Би-жутерия свободы 216

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 216
 
По неизвестно кем отмытому каналу телевидения мельком показали заправских сиамских близнецов, но в связи с усталостью намытарившихся «братьев по холодному оружию» интервью с ними не состоялось. Сказывалось то, что когда-то отшкуренный Моня Жалюзи возжелал эмигрировать в Израиль, но необрезанный провославный Евдоким Жалюзи взвился на дыбы доказывая, что Мёртвое море при одном только его виде оживёт.
Неповоротливый в кровати угроженец Дикого Запада и дельты Волги Лёлик Пересох, потерявший интерес к нью-поркской бирже и занятиям сексом натощак, вырубил телевизор, и вспомнив, что был зачат без отрыва от производства в сметённых в угол чувствах не теми родителями, принялся ждать постоянно отпрашивающуюся с работы подругу. Скучать в одиночестве тоже наука, особенно, если ты перенёс спортивную травму утюгом, подумал он, на время притихнув. Часы на стене пробили три, и Лёлик, не намереваясь копаться в отбросах общества, зашебуршил в домашней аптечке в поисках лейкопластыря, чтобы успеть заклеить часовые пробоины до прихода Лотты. В душе Лёлик понимал, что она разглядела в нём подёнщика, курсировавшего между семьёй и любовницей, не обходящейся без репетитора, в приступах любви, вошедшей в её обязанности под фанфары и барабанный бой пяток по спине.
До встречи с нею Лёлик (он овладел ею, не совладав с собой, потому что не знал пощады к врагам и не прочь был ближе познакомиться с Лоттой) неудачно женился на двух очень круглых отличницах. Последняя дама оказалась слишком круглой, и он потерял дар речи, притом что был человеком прямоугловатым. В этот период супруга от первого брака окончательно оставила его в покое, а ведь бывало он трепетал перед ней рыбёшкой на крючке, флагом на ветру, красивым названием «Мерцательная аритмия» в желудочках сердца. Мезальянс закончился в пользу бедных, в числе которых оказался он сам. Пора было раскладывать непредсказуемый карточный пасьянс. Но кто-то из медведей выкрал колоду с мёдом, перед тем как сыграть в средний ящик. Тогда Лёлик стал с гордостью носить рога на лысеющем черепе, наставленные разными свиристелками, ибо считал, что приличных людей кругом мало, одни дикие звери и, отправляясь на вылазку в тёмно-зелёные мгновения, шёл на них впереди своей воображаемой рогатины.
Караульные пчёлы слухов роились вокруг его браков, и он пришёл к заключению – надрываться не стоит, и... уволился, не втягиваясь в рабочий ритм, как воздух в ноздрю. Если все мы обязаны терпеть в этой жизни, то и я не лучше – потерпел фиаско, и хватя, говорил он, выработаем в себе силу воли, а с чем останемся?
Но мало кто его слушал, не считая ветра и обесцвеченных суровых нитей вечернего дождя, прошивавших одежду. К тому же на судьбу Лёлика отложила отпечаток генетика – его отец горбатил расфасовщиком мяса на локальной бойне, и боялся сложить буйную голову не в ту коробку, потому что звание генерала он получил за наступление на мыло в предбаннике «Свободы».
Выглядел Лёлик лет на 60 с небольшим, но это не мешало ему нравиться себе в постели. На свидания с женщинами приставучий Пересох носил безрукавку и... бескозырку, рассчитывая на карточный марьяж. С годами его мужские показатели (зеркала в ванной не склонны к вранью) не улучшались, и выглядели печально на первый взгляд, а так же на второй и третий. Ему врезалось в память и закровоточило прощальное куплетное письмо последней его пассии поэтессы Берты Цирюльник, пытавшейся помочь ему сделать себе что-нибудь приятное... ассоциирующееся с харакири. Её музицирующий стих, посвящённый ему, начинался словами: «Ведь я давно не сплю, а ты ещё всё дышишь...» ими же и заканчивался. Время протеста настало, решил он. Но патологический заяц Лёлик скрывал ото всех безбилетное пришлое и кроликом выскочил из гадюшника, где участковая змея уже успела вывихнуть челюстной сустав, чтобы заглотнуть его с потрохами. Прикрывал Лёликино бегство фанатик-антиглобалист Нюма Лацкан – известный борец за сохранение чахлой растительности на  израненном подбородке страдалицы Земли с надписью-граффити: «Не бинтовать!» Нюма – слуга не того народа, понимавший, что организм инструмент, на котором стоит научиться играть, подавал надежды на подносе времени. В его шаге гулко отдавалась не вымощенная бледная немощь переулка, в котором он был зачат и родился, а потом выявился гонщих, разговаривающий с ветром велосипедным голосом.
А чего только стоило откровенно головоломное признание Лёлика: «Я не чемпион по бросанию слов на ветер, – они не любовницы, хотя некоторые из них приверженки фаллических смаковниц». Крылатая фраза слетела с его уст заезженой есенинщиной: «Как с белых яблонь дым» в присутствии закрученного судьи, заработавшего геморрой на продолжительных внебрачных заседаниях и получившего кличку Разводной Ключ, – это доказывало, что не обязательно быть адвокатом, чтобы разводить огонь в камине. От одних только жутких воспоминаний по его немощному телу пробегали судороги. Они останавливались на полпути в полной растерянности при компоновке материалов, заморожено застывавших в замысловатых позах, и это, учитывая, что он обладал натренированным боковым зрением соглядатая при незначительном напольном весе в обществе братанов и неоценимым даром слышать за сто метров стук женского каблучка о чью-нибудь голову.
После того как Лёлик непонятно с какого прохода вошёл в жизнь Лотташи, у неё образовался дефицит свободного времени, и он почувствовал себя боксёром, обладающим апоплексическим ударом или пиратом, метающим предварительно обглоданные им кости на стол. Откуда ему было знать, что она относилась к категории женщин, мечтающих о славе, передаваемой из уст в уста посредством поцелуев. С первой же встречи с Лёликом, выглядевшим обезвоженной пустыней Гоби (после пятой рюмки аперитива его физиономия заправского стеклодува багровела от натуги), неровность нервозности впечатлительной Лотты достигла апогея.
Демоническое предложение Лёлика жить вместе в принципе не устраивало её. И без того регулярные посещения Лоттой психиатров участились, учитывая, что у неё и до этого отмечалась патологическая голубиная слабость к обсиженным интравертам-флюгерам и языкам черепичных крыш, обложенным снежным налётом.
Иногда Лотташу охватывала апатия и многое переставало её интересовать, не считая полировки ногтевого ложа. Детское личико, ловко посаженное на едва повзрослевшее тело, выглядело выигрышно в минуты столкновений с зеркалом платяного шкафа.
На свидание к вместительному другу она забиралась в стенной шкаф и со слезами на глазах от переполнявших её чувств смотрелась в него изнутри, разглядывая скопившуюся за спиной коллекцию выстроившихся на полках картонок из-под шляпок, заселённых предметами второй необходимости. Сами же шляпки, напоминавшие перевёрнутые кастрюльки для Поваренной книги, сковородки, самородки и другие уродки, ёмкости и формочки для приготовления Вкусной и Здоровой были сложены аккуратной горкой в углу, как будто готовились к кастрюлированному балу.
Первое время Лёлику не без основания казалось, что эта ухоженная женщина выбрала его в порядке замены всех, кого бросила на полном приключений жизненном пути, и тех, кто выдерживал её не более двух дней без уведомления, хотя часовая форма её ногтей и выпуклый живот указывали на заболевание сердца. Подтверждением тому было то, что она провела демаркационную линию в постели, попортив ему много простыней и крови. Лёлик Пересох – человек, нахлебавшийся горя и пива «Пресловутич»,  вполне оправдывавшего своё название, не попал в институт «Восторга и радости». Вместо него приняли меры предосторожности, поэтому он не совсем платонически заглядывался на осанистых лошадей в забегах, стойлах и заброшенных пастбищах. Но закон Лёлик чтил и дальше записочек в Стене Плача мысленно не шёл, и то в напечатанном виде, чтобы его не опознали по не устоявшемуся почерку.
Естественно, в стране, где судья и уран за обогащение посадит, опрометчивые шаги гулко раздаются нуждающимся и без извести пропахшим. Лёлику требовалась пронзительная женщина. Ею оказалась Лотта. Но если он осмеливался потревожить её утром перед работой звонком из Брюквина, с ней случалась тривиальная истерика. Она смертельно пугалась, думая что звонят из города на Днепре, где оставались старенькие родители, которые нахвалиться ею не могли, потому что нечем было.
По этой веской немаловажной причине звонки «с петухами» Лёлику были строго-настрого запрещены под угрозой отлучения от тела, и он был заклеймён кличкой Пиротехник, изо рта которого вырывался фейерверк грассирующих меморабилий.

Я не верю себе ни на йоту,
а также тебе.
По пустыне рыщем кайотами
в ушлой судьбе.
Осторожно снуём меж деревьев,
как павлины расправили перья,
поохотимся в выжженных Фанабериях,
и снова к себе.

Я, конечно, не зверь, но животное,
как не крути;
соглашаюсь на чревоугодное –
пищу найти
для ума, для души, удовольствия,
в поисках сносного продовольствия,
замечаю походя вскользь я:
«За счастье плати».

Ты получше других,
но наверно чуть хуже меня.
Напишу краткий стих,
чтобы время твоё не занять.

И не требуя ласки, внимания
знаю тщетны – борьба и стенания,
на скандал нарываюсь заранее
в шквале огня.

Не приходит на помощь стараниям
всевышний Творец.
Мы выходим опять на «задание» –
Лгунишка и Льстец.
Ты своим не изменишь привычкам.
К окружающим не безразлична,
знаю я, понимая отлично,
Что счастью конец.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #217)