М. Ю. Лермонтов. Глава 29

  «Когда страшная весть о его кончине пронеслась по городу, я тотчас же отправился разыскивать его квартиру. Вхожу  в сени,  налево  дверь  затворенная,  а  направо,  в открытую дверь, увидел труп поэта, покрытый простыней, на столе; под ним медный таз; на дне его алела кровь, которая за несколько часов еще сочилась из груди его. (То, что кровь ещё долго сочилась, говорит о том, что Михаил Юрьевич умер не сразу; он действительно был ещё жив, когда вздохом своим напугал Глебова. -- Н. Б.) Но вот что меня особенно поразило тогда: я ожидал тут встретить толпу поклонников погибшего поэта и, к величайшему удивлению моему, не застал ни одной души» (А. Чарыков).

Позже пришел врач Барклай-де-Толли в сопровождении подполковника Унтилова, заседателя Черепанова, стряпчего Ольшанского и жандармского подполковника Кушинникова.  Был произведен осмотр тела.
«Пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра при срастании ребер с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе порезала мягкие части левого плеча»  (Медицинское заключение № 34, выданное 16 июля 1841 года ординатором Пятигорского военного госпиталя И.Е. Барклаем-де-Толли).

Согласно параграфу 24 «Наставления врачам», осмотр мертвого тела должен состоять из осмотра наружного и анатомического, что занимает около двухсот страниц, но Барклай-де-Толли ограничился только наружным, видимо посчитав обстоятельства и причины смерти установленными. Это и породило потом различные домыслы. Одни уверяли, что Лермонтова убил казак, прячась в засаде, нанятый чуть ли не самим императором, поэтому пуля прошла снизу вверх, другие, что убил Мартынов, когда Лермонтов подъехал на лошади. В связи с этим  М. И. Райский  в книге «Судебная медицина» объяснял, что  пуля, встречая кость, может скользить по ее поверхности или, ударившись об нее, менять направление. Пуля могла изменить направление, ударившись о кости таза или позвоночника.

Иркутский государственный медицинский университет, изучив дуэльные пистолеты Кухенройтера и проведя экспериментальные обстрелы, установил, что «на  коротких дистанциях нарезной и гладкоствольный пистолеты обладают примерно одинаковой и значительной пробивной способностью, превышающей пробивную способность револьвера системы «Наган» (1935 г.); пуля, выстрелянная из пистолета Мартынова, могла пробить туловище и плечо Лермонтова».

Тем же составом, взяв с собой надзирателя Марушевского, Глебова и Васильчикова, которому все же пришлось идти к коменданту, следственная комиссия поехали осматривать место дуэли. Отчёт был таков:   
«Это место отстоит на расстоянии от города Пятигорска верстах в четырех, на левой стороне горы Машухи, при ее подошве. Здесь пролегает дорога, ведущая в немецкую колонию. По правую сторону дороги образуется впадина, простирающаяся с вершины Машухи до самой ее подошвы, а по левую сторону дороги впереди стоит небольшая гора, отделившаяся от Машухи. Между ними проходит в колонию означенная дорога. От этой дороги начинаются первые кустарники, кои округляют небольшую поляну. Тут поединщики избрали место для стреляния. Привязав своих лошадей к кустарникам, где приметна истоптанная трава и следы от беговых дрожек, они, как указали нам, следователям, гг. Глебов и князь Васильчиков отмерили вдоль по дороге барьер в 15 шагов и поставили по концам оного по шапке, потом, от этих шапок, еще отмерили в обе стороны по 10-ти шагов и на концах оных также поставили по шапке, что составилось уже четыре шапки».

(Бессовестно лгали Васильчиков с Глебовым о том, что барьер в 15 шагов да по 10 шагов в обе стороны!)

«Поединщики сначала стали на крайних точках, т. е. каждый в 10-ти шагах от барьера: Мартынов от севера к югу, а Лермонтов  от  юга к северу. По данному секундантами знаку, они  подошли к барьеру. Майор Мартынов, выстрелив из рокового пистолета, убил поручика Лермонтова, не успевшего выстрелить из своего пистолета. На месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая. Тело его, по распоряжению секундантов, привезено того ж вечера в 10 часов на квартиру его ж Лермонтова».

Глебов с Васильчиковым были допрошены в окружном суде. На вопрос, кто из дуэлянтов сделал первый  выстрел, Глебов ответил: «После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок на вылет, почему и не мог сделать своего выстрела». Васильчиков подтвердил: «Майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела».
Лгали оба.
На вопрос «какая причина была поводом к дуэли», ответили:

Глебов: «Поводом к дуэли были насмешки со стороны Лермонтова насчет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова, но, не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз, которых он не боится, требовал бы удовлетворения».
Васильчиков:  «В самый день ссоры, когда Майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек для него обидных, сей последний отвечал что он не вправе запретить ему говорить и смеяться, что, впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению. Вышеприведенные слова сего последнего как бы подстрекали к вызову».

Был допрошен Мартынов. На вопрос, какая причина была поводом к  дуэли,  ответил то же, что сказали Васильчиков и Глебов: сам он  не хотел дуэли, но Лермонтов вынудил к ней –– весь вечер у Верзилиных он насмехался над ним. Прибавил  еще,  что  его  выстрел  в  Лермонтова  имел случайный  характер:  «Лермонтов,  приостановясь  на ходу, продолжал тихо в меня целить... Я вспылил — ни секундантами, ни дуэлью не шутят — и спустил курок».

Как Лермонтов общался с этим бесчестными людьми?!  Прав Пушкин:  гении  простодушны  и  доверчивы. В 1845 году, когда Глебову уже ничего не угрожало, он признался Фридриху Боденштедту: «Мартынов счел себя задетым острым словцом любившего пошутить Лермонтова и вызвал его на дуэль. Все попытки добиться примирения были тщетны, и Лермонтов пал на дуэли от первой пули, посланной ему твердой рукой Мартынова, который ненавидел его люто».

Город разделился на две партии: одна защищала Мартынова, другая, оправдывала Лермонтова. Было слышно даже несколько таких озлобленных голосов против Мартынова, что, не будь он арестован, ему бы несдобровать.

«На другой день я видел Лермонтова в его квартире на столе, в белой рубахе. Комната была пуста, и в углу валялась его канаусовая малиновая рубаха с кровяными пятнами» (А. И. Арнольди).

«Я еще не знал о смерти его, когда встретился с товарищем сибирской ссылки, Вигелиным, который, обратившись ко мне, вдруг сказал: “Знаешь ли ты, что Лермонтов убит?” Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда, думаю, был менее поражен, чем на этот раз. “Когда? Кем?” — мог только воскликнуть. Мы оба с Вигелиным пошли к квартире покойника, и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головою к окну. Человек его обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе снимал портрет с него масляными красками. Дамы — знакомые и незнакомые — и весь любопытный люд стали тесниться в небольшой комнате, а первые являлись и украшали безжизненное тело поэта цветами...

Полный грустных дум, я вышел на бульвар. Во всех углах, на всех аллеях только и было разговоров, что о происшествии. Я заметил,  что  прежде  в  Пятигорске  не  было  ни одного жандармского офицера,  но тут, бог знает откуда, их появилось множество, и на каждой лавочке отдыхало, кажется,  по  одному  голубому  мундиру. Они,  как  черные враны,  почувствовали  мертвое  тело  и  нахлынули  в  мирный приют исцеления, чтобы узнать, отчего, почему, зачем, и потом доносить по команде, правдиво или ложно» (Н. И. Лорер).

Во дворе дома Чиляева стал собираться народ. Ходили смотреть на убитого — в основном из любопытства. Расспрашивали о причине дуэли. Никто ничего не знал наверняка. Заговорили о «ссоре двух офицеров из-за барышни». Называли то Эмилию, то Надежду Верзилиных, то Екатерину Быховец. Это хождение туда-сюда продолжалось до полуночи. Все говорили шепотом, точно боялись, чтобы слова их не раздались в воздухе и не разбудили бы поэта, спавшего уже непробудным сном. На бульваре и музыка два дня не играла.

«А мы дома снуем из угла в угол как потерянные. Только уж часов в одиннадцать ночи  (16 июля. –– Н. Б.) приехал к нам комендант Ильяшенков, сказал, что гроб уж он заказал, и велел нам завтра пойти священника попросить. Мы уж и сами об этом подумывали, потому что знали, что бабушка поэта очень богомольная и никогда бы не утешилась, если б ее внука похоронили не по церковным установлениям.

На другой день Столыпин и я отправились к священнику единственной в то время православной церковки в Пятигорске. Встретила нас попадья, сказала, что слышала о нашем несчастии, поплакала, но тут же прибавила, что батюшки нет и что вернётся он только к вечеру. Мы стали ее просить, целовали у нее ручки, чтобы уговорила она батюшку весь обряд совершить. Она нам обещала свое содействие, а мы, чтоб уж она не могла на попятный пойти, тут же ей и подарочек прислали: разных шелков тогдашних, их, покупая, о цене не спрашивали.

 Вернулись домой, а народу много набралось: и приезжие, и офицеры, и казачки из слободки. Принесли и гроб, и хорошо так его белым глазетом обили. Мы уж собрались тело в него класть, когда кто-то из публики сказал, что так нельзя, что надо сперва гроб освятить. А где нам святой воды достать! Да у кого-то из прислуги нашлась. Мы хотя, в гроб тело положивши, и пропели все хором “Святый боже, святый крепкий…” и покрестились, но полагали, что этого недостаточно, и очень беспокоились об отсутствии священника.

Опять мы с Столыпиным пошли к священнику. Матушка-то его предупредила, но он все же  не  сразу  согласился,  и пришлось Столыпину  вместо 50-ти, 200 рублей ему пообещать. Однако батюшка все настаивал на том, что по такой-де главе «Стоглава» дуэлисты причтены к самоубийцам и потому Михаилу Юрьевичу никакой заупокойной службы не полагается и хоронить его следует вне кладбища. Боялся он очень от архиерея за это выговор получить. Мы стали уверять его, что архиерей не узнает, а он тут и говорит:
–– Вот если бы комендант дал мне записочку, что в своем доносе он обо мне не упомянет, я был бы спокоен.

Мы попробовали у Ильяшенкова эту записочку для священника выпросить, но он сказал, что этого нельзя, а велел на словах передать, что хуже будет, когда узнают, что такого человека дали без заупокойных служений похоронить. Сказали мы это батюшке, Павлу Александровскому, а он опять заартачился. Однако когда ему еще и икону обещали в церковь дать, он обещался прийти. А икона была богатая, в серебряной ризе и с камнями драгоценными, –– одна из тех, которых бабушка Михаила Юрьевича ему целый иконостас надарила» (Н. П. Раевский).
 
Уговоры священника длились долго. «Руфин Дорохов горячился больше всех, просил, грозил и, наконец, терпение его лопнуло: он как буря накинулся на священника и непременно  бы  избил  его,  если бы  не был насильно удержан Львом Пушкиным, князем Трубецким и другими» (А. С. Гангеблов).

Находившийся при этом священник Василий Эрастов пришел в негодование, тайком забрал ключи от храма, запер его и скрылся.

«Отец Павел Александровский, хотя и получил разъяснение от следственной комиссии, что смерть Лермонтова не должна быть причислена к самоубийству, лишающему умершего христианского погребения, все же не смог отпеть поэта в церкви, Эрастов активно тому противился: забрав тайком ключи от храма, он скрылся, найти его не смогли. Мы вернулись домой. Народу –– море целое. Все ждут, а священника все нет. Как тут быть? Вдруг из публики католический ксендз, спасибо ему, вызвался: 
–– Отец Павел боится, –– говорит, –– а я не боюсь, и понимаю, что такого человека, как собаку, не хоронят. Давайте я литию и панихиду отслужу.–– Мы к этому были привычны, так как в поход с нами ходили по очереди то католический, то православный священник, поэтому с радостию согласились.

Когда он отслужил, то и лютеранский священник, тут бывший, гроб благословил, речь сказал и по-своему стал служить. Одного только православного батюшки при сем не было. Уж народ стал расходиться, когда он пришел, и, узнавши, что священнослужители других вероисповеданий служили прежде него, отказался служить, так как нашел, что этого довольно. Насилу мы его убедили, что на похоронах человека греко-российского вероисповедания полагается и служение православное» (Н. П. Раевский).
 
И все-таки, отслужив панихиду, Александровский не вписал имя Лермонтова в церковно-метрическую книгу. Получилось, что Лермонтова похоронили без отпевания. (Через несколько месяцев Эрастов обвинит отца Павла  в том, что в метрической книге нет записи об отпевании поручика Лермонтова, но похоронен поручик на кладбище, где не положено хоронить самоубийц).
 
Во время панихиды многие стояли в другой комнате, где лежал  окровавленный сюртук поэта, и никому не пришло в голову сохранить его.

За оградой дома народ волновался, Дорохов прямо называл Мартынова убийцей, были  горячие головы, которые выражали желание мстить и вызвать Мартынова на дуэль! Плац-майор Унтилов несколько раз выходил из квартиры Лермонтова  успокаивать толпу.

«В 4 или 5 часов пополудни, я, слышавши, что имеет быть погребено тело умершего поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей Пятигорска и посетителей минеральных  вод. Я с  знакомыми мне вступил в общий разговор, в коем, между прочим, мог заметить, что многие как будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела они дожидаются священника, которого до сих пор нет.

Я  из  любопытства  приблизился  к воротам, и тогда увидел на дворе, не в дальнем расстоянии от крыльца, стоящего протоиерея Александровского, возлагавшего на себя епитрахиль; в это самое время с поспешностию прошел мимо меня во двор диакон, который тотчас, подойдя к церковнослужителю, стоящему близ протоиерея Александровского, взял от него священную одежду, в которую немедленно облачился, и принял от него кадило.

После этого духовенство это погребальным гласом начало пение: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», и с этим вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из комнат тело усопшего поручика Лермонтова.

Духовенство, поя вышеозначенную песнь, тихо шествовало к кладбищу. Таким образом, эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен в скорости несомый гроб без отправления по закону христианского обряда: в этом я удостоверяю, как самовидец,  но было ли погребение сему покойнику, отпеваемое отцом протоиереем в квартире, я того не знаю, ибо не видел, не слышал оного и даже тогда не был во дворе том» (Коллежский секретарь Д. Рощановский, из показаний следственной комиссии).

«При выносе же тела, когда увидел наш батюшка музыку и солдат, как и следует на похоронах офицера, он опять испугался.
–– Уберите трубачей, –– говорит, –– нельзя, чтобы самоубийцу так хоронили» (Н. П. Раевский).

За час до выноса тела писарь при пятигорском комендантском управлении К. И. Карпов был вызван к коменданту Ильяшенкову. Перед этим Мартынов передал коменданту наскоро начерканную записку: «Для облегчения моей преступной скорбящей  души,  позвольте  мне проститься  с телом моего лучшего друга и товарища». Комендант несколько раз перечитал записку, но вместо ответа поставил сбоку на поле вопросительный знак. Приказал Карпову отправиться к Начальнику штаба Кавказской  линии  и  доложить ему просьбу Мартынова, передав и само письмо. Полковник Траскин прочитал, и ни слова не говоря, надписал ниже подписи коменданта: «!!! нельзя. Траскин».  Он, очевидно, боялся, что Мартынова изувечат.
 
Из дома люди шли за гробом так тихо, что  слышен был шорох сухой травы под ногами. Потом стали коротко переговариваться; затем, не опасаясь больше паникера отца Павла, полковой оркестр заиграл траурный марш. Погода стояла солнечная, теплая. Непосредственно за гробом шли начальник Штаба войск Кавказской линии и Черномории Александр Степанович Траскин, комендант Пятигорской крепости Василий Иванович Ильяшенков, князь Владимир Голицын, камер-юнкер Отрешков и свыше пятидесяти  штаб-и обер-офицеров все в белых шарфах.

«Убитого на дуэли, по правилам нашим, священник не хотел отпевать, но деньги сделали свое дело, и в сопровождении целого Пятигорска, священника и музыки мы отнесли Михаила Юрьевича на руках в последнее его жилище. По странному стечению обстоятельств, на похоронах поэта случились представители всех тех полков, в которых служил покойный, так как там были С. Д. Безобразов –– командир Нижегородского драгунского полка, А. Ф. Тиран — лейб-гусарского, я — Гродненского гусарского, и дядя мой Н. И. Лорер — Тенгинского пехотного полка. Дамы забросали могилу цветами, и многие из них плакали,  а я и теперь еще помню выражение лица и светлую слезу Иды Мусиной-Пушкиной, когда она маленькой своей ручонкой кидала последнюю горсточку земли на прах любимого ею человека.
Сам не понимаю, как не попал я в эту историю, быв так близок со всеми этими лицами и вращаясь постоянно в их кругу, и объясняю это разве только тем, что не был знаком с домом Верзилиных и ничего не знал о ссоре Мартынова с Лермонтовым» (А. И. Арнольди).

«Вы думаете, все плакали по Лермонтову? Все радовались.  Я  видел,  как его везли возле окон моих с места дуэли. Арба короткая... Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал» (Священник Василий Эрастов).
 
«Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его любят... Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас: всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы...» (А. Ф. Тиран).

«Когда могилу засыпали, так тут же ее чуть не разобрали: все бросились на память об Лермонтове камешков мелких с его могилы набирать. Потом долгое еще время всем пятигорским золотых дел мастерам только и работы было, что вделывать в браслеты, серьги и брошки эти камешки. А кольца в моду вошли тогда масонские, такие, что с одной стороны гордиев узел, как тогда называли, а с другой камень с могилы Лермонтова. Тогда же Столыпин отдал батюшке и деньги, и икону; а мы тогда же черновую рукопись “Героя нашего времени”, оказавшуюся в столе в рабочей комнате Лермонтова, на память по листкам разобрали» (Н. П. Раевский).

Позже на могиле был положен камень, на котором значилось: «Поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Юрьевич Лермонтов».

В тот день утром Александр Семенович Траскин доносил в Ставрополь Павлу Христиановичу Граббе:
«Из прилагаемого при сём рапорта коменданта Пятигорска вы узнаете о несчастной и неприятной истории, происшедшей позавчера. Лермонтов убит на дуэли с Мартыновым, бывшим казаком Гребенского войска. Секундантами были Глебов из кавалергардов и князь Васильчиков –– один из новых законодателей Грузии. Причину их ссоры узнали только после дуэли; за несколько часов их видели вместе, и никто не подозревал, что они собираются драться. Пятигорск наполовину заполнен офицерами, покинувшими свои части без всякого законного и письменного разрешения, приезжающими не для того, чтобы лечиться, а чтобы развлекаться и ничего не делать;  среди других сюда прибыл  Дорохов, который, конечно уж не болен. Сами командиры полков позволяют являться сюда, кому заблагорассудится, и даже юнкерам. Было бы необходимо запретить это.

Старик Ильяшенков, доблестный и достойный человек, не наделен способностью сдерживать столь беспокойных молодых людей, и они ходят на головах. Я положил конец этому и выслал кое-кого из тех, кто проживал без законного разрешения, и среди прочих князя Трубецкого, но не могу привести все в порядок, так как здесь множество таких, которые не подчинены мне и даже не состоят на военной службе».

17 июля была составлена опись имущества Лермонтова: 4 серебряных с позолотой иконы, серебряный с позолотой крест с мощами, черновые сочинения, письма, записные книжки, 2600 рублей, серебряные ложки, гербовая печать,  черкесский пистолет с серебряной отделкой и золотой насечкой, кинжал, золотой перстень с бирюзой, золотое кольцо, две лошади, серебряная шашка. «Ножны шашки деревянные, покрыты черной шагреневой кожей. Устье, наконечник и две обоймицы с кольцами –– серебряные. На лицевой стороне устья выполнен герб рода Лермонтова: рыцарский шлем с короной над щитом и две ветви по сторонам; на щите инициалы славянскими буквами: “М. Л.”. На внутренних срезах устья выгравировано: “Михаил” (на одной стороне), “Лермонтов” (на другой)».

Александр Арнольди зарисовал могилу Лермонтова, дом в Кисловодске, где происходило действие повести «Княжна Мэри», флигель и дом Чиляева в Пятигорске, а также веранду флигеля, где они с Лермонтовым часто сидели вместе.

У Арнольди хранились две картина маслом, написанные Лермонтовым, и его черкесский пояс с серебряной «жирничкой» (коробочка для сала натирать пули для лучшего скольжения в стволе). Все эти вещи он передал через несколько лет генерал-майору Бильдерлингу в Лермонтовский музей, устроенный в школе юнкеров. На обороте картины «Черкес» сохранилась надпись 1838 года: «Сделана при мне в час времени в Селищенских казармах Новгородской губернии в так называемом сумасшедшем доме. А. Арнольди».

В  юности  Михаил  Юрьевич  мечтал  о  такой  же  судьбе, как у Байрона. И это сбылось. Его поэтический гений встал вровень с гением Байрона, заслужив мировую славу. Так же, как Байрон, он умер не в бою, хоть оба были уверены, что погибнут в сражении. 

Как истинный друг человечества, уважавший и понимавший все народы и все религии, Михаил Юрьевич, пусть и невольно, но был отпет тремя священниками: католическим, лютеранским и православным. Это ли не протянутая к нему рука Бога! И первыми, кто откликнулся стихами на его смерть, были Павел Гвоздев и осетинский поэт Коста Хетагуров.