Лука Лукич

               
                Посвящается матерям

***

Солнце бесцеремонно ворвалось в серую, обвешанную седыми коврами спальню, в судороге ударяясь об острые углы. Обняв вострые горячие стрелки часов, солнечный диск бессовестно крякнул будильнику в ухо: пор-р-р-р-а-а-а, бездельник! В испуге, старый будильник ударил себя ржавой ладонью и разбудил соседа справа. Сосед тяжело открыл глаза, взглянул на серый, выпоротый годами потолок, и улыбнулся кислой полой улыбкой. Сжав ладонями покрытую потом голубую простынь, он начал подниматься, с невыносимой болью разгибая обвисшие руки.

- Лука Лукич, - раздался сиплый голос, - родной, пора вставать сынок!
- А-а-а, з-ж-ж-е-е в-в-с-т-т-т-а-ю… - ответил Лука Лукич, весело виляя тяжелой головой.

Дверь удручающе зевнула, и в «обитель света» вошла маленькая женщина с короткой волчьей стрижкой, суетливо шлепая пятками глухой, заросший бурой щетиной, настил. Она пристала к койке молодого сына, положила руки на дрожащие корчею голени, и помогла ему опустить их на пол.

- Как ты спал сынок?
- Х… хр… Хоро-фо…
- Вот и прекрасно сынок… а что нам снилось?
- Михки… и вайцы… - ответил молодой человек. 
- Мишки и зайчики… пили чай?
- Э-э-э… н-э-э… в мачык ихра… ихрали…
- В мячик? А весело им было?
- Д-д-а-а-а, - качал он головой, задрав игривые глаза.
- Хорошо… а хочешь, поиграем с тобой?
- Н… н… Н-э-э-э… нэ хошу…
- А что будем делать? – улыбнулась мать.
- Р-а-а… Р-р-р… р-р-а-б-б-б-о-т-э-т…
- Работать? Работать… Хорошо родной… будем работать, - с тревогой ответила мама, - пойдем, пора кушать, - надела она ему вишневую футболку. – Кашу будем есть. Будешь кашу?
- Б… б-б… буду… - улыбнулся он, протянув руки вперед.

Усевшись за стол, Лука Лукич, судорожно протягивая шею вперед, выпучил глаза. Мама стояла рядом с ним, мешая кашу чугунной ложкой. Через определенное время, она поставила на гладкую поверхность стола сиво-мутную тарелку. Он посмотрел на нее глумными глазами и понуро прожужжал ей, когда та склонилась над ним:

- С… с… спашиб-б-а… - «спасибо» прожужжал он ей сквозь невыносимую боль в челюсти.   

Мать бросила свой взгляд на него, улыбнулась, поцеловала его в потный рьяный лоб, и вышла на улицу, прихватив басистую алюминиевую миску с сырой одеждой. Он проводил ее непутевым взглядом и посмотрел на свою дугообразную ладонь. Трясущимися выгнутыми пальцами он ухватился за ложку, наклонил голову, и попытался высунуть желтый кончик языка, чтобы коснуться им кислой жидкой каши. Его сухие веки с трудом бились барабанной дробью, не позволяя пустым зрачкам, метавшимся с детства, остановится. Лука Лукич был юноша высокого чахлого роста, с очень худыми смуглыми руками и ногами, и грустными зелеными глазами, которые глядели в противоположные стороны. Его кривые выпуклые пальцы расчесывали короткие буро-каштановые волосы, вызывая глухой детский смех, тем самым обнажая кривые желтые зубы. И после, руки, строго ложились на расцарапанные сухой землей колени. Судорога била его смуглое лицо, растягивая косую розовую улыбку, и неустанно бегала по его обгоревшей шее, вынуждая вилять головой, как глупого попугая.

                ***

Расчесанные строгим распашником синие колючие поля лениво брюзжали зеленому небу сухим тоном: доброе утро… Напыщенные облака тяжело ложились на густые тулупы деревьев, вызывая невыносимый зуд. Ленивое летнее утро встретило Луку Лукича с распростертыми стылыми объятиями, нежно лаская его лысую макушку и озабоченные впалые глаза.

- Скажи солнышку доброе утро! Оно тебя так долго ждало! – громко пропела мама.

Лука Лукич, не выпуская из цепких неуклюжих рук лопату, облокотился к окну, и, с трудом подняв массивную голову, рассмеялся чистым кукольным смехом, щуря правый глаз:

- Доброэ утр-р-р-о-о-о… а-а-а!

И солнце – грубое, оранжевое существо с колючими ржавыми иглами вместо чистых золотых лучей – с трудом встало с расчесанной ржаной постели и непутевым тоном ответило ранним пташкам: с добрым утром!

Бригада приехала на стоянку пять или шесть минут назад. Пока остальные подтягивались, другие, выкурив две сигареты, переворачивали серебряные ведра, плотно застегивали куртки, и продолжали ловить непослушные сны, прогоняя красными ладонями мошек и черных комаров. Это неприятное, и все же, бодрое чувство, когда ты пытаешься бороться с дремотой, но продолжаешь бороться не с ней, а с колючим холодом, пробирающимся по твоим ногам, бороня седые от солнца волоски. И вот очередной зевок, а бой продолжается, и сон начинает обижаться на тебя. Земля, которую ты видишь под ногами, а после, когда ты понял, с чем тебе предстоит работать, обратив внимание на прозрачных двухсотметровых гусениц, ты начинаешь мысленно проклинать и вспоминать что есть Бог в этом мире, и что уже пора молиться ему, чтобы Он дал сил. В эту минуту, в эту секунду ты начинаешь жалеть, что вообще согласился на такое! Некоторые, взвесив все «за» и «против» решали, что будут делать оставшиеся два часа после шести или семи часов работы. Другие решили не решать, и работать до последнего гудка, в основном то был не гудок, а простой басурманский клич: «Усё, заканчьивай!»

Лука Лукич с матерью работали до последнего «гудка-клича». Имея в кармане запасные перчатки – на тот случай, если перчатки порвутся, а это было постоянно, из-за непослушных нерасчессаных листьев - они вырывали с корнем высохшие «лозы золотого яблока», освобождая его от крепкой лески, чтобы потом бросить его в кучу. И так от ста пятидесяти до двухсот метров, под раскаленным июльским солнцем, Лука Лукич вырывал с корнями серые стебли, терпя жгучую боль в голенях и предплечьях, которые были расцарапаны вьющимися сухими листьями томата.

- Ты хоть храни себя, э, парень, а то девкам ни чё и не достанется! – кричали бабы, передавая друг другу окурок желтой сигареты.
- Да оставьте его, мля! Не чипляйтесь до парня! – сквозь табачные сгустки дыма зевнула бригадирша Маша. – Э, дурной!
 
Лука Лукич остановился, попытался открыть глаза, но зеленая пыльца мешала ему разглядеть, кто им заинтересовался.

- А… да?
- Ты чего там один и не куришь?
- Не, не… не куру…
- Не куришь? А что, все, импотент? Докурился?

Лука Лукич не понял что она сказала, и продолжил рвать побеги опухшими красными ладонями с неглубокими белыми царапинами.

- Да ты чё, глухой еще? – про себя спросила бригадирша. – Э, алё, дурной!
- А!
- Ты чё не отдыхаешь я тебя спрашиваю?! – промычала Маша.
- Не могу… работать над-д-о-о… - покачал он головой.
- Так отдыхать кто будет? Наработаешься ты еще! Иди сюда, к нам!
- Не… работать… пом-помохать маме, - улыбнулся он Маше.

Маша ничего ему не ответила, лишь покачала головой, втянула последнюю желтую жизнь в сигарете и бросила ее в бурую канавку, тянувшуюся вдоль теплицы. Бабы долго смеялись над задорным мальчиком. А он, не вдаваясь в подробности - который час? есть ли вода? когда кончим? – продолжал работать… с улыбкой на лице. Вот что больше всего удивило Машу в нем – его, пусть и не ровная и с обнаженными песочными зубами, детская улыбка.

- Танюх… - обратилась Маша к Тане.
- Чего тебе?
- Ты ваще его раньше видела?
- Его? Да… он Зинин сын! Лукой зовут.
- А он…
- Чего? А, да, он с этим, с приветом…
- И давно?
- Считай с рождения… Зина тогда не знала себе места, что с ним делать… ну представь, такого растить… кормишь его, одеваешь, а он тебе не «бэ» не «мэ»… но, все же как то вон воспитала… говорить научился, кое-как...  теперь он сней с десяти лет на поля… и он за ней… так он никогда и не отдыхает… матери помогает... отца же нет, сука, бросил их падла!
- Так вот он чё не курит…
- А ты как думала – ему не то что мать запрещает, ему здоровье не позволяет!
- Да поняла я! – гаркнула Маша на Таню, протянув гласную «о». – Ты знаешь Тань…
- Чего?
- Хрен через плечо! Ты знаешь, мне щас так обидно, вот ты бы знала, так обидно что все мужики не такие как он!

Таня посмотрела на Машу глупыми глазами, изменила направление на Луку Лукича - статного молодого Мышкина - и, приняв вонючую, от соленого пота и грязи сигарету, громко рассмеялась во весь солидный бабий бас, что нечаянно обратила непутевый взгляд Луки Лукича, который не только не испугался, но и улыбнулся ей детским бледным месяцем.