесс внутри души, который ищет хоть какие-то зацепки истины
- Честно говоря, учитель, первое мне больше по душе, нежели второе
- Но, видишь ли, Алена, эта бессмысленность и ничего уже способны породить осмысленные действия и без помощи внешних факторов, благоволящих всем нам придумывать смыслы жизни. Ведь даже ты, кто видела бессмысленность во всех ее проявлениях, занималась рисованием, осознавая внутреннюю и внешнюю пустоты
- Это относится к первому, учитель. Поэтому, вероятно, соглашусь с вами, но только с первым вашим предложением
- Они – указал я тогда в сторону окна, где были видны люди, устроившие побоище – тоже выбрали первое
- Это как-то связывает меня и их?
- Разве что тем, что пред тобой бессмысленность ранее предстала, чем перед ними. Ты потеряла ценность жизни в этой пустоте, но не потеряла рассудок, который сохранялся благодаря внутреннему стержню. Они же осознали бессмысленность за несколько дней до Армагеддона. Теперь им ничего не остается, кроме как жить чувствами и диким инстинктом, что они и делают
- А это плохо или хорошо, учитель?
- Не знаю. Сложно выделить понятия «плохо» и «хорошо». Природа человека загадочна и даже смерть, как бы это ни было печально, ее часть. Иногда человеку нужно созидать, чтобы разрушать и разрушать, чтобы созидать. Верно иногда говорят, что в человеке есть два начала – доброе и злое. Но в современном человеке они настолько переплелись, что уже сложно выделить сами понятия «добро» и «зло». Хотя, не уверен, что кто-то мог дать внятное им объяснение
Алена опустила голову вниз и посидела так несколько минут. Я, в свою очередь, подошел к окну, глянув на законченную расправу. Десять тел лежали в кровавой луже. Повернувшись к Алене, я увидел, что та смотрит куда-то в стену. Подошел поближе к ней. Не хочу осознавать добра и зла – сказала она тихо, не смыкая глаз. После этого она достала листок с сочинением, положив его аккуратно на парту. Следом, она направилась к выходу из класса. Но резко остановилась, сызнова глянув на меня. Думаю – начала она неуверенно говорить – завтра мы увидимся не в этом месте, но к тому времени, прошу, прочтите мое сочинение. После, она стремглав помчалась к парте, достала лист с сочинением, положила его на стол и ушла. Я не стал спешить. Лучше сказать, что я даже не спешил. Я подошел к окну, раскрыл его. Снова почувствовал, как легкий ветерок пощекотал мою кожу. На дереве около окна увидел также птицу со своими птенцами, которая нежно и заботливо кормит своих малышей. Приятная картина. Интересно только чем является человек на её фоне. Если даже животные, у которых развиты дикие инстинкты и чувства остаются в полном покое перед гибелью всего живого, что есть человек? Сам ли он себя загнал в тот выдуманный тупик или же его настоящая природа куда коварнее и злее, чем у всех остальных живых видов? Птица-мать внезапно посмотрела на меня. Немного наклонила свою маленькую голову, а затем издала несколько писклявых звуков. Но потом опять принялась кормить птенцов. Замечательная природная гармония, которая стала выше человека, хоть никуда и не развивалась в отличие от него. Немного постояв и подумав, я закрыл окно. Подошел к парте, где лежало сочинение. Взял его в руки и начал читать. Содержание было следующим: «Простодушный слишком прост для познания сегодняшнего мира, но не для познания мира прошлого. Одним чувством животного не познать ту правду о мире, которая познается через боль и потрясения. Они заставляют нас видеть реальность без тех сладостных ноток, что дарят нам друзья, общество, религия. В условиях социальной дикости ты остаешься с самим собой наедине, и только внутренний самообман способен поддерживать твой разум на должном уровне. Лишь обманывая себя, можно обмануть мир, дабы видеть его таким, каким хочешь видеть. Простодушный не обманывал себя, шел на поводу знаний, принципов и правды, что в итоге привело его к потере любимой, а вместе с ней смысла всей жизни. Участь ожидаемая для того человека, который выискивал резон для жизни и чувств в том мире, что был для него далек всю предыдущую жизнь. Все это похоже на осмысленную бессмысленность, что переплетается с нашим животным и чувствительным началами. Но стоит ли говорить, что, если я чувствую, значит я существую? Или же корректнее сказать, что, если я мыслю, значит я существую? Полагаю, ни то, ни другое. Я существую только тогда, когда я сама того возжелаю, и это есть истина, что не ограничивает меня определенными условиями и законами. Похожа ли я на того Гурона? Скорее всего, что нет. Прав ли был Простодушный? Скорее всего, нет. Ибо прав в нашем мире только тот, кто побеждает; тот, у кого больше власти, влияния или денег. Его путь не привел его ни к чему кроме осознания внутренней справедливости как таковой. Этот путь - бессмыслица пока зиждется на внутреннем самообмане, а не на внешней признательности тех, кто ненавидит тебя, и в то же время почитает, обожает, внутренне завидуя твоим успехам. Это есть истинная природа человека, а не природа самообмана, которая сосредоточена в Гуроне». Грубо, но верно – сказал я вслух, положив сочинение на парту. Затем пришлось немного подумать какую же оценку выставить. Смог бы я переубедить её? И переубедил ли теми словами, что были сказаны немногим ранее? Полагаю, что оценка 12 и 12 будет вполне уместной. Ведь я школьный учитель, а не учитель нравов и демагог. Поставив в самом низу соответствующий балл, сунул листок себе в портфель. Направился к другой части школы по коридору, но увидел только руины; словно кто-то откусил большой кусок школы, разделив его на две части. Я подошел к обрыву коридора, встав на краю. Высота была примерно 20 метров. Взглянул чуть выше – от города, казалось, осталось еще меньше. Одно приятно – здесь людей почти нет. Они находятся там, где можно что-то крушить и кого-то эксплуатировать в своих целях. Все, как и прежде. Только, стоит отметить, что сюда была добавлена большая откровенность со свободой. Я решил немного понаслаждаться этим видом. Но, к сожалению, край коридора начал трещать по швам. Оставаться в коридоре было небезопасно. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как вообще покинуть здание школы. Это я и сделал. Выйдя  наружу, я увидел, как ; часть уцелевшего корпуса попросту рухнула. Остались только внешние стены, а внутри – сплошной сумбур. Черт с этим учебным заведением – подумал я, затем развернулся и пошел прогуливаться по лесу. Когда зашел в эту природную зону, я словно почувствовал себя дома. Так тихо, приятно. Проходя вперед, на пути мне встретилась белочка. Выйдя на середину дороги, он встала на задние лапки и посмотрела на меня. Я остановился и тоже глянул на нее. Немного пошевелила носиком, а потом резко юркнула куда-то в кусты. Я пошел дальше. Мой путь вел меня куда-то вверх. До сего момента мне не удавалось так далеко зайти в лес. Мои ноги, создавалось впечатление, сами вели меня вперед. Снова оказался у обрыва, где открывался замечательный вид на природные панорамы: длинная река посреди густого леса и небольшие склоны на фоне. Присмотрелся к этому виду и вздохнул. Опустил глаза – увидел целую гору тел. Видимо, все они – самоубийцы, что не желали лицезреть погибель всего живого. Но желание умертвить себя в сложившихся обстоятельствах показалось мне странным. Разве есть большее счастье на земле, чем то, когда ты можешь собственными глазами смотреть на погибель мира? Такая великая честь не припадала ни одному гегемону своего времени. Все великие люди прошлого привносили в этот мир какой-то смысл, открывали что-то новое, живя тем днем, который дан был им судьбой. Но, если бы они знали, что их труды будут бессмысленны даже без Армагеддона, продолжили бы они работать над ними? Вполне себе, да. Человек занимается творчеством и наукой, чтобы открыть глаза там, где закрывается чувство души. Трезвый взгляд на мир позволяет работать над бессмысленностью, чтобы когда-то в глазах людей она обрела смысл. Но, если бы сегодняшние люди в достаточной мере знали философию, литературу и прочие науки, уверен, они бы проживали эти дни в созидании, а не разрушении. Ибо созидание – это сила, которую дает трезвый взгляд на мир, а разрушение – это слабость, которое выражает чувство и животный инстинкт. Бери что хочешь, делай, что вздумается – разве не принцип человека, который разочарован в самом себе? Право, Алена считает, вероятно, эту концепцию универсальной. В какой-то степени это так, ибо добродетелям будет легче творить добро, а злодеям зло. Все маски будут сброшены, и останутся в каждом только его настоящие мотивы и настоящая природа. И выиграет в гонке природы не тот, кто имеет цель помочь человеку, а тот, кто обзавелся целью стать самым коварным и жестоким. Такой человек рано или поздно построил бы сильную власть, базирующуюся на страхе. У него бы со временем появились потомки, которые эту власть с каждым поколением послабляли. А после – все стало бы на свои места, ибо это часть нашей природы и закономерности, которая повторялась исторически уже не один раз. Я бы возжелал выйти из этой постоянной истории. Но выхода только два: личная смерть или смерть всего мира. Человек устроен так, что даже при безвластии будет симулякр власти, как и при свирепой диктатуре будет зародыш свободы. Человечество еще очень юно для того, чтобы решать вопросы, связанные с выбором обустройства жизни. Но даже при выборе, каким бы он ни был, сейчас оно разрушает, самоуничтожается. Это истинный выбор его природы; доселе был негласный, а сегодня уже проявляет себя по всех красках. Те же, кто лежал там, внизу, решили выбыть из игры. Винить ли их в слабоволии или восхвалять в святости – сложный выбор. Насколько они слабовольны, настолько и святы, так как не возжелали приносить вреда таким же людям, как они.

В последнее время мысли чаще стали посещать меня. Неужели я начал пробуждаться? Или же начал бояться того конца, о котором грезил? Признаться самому себе порою бывает сложно. Доселе я был обычным наблюдателем, который просто осознает бездарность реальности и высмеивает ее. Сейчас же я – один из миллиардов, которые разделят в скором времени смерть меж собой. Возможно, я впервые себя почувствовал частью общества; частью того, что испытает на себе невероятные ощущения. Это мотивировало меня и обременяло. А, когда я еще размышлял и возвращался домой, увидел, что дома уже нет. Понятия не имею, как так получилось. Будто бы кто-то взрывал дома и радовался этому представлению. Всякое могло быть, учитывая то, что теперь ничего не охраняется и оружие достать может всякий, кто пожелает. Куда мне было теперь идти? Должно быть, куда глаза глядят – подумал я тогда, играясь со своей судьбой в очередной раз. Расхаживая по практически пустым улицам, которые еще не так давно были серыми, а теперь стали красными, черным и местами совсем бесцветными, я наткнулся на какого-то маленького мальчика примерно лет 6-8. Это было уже вечером, когда солнце почти зашло. Он игрался в песочнице преспокойно, когда вокруг него лежали мертвые окровавленные тела. Подойдя поближе к ребенку, я присмотрелся к нему. Он что-то строил из песка, закрепляя конструкцию кровью, что набрал в свое маленькое ведро. Я нагнулся посмотреть на сооружение, а он толком и не отвлекался. Лишь взглянул на меня, а затем продолжил заниматься своим делом с большим упорством. Его постройка напоминала какой-то замок. Это твой дом? – спросил я у него. Нет, дядя, это замок – ответил он мне. А после у нас завелся небольшой диалог:
- Почему ты строишь замок?
- Потому, что мне хочется его строить
- А где же твои мама с папой?
- Вон там – указал он пальцем на землю, где лежали, видимо, его родители, у которых не было конечностей. Папа сказал, что они с мамой поспят, а потом проснутся, а я решил пока что поиграть. Взял у папы краску, которая полилась у него из ноги и, вот, строю
- Что же будешь делать, как построишь?
- Буду тоже спать возле мамы и папы
- Не боишься ли ты, что пока спишь, кто-то разрушит твой замок?
- Нет, дядя, не боюсь. Я же строю его для себя. А, если кто-то его разрушит, то так оно и надо было. Зато обратят внимание на то, что я сделал. И это здорово. Хоть обидно будет, дядя. Но также будет плохо, если он просто будет стоять и никому не будет до него дела. Лучше, чтобы его кто-то разбил, чем если бы он просто стоял и никому не был нужен вообще. Просто, когда кто-то хоть как-то бьет то, что ты создал или хвалит, становится приятно. Вот, дядя, если бы ты создал ракету, что бы ты хотел больше, чтобы её разломали или чтобы она стояла и никому не понадобилась?
- Пожалуй, молодой человек, я хотел бы, чтобы её использовали по назначению. Чтобы кто-то взлетел на ней в космос и открыл для всех нас что-то новое
- Но это же скучно, дядя! – возразил он мне
- Почему же?
- Новое никому не интересно. Многим тетям и дядям интереснее все ломать и крушить
- По-твоему, это правильно?
- Не знаю, дяденька, но взрослые так делают. Это весело?
- А почему ты так не делаешь?
- Я еще не вырос. И сам могу выбирать, что мне делать, а что нет
- Молодой человек, вы думаете, что от возраста зависит право выбора?
- Не знаю. Просто мама с папой…
- Ты ведь сам выбрал строить замок. Разве это уже не свобода?
- Но я не делаю того, что делают взрослые. А делаю то, что делают дети вроде меня
- Важно, молодой человек, делать то, что сам хочешь, а не то, что принято. Просто постарайся, когда вырастишь, никого не впутывать в свои дела. А, если уже впутаешь, то будь готов к тому, что другая свобода вонзится в тебя и лишит всего
- Я понял дядя. Но сейчас я строю замок
Очевидно, он не особенно понял того, что я сказал. Это и понятно. Разговор с детьми у меня почти такой же, как у взрослых. Конечно, психологи всего мира настаивают, что это хорошая практика. Однако ребенок, в отличие от взрослого, не пропитан нравоучениями, которые одновременно вызывают в человеке ненависть и ее же сдерживают. Он по своей природе человечнее человека. Но, в то же время, может быть намного жестче того, кто даже вырос и стал машиной потребления. В детском возрасте человек принадлежит самому себе. И  это хорошо. Ему не нужны знания, чтобы быть тем, кем он есть на самом деле. В подростковом возрасте ему, как правило, предлагают стать кем-то, а не оставаться собой. Он протестует, кричит, рвет на себе волосы и одежду, убегает из дома, но рано или поздно все равно попадает в руки реальности. Он становится не тем, кем должен быть, а тем, кем хочет видеть его общество. Страшная, но действительная участь, что еще недавно поддерживала наш мир. Что я должен был сказать тому ребенку, который строил замок, используя кровь вместо воды? Думаю, ничего. Лучше ничего не сказать, чем начать очередную демагогию. Поэтому я просто пожелал ему удачи, продвинувшись дальше.
Я пришел в парк, где когда-то давал бездомному сигарету. Там я его вновь встретил. Но он уже спал, поэтому я не стал его будить. Постелил себе на давних руинах пальто, используя одну его часть как простынь, а другую как одеяло. Лежа на левом боку, я присмотрелся к звездам. Красивые яркие огоньки светили на меня разноцветными цветами. Может быть – думал я – где-то там, в миллиардах километрах от земли существуют какие-то создания, которые разобрались во всех загадках этого мира? Но даже тут я словил себя на мысли и впервые за долгое время улыбнулся. Верно, так даже хуже – уже промолвил я вслух и вновь задумался. Когда все знаешь, жизнь превращается в еще большую бессмыслицу. Даже когда ты глуп, ты прав по-своему в существующем мире. Сколько в нем правды, столько и лжи, которая скрывается за каждой из правд. Бессмысленность? Что ж, вероятно, но в этом и вся прелесть. Звезды. Какие прелестные звезды вверху украшали то темное полотно на небе. Шума уже никакого не было. Не было ничего, что могло бы нарушить мой сон. Это была та прекрасная и, в то же время, последняя ночь, когда я заснул с полным удовлетворением и комфортом.

                Глава девятая – воскресенье
                Конец

Меня разбудил кашляющий мужчина, что держал мое плечо. Говорил, чтобы я вставал и пожил еще немного. Я не совсем понимал его слов. Была, казалось, глубокая ночь. Такая же, как тогда, когда я уснул. Дружище – говорил он мне – спишь уже вторые сутки подряд, а мог бы как-то иначе время проводить. Вторые сутки? – переспросил я у него. Однако за этим я вспомнил, что в последние дни мало спал. В этот же раз меня не тревожил шум или мысли, поэтому, вероятно, организм решил хорошо отдохнуть. Я медленно поднялся. Мужчина в рваной кофте снова спросил у меня: «Закурить есть?». Проверил карманы. Достал потрепанную пачку, где оставалось 3 сигареты. Молча протянул ему одну из них, а следом и зажигалку. Он закурил, да и я в скором времени тоже. Ну что, добрый человек – говорил он мне – готов помирать? Я не ответил, только тяжко вздохнул и сделал еще одну затяжку. Да, вижу – продолжил мужчина – молодой же, куда там умирать? Тут уже мне захотелось вмешаться:
- Все мы умрем
- Да, и то правда, добрый человек. Правда, не хочется помирать так, знаешь, просто…Как человек, который не привнес в этот мир вообще ничего кроме своего ужасного смрада
- Полагаю, что в него вообще мало кто чего привнес. Большинство людей на протяжении всей своей истории ничего не развивали интеллект и ничем не интересовались. Большинству из них просто хочется справлять свои элементарные нужды: поесть, поспать, сделать потомство. Какой смысл от этой вашей «высшей материи», если 90% сегодняшних людей её бы все равно не восприняли?
- Ну-у-у-у… - задумался он немного
- Полагаю, что есть смысл в тех 10%, которые готовы что-то изменить. Но лишь у 1% из них были существенные рычаги влияния: СМИ, власть или деньги. Но что из себя представляют эти люди? В большинстве своем этот 1% - эгоманиакальные личности, заботящиеся только о своем благе. Остальные 9% сочувствующие нищие, что разделяют наши с вами беды ежедневно. Какой смысл? – еще раз повторяюсь
- Вот ты задал, мужик – посмеялся он, а следом продолжил – знаешь, я не разбираюсь вот в этой всей вашей ученой философии. Я был обычным заводским человеком, которого выкинули власти на свалку. Мне как-то все равно прочитал бы кто мои стихи или принял бы мои работы. Я просто хочу что-то оставить после себя. Ведь, кто знает, быть может, через сотни веков когда-то кто-то обратит внимание на эти труды, а затем и вознесет их? Мое дело простое, добрый человек. Что могу, то и делаю. Это же отдых для души – когда что-то создаешь
-  Право, дело ваше. Но большого смысла я здесь не вижу все равно
- А как ты расслабляешься-то, человек?
- Курю и ни о чем не думаю
- Да, разве это же расслабление? Табак, как и алкоголь, только отвлекают от насущих проблем – дают временный эффект. А ты, вот, представь, если бы, например, стих написать? Не пробовал?
- Что-то подобное уже пробовал…
- И как успехи?
- Мне захотелось снова закурить – сказал я с небольшой ухмылкой, а затем сделал затяжку
- Эх вы, молодежь! А на вид такой вроде интеллигентный мужчина. И при этом такая черствая натура
- Вы взываете к моим эмоциям и чувствам?
- Я взываю к тебе, человек! Какой смысл от тех, кто признает тебя или не признает? Ты же для себя творишь, а не для кого-то
- Вы пытаетесь меня обмануть. Самые известные люди во все времена истории были художниками, писателями, духовными наставниками, исследователями, учеными – теми, кто создавал и творил. Общество почтило их своим вниманием. Те же, кто сегодня творят, где-то глубоко в душе надеются, что и их признают. Сколько ведь конкурсов было и выставок, на которых можно было показать себя? И, когда человек говорит, что он творит для себя – он лукавит. Нельзя творить лишь для себя то, что потенциально может оценить социум. Признание таланта со стороны общества подобно хорошей дозе наркотического стимулятора: действует временно, если ты живой и бесполезно, если ты не повышаешь дозу
- Так-то да, добрый человек. Так-то да. Но, все же! Я верю, что творчество живет исключительно внутри человека, а не всего общества
- Пожалуй, зарождается в самом человеке. А как только выходит наружу – почти сразу становится достоянием общества
- Ох, как же сложно с тобой – говорил он немного хмуро, докуривая сигарету
- Я значительно проще тех многих, кого вы смогли повстречать на пути своей жизни – ответил я ему вновь улыбкой
Он также улыбчиво посмотрел на меня. Затем он выкинул окурок, поджал колени к своей груди и посмотрел на звезды. Я тоже поднял голову. Было много прекрасных звезд. Но одна из них светила по-настоящему красиво. Это был тот объект, который, видимо, упадет на землю. Его свечение было столь ярким и изящным, что, казалось, само божество солнца спускается на землю. Внезапно мужчина вновь обратился ко мне:
- Ну и как собираешься свой последний день проводить? Поговаривают, мол, эта штуковина упадет на нас примерно в 23 часа. То есть, у тебя еще есть эта ночь и день
- Пожалуй, проведу этот день также бессмысленно, как и другие до него – безэмоционально ответил ему, выкинув окурок в сторону
Мужчина махнул на меня рукой и снова воззрился на небо. Я, в свою очередь, попрощался с ним. Уже уходишь? – спросил он. Любопытно, что там – ответил я, смотря вперед. Старик улыбнулся, рассказав о своих надеждах встретить меня еще раз в другом мире. Я не стал перечить. Махнул рукой и пошел. По пути мне попадалось больше трупов, чем людей. А, ежели кто из них был, то все без исключения смиренно сидели, смотря куда-то в пол. Но это только в конце парка. Выйдя из него, увидел, что еще кое-какие персоны устраивают вакханалию. Но их было меньшинство. Все же, город не особенно большой, поэтому не удивительно, что за 3-4 дня в условиях психической вольности людей почти не осталось. Чем глубже я заходил в центр города, тем больше тел видел. Со временем было сложно не наступить на мертвеца. Я снова подошел к тому месту, где не так давно ходил, лелея мысль о сумбурном потоке людей на улице. Теперь все эти люди не более, чем тень вчерашнего дня. Здания, в свою очередь, были разрушены почти все. Пройдя немного вперед, по правую сторону от меня появилась какая-то старая бабулька, которая все была в черном, словно монашка. Она в левой руке несла небольшое ведро, а в правой обычную кисточку, которой, как правило, красят стены. Она макала её в воду, что была в ведре, затем этой же водою брызгала на трупы, при этом что-то нашептывая. Я положил руки в карманы, а затем немного повернулся к ней, чтобы понаблюдать. Какое-то время она походила, но следом тоже остановилась. Доселе ее лица я не смог разглядеть, однако медленно она начала поворачивать его ко мне. Когда я увидел его, не дрогнул и бровью: одного глаза не было, кожа в оспе, правая половина нижней челюсти отсутствует, на лбу язвы. Она немного улыбнулась мне, после чего снова отвернулась и продолжила свой ритуал. Ветер немного поднялся. Он разгонял ту кровавую пыль, которая оставалась на тле уничтоженного города. Вдыхая и выдыхая, я чувствовал смешанные запахи разлагающейся плоти, перегоревшего костра и городского асфальта. Прикрыв немного глаза и нос от поднявшейся пыли, я ничего не мог видеть. Когда же она вновь осела, бабушки в платке уже не было. Я же пошел дальше, вновь положив руки в карманы. Пока двигался вперед, рассматривал бывшие сити-центры, около которых парковались машины зажиточных граждан. Отныне все это стерто с лика города. В условиях дикости все то, что было нажито нечестным путем попросту не нужно. Выживают, очевидно, самые трусливые и самые безумные. Граждане высшего света умирают первыми, поскольку являются яркими представителями той цивилизации, которая кидает в людей оскорбления вместо камней. И оскорбление, как правило, помогает обрести благодать там, где есть сдержанность воли человека. Сейчас же трусы прячутся по лесам или закоулкам города, а безумцы свирепо рыщут в одиночестве, дабы найти очередную жертву. Один из этих безумцев повстречался мне впереди пути. Это был парень примерно 30-ти лет. Вся его одежда была в крови. А одет он был в синие джинсы и в алую от крови рубашку. Руки, лицо – все было залито кровавым цветом. Он спокойно сидел посреди развилки улицы. 4 поворота было. И посреди 4-х поворотов он сидел, выпрямив ноги, и смотрел на отрезанные головы. Выставив впереди себя около десяти из них, парень что-то яро обсуждал с ними. Потом начал смеяться, а потом снова яро обсуждал. Я ожидал, что, когда я подойду к нему, он попытается отсечь и мою голову. Отнюдь. Кажется, он был слишком увлечен разговором. Когда я совсем оказался рядом, то услышал небольшой его монолог: «…а он потом долго умирал! Знаете почему?! Потому, что он смертный! Вырезая ему трахею, я просто сказал, что хочу поиграть на ней, а он сопротивлялся! Ну не эгоист ли? Ха-ха-ха!». Конечно, я мог бы еще послушать подобные высказывания, но не видел в этом смысла. Вот почему просто прошел мимо, решив оставить этого человека и его неформальную забаву наедине с ним.

Начинало светать. Я все еще наблюдал за окружающей себя действительностью. Было интересно ни сколько со смысловой точки зрения, а сколько с эстетической. Ведь где еще можно увидеть подобные картины? Даже во время войны – только сплошные горы трупов. А здесь же – настоящая смертельная эпопея, которую человек сам разыграл для себя. Жестокое искусство, но, все же, какое живое и неподдельное. Наверняка того, кто захотел бы нарисовать подобный «постванитас», общество нарекло бы сумасшедшим. Но, когда искусство было не сумасшедшим? Никогда. То, что начиналось с сумасшествия, заканчивалось общественным почитанием. Но только при двух условиях: когда о таком искусстве говорят великие мужи и, когда автор такого искусства уже мертв. Сейчас все с точности, да наоборот: мертвы те, кто превращал в мертвеца искусство, а оно, в свою очередь, теперь парит, словно птица над их бездушными телами. Трагедия ли это или Ренессанс? Кто знает. Видно только то, что это будет последний день, когда существует человеческая мысль. Тем временем стопы привели меня к месту, где я выстрелил в отца Алены. Я совсем не удивился, увидев ее сидящей на камне. В одной руке у нее был карандаш, а в другой – белый лист бумаги, на котором была какая-то зарисовка. Подойдя поближе и присмотревшись, я увидел, что она изображает мужчину, лежащего на земле. В самом деле – подумал я – это тот человек, которого я убил. Мои глаза уже смотрели на тело, что лежало на земле. Алена поздоровалась со мной, едва кивнув головой. Скажите, учитель – обратилась она ко мне – как лучше рисовать тени? Этот вопрос – ответил я ей – не ко мне должен быть адресован, Алена. Она сделала задумчивый вид и продолжила рисовать. Я, в свою очередь, продолжил наблюдать за процессом создания очередного шедевра девушки. Но спустя примерно 10 минут, она резко поднялась, а затем достала зажигалку, после чего сожгла рисунок, придерживая его двумя пальцами. Когда его вовсе не стало, я сложил руки и уперся спиною о стену дома. Алена смотрела на остатки сожженной бумаги, опустив голову вниз. Почему… - начала она – почему я не могу передать нужных эмоций?! Я молчал. Она продолжала: «Почему, когда я чувствую определенный тип боли, я могу творить, но, когда пассивная боль врывается в мое сердце, ничего не получается?! Что это за наваждение?! Неужели для того, чтобы творить нужно прочувствовать разные нотки боли? Или же достаточно воспринимать боль как-то по-особенному? Почему за эти дни я не могу взять себя в руки? Почему я не чувствую ничего по отношению к холодному трупу своего отца?!». Я опять промолчал. Она в тот момент повернулась ко мне, после чего направила на меня мой же револьвер, который я обронил на этом месте. Скажите, учитель, а, если я убью вас, почувствую ли тот определенный тип боли? Я все еще молчал, смотря в ее глаза. Она нажала на курок. Раздался щелчок. Снова и снова это делала, пока просто не кинула пистолет в меня. Я немного отклонил голову в сторону, поэтому оружие попало в стену и вновь оказалось на земле. Ты убила меня уже 5 раз – сказал я ей спокойно, а затем поднял оружие. И даже этого мало – ответила мне девочка, повернувшись к мертвому отцу. Вложив пистолет под пояс, я подошел к мертвому телу и сам вгляделся в него. Губы уже были синие, глаза стеклянные, кожа, казалось, состоит из тонкого пластика. Было что-то интересное в его взгляде. Что-то, что напоминало саму Алену, которая иногда смотрела на меня и, таким образом, без слов обращалась ко мне. Но в этот раз она смотрела на своего мертвого отца, а не на меня. Притом смотрела так, будто хотела его убивать снова и снова. Наверное – снова начали говорить ее уста – творчество не мой конек. Потом она молча куда-то ушла. Я не стал её останавливать. Почему-то мне казалось, что я еще сегодня её увижу. Но, смотря на то, как она уходил, мне хотелось что-то сказать. Было дело, что я уже открыл рот, но так ничего и не вымолвил. Я не знал, что сказать. Она скрылась за углом. Посмотрел на мужчину еще раз. Достал револьвер, направив оружие на мертвое тело. Прикрыв один глаз, я прицелился в его глаз. Нажал на курок – щелчок. Верно – подумал я – убил его еще раз, и снова ничего не почувствовал, ибо мертвеца не сделаешь еще более мертвым. Мертвым можно сделать только того, кто всю жизнь сохранял собственную личность нетронутой, а вместе с ней и свои желания, мечты, путь. Если убить такого человека, можно почувствовать много невероятных эмоций: восторг, досаду, печаль, мгновенную депрессию, прилив адреналина – и все это сразу. Убей же того, кто продал свою личность оптом и в розницу; кто просто исполнял приказы и не имел ни своего мнения, ни своего пути – ничего не почувствуешь. Ведь ты убил пустышку – оборвал нити для куклы, которая должна была подчиняться кукловоду всю жизнь. Пожалеть в данном случае можно только самого кукловода, что лишился своей игрушки. Право, сложно сказать, кем был отец Алены, но человек, решившийся на отчаянное убийство – и не человек вовсе. Монстр. Мне бы, признаться, хотелось бы самым ужасающим из этих монстров, но я признаю, что есть куда страшнее и злее меня чудовища. Если я лишь пользовался возможностью для убийств, которая предоставлена мне правительством страны, то другие идут более грубой дорогой – они убивают тех, кто не желает смерти. Настоящие куклы, которые подчинены нитями эмоций и вожделений.

Было уже около 13 часов. К тому времени я осмотрел весь центр города, отбившись от некоторых нападений. Было много разных картин, что вызвали бы у обычного человека множество мыслей. Я же старался не осмыслять дотошно увиденное. Достаточно было признать факт того, что подобное имеет место быть в нашем мире хочешь ты того или нет. Как уже говорил, все также как и раньше. Повернулся лишь немного вектор направления деятельности человека. А сам он не изменился ни капли. Когда я вышел на лужайку с такими мыслями, мне захотелось прилечь и, в самом деле, немного задуматься. Я думал о том, как следует проводить последний день своей жизни. У меня нет друзей, девушки, родных. Ничего нет. Города практически нет. Я бы стал искусным дураком, если бы проводил все это время в раздумьях о том, как проводить последний день. Но и не меньшим дураком бы стал, если бы просто шастал из стороны в сторону, как маятник без единой мысли. Самым лучшим вариантом, как мне показалось, было такое решение – вспомнить прошлое и понять настоящее. Конечно, я не был уверен, что все у меня получится за 11 часов. В те места, куда далеко было ехать, я отправлялся мысленно. И, вот, я очутился в своем домике детства, в котором достаточное время рос. Он стоял на краю небольшой деревни у города, которая издревле была тихая и мирная. Две реки аккуратно обнимали ее берега, создавая ощущение, будто живешь на каком-то полуострове, а небольшие скалы, где росли самые красивые цветы в мире, поднимались вверх так, будто поддерживали само небо. Рай, что и говорить. Отец приходил с работы все время поздно, а мать немного раньше. Когда он появлялся вечером дома, я с мамой приветствовали его очень радушно. Жили мы не бедно, но и не богато. Еды хватало на какой-то минимум, чтобы восполнить минимальные требования для поддержания жизни организма. Казалось, что этого достаточно, ведь, как говорила моя мать, не одним хлебом будет сыт человек. Соглашался я в детстве с этим утверждением, соглашусь, пожалуй, и теперь, но лишь отчасти. В целом, можно было сказать, что наша жизнь в какой-то степени напоминала будни европейской семьи, проживающей где-то в Германии или Франции. Хотя, все тогда знали, что эти страны-то живут лучше наших. В свою очередь, наша бедность хоть и не сильно выделялась, но каждое ее проявление подобно камушку в ботинке: один – совсем не беда, но когда их становится много, идти невозможно. Так понемногу случалось и с моей семьей. Отец срывался на мать, что та много тратит денег на еду, хотя я повторюсь, что это был самый обычный минимум. Мать ругала отца за то, что тот недостаточно зарабатывает. Небольшие ссоры превращались в конфликты, а те вели к настоящей семейной войне. В таких условиях я рос, как и росла нищета в стране. Вскоре мы прекратили ежегодно ездить на море, а техника и прочие бытовые приборы, если ломались, заменялись более худшими. Таким образом, жизнь понемногу ухудшалась. Это вело к еще большим конфликтам и ссорам. В конце-концов, мои родители расстались, а дом был продан. В 10 лет я переехал с матерью к бабушке и дедушке. Пошел в новую школу, где познал все прелести юношеского воспитания на себе. Стоит отметить, все ребята в самом начале проявляли обычный интерес ко мне, но после пошли самые настоящие испытания на личность. Ребята с классов постарше приводили свою «жертву» к нам в класс на перемене, а затем выбирали определенных людей из нашего класса. Следом, выводили их в коридор и ставили такие условия: «Если ударишь его 3 раза со всей силы, не будешь побит, а если откажешься, станешь на его место». Когда я был выбран для этого испытания, я чувствовал страх. Все люди, стоявшие впереди меня, безукоризненно били «жертву». Подошла моя очередь. Взглянул в глаза жертве. В них отсвечивалась безмерная пустота. Словно из человека выкачали все хорошее и доброе. Я не смог его ударить. Просто не смог. Но, став на его место, он будто оживился. Когда меня держали старшеклассники, «жертва» с удовольствием наносила мне удар за ударом – их было больше 10-ти. После этого угнетенного признавали угнетатели. Они брали его в свои ряды, как новоиспеченную, преображенную марионетку, которую чеканили физическим и моральным насилием. Такая участь ждала и меня. Все в классе после того первого случая начали относиться ко мне, как к человеку низшего сорта. Самые задиристые подходили толпою и просто-напросто начинали словесно унижать меня. Сложно сказать с какой периодичностью это продолжалось, но через месяц такого отношения я начал превращаться в того, кого видел пред собою в тот раз. Блеск в глазах тух, стержень личности уничтожался. Еженедельно я становился козлом отпущения, который проверял всех на пригодность ничтожества. В самом начале я ждал, что кто-то проявит милосердие, как и я сам, но никто этого не делал. Все лишь смеялись надо мной: девушки, парни, даже учителя. Верным будет вопрос: делали ли что-то последние, дабы исправить положение? Конечно делали, но только тогда, когда я сам подходил к ним. Я рассказал классному руководителю о том, какой беспредел творят школьники. Она посмотрела на меня и ответила чурающимся тоном: «Так ты сам виноват. Почему не ударил его? Почему не пытаешься дать сдачи?». Пытался ли я что-то сказать директору? Пытался. Она выслушала меня, после чего сказала, что её сын-паинька просто не способен подобного делать. А, когда о моих жалобах узнали те, кто испытывал мой дух на прочность, они подловили меня за школой. Отведя меня за угол школы, они начали пытать меня изощренными, но действенными методами: душили полотенцем, крутили пальцы, делали болевые приемы на руках и ногах, набирали песок в специальную ткань и били. Почему именно такие виды насилия? Потому, что они практически не оставляют следов. Когда меня испытывали на прочность, жестокосердцы спрашивали у меня: «Ну что, будешь еще жаловаться, шестерка?!». Я молчал и терпел. Они еще больше сжимали мои пальцы и еще больше душили меня, пока перед глазами не начинало все темнеть. Они ушли в тот раз только тогда, когда я уже перестал что-либо чувствовать: просто лежал на земле и пошевелиться не мог из-за боли. Затем все вернулось на круги своя: издевательства, побои. Это, в свою очередь, сказывалось на моей учебе. Признаться, я и до этого был не особо хорошим учеником. Но моральное наряду с физическим насилия заставляли меня закрываться у себя в комнате или гулять по парку до самого вечера. Учителя начинали жаловаться моей матери. Но она сама по себе была добрая и просто просила меня не обращать внимания на дураков и учиться прилежно. Но если бы только это было возможно. Мои школьные принадлежности часто были в какой-то жидкости, а портфель иногда выбрасывали из окна, тетради еще воровали. В таких условиях я не мог учиться нормально. Помощи со стороны ждать не стоило. Я не знал, к кому я еще могу обратиться. Таким образом, я терпел целых 3 года. Однако вместо того, чтобы сломать меня, они закалили во мне чувство ненависти. К 13 годам я желал всем им смерти, как никто другой. Но поднять руку все еще не осмеливался. Однако у меня появился защитник – девочка из параллельного класса, что переехала в наш город не так давно. Я не знал ее имени, но она единственная, кто не побоялся пойти против всех. Дабы не упасть полностью лицом в грязь, те, кто издевался надо мной уходили, когда она бежала на них со стулом в руках. Когда те отбежали, я хорошо всмотрелся в тот момент в ее лицо. Оно было ангельски белоснежным: тонкий, чуть приподнятый вверх носик, утонченные губы и округленные голубые глаза. Ее блондинистые волосы спадали чуть ниже плеч, но были ровные, словно колосья соломы, тянущиеся вверх. Сейчас, когда я её вспоминаю, она появляется в моей памяти в виде скандинавской богини Фрейи. Возможно, когда я смотрел в тот момент на мою защитницу, чувства затуманивали мой разум. Может быть, это называют той первой любовью, которой посвящено так много композиций? Во всяком случае, она помогла мне подняться. Мы пошли вместе из школы. Молодая девица соизволила меня проводить домой. Мне было неловко, но я согласился. Уж очень она мне понравилась. Доведя меня до самого подъезда, она попрощалась, поцеловав меня в щеку. Вероятно, это был самый счастливый день моей жизни.

Дни шли. Она – моя возлюбленная, имя которой осталось для меня навсегда в тайне. После того случая мы часто сидели на переменах в школе вместе. Ко мне никто не подходил. Она мне говорила всегда о добре и о том, что как бы тяжело ни было, всегда нужно держаться, всегда нужно сопротивляться злу. Окрыленный такими словами я, казалось, готов был пойти на войну. Казалось, школьная жизнь начинает становиться чем-то похожим на жизнь. Однажды осенью мы гуляли в парке. Она взяла меня за руку и нежно обхватила ее своими мягкими пальчиками. На моих руках были перчатки с вырезами. Я мог почувствовать краем пальцев тепло ее руки. Поправив свой осенний шарф другой рукой, я тоже почувствовал ее тепло. Я видел, как она покраснела. Видел ее задумчивый вид и влюбленную улыбку. Потом она резко остановилась, взяв меня за другую руку. Я люблю тебя… - сказала она мне резко, смотря в глаза. Я тоже тебя люблю! – ответил я так громко, что, казалось, даже некоторые птицы с ближайшего дерева улетели. Она, услышав это, обняла меня и прижалась сильно-сильно своим хрупким телом. Я же обнял ее довольно нежно. Глянув в ее бескрайне голубые глаза, я аккуратно охватил ее шею своей рукой. Она немного содрогнулась, но не стала сопротивляться. Затем мы слились в поцелуе так, что мне казалось, будто весь мир остановился на то мгновение. С тех пор мы стали влюбленной четой. В школе, само собою, мы скрывали свои отношения. На то были соответствующие причины. Однако для многих не был секретом тот факт, что мы встречались. К сожалению, это стало причиной многих моих бед. Вечером она приходила ко мне во двор. Мы поднимались на крышу дома и любили любоваться звездами. Где-то там – часто она мне говорила – есть мир с настоящей справедливостью и неподдельными людьми. Я же, в свою очередь, просто улыбался и не знал что ответить. В такие вечера мы мечтали о свадьбе, детях. Она говорила, что из меня получится хороший муж, который будет предан своей семье. А я говорил, что из нее получится самая лучшая жена и мама. Но я почему-то стеснялся говорить подобное больше, чем целовать её. Как-то несуразно получается. Порою, мы могли просто смотреть на звезды и ничего не говорить. Просто держали друг друга за руки. Этого было достаточно, чтобы чувствовать то тепло, которое мы испытывали каждый день, находясь рядом. Порою, молчание мне даже больше нравилось, чем излишние беседы. В такие моменты твой разум не подвластен мыслям. Он может сосредоточиться исключительно на чувствах. Это были прекрасные дни. Но наступила та…Роковая зима. В декабре, в самый первый день каникул мы снова встретились на крыше. Мы снова смотрели на звезды. Однако через какое-то время нас окружило примерно 15 человек. Некоторые из них были из старших классов (их узнал я сразу, ибо они были теми, кто надо мной так долго издевался). Других же я совсем не знал. Моя любовь стала впереди меня. Но, взяв ее за руку, я выровнялся вместе с ней. Чего вы хотите?! – громко я спросил у тех. Они лишь рассмеялись, после чего один из них ударил меня с кулака в нос. Я моментально упал. Перед глазами все почернело, голова загудела. Трое из них подошли к девушке. А следом начался своеобразный триалог:
- Ты в курсе, что твоя сучка-мать слила информацию о темных делах компании моего отца?! – говорил самый задиристый из них
- Ваша компания эксплуатировала людей, как рабов! Вы не выплачивали им денег, закрывали на рабочем месте! Вы нелюди! Моя мама стала депутатом именно для того, чтобы бороться с такими, как вы – отвечала она
- Слышь, я тебе сейчас язык оторву! – говорил басистым тоном самый крупный из них
- Можешь попробовать! Я буду сопротивляться и вместе с мамой мы сможем изменить будущее этого города!
Раздался громкий смех со стороны всех этих парней, которые подошли к нам. Затем к ней еще больше приблизился тот, кто обратился первым. Он сказал следующее очень довольным и немного издевательским тоном:
- Ну так, а теперь-то ни ты, ни твоя мать-потаскуха ничего не сделаете! Ибо она в тюрьме, а у тебя теперь нет защиты!
- Сволочь! Что вы сделали?! – кричала она в слезах
В этот момент я хотел встать, но внезапно кто-то ударил мне по животу. Я упал. Затем еще один удар ногой по голове. И снова звон в ушах. В глазах все немного расплывалось. Моя рука тянулась к моей любви, но на нее наступил один из нападавших. Он все еще смеялся.
- Что мы сделали?! – отвечал на вопрос первый – а мы просто воспользовались своими связями! А теперь же я воспользуюсь своими возможностями и мы немного развлечемся!
Он взял ее за руку – это я точно видел. Она ударила его между ног. Тот первый упал, но двое сумели резко напасть на нее, положив на пол. Первый поднялся, затем подошел чуть к ней ближе и плюнул в лицо. А затем…Он против её воли поцеловал ее у меня на глазах. Следом, он посмотрел на мою реакцию. Я же попытался опять встать. Нога на моей спине мешала мне, но, все же, через силу воли я встал. Я мигом побежал давать сдачи за оскорбление своей любимой, но внезапно кто-то ударил по моему колену с дубинки. Я упал и начал чувствовать ужасающую боль. Схватившись за ногу, я лежал на снежной крыше и глубоко дышал. Но этого им было мало. Они подошли ко мне, начав избивать меня своими орудиями так, что для меня было подвигом хотя бы пальцем пошевелить. Видеть я мог только одним глазом. И к этому времени я наблюдал, как первый насилует мою девушку. После него второй, третий, четвертый…А я только смотрел…Смотрел и думал, почему же эти люди настолько жестоки. Когда каждый из них закончил свое дело, они с улыбкой на устах решили удалиться. За это время мое тело немного отошло от побоев. Когда же последний повернулся ко мне спиною и уже уходил, я без лишних эмоций достал из рюкзака ремонтный нож, что служил мне ранее обычным инструментом для нарезания бутербродов, которые мы с моей любимой кушали на крыше. Аккуратно встав, я начал продвигаться к последнему из них, что был ближе ко мне. Благо, шаги он не сразу услышал, поскольку все они говорили о чем-то между собой. А, признаться, шаги у меня были громкими, поскольку я ужасно хромал из-за травмы колено. Было ужасно больно. Настолько больно, что, признаться, худшей физической боли я еще не выносил. Подойдя к нему вплотную, я схватил негодяя одной рукой за лицо, а другой рукой ударил его ножом по горлу. Он мгновенно упал. Его тело начало биться в конвульсиях. Когда последний негодяй упал, издав громкий звук, все обернулись. Из последних сил я накинулся на следующего. Подняв нож вверх над собой, я едва подпрыгнул и всунул нож прямо в его глаз. Он закричал ужасающим воплем, упав также на землю. Другие насильники это увидели, после чего сами закричали и разбежались. Догнать их, безусловно, со своими травмами я не мог. Тот, кого я первым ударил, все еще бился в конвульсиях. Второй же держался за нож, лежа на земле. Видимо, он вошел не так глубоко, как я хотел. Немного подполз к негодяю. Вытащив без лишних слов нож из его глаза, я скривился. Кровь того бандита окрасила мою курточку в алый цвет. Он еще больше закричал после того, как я сделал вышеописанное действие. Мои губы немного скривились. Я начал бить его ножом во все участки тела, которые видел. В самом начале он кричал, затем всхрюкивал, а затем от него доносились только хрипы. Обернулся – первый тоже перестал шевелиться. Под ним уже весь снег был кроваво-красным. Я медленно пошел к своей любимой, которая была раздела и наблюдала за всем безразличным взглядом. Сняв свою курточку, я одел в нее свою девушку. Она все еще сидела без лишних слов, поджав ноги. Скажи – мягко она мне говорила, смотря в одну сторону – что теперь будет? Не знаю – ответил я ей, предварительно обняв. Мы оба смотрели на трупы впереди. Тебя же посадят, тебя же посадят… - говорила она. Посадят, так посадят – ответил я ей – мне все равно, эти подонки заслужили такого исхода! Боже… - продолжала она – что же делать? Она начала плакать, уткнувшись мне в шею. Так мы просидели около получаса. Затем мы увидели, как подъехали полицейские машины. Тебя посадят, нет, тебя убьют, боже мой! – чуть дрожащим голосом она говорила. Я ничего не отвечал, просто прижимал ее поближе к себе. Я был готов ко всему. Она посмотрела мне в глаза, когда полицейские, было дело, уже собирались выходить из моих машин. Я выиграю для тебя время, любимый, а ты, пожалуйста, иди домой и притворись, будто бы тебя здесь не было – говорила она мне. Но мне ничего не было понятно. Живи и делай этот мир лучше, мой дорогой! Мы еще встретимся, но уже не в этом ужасном мире… - сказала она, а затем пододвигалась к краю. Я все еще не мог поверить, что она решила на самоубийство. Схватив ее ноги, я плакал, умолял ее не делать этого, по-крайней мере, одной. Что моя жизнь значит без тебя?! Давай вместе прыгнем! Все равно мне в тюрьме гнить до конца веков – с плачем чуть ли не вопил я. Нет – сказала последнее она мне – ты станешь единственной надеждой этого мира и людей, ведь ты никогда не отвечал злом на зло до этого момента, никогда не участвовал в жизни прокаженного общества, никогда не шел на поводу у других и стал единственным, кто никогда не ударил другого, чтобы спасти себя, а я же этот тест в свое время провалила…Живи, мой любимый! Затем она резко сорвалась. Я продержал ее за ноги примерно 15 секунд. Однако ее ботинки соскользнули. Упустил ее. Она упала с 9-тиэтажного дома тогда, когда полиция только хотела зайти в подъезд. Я едва посмотрел вниз. Мужчины остановились, дабы осмотреть тело. Даже не узнал ее имени…Почему?! Снова посмотрел вниз, шепотом промолвив: «Как тебя зовут любимая?». В тот момент мне хотелось вскрыть себе вены до прихода полиции, чтобы присоединиться к ней. Но – снова я подумал – тогда ее жертва будет напрасной, она ведь хотела, чтобы я жил. Нужно было подумать дома. Благо, что в квартире никого не было. Мать со своими родителями уехали в деревню. Я начал медленно ползти к выходу в подъезд. Следы крови уже засохли, поэтому следов не оставалось. Встать я не мог нормально. Значительно быстрее было, в самом деле, ползти, а не прихрамывая идти вниз. Благо, я жил на 7 этаже, поэтому слишком долго спускаться не пришлось. Я успел зайти домой к тому времени, как полиция взобралась на крышу. Присев прямо у входа двери, я весь сконфузился и тихо-тихо заплакал. Свет в квартире не горел, его боялся включать. А было уже довольно темно. Во мраке я лежал на тряпке, о которую вытирают ноги и страдал в слезах кровавой нищеты, сдавливая одной рукой себе горло, а другой – грязную тряпь. Думать, правда, мне не хотелось. В таком состоянии было вообще сложно взять себя в руки. Все происходило словно по эмоциональному приказу мозга: рука от шеи тянулась к карману, где был нож, а следом наоборот. Но, когда взял окровавленный инструмент в свою ладонь, я почувствовал, как несколько капель крови затекли мне за рукав. По спине пробежался холодок. Прислонив лезвие к венам, я стиснул зубы. Я точно принял решение – мне не хотелось жить без своей возлюбленной. Мне казалось, что мы можем встретиться в другом мире. Там, где нет места жестокости и злобе. Надавив со всей силы, лезвие, казалось, наполовину впилось в мою руку. Самое страшное, наверное, то, что я не чувствовал боли совсем. В изощренном отчаянии и боль становится сладострастным нектаром. Я с таким же усердием тянул вниз свой инструмент и не видел, какие именно увечья получает моя рука. Только чувствовал…Только чувствовал в темноте стекающую кровь вместе с висящей кожей. Я улыбнулся. Вслед просто положил нож около себя и закрыл глаза от усталости. Я готов был умереть и я умирал.

Не знаю почему, но, вот, вспоминая дальше прошлое с закрытыми глазами, я просыпаюсь в больнице. Вся нога в гипсе, а вместе с тем и вся левая рука. Некоторые части тела непонятно как перемотаны. Осмотрев себя, у меня создалось ощущение, будто из меня хотят сделать мумию. Я хотел позвать кого-то на помощь. Но, как только захотел крикнуть, почувствовал, что не могу этого сделать. Голос настолько охрип, что мог только шептать. Однако страх снова заменился отчаянием, следовало лишь немного успокоиться. И, когда пришло второе чувство, я снова будто провалился в пропасть. Лежал, смотря в одну точку. Встать не мог, да и не хотелось вовсе. Просто смотрел на белый потрескавшийся потолок. Смотрел, смотрел и еще раз смотрел полдня. Ни единой мысли, ни единой эмоции. Совсем ничего. Я хотел осознавать себя мертвецом, который просто лежит и разлагается посреди людной улицы, чтобы напомнить в очередной раз каждому из людей их гнилую натуру. К вечеру зашла медсестра, оставив на полке ужин. А после нее зашел и доктор, который первым расспросил меня о случившимся. Я показал ему жестом, что мне почему-то тяжело говорить. Он нагнулся и начал слушать. Не зная что ответить, я просто сказал правду: «На нас напали ребята со школы…». Врач немного удивился, затем пожал плечами, сказав, что завтра приедут другие люди и расспросят меня. На следующий день приехала мать, а вместе с ней и полиция. Свои слова в тот день я подтвердил. Полиция, в свою очередь, в чем-то меня подозревала. Это и не удивительно. Я был готов сесть в тюрьму, хотя и скрыл тот факт, что двоих негодяев убил лично я. Суд состоялся через месяц после того, как меня немного подлечили. Против меня были выдвинуты обвинения в убийстве, однако и мне помогли выдвинуть обвинения против тех, кто на нас напал. Адвокат с прокурором сцепились не на жизнь, а на смерть. Признаться, своего адвоката я вообще не знал. Откуда он только появился? Много я не помню, поскольку мне было плевать, что происходит вокруг. Запомнился только вердикт спустя какое-то время: «У обоих сторон отсутствуют доказательства. В силу обстоятельств, все обвинения сняты с обеих сторон». Прокурор и адвокат начали еще больше перекрикиваться, будто бы устраивая какую-то сцену. Вместе с ними кричали и те, кто насиловал мою девушку: «Убийца, убийца! Оправдали убийцу!». Но судья в этот момент уже уходил. Откуда такое везение? – подумал я тогда. Учитывая то, что я слышал, у одного из этих парней очень влиятельный отец, а мать моей возлюбленной находится за решеткой. Я обернулся по сторонам. Увидел только одну подозрительную личность, которая кивнула мне, после чего улыбнулась и покинула зал суда. Кто это был? Быть может, случайный прохожий, что просто порадовался за меня или человек, который помог мне выйти сухим из воды? Загадка, которая, порою, до сих пор впивается мне в мысли подобно стервятнику, обгладывающему последние куски перегнившего мяса.

Стоило мне вернуться в школу, многие перестали на меня обращать вообще какое-либо внимание. Если раньше ко мне подходили и задирали, били, смеялись. После того случая эти многие лишь со страхом осматривались. Иногда только находил в тетрадях и портфеле листы, на которых было написано одно слово большим шрифтом: «Чудовище». Эти записки я сохранял. Мог иногда на них смотреть всю перемену. Но, когда мой взор поднимался на мимопроходящих людей, они старались пройти как можно быстрее. Спустя несколько месяцев после суда и бесконечных посещений школьного психолога, которая слышала от меня то, что ей нужно было услышать, мысли снова начали меня посещать. Почему же чудовище? – думал я. Разве убийца чести не заслуживает физической расправы? Разве бандит не заслуживает наказания от того, кому причинил непосредственный вред? Видимо – продолжал я свой монолог – убийца в обществе заслуживает наказания за злодеяния только тогда, когда они признаются самим обществом, а не тогда, когда свершаются. Ведь в этой системе силен не тот, кто развит физически, а тот, чьи навыки позволяют наживаться на других, делая на них состояние. Истинная сила современного человека определяется исключительно его способностью делать себе славу и достаток. Только такие победители пишут историю, диктуют правила и занимают места у власти. Эволюция ли так жестока или же тот, кто решил создать этот один из миллионов других видов? И в том, и в другом случае вывод один – всякий здравый смысл, всякий созидающий поступок, всякая надежда – все мертво до тех пор, пока достойными людьми руководят продуманные нелюди. Еще в школе я пришел к этому выводу. Но каков смысл от него, если предо мной не было ни единой социальной лестницы, ни единого шанса возыметь механизм, который бы повлиял хоть немного на эту действительность? Никакого. Я закончил школу в изгнании и ненависти. У меня не было друзей. Со стороны матери и ее родителей я получал только денежное утешение и ничего более: никаких теплых чувств, никакой поддержки. Все свои ночи еще следующие 10 лет я посвящал только своей возлюбленной. Только это помогало мне остаться человеком, наверное. Саму школьную программу я откинул, как и всю эту систему. Я читал только то, что было мне самому интересно. Особенно выделялись такие авторы, как А. Шопэнгауэр, Ф. Ницше, И. Кант, Д. Дидро, З. Фрейд, В. Гюго, Ф. Шиллер, Л. Андреев, Стендаль, Г. Маркес, М. Фуко. Хотя список можно продолжить, но также следует заострить внимание на исторической информации, которую я впитывал подобно губке. Выискивая ответы на свои вопросы о человечестве, я изучал историю первых цивилизаций, открывал для себя нововведения шумерской эпохи и анализировал эпос про Гильгамеша. Следом переместился к Египту и Древней Греции, где познакомился с научными и политическими трудами Геродота, Софокла, Пифагора, Аристотеля, Платоном, Гомером. Не меньше, чем эпос, пришедший до нас от шумеров, я анализировал Одиссею, диалоги, что представленные в книге Государство, Никомахову этику и многое другое. Шаг за шагом, эпоха за эпохой, я искал в каждом тексте свои ответы, но так и не нашел их. Все социологи, психологи, философы современности – никто из них не дал ответа на тот банальный вопрос, которым задается чуть ли не каждый ребенок: «Почему в нашем мире добро бывает только в сказках?». Когда я уже поступал в университет, знаний у меня было предостаточно, чтобы оспаривать позиции некоторых ученых. Я критиковал мораль, как и критиковал альтруизм. «Эти формы общественных установок ни что иное, как способы одних наживаться на других. В нашем мире прав не тот, кто уступает, а тот, кто наступает, ведь это истинная природа человека, о которой писал всем нам известный Чарльз Дарвин. И, если кто из вас, мои дорогие потенциальные оппоненты, готов пожертвовать всеми своими органами, чтобы напоить и накормить всех нуждающихся детей в Африке, тогда и только тогда я готов поверить в то, что истинный альтруист существует. Но даже в этом случае я не поверю в то, что подобные ему люди смогут выжить в существующем обществе, так как все настоящие моралисты и альтруисты отдадут себя в жертву так называемому добру, пока другие будут их потталкивать, делая вид, что поддерживают, но в то же время никогда не поступят так, как вы. И как вы, дорогие моралисты думаете, у кого больше шансов дать потомство? У вас, у тех, кто готов идти умирать ради других или у тех, кто использует ваши убеждения в свою пользу? Можете идти и умереть за голодающих детей, можете накормить своим телом голодных животных, можете отдать все свое имущество бедным, но, таким образом, вы сделаете все возможное, чтобы такие как вы не продолжали своего рода. А, если не сделаете того, о чем я сказал – значит вы не альтруисты и моралисты, а эгоисты и проходимцы, которым удобно апеллировать к этим понятиям, дабы возыметь определенный статус в своих социальных кругах. И, знаете, я бы ни за что не хотел относиться к таким же как вы людям. Вы можете называть меня психопатом, жестокосердцем, наглецом, но вы никогда не назовете меня эгоистом, альтруистом, моралистом и проходимцем, поскольку я говорю то, что думаю, подпитывая мысли аргументами и логикой. Но где же ваша аргументация и логика, дорогие моралисты и альтруисты? Поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали другие с тобой – скажете вы? А не учли ль вы того факта, что психопаты, мясники, маньяки и даже многие животные поступают согласно этому принципу? Приведите сюда подобные цитаты из работ Канта или евангелия от Матфея, и увидите, как ваше золотое правило морали попросту не работает на тех, кто желает крови, власти, денег или влияния. Быть может, вы пойдете другим путем и скажете наперекор моим словам следующее – а что, если бы все думали так же, как и вы? Я вам отвечу, что я – это не все. Я уважаю свободу другого человека также, как свою свободу. Я не иду против нее до тех пор, пока другой человек не идет против моей свободы. Но я не заставляю людей, в отличие от вас, моралистов, быть теми, кем они не являются, чтобы угодить вам и безразличному к ближнему обществу. Он будет трезв и чист. Моралист будет моралистом, убийца будет убийцей – вот, что я вам коротко могу заявить, если каждый будет придерживаться моих принципов, что выходят за какие-либо рамки вашего понимания. А что же делаете вы? Цепляете на убийцу маску правосудия, на моралиста – маску безразличия. Смешиваете все воедино и получаете ту путаницу, в которой уже сотни лет не могут разобраться лучшие умы человечества. Вы можете осмеивать меня, крутить пальцами у своих висков, говоря, что я безумный человек. Но задумайтесь, не тот ли более всех безумен, кто прикрывает свое безумие благими намерениями?» – вот, что я примерно говорил на своих выступлениях. Публика сидела в откровенном шоке. Она, как правило, боялась хлопать или издавать какие-либо звуки недовольства. В большинстве случаев после меня давали слово следующему студенту. Но один раз за все 10 выступлений я услышал аплодисменты от одного человека. Это был какой-то парень с 5-го курса. На него все посмотрели в тот момент с еще большим изумлением, чем на меня. Преподаватели, что находились около него что-то шепнули ему на ухо, после чего он молча сел и опустил голову, перестав также хлопать. Никто не хотел оспаривать то, что я говорил. Но и соглашаться никто не хотел с этим. Мимо всех мои слова пролетали, словно призрачная пуля: почувствовать удар можно, но эффекта от него нет. Таким образом, все 5 лет университета меня считали каким-то безумцем. Оценки я получал средние. Ничем иным кроме своих убеждений я не выделялся. Разве что вел личный дневник, который помогал мне отыскать правды и неправды в этом обществе. После окончания университета целый год я слонялся без дела. Каждый день был похож на предыдущий. В этом что-то было. Можно было заметить отдельные детали в окружающей среде, которые ранее не бросались в глаза: я начинал лучше понимать людей, что сновали около меня, я начинал видеть то, на что никто не обращал должного внимания. И, чем больше я проживал одинаковых дней, тем больше, казалось, возрастал духовно и интеллектуально. Отсутствие общения с другими людьми, делало общение с самим собой более увлекательным. Я все равно не мог найти собеседника, равного себе по разуму и убеждениям. Много раз с самим собой спорил, много раз с самим собой ругался, много раз впадал в депрессию от того, что не хватало аргументов в пользу определенной идеологии. Но, увы, это не было безумием. Я отдавал себе отчет в том, что делаю. Я мог позабыть о всем, притворившись единицей из этого общества, чтобы найти друзей, девушку, а следом и семью. Но что все это значит в том мире, где ценятся не умение созидать, а умения исполнять и разрушать? В целом, ничего. Человек, обладающий данными умениями, когда угодно может возжелать мою супругу, моих детей, мою жизнь. Ему не составит труда избавить меня от всего того, что я любил. В таких условиях, получая среднюю заработную плату, ни я, ни кто-либо из моих родных не смог бы позволить себе излечиться от трудной болезни. А тот, кто обладает разрушением или исполнением – может. Какой смысл подчиняться системе, где правят подобные люди? Какой смысл что-то создавать, если достаточно желания свыше для того, чтобы у тебя это забрали? Возможно, это было юношеским наваждением или фобией, что возникла на фоне прошлого, но не проходит ли через это каждый человек? Возможно ему, обычному человеку, не пристало жаловаться. Он живет как все, довольствуется малым и готов отдать все тому, кто более успешен. Я же – полная противоположность. Я не живу, как все, не довольствуюсь малым, и не готов отдавать свое тому, кто успешнее меня в разрушении или исполнении. Тогда был не готов, и сейчас тоже не готов. Демократия, свобода, Конституция – все это пыль в глаза. Человек, у которого много денег или власти делает все, что хочет. А человек, который приходит во власть с революцией безденежья или социализма не только делает все, что хочет, но и все возможное, чтобы так продолжалось и дальше. Как досадно, что выбора нет. И как досадно, что даже мне, такому убежденному аскету, пришлось через год идти на войну, чтобы убедиться в своей правоте. Сознаться самому себе в том, что я тот, кем являюсь. А еще через какое-то время устроиться в школу и наблюдать за бессмысленностью каждый день. И так, пожалуй, продолжалось бы до одинокой пенсии. Не это ли тот эпический конец, который ожидает всякого, бросившего вызов этому моральному обществу потребителей? Такого «героя» однозначно забудут люди, история, все родные и близкие. Его бы просто вычеркнули из памяти, как ненужный элемент, что не вписывается в паззл реальности. Конечно сейчас, лежа на траве с закрытыми глазами, я понимаю, что мог бы не так яро отстаивать свою позицию, в чем-то идти на компромиссы, в чем-то даже проявлять слабовольность. Но что есть человеческий дух без голоса совести? Просто пустышка. С другой стороны, я мог бы стать гениальным актером, который лишь притворяется таким, каким бы его хотели видеть. Но кем бы я стал? Марионеткой, что скрывается под маской всю свою жизнь. И такой жизни грош цена. Верно. Я сам виноват в том, кем стал и чего добился в этой жизни. Да, я остался собой. Цена не слишком велика. Пожалуй, все правильно. Конец жизни под эгидою одиночества – это то, чего следовало бы мне ожидать. Сейчас же судьба подарила мне другую дорогу, что соединяет меня со всеми людьми. Мы все умрем по одной и той же причине. Это есть истина, которую в скором времени каждый житель планеты примет в свое сердце.
Я открыл глаза. Небо было уже слегка оранжевым. Сколько же я пролежал, вспоминая прошлое? Осмотрелся по сторонам. Справа от себя увидел девушку, которую вызывал по телефону не так давно. Она тоже лежала, закрыв глаза. Но, услышав едва заметный звук шумящей листвы, она тоже открыла свои глаза. Не правда ли, добрый человек – говорила она мне  - что погодка чудесная? А погода, в самом деле, была неплохая. Несмотря на яркое солнце, легкая прохлада, а вместе с ней и едва заметный ветерок остужали мое тело. Я вяло кивнул ей в ответ. Снова хотелось что-то сказать, но язык, словно замер. В такие моменты, верно будет отметить, сказать даже нечего. Через считанные часы все мы умрем. Стоило ли вообще что-либо говорить. Но она снова обратилась ко мне. А знаете, это даже забавно: осознаешь, что скоро умрешь, вроде как должно быть печально, но за эти дни я так отдохнула от работы, что снова почувствовала себя девушкой – сказала она мне балагуристым тоном. Я поднялся, не издав и звука. Отряхнувшись немного, протянул ей руку, сказав: «Давайте немного пройдемся». Девушка согласилась, нежно взявшись за мою ладонь. Когда поднялась, все еще не отпускала её. Она смотрела то на ладонь, то в мои глаза настолько чувственно, что, казалось, медленно улетает куда-то в другой мир. Я чувствовал себя неловко. Её губы начали медленно приближаться к моим губам. Охватив мою ладонь нежно второй рукой, она еще сильнее сжала свою хватку. Когда ее губы были в миллиметрах от меня, я опустил голову, после чего оступил в сторону. Она посмотрела на меня немного удивленно и покраснела. Пройдемся? – спросил у нее чуть бодрым тоном. Девушка взбодрилась, а затем пошла за мной. Свидание на костях? – подумал я и даже немного смутился. Ведя ее вперед, я даже не знал куда иду. Всю нашу дорогу она то молчала, то рассказывала какие-то истории из своего отрочества. Вероятно, я делал вид, будто не замечаю её. Но, с другой стороны, держа её за руку, я делал все возможное, чтобы мое присутствие возле нее не было бессмысленным. Отпустить? Нет, какой в этом смысл? Лишить человека, возможно, последней надежды в последний день жизни? Я не тот, кто способен на это.

Мы ходили по паркам, лесам, разрушенным городам. Людей, как уже, вероятно, повторяюсь в очередной раз, почти не было. Она и я брали из магазина все, что хотели. Примерно в 17:00 мы сели на поляне около города, где поели мороженное. Через несколько часов уже были в лесу около утеса, где пили алкогольные напитки. В тот момент она то смеялась, то рассказывала что-то, то спрашивала у меня какие-то вопросы. Потом она немного замолчала, пододвинувшись ко мне и обняв. Я мог почувствовать тепло её тела. Аккуратная грудь едва касалась моего локтя, пока я смиренно сидел, рассматривая закат впереди. Она спросила: «Поженишься на мне?». Мне нечего было ответить. Склонив голову к ней, просто погладил ее румяную щеку своей черствой ладонью. Она заплакала. Мою ладошку начали орошать маленькие капельки. Девушка прижималась ко мне все сильнее и сильнее, пока не повалила наземь. Её руки нежно обхватили мой торс, пока её губы соприкасались с моей шеей. Я же лежал и не сопротивлялся. Все дошло, как правильно выразиться в литературном плане, до постельной сцены. Хотя, лучше сказать, лесной инсценировки, где в последний день нашей жизни мы оба придались похотливым чувствам. Правда, мне было все равно. Сначала я смиренно лежал, а потом просто использовал ее тело, как мне того хотелось. Когда все было закончено, она нежно уткнулась своим носиком в мое ухо. Мы лежали на зеленой траве около утеса. Возможно, мне стоило что-то сказать. И, повернувшись к ней, я только было открыл рот, как она прислонила свой указательный палец к нему, издав негромкое: «Тс-с-с-с». Прислушайся, как здесь хорошо – сказала она тихо. Подняв взор вверх, я услышал снова звук ветра, колышущийся листы, пение птиц. Прекрасная картина. После этого она встала, оделась и подошла к утесу. Я глянул на нее, после чего тоже надел на себя одежду. Хотел подойти, но она протянула руку, показывая жестом, чтобы я стоял. Так и сделал. Остановился. Спасибо… - коротко она сказала, после чего нежно по-детски улыбнулась и спиною вниз полетела с утеса. Я посмотрел вниз, а там – сплошной лес. Высота была около 200-300 метров. Не знаю, выживают ли люди, когда падают с такой высоты, но и надобности искать ее не было. К тому времени на небе уже начали появляться первые звезды, а вместе с ними можно было лучше рассмотреть то небесное тело, которое приближалось к земле. Глянув на часы, что были в моем кармане, я увидел время: «21:36». Значит – подумал я – у меня оставалось всего несколько часов. Первым делом, я решил еще немного подумать над тем, где бы хотел встретить Армагеддон. Вероятно, крыша дома, где я сидел со своей любимой – это самое подходящее место. Добираться до него было недолго, около получаса. Оставалось только надеяться, что этот дом не разрушен. Благо, приблизившись к нему, я увидел, что он немного потрепан, но практически цел. Выбив деревянную дверь подъезда, я начал подниматься вверх. Крыша была открыта. Видимо, эту дверцу никто не запирал уже долго. Я присел около того места, откуда моя любимая упала. С собой у меня был только пустой револьвер и ручка с дневником, который я в данный момент веду. В самом деле, не самая ли бессмысленная затея перед концом света вести дневник, который никто никогда не увидит? Должно быть, самая бессмысленная из самых бессмысленных затей. А не менее ли бессмысленная жизнь человека? Он примеряет маски, чтобы жить в комфорте. Обманывает, чтобы жить в роскоши. Убивает, чтобы устранить конкурентов. И в то же время взывает к добродетели, как самый многострадающий и самый бедный вид на планете. Все эти люди могли бы последние дни своей жизни проводить разумно, если бы не глупая человеческая природа. Возможно, можно было бы сделать убежище, дабы выжить или посетить дальних родственников. Возможно, можно было бы сделать «капсулу» с информацией о нашем виде, чтобы будущие разумные существа её раскопали. Но что останется от нашего вида, если планета выживет? Обломки глупости в виде оружия, тощих скелетов и пластика. Это все, что наш вид даст следующему виду разумных существ на земле. Пора признаться себе в том, что мы не оправдали себя. Мы искали воду на Марсе, пока миллионы детей нуждались в ней на земле. Мы устраивали войны и строили лагеря смерти, чтобы защитить мир на земле. Мы убивали миллионы живых существ на мясных фабриках, чтобы просто почувствовать приятный вкус в гортани. Мы убивали тысячи живых существ на меховых фабриках, чтобы их плотью и шерстью украсить свои тела. Мы возводили храмы из золота, украшая их драгоценными камнями и просто молились, пока миллионы детей умирали от болезней, голода и холода. Мы ставили жестокие опыты на человеке, чтобы защитить себя от него же, в то время, как он не приносил никому вреда. Мы заставляли людей питаться силой духа, утверждая, что не одним хлебом будет сыт человек, пока миллионы умирали с голоду. Мы внушали людям, что, если они будут жить в несправедливости, жестокости и бедности, они попадут в рай, пока другие, пользуясь этим, пировали на фоне человеческой нищеты. Мы стравливали и захватывали народы, отдавая последние деньги на военные нужды, пока нужны образования пребывали в чрезвычайном убытке. Мы выдрессировали и даже создали некоторые виды животных под себя, в то время, как сами ничем не отличаемся от тех же животных. Мы – это есть человек. Человек, который кричит о справедливости, разрушая ее в самом зачатке; человек, который стремится к добру, уничтожая его корень посредством войн и кровавых расправ; человек, который твердит о милосердии и за него с удовольствием убивает. Да, быть может, дело в предрассудках или комплексах, что взращивались культурами и религиями разных народов, но картина везде одна и та же: человек превыше всего. Гуманизм превыше всего. И этот же человек, водворившийся на пьедестале современности, уничтожил самого себя от своей же злобы, зависти и ненависти к самому себе, а особенно к ближнему. Видимо, в самой нашей природе есть механизм самоуничтожения. Возможно, планета не так глупа и позволила нашему виду развиться только для того, чтобы он дал дорогу следующему виду. В считанные часы человек перестанет быть центром Вселенной, перестанет он быть главным звеном пищевой цепочки. Гуманисты, моралисты, альтруисты – все станут равны с ближним, как того они и хотели. Для всего рода человеческого осталось только одно испытание – смерть. 

Пока я писал эти строки, я увидел на горизонте огромный пылающий шар, который летел прямо на землю. Сзади, пока я сидел, ко мне подошла Алена. Она положила руку мне на плечо и сказала: «Вот и все, учитель». Я немного улыбнулся, начав чувствовать тепло, которое исходило от света впереди. Алена села около меня, свесив ноги с крыши. Я достал из кармана пачку сигарет, где была только она одна…Сигарета, которую я случайно оставил. Взяв зажигалку, я поджег сигарету. Алена, наслаждаясь последним в своей жизни зрелищем впереди, внезапно прервалась и посмотрела на меня. Вы знаете, учитель, что курить вредно для здоровья? – сказала она мне, затем снова повернула свою голову к падающему на землю метеориту. Знаю, Алена, знаю – сказал я ей, выпуская дым. Он хорошо пропускал через себя яркий свет падающего объекта. Казалось, будто наступает утро, новый день. Через этот дым впереди предо мной словно стали моя любимая, мама, папа, бабушка, дедушка, все-все родные. Он был так прекрасен. Последняя сигарета в последние минуты жизни. Этот день не был напрасен. Я побывал в прошлом, был на свидании с красивой девушкой, насладился вечерним холодком, а теперь наблюдаю за концом света. Наверное, это был второй мой счастливый день за всю жизнь, который я также как и раньше, заканчиваю на крыше. Алена сейчас немного засмеялась, пока я писал эти строки. Она, как это было видно, совсем не понимала, зачем я это делаю. Признаться, я и сам не понимаю. Бессмыслица не становится бессмысленной, если изначально лишена смысла. Но пора и ее закончить. Тепло становится все интенсивнее и интенсивнее. Свет становится все ярче и ярче. Прощай, бессмысленный мир и бессмысленный человек. Ты придашься забвению, как и этот дневник, который погрузится в небытие. Ах, это прекрасное тепло…

                Подпись: обычный человек

                Глава десятая
                ???