Любовь и ревность

– Да, странный народ женщины,– сказал Павел Сергеевич – мой сосед по купе, с которым мы познакомились часа два назад. Люди по обыкновению в дороге сходятся быстро. Вот и мы уже успели поговорить. Сначала, как водится, о погоде, потом о политике, потом – традиционный конец беседы перед сном – о женщинах. И с этой фразы река нашего довольно абстрактного разговора повернула в долину конкретности.
– К сожалению,– сказал Павел Сергеевич,– люди мало верят очевидным истинам. Наверное, по той причине, что очевидные истины несколько потёрты и поношены. Но вы посмотрите, сколько писателей, поэтов писали, что мужчина никогда не поймёт женской логики. Ан нет. Каждый новый молодой человек мнит себя знатоком этих милых особ, ясновидцем, душеведом. Мнит ровно до тех пор, пока та, которую он считал раскрытой книгой, выдаст ему такую штукенцию, что вся его схема летит, извините, к чёрту.
Павел Сергеевич четверть века работал в сельской школе учителем литературы, потому изъяснялся несколько возвышенным штилем. Это был типичный сельский интеллигент городской закваски. Тонкое одухотворенное его лицо было покрыто тем особым загаром, который не получишь ни на городских пляжах, ни на южных курортах. А удивительно тонкие – музыкальные – руки были в бугорках мозолей, с сетью морщинок, из которых уже до самой смерти хозяина никакими моющими средствами не вымыть деревенский чернозём.
В то время как Павел Сергеевич вёл свой монолог, эти изящные руки резали лимон, посыпали солнечные дольки предварительно накрошенным дорожным рафинадом. Наше знакомство пришлось нам обоим по душе, поэтому к его кофе с лимоном я присоединил бутылочку «Плиски», предназначавшуюся совсем для других целей.
Павел Сергеевич не проглотил, а вдохнул капельку коньяка, погрев дорожный стаканчик в руках:
– Прекрасный вкус у «Плиски». Я почему-то люблю её больше других.
Слегка закружилась голова, убаюкивал поезд. Самое время было рассказывать, не слишком торопясь, даже очень длинные истории. И Павел Сергеевич продолжил.
– Как вы знаете, я преподаю в школе литературу. Сею разумное, доброе, вечное. В нашем роду все учителя. Вот и я, окончив пединститут, приехал в Богом забытую Еловку, что затерялась на самом севере области, в сосновых и кедровых чащобах. До райцентра добрался еще  ничего.   По  дощатому тротуару дошёл до районо. Приехал я пораньше, чтобы успеть обжиться, познакомиться с людьми, коллегами, школой. В кабинете заведующей сидела  молодая  девушка. Секретарша, думаю. Спрашиваю, где начальство. Девушка смутилась и отвечает, что, мол, сама не знает. Приехала сюда по распределению, ей велели пройти в кабинет и ждать.
Стали ждать вдвоём. Время идет, а заведующей нет. Мы уже успели изучить обстановку кабинета, рассматривая исподволь друг друга с поддельным равнодушием. Однажды наши взгляды встретились, мы оба засмущались, она вспыхнула румянцем, я попросил разрешения закурить. Она развела руками, мол, не хозяйка в этом кабинете. К счастью, на пороге показалась заведующая.
– Заждались?– блеснула   она  улыбкой  и каким-то стародавним пенсне. Прошла, поздоровалась. Руку жала по-мужски, от души, как говорится.
Пока заведующая знакомилась с нашими документами, мы снова переглянулись с очаровательной коллегой. Чувствовалось, что между нами возникло некое безмолвное товарищество. Заведующая сняла свое чеховское пенсне, потёрла ладонями уставшие глаза и с сожалением сказала, как будто кто-то был в кабинете ещё кроме нас:
– Посылают городских. А у них одна мысль, как бы поскорее выбраться в свою цивилизацию.
Мы с девушкой вновь переглянулись. На её лице была растерянность и обида. Я тоже не собирался сбегать из своей далёкой и пока незнакомой школы, поэтому на моем лице, очевидно, была такая же мина. Заведующая уловила наше настроение и вдруг весело хлопнула ладонью по столу:
– Побожитесь, что не сбежите, пока учебный год не отведёте!
Мы с девушкой одновременно соскочили со стульев, одновременно приложили руку к груди:
– Честное комсомольское!
Это получилось так синхронно, что заведующая рассыпалась заливчатым смехом:
– Э-э, да вы, я вижу, уже спелись! Вот и поедете оба в Еловскую школу. Может, женитесь, хозяйство заведёте да и приживётесь в наших краях.
И вот наш первый учебный год начался. Мария Сергеевна – так звали девушку – вела историю, я – литературу и русский. «Мудрая змея» –  так мы с Марией Сергеевной окрестили заведующую районо – решила, верно, и впрямь исполнить свой план. Как бы там ни было, но на жилье нам определили домик на две квартиры с разными входами: её крылечко выходило на восток, моё – на запад. Но, чтобы попасть ко мне, нужно было идти через калитку Марии Сергеевны, мимо её окон.
Мы были молоды, поэтому нет ничего удивительного, что пожелание «мудрой змеи» стало исполняться. Началось, кажется, с чайника, за которым я зашёл к Марии Сергеевне, продолжением стала книга, которую она попросила у меня почитать. Потом мы стали встречаться  каждый вечер. Машенька – так через некоторое время я осмелился звать её наедине – была из Саратова, из семьи врача. Это оказалась тонкая и чуткая натура. Мы часто заговаривались до полуночи о театре, о книгах, о музыке, о живописи.
Я уже говорил, что наша Еловка находилась у чёрта на куличках. Кинопередвижка прорывалась сюда через вечное бездорожье редко. Поэтому с очередной получки мы сообща купили приемник «Искра», который работал от батарей, что было весьма кстати при частых неполадках леспромхозовского движка, питавшего посёлок энергией. Вскоре мы уже не ругали дизелиста, когда лампочка, неожиданно замигав, гасла до утра. Так хорошо было слушать музыку из тридевятого царства, где есть белоколонные концертные залы, где «в брызгах электрического света умирает юная Джульетта».
В общем, как вы понимаете, между нами родилось то, что называют любовью. И хотя ни я, ни она вслух об этом не говорили, мы оба об этом знали. Правда, мы ещё ни разу не целовались. Таково, молодой человек, было наше воспитание. Жаль, право, что в ваши времена об этом даже не догадываются.
Но я подхожу к главному. Однажды мы читали вслух «Крейцеровую  сонату». Я обожаю Толстого, но эта его вещь, по-моему, дикая. Не случайно, думается, даже Софья Андреевна, работая над ее корректурой, находила «Сонату» ужасной. Начал читать я, но не выдержал и бросил книгу. Машенька оказалась терпеливее. Наконец она закончила чтение. Всё это время я ходил по комнате и гневно хмыкал. Философия Толстого коробила меня, оскорбляла и как мужчину, и как человека. Животная, дикая, злая ревность героя «Сонаты» – я не мог ее принять.
– Как же он мог так пасть? – вопрошал, а не спрашивал я. Но великий Толстой не мог ответить, и на мой вопрос вдруг тихо ответила Машенька:
– Наверное, он очень сильно любил...
–  Господи, о какой любви ты говоришь? Ведь он же сам её отрицает. Он низвёл человека до скотины, даже не до скотины, а до обезьяны. Скотина, по его понятию, чище человека в... в...– я  замялся, – в вопросах половых отношений. Любовь и ревность не совместимы.
– А Отелло? Ты скажешь, что и он не любил?
– Отчего же, любил. Только самого себя! – я почувствовал, что «завожусь», но уже не мог удержаться.– Которую уже сотню лет человечество носится с этой глупой драмой гениального Шекспира. Я подозреваю, что он написал эту трагикомедию в минуту творческого кризиса. На чем основана драматическая ситуация? На том, что обманутый злодеем «умный и добрый мавр» убивает из ревности бедненькую беленькую супругу. Дурак же был этот «умный и добрый», если не смог понять любви женщины. Да он уже потому должен был верить ей до конца дней своих, что она вопреки запрету вышла за него замуж. Это ли не доказательство безграничной ее любви?
Каким же, извини, нужно быть идиотом, чтобы поверить дешёвым сплетням, подозрительной интриге с платочком! Нет, уволь, может быть, еще во времена Шекспира эта чепуха и выжимала слезу из торговок луком, но мне она кажется смешной. Отчего бы не сделать отличную кинокомедию по этому поводу? А то у нас перевелись хорошие комедии.
Машенька слушала внимательно, но было видно, что она собирается возразить. Поэтому я поторопился продолжить:
– Ты помнишь, недавно в леспромхозе был выездной суд над пьяницей, избившим жену? Так вот, адвокат Сахаров, которого, по-моему, не без основания считают слегка помешанным, возомнив себя новым Плевако, произнес тогда в его оправдание такую примерно речь...
Я снял со стула пиджак, набросил его по-деревенски на плечи – так Сахаров почему-то носил свой мундир, засунул левую руку за ремень и стал указательным пальцем правой руки постукивать наставительно по столу – манера Сахарова же:
– Уважаемые  товарищи судьи! Граждане! – заговорил я так, словно во рту у меня был пельмень – дикция адвоката.– Перед вами сидит человек, которого привела  на эту скамью огромная любовь и нестерпимая ревность. Мы с вами, друзья, знаем много примеров из жизни и из литературы, как слияние двух этих испепеляющих чувств приводило к ещё более страшным трагедиям. Вспомните хотя бы Отелло, задушившего Дездемону. Вот что делает страсть с человеком. Мой подзащитный тоже испытывал муки великого мавра. Ревность и любовь – этот детонирующий состав – ослепили его. Он стал невменяем от этого ослепления. Да, он был выпивши. Но, друзья, пил-то он тоже же от любви и от ревности. Кто из нас не любил! Простим же ему его несчастный поступок за его любовь!
– Так вот,  Машенька,– продолжал  я, – лесоруб, прожжённый пьяница, пропивший всё в доме, доведший жену до синевы, знавший, что ему дадут хороший срок, тем более что он уже сидел,– вдруг ожил, повеселел и
гордо выпятил грудь. Вот, мол, смотрите на жертву любви несчастной! Нет, Машенька, ревности не может быть там, где есть любовь. Ведь ревность – низкое, злое, подлое чувство. Это чувство собственника: не трожь – моё!
Если по-настоящему любишь, то, значит, желаешь любимому человеку счастья. А коли он и впрямь кого-то полюбит, не тебя? Что – мстить, оскорблять, унижать и унижаться самому?  Нет, благослови и пожелай счастья! Помнишь, у Пушкина: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Да, бороться за любовь нужно, но не посредством вспышек ревности, а становясь ещё лучше, умнее, благороднее.
Павел Сергеевич взял новую дольку лимона, вдохнул  новую капельку коньяка и, улыбаясь, покачал головой:
– Всё это время, пока я выкладывал Машеньке свою концепцию, я словно со стороны смотрел на себя и любовался. Я ждал, что она по достоинству оценит и мой ум, и мое благородство. Но она вдруг тихо  спросила:
– Павлик, а ты меня не ревновал?
Я на долю секунды растерялся. То, что я сейчас нафилософствовал, увы, не вязалось с действительностью Я любил и... ревновал. Да-да. Главный инженер леспромхоза – красавец мужчина, умевший как-то легко и по принужденно нравиться женщинам,– не скрывал своих симпатий к Машеньке. Порой его ухаживания становились так настойчивы, что я с трудом сдерживал себя. Но, к счастью, никто – ни он, ни она – об этом даже не догадывался. Уж что-что, а владеть собой я умел. Поэтому, поискав долю секунды ответ, легко и твёрдо ответил:
– Нет. Ведь я же тебя люблю... Могу ли я тебе не верить,  оскорблять подозрениями...
Я не успел закончить фразы. Машенька вдруг рванулась к двери, закрыв лицо ладонями. Шаль ее соскользнула с плеч, она, повернувшись, подхватила её и бросила мне сквозь рыдания:
– Учёный дурак!
– Вот так логика у женщин,– растерянно говорил я себе.– Кажется, радоваться надо, что тебя не оскорбляют ревностью, а её оскорбляет, наоборот, это неоскорбление. Излишним будет говорить, что назавтра Машенька разговаривала со мной в школе только официальным тоном. Я пытался найти возможность примирения, но – нет, она была холодна. А вечером главный инженер леспромхоза повёз ее на охоту. Потом я стал видеть их все чаще и замечал, что ухаживания этого молодчика Машеньке всё менее противны. Давайте пропустим по рюмашке, как говорится, и вы попробуете угадать конец этой истории.
Павел Сергеевич лукаво улыбнулся и поощряюще спросил:
– Как бы вы поступили на моём месте?
– Вы извините меня, пожалуйста...– начал мямлить я,– но мы с вами люди разных характеров, разного воспитания, разного времени, наконец. Я бы с вашим инженером церемониться не стал, сказал бы где-нибудь в кино: «Пойдем, выйдем»,– чтобы он забыл дорогу к чужим невестам. Как там говорил в «Князе Серебряном» в подобном случае Митька, охаживая опричника дубиной...
– «Я те научу нявест красть!» – засмеялся Павел Сергеевич.– Вот именно. Не поверите, но я так и сделал. Правда, было это в более интеллигентной форме, но, тем не менее, сцена ревности на крыльце нашего клуба после вечернего сеанса была весьма бурной. Инженер оказался парнем с гонором. Рубахи у нас на груди уже затрещали, как вдруг из клуба вылетела Машенька, выхватила меня из лапищ инженера, влепила ему пощечину, а меня увела домой. Со мной сделалась истерика, мне было стыдно за происшедшее. Ведь и впрямь стыдно: двое интеллигентных людей на глазах родителей учеников и рабочих леспромхоза рвут друг у друга пуговицы, словно пьяные шаромыжники.
Меня било, словно в лихорадке. Сейчас уж я точно не помню, что кричал тогда Машеньке. Но слова были злые, обидные, ревнивые. Машенька пыталась меня напоить чаем, но я бросил чашку в дверь, я грозил, что уеду завтра же, а она пусть тут любится с этим красавчиком, у которого в голове не мозги, а опилки его бракованной леспромхозовской древесины.
Вот вы сейчас смеётесь, а мне тогда было не до смеха. И тут я опять поразился странной женской натуре. Машенька, вместо того, чтобы обидеться, надавать мне, как несколько минут назад инженеру, пощёчин, бросилась ко мне и – первая, впервые! – поцеловала.
– Так ты и вправду любишь меня,– шептала она горячо и счастливо.– Я думала, что ты – холодная ходячая литературная энциклопедия. А ты любишь!  Не спорь, не спорь! Раз ревнуешь, значит любишь.
Мне бы развести в недоумении руками, а я почему-то сомкнул их. Сомкнул на талии Машеньки.
...Ночь кончилась. Арбузный рассвет сочился за окнами поезда. Мы подъезжали к станции. Павел Сергеевич стал собираться.
– Я провожу вас,– сказал я.
– Спасибо, меня встречают,– ответил он.
Тормоза заскрежетали, вагон качнулся вперед-назад и замер. Мы вышли па перрон.
– Павлуша! – раздался радостный голос. К вагону бежала   красивая   женщина.   Павел   Сергеевич   молодо устремился ей навстречу. Он привлек её за талию, поцеловал в щеку, и они пошли, обнявшись, по утреннему асфальту.
– Молодой  человек! – вдруг,  обернувшись   ко мне, прокричал Павел Сергеевич: – Такой еще вам совет: говорят, что тёзки по отчеству вдвойне счастливы в браке. У нас с Марией Сергеевной эта примета сошлась!
– О чем ты, Павлуша? – спросила мужа Мария Сергеевна.
– Секрет, Машенька,– поцеловал он её.
Поезд тронулся. Он набирал скорость медленно. Я стоял у окна и долго махал им вслед. А они шли спокойно и радостно по перрону. И было понятно, что и через двадцать с лишним лет их любовь так же молода.
А ревность? – Вот об этом я забыл у него спросить.
1981 г.