Эссе 3 Поспорим об общественных вкусах

Поспорим об общественных вкусах

Эссе 3

Начну с конкретного сегодняшнего случая. Роскошный августовский краснодарский овощно-фруктовый базарчик рядом с моим домом, и я утром покупаю там такие же роскошные сливы у продавщицы старушки. Сливы в большом тазу, красавицы одна в одну. Продавщица, взвесив товар, копается в кошельке, дает мне сдачу. Подходит молодая высокая красивая мама, европейского вида, с прелестным малышом лет трех, и вдруг молча хищными движениями, начинает копаться в тазу, перебирая все сливы. Старуха возмутилась, вы что делаете, и в момент мама превращается в саму агрессию, в роскошную, разряженную дикую самку. Имею право, кричит она, и возмущенно-демонстративно уходит, таща за собой плачущего малыша (слава Богу, что ничем бабушке не пригрозила).

Здесь в этой картинке скопилось все сегодняшнее животное отражение «общественного сознания-мнения» либерального «индивида», к которому Нас с Вами тащат «демократизаторы» страны-резервации либералов и сегодняшнего «россиянского космополитического общественного зверинца». Здесь и презрение к окружающему «быдлу», и мнимое чувство собственного превосходства «удавшейся жизни» к иным идиотам неудачникам (чисто пуританская низменная этика), и весь иной антиобщественный негатив. И самое страшное, что подобное поведение никак и никем не пресекается и не осуждается, а вовсю тиражируется по всем без исключения СМИ все «дерьмократические россиянские» времена. Слышим ли Мы с Вами слово вразумления Власти от РПЦ – нет; от самой Власти – нет; от деятелей молодежной политики – нет, да и их самих видно в городах только когда гремят безконечные ублюдочные феерверки, под улюлюканье толп обдуреной молодежи (о материальном посыле безконечных феерверков, в народе устойчивое мнение, что там тупо и примитивно списываются и уворовываются деньги муниципальных и региональных бюджетов молодежной политики).

Откуда пришло это жуткое сегодняшнее «демократическое» поветрие? Где его истоки? Давайте разбираться!   

И вот последний момент отзыва Павла Воскобойникова: -

«типа «моралиста» Достоевского...
------------------
вы и сам морализируете весьма неплохо...»

Здесь надо пояснить, а что же кроется за этим укорененным негативным презрительным мнением, в слове-кличке, этаком штампе - «моралист»?

Презрительный характер этому термину придали французские революционеры террористы 1789-1793 годов. Непотребных голых девок, изображающих «богинь свободы», революционная шваль «республиканцев» сажала на амвоны храмов и тех кто протестовал против подобных массовых (самых разнообразных кощунственных) безчинств, как и всех скопом сторонников Монархии, презрительно клеймили отсталыми «моралистами». Отмечу, безпредметно это слово ничего не обозначает, кроме пустого политического штампа, а вот человек и общество, исповедующие природную расовую имперскую мораль, категория нравственно типологическая. И я здесь отделяю большой литературный талант писателя Достоевского от его пропаганды псевдорусской космополитической «всемирной любви», как качество явно дегенеративной ущербной психологически и больной личности.

И так 8 июня1880 года, немногим более чем за полгода до смерти, Достоевский произнёс знаменитую речь в Благородном собрании, посвящённую открытию памятника Пушкину в Москве. Она вызвала восторженное беснование либерального русского общественного мнения. Достоевского объявляли буквально Пророком Будущего. Он им и оказался только в крайне негативном разрушительном для общественного русского сознания смысле.

На эту речь, опубликованную под названием «О всемирной любви» откликнулся Русский Гений Мысли К.Н. Леонтьев: -

«Не пора ли уж перестать писать о Пушкине, и о всех тех, кто блистал и действовал на его московской тризне? Довольно!...  Общество русское доказало свою «цивилизованную» зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник,- по-европейски убирало его венками, по- европейски обедало, по-европейски говорило на обедах спичи. У подножия монумента великого русского творца не обнаружилось ни одного молодого и оригинального таланта…

Я нахожу, что речь г. Достоевского (напечатанная потом в «Московских ведомостях») в самом деле должна была произвести потрясающее действие, если только согласиться с оратором, что признание космополитической любви, которое он считает уделом русского народа, есть назначение благое и возвышенное. Но, признаюсь, я многого, очень многого, в этой идее постичь не могу. Это всеобщее примирение, даже и в теории со многим само по себе так непримиримо!...

Во-первых, я постичь не могу, за что можно любить современного европейца...Во-вторых, любить и любить - разница...(то есть здесь и везде нужна все та же конкретная созидательная предметность В.М.)  Как любить? Есть любовь-милосердие и есть любовь-восхищение; есть любовь моральная и любовь эстетическая. Но возможно ли сводить целое культурное историческое призвание великого народа на одно доброе чувство к людям без особых, определенных, в одно и то же время вещественных и мистических, так сказать, предметов веры, вне и выше этого человечества стоящих,- вот вопрос? (Ведь В.М.) Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его Апостолы, а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами... К г. Достоевскому можно приложить одно название, вышедшее нынче почти из употребления,- он замечательный моралист. Слово «моралист» идет к роду его деятельности. В своем восхитительном «Дневнике писателя» он занят гораздо более психическим строем лиц. Человечество XIX века возложило все свои надежды на переделку обществ, то есть на некоторую степень принудительности исправления. Обстоятельства, давление закона, судов, новых экономических условий принудят и приучат людей стать лучше... «Христианство,- думают эти современники наши,- доказало тщетными усилиями веков, что одна проповедь личного добра не может исправить человечество и сделать земную жизнь покойною и для всех равно справедливою и приятною. Надо изменить условия самой жизни; а сердца поневоле привыкнут к добру, когда зло невозможно будет делать».

Мыслители или моралисты, подобные автору «Карамазовых», надеются, по-видимому, больше на сердце человеческое, чем на переустройство обществ. Христианство же не верит безусловно, ни в то, ни в другое - то есть ни в лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле.

Вот (в чем В.М.) разница.

Социально-политические опыты ближайшего грядущего (которые, по всем вероятиям, неотвратимы) будут, конечно, первым камнем преткновения для человеческого ума на ложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (то есть глубокий и насильственный экономический и бытовой переворот) теперь видимо неотвратим, по крайней мере, для некоторой части человечества.

Но, не говоря уже о том, сколько страданий и обид его воцарение может причинить побежденным (то есть представителям либерально-мещанской цивилизации), сами победители, как бы прочно и хорошо ни устроились, очень скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя. Эти будущие победители устроятся или свободнее, либеральнее нас, или, напротив того, законы и порядки их будут несравненно стеснительнее наших, строже, принудительное, даже страшнее.

В последнем случае жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее.

(поразительно пророческое прозрение Константина Николаевича Леонтьева о проклятой духовной отраве «социализма», погубившей ту Монархическую Россию; Леонтьев жестко выступал по многим вопросам космополитических заблуждений того россиянского общества, но в итоге был заклеймен клеймом «политического изувера», рушившего «розовые иллюзии» либеральной интеллигенции, которая и определяла вектор «общественного мнения» России; так огромные бедствия принесла Русскому Мiру идея «панславянизма» - овладения проливами, Константинополем и переносом туда столицы Империи, не только России, но и всех братских славянских народов; Леонтьев яростно обличал преступную либерально-абсолютистскую стратегическую глупость подобной идеи, и когда Россия умилялась «болгарскими братушками», и билась за их освобождение в Русско-Турецкой Войне 1877-1878 годов, он опубликовал статью «О болгаробесии»; он вещал то, что болгары и иные славяне, это истые либеральные европейцы и что никакой благодарности и союзничества от них никогда не дождешься, они всегда были предателями и будут предавать Русский Мiрь, что поразительно точно сбылось в Истории; Леонтьев и Данилевский показывали уникальность и полную культурную автономность Русского Мiра, в том числе и от остального славянства, показывали, что любые инорасовые идеи разрушительны для Нашего с Вами сознания и самой жизни Русского Мiра, но либеральное общество упрямо гребло прямо в «республиканство» и революцию, от которой и стало в ужасе разбегаться в 1917 году, когда либеризованный «простой народ, чернь» принялся резать, жечь, насиловать, упиваясь реками крови В.М.)

И как мне хочется теперь в ответ на странное восклицание г. Достоевского: - «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» - воскликнуть от лица немногих мне сочувствующих: - «О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного (природного русского В.М.) твоим заразительным дыханием!».

Достоевский был представителем нарождающейся журналистики. Свои статьи как «Дневники писателя» он начал тиражировать в «Варшавском вестнике» князя Мещерского, гл. редактором которого был более года. В моей книжной коллекции есть два тома «Дневника писателя за 1878 и 1880 годы и при внимательном ознакомлении я не нашел особой ценности разрозненных безсистемных мыслей Достоевского (хотя и отлично литературно оформленных), так типичные теоретические разсуждения праздного интеллигента. Эта гибельная традиция подобной безпредметной теоретической журналистики перекинулась в красную профессуру советского периода и калечит общественное сознание полной космополитичностью Нашего с Вами Общества и сегодня, в «демократические россиянские» времена.

До встречи в следующей части.