Девятый всадник. Глава 4

Глава 4
Лондон, 1794 год
Туманная молочно-белая зыбь, подсвеченная румянцем утренней зари, покрывала прибрежные скалы, но их очертания вполне можно было различить. Это зрелище было первым, что увидел Кристоф ранним утром, выйдя на палубу приближающейся к британским берегам шхуны «Палладия». В воздухе чувствовалась сырость, поэтому раскурить трубку ему удалось не с первого раза. В голове царила странная легкость, как всегда после бессонной ночи, проведенной за каким-то занятием. Странно - ныне он приобрел другое имя, которым и представлялся своим вчерашним партнерам по карточному столу. К счастью, голландцев среди них не оказалось, иначе бы они сразу поняли, что господин ван дер Бейк говорит на их наречии крайне неуверенно и держится иначе, чем положено обеспеченному негоцианту из Нижних Земель - слишком уж видна развитая бесконечными военными упражнениями выправка, да и отсутствовало такое характерное для представителей голландского купечества туповато-надменное выражение лица. «Корнелиус ван дер Бейк» в исполнении Кристофа оказался весьма щеголеватым и романтичным молодым человеком - на его плечи был наброшен новенький черный редингот, белокурые кудри перевязаны алой атласной лентой Сложно было догадаться, что сей изнеженный щеголь в любой момент готов вырвать из-под полы плаща пистолет или чувствительно двинуть обидчику в бок кулаком с зажатым в нем кинжалом. Вчера ничего этого делать не пришлось, хотя некий эльзасец, по имени, кажется, де Клесси, явно пытался его надуть. Спасло лишь то, что Кристоф быстро вышел из игры с ним. Но следовало ли размениваться на подобные пустяки? Еще пару раз некий бритт, на редкость разговорчивый малый, пытался выяснить, из каких он ван Бейков - гронингенских или же утрехтских, так как в Амстердаме не знает никого с такой фамилией. Кристоф сам не понял, как соврал что-то - кажется, упомянул, что дядя из Гронингена недавно передал ему дело. Если бы плаванье продолжилось на сутки дольше, разоблачения были бы неминуемы, но нынче, через пару часов, «Палладия» уже зайдет в гавань Саутгемптона, и их пути разойдутся.
Более всего барона будоражило его новое поручение. И он постоянно спрашивал себя: а почему эти люди, как бы они не звались, так верят в него? Ведь он может завалить все дело хотя бы неудачным маскарадом или невпопад сказанным словом. За кого они его принимают? Или он для них - лишь один из многих?... Хотя последнее предположение было менее лестным для его юношеского самолюбия, оно виделось ему наиболее реальным. Не один он получал таинственные записки и имел беседу с Армфельтом. Но отчего-то хотелось верить в обратное. И было предчувствие, что эти выбеленные временем скалы, которые стали видны более отчетливо, он увидит далеко не впервые.
...Ветер дул ему в спину, когда он сошел на берег, и затих, когда он достиг дома, занимаемого графом Воронцовым. Посол России предпочитал тесному и грязноватому лондонскому центру маленький портовый городок. Представился Кристоф своим вымышленным именем.
«Вы пунктуальны, как никто», - похвалил его хозяин, немолодой уже человек с лицом уклончивым, немного лисьим, но вместе с тем, бесспорно, благородным. - «А здесь это качество очень ценят».
Воронцов оборотил на Кристофа проницательный и несколько строгий взгляд серых глаз. Барон передал ему бумаги, и посол быстро проглядел их с карандашом в руках, отмечая нужные места. Пока он знакомился с документами, Кристоф оглядел обстановку и поразился ее скромности. Казалось бы, вельможа, граф, представитель одного из первых аристократических родов России должен был окружить себя всем блеском богатства, но ничего сверх необходимого заметно не было. Сделав пометки, Воронцов отложил бумаги в сторону, и, предложив предварительно своему гостю кофе, от которого Кристоф, по обыкновению, отказался, произнес фразу, которую барон уже привык выслушивать из уст вельмож: «Я безмерно уважаю вашу матушку, Христофор Андреевич. Она бы и великих князей воспитывать годилась».
Продолжение ее немало удивило барона: «Поэтому я в растерянности - как она не отговорила Корсакова посылать вас сюда? Это же гиблое дело». Кристоф только хотел сказать, что Корсаков не причем, что приказ явно отдавали другие люди, как Воронцов продолжил, уже особо не стесняясь в выражении своих эмоций: «Вы хоть знаете, что именно вам предстоит? Повлиять на этого графа д'Артуа, чтобы он высадился с десантом в Бретань. Они считают, что это так просто. Одной силой убеждения мы сдвинем с места три отряда эмигрантов, разгромим французов и выйдем в победители. Остается спросить, на какие такие деньги? Граф сам прячется от кредиторов. Когда к нему отправитесь в Абердин, постарайтесь подгадать так, чтобы прибыть после заката - иначе вас не примут, сочтут за соглядатая правительства...»
 Кристоф не нашелся, что ответить на подобную тираду. Сказал только: «Насколько мне удалось разобрать, речь не шла о деньгах. У меня на руках только собственные средства. Или мне приказано обнадежить графа?»
«Обнадежить?», - усмехнулся Воронцов. - «Это было приказано и мне три года тому назад. Только я не знал о сем приказе - вот оказия! Граф уже был намерен отправляться в Саутгемптон, с его-то астрономическими долгами, за которые его здесь бы непременно повязали и бросили в яму, с полной уверенностью, что ваш покорный слуга уже обо всем договорился с парламентом и королем. Мне, конечно, лестно, что в Петербурге меня считают всесильным...»
 Видно, для Семена Романовича эта тема была несколько болезненной, он даже покраснел от гнева и волнения.
«Наконец-то они догадались, что надо делать. Ну и Питт счел нашего наместника хорошим вложением, в чем я сомневаюсь», - графом вновь овладело спокойствие.
«Постойте, Ваше Сиятельство, неужели у графа д'Артуа еще нет своей армии? Здесь идет речь о тысячах молодых эмигрантов...», - позволил себе высказаться Кристоф.
«Вы зрите в корень», - пристально посмотрел на него Воронцов. - «И вы, как я вижу, истинный сын своей матушки, поэтому понимаете, что нечего попрошайничать, когда твою корону отобрали проходимцы. Я так ему и сказал: берите, мол, в руки шпагу и идите сражаться. Но нет. Проще сидеть у себя в Шотландии и жаловаться на судьбу, проедая и пропивая не свои деньги. Будет интересно, как он из этого выкрутится. И выкрутится ли? Мне только остается пожелать вам удачи. Примелькайтесь у него и постарайтесь-таки выманить его на континент. А докладываться лучше лично - или через толкового слугу. Здесь ни в чем нельзя быть уверенным». Оставшись у Воронцова отобедать, Кристоф отправился на край этой страны, вооружившись наставлениями господина посланника. Он был в полной растерянности - один на один придется вести игру с особой королевской крови, на которую были обращены взоры всей Европы. Впрочем, как ему подсказал Воронцов, Артуа - вполне себе gentilehomme, любезен и приветлив, поэтому, Кристоф наверняка сможет с ним поладить и втереться в доверие. Напоследок попросил поменять шифр - а то мало ли что? Этим он и занимался долгое время, под пристальным взглядом одного из секретарей посольства. Удивительно, что Воронцов скрывал в своем скромном обиталище целый дипломатический штаб. Наконец, снабженный наилучшими пожеланиями и наставлениями, барон двинулся в путь.

CR (1817)
Без всяких приключений оказавшись в Британии и встретившись с нашим тогдашним посланником графом Воронцовым, я направился в Хартленд, городок на самом севере страны, где в то время держал двор граф д'Артуа. Зрелища, которые мог предложить мне остров, меня особо не занимали - в голове вертелся сакраментальный вопрос: что мне делать? Каким образом, не имея в кармане лишнего гроша и опираясь лишь на гипотетическую поддержку «сильных мира сего» в Петербурге (как я понял, Воронцов был в положении не лучше моего, но по обыкновению своему смог освободить себя от бремени сношений с королем Франции de jure), я могу убедить его высадиться в Бретани? Не много ли от меня хотят? И какую роль я играю на самом деле? Успокаивала меня одна только мысль - возможно, высадка уже решена, а я выполняю опереточную роль «последнего гонца», представляю далекую монархию, поддерживающую своего несчастного собрата. Одно было неясно - сколько еще продлится эта игра? Куда мне деваться после того, как решение о высадке будет принято? Нет ли и здесь руки направляющей, принадлежащей обществу тех, кто распознает таких же, как они, по знаку розы?
Хартленд, в который я прибыл уже поздно вечером, встретил меня мокрыми воротами из бурого кирпича, зябким ветром и стужей. Несмотря на это, около особняка, занимаемого графом, я увидел подобие праздничной процессии - слуги не спеша ходили по вымокшему голому саду с фонариками, то и дело гаснущими под дождем , а господа и дамы, коих было великое множество,  медленно шествовали перед фасадом, словно они были не в полузаброшенном городишке на границе с Шотландией, а в саду Тюльери, а на дворе стояла не мрачная поздняя осень, а цветущий июнь. «Вот что значит истинное королевское достоинство», - сперва подумал я.
Причину такой странной прогулки в столь неурочный час и погоду мне объяснять было не нужно - граф д'Артуа все еще боялся кредиторов. По шотландским законам, арестовывать несостоятельных должников можно было лишь в дневное время и вне дома. Поэтому этот необычный двор перепутал времена суток. Меня, незнакомца, тоже поначалу сочли за агента правительства, но бумаги, которыми меня снабдил посол, дали  мне право беспрепятственного пропуска к графу.
Граф д'Артуа ничем не напоминал своего корпулентного и апатичного старшего брата, который уже сделался почти что святым - его портреты в черных траурных лентах висели по всем стенам мрачного Хартлендского замка. В ту пору наследник французского престола был относительно молод, хотя признаки прошлой рассеянной жизни  уже отмечали его весьма благородное лицо. После прогулки, к которой мне пришлось невольно присоединиться, он вызвал меня в кабинет и завалил разнообразными вопросами. Почему-то он был уверен, что я приехал со славной вестью - место проигравших австрийцев занимают российские войска. Я был вынужден его разочаровать. Конечно же, спросили и о деньгах, и, не дождавшись моего ответа, начали сетовать на тяжкую жизнь.
 «Всем этим людям надо платить, Monsieur de Lieven», - говорил граф, чуть не плача. - «А чем прикажете? Британская скупость погубит все дело».
Я было думал, что меня отправят восвояси, но, взяв себя в руки, наместник Франции, как любезный хозяин, предложил мне разделить с ним кров. Так началось мое присутствие при его особе. И не сказать, что эти недели мне нравились. Скука смертная. Почему-то пребывание в Шотландии при, казалось бы, королевском дворе, мне, как ни странно, очень напоминало те два-три года, что мы с матушкой прожили в нищете на рижских задворках. Празднование Рождества это впечатление только усугубило - более того, и снега никакого в этих краях на святой праздник отродясь не выпадало. Сырость стояла неимоверная, от нее каждый третий время от времени сваливался с ревматической лихорадкой или жестокой простудой. Замок отапливался так себе, по залам гулял ветер, а потолки покрывались черной плесенью. Хотелось бы верить, что все сэкономленные на хозяйстве деньги граф тратит на армию и вооружение. Но нет. Как известно, жизнь короля в изгнании требует особых расходов - поэтому, несмотря на общую убогость нашего жилища, стол был самый изысканный, регулярно приобретались дорогие безделушки, балы устраивались довольно шумные. Аппетиты у свиты скромностью тоже не отличались. В конце концов, я начал понимать, как этому монарху в изгнании удалось наделать столь астрономических долгов.
Бесспорно, мы беседовали о тактике и стратегии, раскладывали карты на столах и говорили  том, как мы с помощью верных людей дойдем до Парижа за две недели. Обсуждения грядущих сражений напоминали, скорее, игру в шахматы - никто из обсуждающих не верил в то, что они состоятся на самом деле. Хотя под ружье готово было стать около пяти тысяч эмигрантов. В импровизированном я «штабе» уже начал играть определенную роль - принц назначил меня в свои негласные «адъютанты» и доверенные лица, к тому же, я сам весьма подковался в области военного дела, перечитав от тоски книги по этой теме, которые имелись в библиотеке замка. Также я - опять-таки от скуки - начал учить английское наречие, которое далось мне неожиданно легко. Поговорив о тех сражениях, которые должны будут состояться в ближайшем будущем, мы переходили к обсуждению битв прошлого, в том числе, и недавнего - в которых мы оба принимали участие. Но несмотря на все эти разговоры, дело с места так и не двигалось. «А все потому что русские не посылали экспедиционный корпус», - говорил с упреком во взоре граф д'Артуа. А я мысленно добавлял: «И потому что скряга Питт не намерен кормить всю эту ораву». В конце концов, высадка десанта, несмотря на донесения, которые, якобы, получал штаб графа прямиком от белых повстанцев, стала видеться чем-то нереальным. Мои попытки призвать их к действию вызывали упреки в неразумности и неопытности, поэтому я счел нужным замолкнуть и пытаться найти способ отсюда уехать - благо причин тому было множество. К тому, я снова встретился с одним господином, с которым, как был уверен, я благополучно распрощался...

Хартленд, 1794 год
Стояло одно из многочисленных серых и беспросветно дождливых утр, бесконечной чередой отмерявших недели до Рождества. Кристоф, по своему обыкновению, совершал прогулку по окрестностям, совмещая ее с охотой, впрочем, неудачной - всю дичь выловили задолго до его прибытия. И мысль уже была помчаться вдаль, там, где на горизонте виднелись то ли горы, то ли руины замка, а оттуда уже постараться выбраться... Нет, так дело не пойдет. Прозывается дезертирством. Надобно как-то уговорить графа послать его в Лондон, а там пасть на колени перед Воронцовым и признаться, что с поручением он не справляется. «Усилий моих верных подданных на другом берегу Ла-Манша пока хватает», - намедни за завтраком говорил принц. Но Кристоф помнил, что не давеча, как третьего дня этот, с позволения сказать, властелин плакался о том, что «коварные бритты» просто-напросто не хотят воевать. А уж если к власти придут виги, пользующиеся здесь репутацией почти что революционеров, о какой-либо помощи можно забыть: «Как бы они меня не вышвырнули». Кристофу тогда крайне хотелось встряхнуть этого коронованного нытика и повторить воронцовскую фразу про «оружие в руках». «Может быть, мне и стоит так поступить для того, чтобы меня отсюда вышвырнули?»- подумал Кристоф. Но возвращаться ему, как ни странно, тоже не хотелось. Да и куда? Напрашиваться опять в адъютанты к Корсакову и выслушивать от него бесконечные упреки за то, что не справился с заданием и «навязался на его голову»? Выдумывать что-то перед своей родней и друзьями, дабы его отставка не казалась бы такой бесславной? Да и другое было. Если загадочное общество Розы сделало на него такие высокие ставки, то не потребуют ли они долг обратно - и с большими процентами?
Позади раздался стук копыт. «Странно, господин де Ливен, как мы с вами не встретились раньше», - послышался голос, который мог принадлежать только де Фрежвиллю.
Кристоф придержал своего коня, и шевалье поравнялся с ним. Тот был одет с неуместным щегольством, выглядел еще более бравым красавцем и даже отпустил усы. Барон с досадой отметил, что и лошадь у Фрежвилля куда лучше, и сидит он в седле куда естественнее, нежели он. «Немудрено, мсье Шарль», - сухо отвечал он. - «Под этим кровом пребывает не менее сотни человек».
 «И все они, как и вы, досадуют на бездействие», - продолжал кавалер, пустив свою лошадь медленным шагом.
«Кроме графа, вероятно», - вырвалось у Кристофа.
 «У него есть причины, не зависящие от него самого», - заметил Фрежвилль.
«Не вижу этих причин».
«Кому, как не вам, мне верить?» - шевалье оглядел его с любопытством. - «Ведь вы же свой человек. Я давно говорил, что вы одарены счастливым свойством нравиться людям с первого взгляда. Кстати, кого вы в итоге выбрали - Фредерику или Аннализу?»
«Осмелюсь напомнить, что от того вызова я не отказался», - лицо Кристофа сделалось еще более отстраненно-холодным. - «Надеюсь, мы сможем легко найти секундантов».
«Полно, друг мой, это всего лишь праздный интерес, а не оскорбление», - Фрежвилль снисходительно посмотрел на него. - «Боюсь, в нашем случае вмешается сам граф - а точнее, мадам де Полансон. В канун святого праздника смертоубийство - о, она этого не потерпит». Кристоф знал о любовнице графа д'Артуа, крайне набожной особе, которой принц многое доверял. Она задавала тон в Хартленде, а ее влияние удерживало свиту от совсем уж безудержного гедонизма.
«Впрочем, если исход будет в вашу пользу, вас спасет репутация бешеного русского», - продолжал Фрежвилль.
«Скорее уж, проклятого схизматика», - Кристоф невольно усмехнулся, вспомнив, как означенная мадам де Полансон, невзначай поинтересовавшись его вероисповеданием, пришла в ужас от его ответа - словно он сказал, что он совсем в Господа не верит.
«Да и наш поединок внесет развлечение в рутину», - продолжал он. - «Раз уж здесь не хотят проливать кровь иным образом». Они достигли аллеи, ведущей в замок, спешились, передали коней берейторам и последовали пешком.
«Между нами», - тихо проговорил Фрежвилль. - «Десант высадится этой весной. В любом случае, не позже июня. Я только что от графа де Пюизе. Он настроен крайне решительно. И после праздников прибудет сюда на переговоры с Его Высочеством».
 Кристофа новость не впечатлила.
«Такие переговоры - с де Пюизе ли, с иными ли — проводились не впервые. Ни на что не решились».
«Вы не поняли», - Фрежвилль подошел к нему так близко, что он уже почувствовал запах его дорогих духов. - «У де Пюизе уже все есть. Вплоть до мундиров. Его Величеству остается только сказать «да» - а ничего другого ему и не остается».
«Какая дивная надежда», - Кристоф отошел от него. - «Только я сомневаюсь».
 «Тогда де-Пюизе будет действовать самостоятельно. И мы в этом поможем».
«Кто мы?» - Кристоф пристально посмотрел на него. Лицо Фрежвилля по-прежнему выражало ничего не значащее bonhommie, и барон в который раз усомнился в его искренности. Тот поежился под взглядом его холодных синих глаз.
«Помните, друг мой, что досадуете на принца здесь не только вы», - уклончиво произнес шевалье. И Кристоф невольно улыбнулся при этих словах.
...Дойдя до своих покоев, он уселся за стол, взял верхнюю книгу со стопки - «Грамматика английского языка" и раскрыл ее на шестой странице. Книга была заполнена строками, написанными его собственным почерком, который он попытался сделать менее размашистым, чем обыкновенно. Здесь Кристоф вел дневник - но не для себя, а для посланника и всех прочих. «Де Пюизе», - написал он по-русски. Потом добавил: «Лето. Пять тысяч(?) Англичане обо всем позаботились. Сказывал мне Фрегевиль». Такой способ ведения записей имел множество преимуществ - во-первых, вряд ли кто вздумает открыть учебник. Во-вторых, можно выдать за дневник - останется только сделать другой переплет. Никого не удивит, что подданный России ведет личные записи на русском языке - а кириллица воспринималась многими как китайские иероглифы. Однако Кристофу далеко не всегда хватало русских слов для обозначения того или иного явления, поэтому он предпочел держаться краткости - почти шифровки получаются, усмехнулся он. Покончив с записью, Кристоф приступил к сочинению послания в адрес Воронцова, где повторил те же сведения, не указав, правда, их источника. Промелькнула у него мысль написать домой - последнее послание матери было отправлено им из Амстердама - но барон быстро отогнал эту мысль. Отчего-то все то, что творилось там, в далеком Петербурге, казалось ненастоящим - словно нынче он совсем иной, и к тому, непонятному петербургскому и гатчинскому миру, не принадлежит. Да и что писать? Здешние сплетни? О погоде? О том, что он жив и здоров, вам того желает? Впрочем, из чувства сыновьего долга Кристоф все же начал послание, но потом, перечитав, понял, что получается крайне фальшиво. «Вздор», - проговорил он и бросил бумагу в камин. Тем более, ответ матери на его последнее послание чуть менее чем полностью состоял из описания славного подвига его брата Карла на подступах к Варшаве. Его, Кристофа, славный подвиг пока заключался в спасении собственной жизни при прыжке с мельницы во время битвы под Туркуэном. Об этом он не писал. И писать более не хотелось. Осталось лишь напоминание - кольцо Эрика с надписью Meine Ehre heisst Treue (Моя честь зовется верность) - серебряное, с чернью, пришедшееся в пору и ему. Снятое с руки умирающего, чтобы его не сняли другие. Кристоф по-прежнему гадал, имел ли он на это право. Но тот держал его за руку долго. И шептал, чтобы он взял все, что есть у него... Верность. Эрик был верен своему государю Леопольду Второму и Австрии. Своей сестре, одной из тех, кто остался. У Кристофа последнее время к понятию Treue были большие вопросы. Кому быть верным? Семье? Кому он нужен в своей семье? России и государыне? Формально - да. И все что он делает - вроде как для их блага. Но мог ли он поступать иначе? Мог ли он быть верным добровольно, а не под страхом потерять уважение окружающих или поплатиться за неверность жизнью? Вот это ему и предстояло узнать.

CR (1818)
С Фрежвиллем мы отметили весьма веселое Рождество и много пили на брудершафт. Как это бывает с людьми молодыми, я очень быстро и легко назвал его своим другом и даже делился с ним сокровенным, что противоречит моей природной скрытности. При этом я даже не замечал, что Шарль-Луи в ответ говорит о себе крайне мало и сухо. Мы охотились, совершали дальние прогулки, и Фрежвилль всегда знал, где раздобыть женскую благосклонность - вероятно, из всех присутствующих лишь мадам де Полансон не давала ему щедрых авансов (впрочем, касательно этого я не уверен). Я время от времени чувствовал себя деревенским увальнем по сравнению с ним - таков обычный эффект, который на моих соотечественников производят французы, особенно те, что в сознательном возрасте застали l'ancien r;gime. Мне хотелось и подражать своему приятелю, и втайне презирать некую «изнеженность», которая не выдержала бы столкновения с лютыми морозами и грубоватыми нравами моей родины. Однако шрамы от штыков и сабель, в обилии покрывавшие тело моего друга, свидетельствовали об обратном. Мне оставалось молча восхищаться им и завидовать. Сколько же раз я проклинал недостаток своего образования! В самом деле, казалось чудом, почему Юлия предпочла меня Фрежвиллю. Да и предпочла ли? Их расставание было более чем красноречивым доказательством ее чувств к Шарлю-Луи. При всем при этом он не делал ничего, что бы могло оттолкнуть меня от него и позволить моей «белой» зависти перерасти в откровенную вражду. Однако, был один сомнительный момент... Если бы я обратил на него внимание, то, возможно, оттянул бы от себя гибельную ситуацию. Но моя железная уверенность в чести друга заставила меня позабыть эпизод, который я опишу ниже.
Отмечу, что в скверном замке Хартленда моя особа уже примелькалась. И принц, и его свита уже, наверное, позабыли, что я не французский аристократ и не католик: мадам де Полансон высказала свое несказанное удивление, когда выяснилось, что я не присутствовал на торжественной рождественской мессе не из-за лености и греховной натуры, а из-за принадлежности к лютеранской конфессии. При этом ее взгляд был столь яростен, что я подумал, будто набожная особа хочет возродить времена Инквизиции и сжечь меня, как отступника, на костре. Скажу сразу - здесь было немало иезуитов. И они после этого эпизода подбирались и ко мне. Но видя, что священные материи играют в моем повседневном существовании ничтожную роль, потеряли ко мне всяческий интерес. Назначенный визит господина де Пюизе пришелся на февраль. Я присутствовал на этом военном совете, в числе прочих; присутствовал и Фрежвилль - вообще же, все из ;migr;s, считавшие себя военными, собрались на это мероприятие, но, естественно, далеко не у всех было право голоса. От моего взгляда, однако, не укрылось, что старший адъютант де Пюизе, по фамилии, кажется, Монтегю, посмотрел на моего друга так, словно увидел призрак.
Сам военный совет лишь подтвердил то, о чем говорил мне Фрежвилль тремя месяцами ранее: высадка будет, англичане выделят и униформу, и корабли, и вооружение. Осталось собрать пять тысяч человек - и это будет сделано к маю. Запланировали быть уже в Нормандии к июню. Там к нам присоединятся другие верные - те, кто не опускал оружие и после перемирия. Так как во Франции большинство из так называемых «шуанов» - крестьяне и бывшие землевладельцы, воевать они могли, только закончив весенние полевые работы. Итак, мое терпение было вознаграждено сторицей, но как же  еще провести эти месяцы? Вопрос меня занимал и тогда, когда я зашел в библиотеку уже не помню, за какой надобностью. Около книжных полок стояла ширма, которая и закрыла меня от взора остальных присутствующих. Помещение было обширным и плохо освещенным, поэтому мне оставалось только догадываться, один ли я или же кто-то другой тоже решил уединиться.
В этот раз в библиотеке я пребывал не один. Находившиеся там были так увлечены беседой, что не заметили меня. Беседа велась между Монтегю и Фрежвиллем, которые, как я понял еще во время военного совета, были старыми знакомыми.
«Шарль... Это невероятно. Я был уверен, что тебя похоронили», - говорил наш гость. «Похоронили?» - Шарль горько усмехнулся. - «Скорее уж, очень хотели меня похоронить. Ведь я в ваших глазах — предатель».
«Но, думаешь, нам неизвестно, на что ты пошел? Чем ты рисковал?»
«Полно», - холодно прервал своего былого приятеля шевалье. - «Я сумел счастливо избежать гильотины, и только. Но, Жиль, вам всем была нужна моя голова. Желательно, отделенная от шеи».
 «Что ты такое говоришь, мой друг?...»
 Фрежвилль повысил голос: «Мое счастливое избавление путает вам все карты, да?» «Напротив, Шарль, теперь мы знаем, что ты не предатель. Ты же с нами».
«Но буду ли я с вами в июне? Этот вопрос ты сам себе нынче задаешь».
«Не строй из себя Пифию!» - на этот раз разозлился сам Монтегю. - «Она из тебя получается никуда не годной. Разумеется, я в этом уверен».
«Потому что мне некуда деваться?»
 Я тогда понимал весь гнев адъютанта генерала де Пюизе, так как на себе прочувствовал привычку своего друга додумывать мысли за собеседника.
«Шарль. Я помню то, как мы сражались в Америке. Твоя честь говорит сама за себя. Или ты в нее не веришь?» - Монтегю уже умолял его.
«Честь?» - переспросил Фрежвилль. - «Это из-за чести вы приговорили меня к расстрелу за предательство?»
«Почему ты все время говоришь «вы»? Я всегда тебя защищал. Многие в твоих обстоятельствах поступили куда хуже».
«Многие продолжают поступать еще хуже».
«Каюсь, ведь мы были вместе, когда голосовали в Конвенте и присягали тем...», - голос Монтегю стал задумчивым. -«Но я понял свою ошибку быстрее. И да, тебя же потом не было в Вандее. До сих пор не понимаю, как они добились этого перемирия».
«И стоит ли его нарушать?» - Фрежвилль произнес сухо. - «У нас здесь тысячи людей, все жаждут крови и мести, но только на словах. И пойми, если бритты завтра передумают, ничего не выйдет».
 Я слышал эти разговоры слишком часто, и они меня не удивили.
«Думаешь, там только горстка шуанов?» - продолжил Монтегю. - «О нет, отнюдь не горстка. И если уж кому помогать, так им, а не вам. Не принцу».
«Хочешь сказать, шуаны не надеются на принца?» - голос Шарля внезапно сделался заинтересованным.
Мне страшно захотелось поучаствовать в беседе, но я не мог выдать своего присутствия, поэтому затаился за ширмой, как мышь.
«Он давно уже символ. Как Роланд. И, смею тебя уверить, о его нерешительности пошли анекдоты».
«Здесь их тоже повторяют».
 То, что я узнал далее, чуть не заставило меня нарушить столь свято хранимую мною тишину.
«Я знаю, что из высадки ничего не выйдет», - проговорил Монтегю. - «Предлагаю прорваться в Бретань. Нужно лишь сто человек и полный трюм оружия с порохом. У нас есть верные люди. Что скажешь?» Фрежвилль замолчал, а затем добавил: «Злоключения лишили меня способности рисковать и с ходу соглашаться на любые авантюры. Мне нужно подумать. Я дам вам знать».
Потом они оба вышли из библиотеки, и я, наконец, мог обдумать все услышанное. Я не имел права просить разъяснений у Фрежвилля или Монтегю. Но разговор врезался в память. И меня нисколько не удивило, что мой приятель сначала занимался столь не присущей ему письменной работой - вероятно, пытался выйти на связь с теми роялистами, которые еще остались во Франции - а потом и уехал надолго в  Лондон. Отсутствовал он около двух недель, я уже думал, что он оказался там, куда его зазывал Монтегю, но затем вернулся. Я к тому времени занимался обучением двух отрядов роялистов и добровольцев из местных и уже не думал о том разговоре. К тому же, я не знал, буду ли участвовать в высадке, имею ли на то право, и переписывался с графом Воронцовым по этому поводу. Тот сначала тоже ничего не мог сказать определенного. Потом он попросил явиться к нему в Лондон, на Харли-стрит, и объявил буквально следующее: «Поезжай туда с Богом, Христофор. Тебе зачтется». И перекрестил меня размашисто. Я счел эти слова приказом, и они меня весьма воодушевили - менее всего я хотел бы оставаться здесь или возвращаться в Россию. И, надо сказать, было и другое поручение.
Я и не знал тогда, что надо мной свершается рок. Если бы Воронцов меня не благословил на высадку. Если бы я придал подслушанному разговору хоть какое-нибудь значение и донес о нем Воронцову (но тогда доносить на Фрежвилля даже и своему начальнику казалось мне высшим бесчестьем). Наконец, если бы я был тогда старше...
За тогдашнее доверие и пылкость я до сих пор расплачиваюсь - почти каждый месяц полученная мною рана вскрывается, а в скверную погоду я почти не владею левой рукой. Многое из того, что мне пришлось увидеть, оказалось таким, что я тогда жалел - почему я не слеп и вынужден все это лицезреть - и, главное, запоминать? В плохие ночи до сих пор снится... Но, с другой стороны, если бы не 1795-й, если бы не Бретань, я бы не встретил ту, которая навеки поселилась в моем сердце. Возможно, я бы не узнал никогда всю цену предательства. И да, самое главное - я бы не испил чашу Nigredo до дна и не вошел был в круг Посвященных. Потому что Посвящение всегда - через муки. Так мне объяснили.